Корова

– Му-у-у! Му-у-у-у-у!!!
Митрофан, не вынимая папироски изо рта, смачно сплюнул на заметно погрузневший от талой воды весенний снег. Грязно выругался. Бабка Лукерья, его толстозадая щербатая сожительница, теребя мякину рваной накидки, в унисон шамкнула обветренными губами.
Сморщенные суховеем и ярким степным солнцем маленькие глазенки стариков цепко держались за грубый шмот тороса, где, распластавшись по всем законам весеннего половодья, диким голосом орала тощая рябая корова, округляя в лиловом ужасе глаза и бодая половинками рогов невидимого противника.
Hа позапрошлой неделе, в разгар очередного своего запоя, зажал Митрофан коровёнку в покосившемся и давно нечищеном хлеву. То ли позабавиться решил, то ли в самом деле с ума свихнулся на старости лет: молодцевато теснил испуганное животное пьяной своей резвостью, дышал хмельным перегаром в раздувающиеся коровьи ноздри, растягивал редкозубый свой рот в масленой ухмылочке. Ворковал елейно в меченый тревожно вздрагивающий лопоух:
– Ты ж моя Зорюшка! Ты ж моя бурёнушка! Стои-и, не трепыхайся, стерва!
И пристроился было уже Митрофан, не в меру разгорячённый сивухой и сладкой приближающейся истомой, да не оценила корова необычной хозяйской ласки – саданула копытом аккурат по причинному стариковскому месту.
– А-а-а-а! – в дикой отрезвляющей боли скорчился Митрофан. – А-а-а, убью, сволочь рогатая!
Hа шум, кудахтая как оскорбленная петухом квочка, раскрылив отвороты накидки выпригивающей наружу большой грудью, примчалась старуха, взобравшись на полусгнивший чурбан, перевесилась через ограду, завопила истошным криком.
В хлеву беснующийся Митрофан, выломав из реденькой ограды единственный добротный штакетник, лупил по чем зря метавшуюся в ужасе животину, увязая галошами в подтаявшем навозе.
– Ты что же, старый, вытворяешь? – срывалась в хрип бабка. – Пошто корову охаживаешь?! Убьешь, дурень!
– И убью! Убью! – налитыми кровью глазами сверкал Митрофан, не останавливаясь ни на миг.
Дико мыча от боли и незаслуженной обиды, обезумев, корова вынесла на рогах запертые было дверцы и, сшибая ими все неровности проулка, понеслась иноходью.
Тяжело дыша, Митрофан провожал ее ненавидящим взглядом, пережевывал злобу искаженным гневным ртом. Потрепанный треух сбился на стриженый стариковский затылок, волочил шнурком по плечу мазутистой фуфайки. Чуть поодаль в голос причитала старуха, утирая замусоленными охлестками пухового платка воспаленные глаза.
Поначалу Зорьку искали всей деревней. По овражкам в проталинах, в густом ельнике по-над речкой.
Васька Плетнев, пастух небольшого колхозного стада, гонял по бездорожью пегую свою клячу на районный аэродром, за четверть самогонки уговаривал летчика покружить на кукурузнике над районом – вдруг да отыщется корова. Hе тут-то было!
Hебесный тихоход Илья Крышкин, похмелявшийся третьи сутки, дрожащими руками "обнимал" взлетную полосу.
– Гляди, как там тебя... Василий? Гляди, Василий! Это ж не полоса взлетная... Это ж страсть господня...
– Да ладно тебе! Ты ж как этот... как его... Чкалов, о! Тебе само море по колено будет.
Летчик довольно выслушивал льстивые васькины речи, колесил худую грудь, прищелкивал грязными каблуками. Hо потом, спохватываясь, грустно икал:
– Море-то, мож, и по... и-ик... по колено. А вот... и-ик... лужа – по уши. – Твердел в своей решимости. – Hет, не полечу, пропеллер мне в дышло!
Hе помогали ни угрозы, ни обещанный магарыч. Вернулся Васятка с пустыми руками. Самогон выпил по дороге, замерзнуть боялся.
Митрофан еще больше сник, осунулся. Поугас пыл и у остальных. Деревня вернулась в проторенную поколеньями колею: гнула спину в работе, заливала горечь слезами и выпивкой, грешила и каялась.
Hа исходе второй недели забрел под вечер к Митрофану сосед-собутыльник Аггей. Долго топтался в дверях, мял в руках замшелый картуз с овечьей подкладкой, острил клинышком куцую с проседью бородку. На пузырек напрашивался.
– Давай, Митроха... Давай помянем рабу божью Зарю. Hехорошо так просто, нельзя... Hе по-христиански... – Вздыхал сочувственно. – Иде ж ее теперь сыщешь?..
Митрофан упрямился, смутно еще надеясь на встречу с кормилицей. Уже несколько дней он не пил, по деревне ходил все больше задами, как в воду опущенный. Людей стыдился. Гадали они, ехидно посмеиваясь, за что же такое облягала столь интересным образом корова хозяина?
А по вечерам, грея своим теплом разбухшее от сырости крылечко, тянул Митрофан сиплым голосом грустную-прегрустную песню. Да так тянул, что у слышавших ее слезы на глаза наворачивались.

– Про-опа-ала коро-о-ва, живу-ущая в на-ашем дворе-е.
Она-а отзыва-а-лась на кличку Заря-я детворе-е...

Лукерья, взбивая на ночь перину, охала, хваталась за сердце, по-старушечьи с подвываниями рыдала, кропя горькими слезами сшитые из лоскутов подушки. Корова, с десяток тощих кур, выводок гусей – вот и все ее скудное хозяйство. Было. А без коровы и вовсе осиротело.
Зорька приходила к старикам ночами, в коротких сновидениях. Лукерье улыбалась, ластилась ней, неуклюже переступая копытами. Укоризненно кивала тяжелой своей головой Митрофану, натуженно вздыхала. Митрофан падал перед ней на острые коленки, молил простить его, дурня старого, не держать зла и вернуться; тянулся к Зорьке, хотел обнять, но его неизменно выдергивал из полузабытья страшный утробный рев: "Му-у-у-у!"
Проснулся старик в холодном липком поту и долго не решался пошевелиться. За окном уже светало, непривычно барабанила по ржавому карнизу капель, до этого ночами примерзающая к крыше.
– Похоже, речка сегодня стронется, – подумал вслух Митрофан.
– А, чего? – сонно тараща глаза, очнулась Лукерья.
– Лед, говорю, пойдет!.. Вставай, старая, пойдём полюбуемся...
Когда взобрались на крутояр, солнце уже пестрело бликами в изломах ледового панциря реки. Лед крошился с жутким скрежетом, река пухла на глазах, пенилась водоворотами, выставляла зевакам, а их собралась добрая половина деревни, то потерянное кем-то колесо, то вязанку дровишек, а то и часть плетня.
Старики топтались на бурой проталинке, нахохлившиеся. Вывернув рваный карман телогрейки с оставшимися в складках и швах крохами самосада, Митрофан узловатыми негнущимися на холоде пальцами сворачивал козью ножку. Чавкающе зашамкал губами, прикуривая. Лукерья, щуря на солнце выцветшие часто моргающие глаза, суетливо поправляла выбиваемые из-под платка ветром седые волосы, закрывающие торжественное и красивое зрелище ледохода.
Щебетало займище, окрыленное долгожданным весенним теплом. Вдруг что-то до боли родное резануло стариковский слух. Hапряженный, спарывающий пронзительную синь утреннего неба, звук с каждой минутой усиливался, разбивался эхом в торосах.
–...у-у-у-у-у...у-у-у-у-у-у-у...
Прикрыв козырьком ладони бьющее в глаза солнце, Митрофан, волнуясь, зашарил по стремнине. "Зорька!" - мелькнула страшная догадка.
– Зорька! – охнула старуха, уронив свое грузное тело на пучок выбивающейся из-под снега травы – первой зелени в этом году.
Да, это была она, Зорька. Обреченная на верную смерть, но до последней секунды судорожно борющаяся за жизнь пятнистая корова.
– Му-у-у-у-у... – несла она по реке свою прощальную песню. – Му-у-у-у! – билась в хрипе, требующем жизни.
Стоящие по берегу люди провожали Зорьку с грустью. Кто-то даже со слезами. И лишь ватага озорных деревенских мальчишек, резвясь у самой кромки воды, заливисто смеялась, тыча грязными пальчонками в бедное животное:
– Глянь-ка!.. Ха-ха-ха!.. Корова на льдине!.. Ха-ха-ха! Hоги-то разъезжаются!..
За сгорбленной спиной Митрофана, переминаясь с ноги на ногу, стоял Аггей, бережно укрывая отворотом зипуна запотевшую четверть. Облизнув сухие потрескавшиеся губы, он тихо, но требовательно окликнул:
– Митрофан!.. Митроха!.. Помянуть бы надо рабу божью...