Рука привычно гладит гриф, Спускается, лаская струны. Зал замер, и партер затих. Затишье голубой лагуны. Похож на вздох, или на всхлип, Тот первый звук, как отблеск лунный, Еще рука дрожит на струнах, А в памяти, вчерашний клип. И в переборах, пальцев дрожь… Аккордам подчинились струны. А музыка, как острый нож, Изрезала чужие руны. Их всплеск,

ЛЕСНОЙ КОВЧЕГ - 3

| | Категория: Проза
Ливень закончился. Его мокрые пули сильно обили густой орешник на всхолмке. Спелые щелкуны, падая с высоких веток, катятся по склону к подножию, стукаясь боками и извиняясь за неловкость. Их поясницы подпалены ярким солнцем: тёмный загар придаёт орехам лихой вид завзятых южан. В руке сабля, подмышкой пика, и вояка без труси кидается в схватку с плодовыми червяками; а те, завидев бойцовую рать, бросаются врассыпную, царапая землю слабыми ножками; позади отступающих медленно ползут ленивые прожорки, тряся толстыми пузами. Всех их бездумно давят голодные коровы, которые спешно копытят на дальний луг, подгоняемые старым дедом да малолетним подпаском. Дедушка приглядывает себе кустики, где бы ему осесть натощак от нескромных глаз.
А я на него и не смотрю; я уже бултыхаюсь в реке, смывая с себя отчаянный кураж. Моя голова торчит над водой, как поплавок с глазами. Налипшие алмазики песка просвечивают на ушах драгоценной чешуёй, тина свисает вместо волос, и наверно я похож на зелёного ихтиандра. Раз нырнул, другой за добычей; а потом, просеяв песок и ракушки со дна, нагрёб золота на браслет и жемчужин на ожерелье.
Здесь у нас драгоценности можно возить самосвалами. И здоровье бесплатно купить – кушая фрукты-овощи с огорода, и попивая воду из родника. Святая водица в нашем ключе. Я сам видел, как поп приезжал за ней с целой кадушкой. Потому что природа - от бога. А от дьявола - чехарда, скудоумие; и в жизни услада - прыгскок…
Уже ночь накрыла мой хутор чёрной холстиной, и села вышивать на этом полотне жёлтые да белые звёзды. Под холстом, среди леса, на лиственных матрасах улеглись полосатые подсвинки, и хрюкая от восторга, плюхались во сне в тёплые лужи. Рябина скривила ветки, отряхиваясь от брызг, а потом долго ворчала на кабаниху за плохое воспитание. Та смутилась, ещё совсем молодая мать, как в первый раз с будущим мужем.
Закукарекали петухи - хрипло так, спросонок - оторвав ночь от шитья; ночка сняла очки и поглядела вдаль на северную звезду - засиделась, пора ей уже пухленькую луну отпустить на гулянку. А дочка стесняется своей полноты - она так утягивается в сиськах и в талии, что кости наружу торчат, и люди её стали ущербной звать. Взрослая уж девка, тревожится в своих снах, ворочается голышом; а скинет одеялку - так жаром греховным пышет.
Медленно, шаг на ниточке, по ярам и оврагам наползает с реки туман, одетый в мокрый камуфляж - он стелется по-пластунски, занимая плацдарм. Деревья и травы истекают росой в саду у дедуни с бабуней. Их пёс, пробудившись за домом от лёгкого шума, рьяно подышал ртом да носом; не поняв, он лизнул туман языком, но потом обидчиво заскулил - думал, видно, что тут ему пастила и зефир в шоколаде. Борода пса намокла, волосёнки отвисли; скалясь на серое облако, закрывшее и лес, и дорогу обратно, он отважно порычал с затаённым испугом в душе. Потому что его нос почти перестал чуять. Вчерашние кости где-то у конуры размыло сейным дождём - и если б ещё оставались клочья мяса от сгрызанных мослов, то может, простуженный нюх и довёл пса до будки. Но в сыром воздухе плавали только запахи разбухающих почек на свежесрезанных лозьях плетня. А их кобель совсем не разбирал - его не учили охотиться на цветы и кусты.
Одно он знал точно: дальше ограды ему не уйти, даже если рысью поскачет. Но ужасные страхи лесные могут сами к нему перепрыгнуть. – Тсссс - сказал себе пёс - а то ещё ужас услышит, как я испугался, и проберётся под кожу. Сердечко-то, ёк, не железное.
Он растеряно заметался по двору в травах, в поленнице дров; чуть ли конурку не сбил. Вдруг его спина застыла горбом, а позвонки в ней бренчали жалобной неуёмной дрожью: - воооооолки. – Они выли слева, от выгоревшей елани, куда под лесным палом примчались спрятаться звери, да все и сгорели. Вожак с голодухи ту землю продрал, и вывернул кладбище. Там грызть уже нечего, но как будто слышен псу волчий утробный хруст. Жрут всё подряд одичалые, и скоро ко двору подберутся - но не милостыню просить. Слабый плетень долго не удержит всю стаю, сгниёт под напором жилистых тел да голодных желудков.
Из петушатника закукарекали два горлопана - нет понимания в их птичьих мозгах. Что на дворе ночь, потаёнка ужасная, и лучше рот свой закрыть, не просыпаясь уже до утра. Лес любит тишину: ходи крадучись, кричи шёпотом, болтай про себя. Кобель стоял под дверью сарая и скулил - замолчите; но молодой гребастый юнец в голос позорил перед курами старого каплуна - что будто за юностью правда, и он её силой возьмёт.
То ли от птичьей ругани,... или от своей послевоенной неуспокоенности я спал тревожно. Мне снился флагоносец боевого гвардейского пехотного полка.
- Бери знамя. - сказал он, выплёвывая из разорванного рта жёваный свинец подлых пуль. - Мне уже не подняться, я силы потерял с кровью, а наесть их больше нечем - зубы в крошево. Ты молодой да ярый, ты дойдёшь. Только назад не оглядывайся, и верь своим товарищам - не предадут.
Знаменосец тыкнул мне в руки древко с красным лоскутом, улыбнулся, и затих на ржавой земле - он ладонью ещё скрёб её зло, отчищая окалину войны.
И я ушёл от него, бросил; но позади тащились отутюженные бомбами батальоны, прореженные свекольной шрапнелью роты, и взводы, забитые в грязь по самые шляпки - лишь торчали из окопов пилотки с оттопыренными ушами. На нас жыводёры пришли с танками да самолётами, с клопами в сердце и с мухами в душе - они жизнь паучью волокут за собой. А у нас нищие винтовки со считаными грошами патронов, да старые берданы, ряженые на медведя. Да поля золотые и леса зелёные; небо-синь, бабкой вышитое, а дед ещё и радугу заплёл ему в косу. Земля родная, любимая – много у неё заповедных мест. Вот потому и ненависть к нам в удачу - мириады вражьих голов гниют в незнамых могилах, в беспамятных схронах. А мы живы: голодно - пожрём отросшей пшеницы, холодно - спинами прижмёмся, и не спрашивая, кто позади шею греет – товарищ.




Но к чему этот сон? неужели война? не даёт мне сегодня покоя многоглазое мудрое провидение.
Я уже так и эдак перебрал в уме всевозможных иноземцев, склонных к интригам и даже к нападению со спины. Оказалось, что эти боятся меня - а те уважают другие. Да и родная охрана не дремлет у отечественных рубежей: она вынослива и бодра, когда спят мои сморенные суки, сопя у себя во дворе. Но мнительный я всё же заточил до боевой остроты два тупых топора и литовку-косу; в то время когда я верующий истово молился господу удержать врагов от предательства.
Сбылось начертание божье - сегодня меня вызвали на генеральскую асамблею всех вождей всех народов.
Утром сижу в белом корыте как царь - в горячей воде да мыльной пене. На неделю вперёд отмокаю, ведь каждый день такую бадью не нагреешь с печи. Мои чудесные мечты разморило: они оттаяли, запахли, и к ним со двора мухи слетелись.
Вдруг чу!.. нет, не чу - а динь-дилинь-дилинь-дилинь! - затрясся от радости звучный мой колокольчик, привязанный у калитки вместо звонка. Он бесится весело, как дуралей из сумасшедшего дома; а мне вставать ох не хочется, потому что я по самые уши в фантазиях - хорошооооо.
Но прибежала собака - глаза огорчённые, в зубах телеграмма из генерального оона - не уезжай, хозяин.
- Как так? ты что говоришь? там уже мир на грани катастрофы, без меня полный конец света, еду спасать. -
Из корыта на телегу, с телеги в самолёт - и вот уже предо мной столица мира, планетарное сборище, свобода и гармония. Здесь у бедных властителей суровые лица недоверия, у богатых к ним покровительственные улыбки - а у меня десять ящиков водочки. Их разносят по столикам тайно, с плутоватыми пузырьками минеральной воды. Мужики отхлёбывают по глотку и удивляются, выпивают всю и балдеют. Говорят только правду, приглашают друг дружку в гости, и даже свои жизни готовы отдать ради ближнего. Оказывается, они не такие уж выродки - просто великая должность обязывает каждого выступать за родную страну, может быть втайне похеривая чужие.
И я встал, рабочий мужик перед ними – сказать им
что милосердная стойкость русского православия и яростная отвага русского мусульманства вместе с мощью да благом других наших религий принесут Святой Руси бессмертное неизбывное величие в нынешнем веке. Это будет не величие кошельков и желудков, не первенство роскоши и упитанных задниц, не сила экономик с бюджетами - не могущество демократии дверных глазков и замочных скважин, которая курвой таскается по миру на подошвах солдатских сапог, на крыльях штурмовиков да гусеницах тяжёлых танков. Это будет величие русских душ человечьих, кои потянут весь мир за собой тонкими нитями своих ярых сердец, и нити те станут крепче толстенных железных канатов. А ежели кто покусится на нашу свободу да волю, то мы уничтожим весь мир, и сами помрём, но рабами не станем. Потому что русские в чужой кабале не живут. В своей родной только могут.
- Как же ты отрицаешь всеобщую человеческую демократию, если сам всех в России зовёшь русскими? Где же твоя национальная правда?
- Моя истина на Святой Руси в том - что горбатые ли у нас носы, утиные ли носяры, русоволосые мы иль чернявые, а нация у нас должна быть одна - русские мужики и бабы. Но каждая русская народность обязана до гробовой доски сохранять свои танцы, песни, книги, веру, и культуру. Потому что без родства предков человек превращается в быдло. Я знаю, что проклятое всемирное планетарное царство, единение, глобаление - уже неизбывно. Только пусть оно случится не при мне, или моих внуках. А при каких-нибудь яйцеголовых потомках, которых совсем не жалко. -
Речь моя была недолгой, но пылкой, и домой с асамблеи я вернулся поздно - отпускать не хотели меня братья по разуму.
К тому времени вода в корыте успела остыть, а собаки проголодались. Мы сели ужинать, радио трещало последние известия.
Вдруг передачу прервал взволнованный женский голос:
- Ой, это вы? - Нет, - говорю, облизывая ложку, - не я.
- Ой, вы наверное шутите, у вас ведь такой запоминающийся бархатный баритон. - Я прочистил шерсть в горле, и рявкнул: - Чегггго надо?
- Ой, мы вас приглашаем на конференцию по проблемам семейной жизни, у вас ведь такой занимательный профессиональный опыт. - Ничего необычного; - сказал я, презирая болтунов и бахвалов, - среднее мастерство, шаблонный инструмент.
- Ой, но ведь вы им с нами поделитесь? мы вас все очень ждём. - Хорошо, выезжаю; - и снова мыться пришлось.
Из корыта в телегу; из телеги на поезд; я достиг огромного города.
В колонном зале сидят почти одни женщины - очень мало баб. Разница в том между ними, что женщина сознаёт свою красоту, и поэтому пользуется ею одна; а баба своей красоты не знает, и не жалея всем её дарит как солнышко. Женские души упрятаны под лоскутами глянцевых журналов и жёлтых газетных страниц, они втихомолку тоскуют над слезливыми дамскими романами; а бабские души скитаются по бескрайнему миру, отыскивая свою единственную любовь. Женщины ездят на юга в поисках сладеньких любовных приключений с заморскими принцами; а бабы с малолетства воспитывают простых соседских мальчиков, чтобы верой своей превратить их в сильных и добрых мужиков, от которых так приятно рожать детей. У женщины много мыслей, и она спешит всё высказать сразу, считая это всё очень важным; у неё большая куча подруг, друзей, знакомых и родственников - которые требуют к себе особенного внимания, ничего не отдавая взамен - и эта огромная куча тырит семейное время, подъедая даже крохи минут. Для бабы солнышко светит, только когда рядом дети да муж; но она и на товарища может так посмотреть, выслушать так, что за неё хочется умереть беззаветно. На женщину вместе со свадебной формой надевают для верности три узды: первую снимают, если станет хорошей хозяйкой - вторую, если доброй женой - а третью она носит всю жизнь. Бабу можно сразу распрячь - лети, милая!; - а она - нет, любимый, теперь до смерти с тобой.
Именно женщины и мужчины разговаривают друг с другом так:
- Здравствуй, дорогая. - Привет, дорогой. - Почему ты со мной холодна? - Тебе послышалось. - Ты врёшь. - С ума сошёл? - Ах так! - Ты меня не любишь! - Прощай!!!
- и разбежались по чужим кроватям отдаваться разврату в любых горячих местах, в потных временных промежутках. Это они рождают там мерзкое лесбиянство и жопошниство: потому что есть стыдная любовь от бога, когда мужику или бабе не даровано господом иной любви, кроме как любить однополого; а есть пидорство от блуда, когда мужчинка или женщинка всерьёз убедили себя иной любовью в погоне за удовольствием, сладострастием, похотью. И растут от таких малолетние ваньки, не помнящие не только родства, но уже и своей половой принадлежности.
Бабы и мужики даже после измены говорят друг с дружкой иначе:
- Плохо мне без тебя, дети наши уже взрослые, и я им неинтересна…
- Зато приятна была случайному кобельку, который тебя ублажал и в театры водил. Если б ты знала, текливая сучка, как мне сейчас больно от предательства твоего.
- Жаль, что ты так ушёл, без прощения. Плохо мне без тебя, умереть я хочу. Только бы сил хватило. До свиданья. Люблю тебя всерьёз и насовсем…
- Замолчи, дура! Закрой свой поганый рот и не смей уходить! Жди, я сейчас приеду! Потерпи минуточку, родненькая! -
Но иногда бывает по-другому: - Не стоишь ты моих слёз. - Да ты сама до смерти будешь страдать обо мне. – Ошибаешься – я и ломаного гроша за тебя не дам. - Спорим на этот грош? -
А через полсотни лет прозвенит тот медяк на могильном камне: ты победил, ты победила. И что им было не прощать друг другу? гордыню любви - чья сильнее? или случайную похоть, которую мужик или баба испытали к чужому в разлуке? но ведь страдающая от тоски и расставанья душа в мильярд раз важнее того непрощения.
Нельзя бабам и мужикам ставить любовь в зависимость от своих капризов, прихотей и обид. Мол, сделай мне выгоду – купи шубку, машину, иль дом - и тогда я тебе отдамся. Наоборот - лучше при каждой обиде, даже со слезами в глазах, сразу снимай трусы и тяни любимого к своей мохнатке. Ведь она ж не лопнула, она не треснула, а только шире раздалась - стала нетесная. И тогда всё горе мигом пройдёт, и наступит благословенное счастье.
У каждого из мужиков в памяти своя бессмертная, которую не забыть, о коей видятся чудесные сны. На ней одной лишь жениться, с нею и к старости жить; только если б можно было вмиг догадаться об этом - пусть озарение приходит ко всем мужикам. Вон будто и моя жёнка стоит: выхватила соседского ребёнка на руки из коляски, закружила его, расцеловала всюду. И счастлива материнством, любовью, тем что я гляжу на неё, и у нас тоже будут дети. Превыше всего на свете, даже веры и отечества - русская баба, самая милосердная и отважная изо всех людей на земле. Мироволица в кольчужке. Она может поплакать над кающейся адовой душой - а может высокую райскую душу зарезать за мелкий грешок.
Из глубины колонного зала, с галёрки дешёвых зрителей, я во все глаза смотрел на себя. Куда-то ушла моя бродячая нетерпимость, но я ещё не мог принять такого доброго поворота судьбы, милуя своё тёмное недоверие.
Ведь за время одиночества я стал бирючливым, замкнутым мужиком. И пообщаться с бабой в любовь мне приятно, если недолго. Говорить ей, слушать её, жестами любоваться. А прирасти всеми окрылками, сухожилиями, корнями и кроветьями - тяжко. Трудно романтику уживаться в одной душе с похотливым животным. Меня, мечтающего быть верным до гроба единственной любви, мутит от желания ко всякой симпотной бабе.
Я создал из себя неприкасаемого пророка, творца, и вот уже очень давно живу один. Но если бы кто знал - какие распутные фантазии голышом гуляют в моей голове. В этих фантазиях тысячи замужних баб, которых я яро хочу.
Если мне придётся выбирать между этим миром и любимой женой, я выберу бабу свою - и за неё сдохну. Но если выбирать мне меж любовью и верностью к жене, и сладкой похотью к чужой бабе - то даздраствует похоть. Ведь жена - это всё же оберег, целомудрие, жертвенность. Ей постыдно блуд предложить.
А я распутен, блудлив, и только великая гордыня духа пока удерживает меня от греха. Она гоняет со мною по свету, не зная запретов – не имея метрик да аттестатов, паспортов да билетов, талонов, чеков, документов. Проведаться дома некогда, едва успел скотинку свою покормить.
Вот опять я в кулисах дышу, шкорябая сапогами по мытому полу, будто с места хочу вскачь сорваться. От нетерпения к зеркалу стал: красив ли для телевизора? понравится ль народу моя физиономия?
- Ну что, гражданин? надо идти в прямую речь. - Рядом застучала каблучками милая ведущая этой программы; но тут же смущённо замерла, увидав мои красные уши да потный лоб. - Вы платком оботритесь.
Я пошарил в карманах, и в спешке платка не найдя, промокнулся занавесом, на котором пыль уже свила серые гнёзда. И шагнул прямо под яркий свет, на миг сослепу запнувшись в проводах.
А когда глаза открыл, то увидел перед собой несметные тыщи людей, сидящих перед телевизорами с открытыми ртами - в ожидании, что я им важного скажу о вере, и об отечестве. Тут не подойдут никакие пафосы, не затронут душу самые высокопарные словечки, от которых гаснут звёзды на небе и меркнет повсеместное солнце, стыдясь своих грязных подштаников. Здесь бы ярость больную, неизлечимую, сбросить наземь с инвалидной кровати и топтать её, чтобы выла она матерными проклятьями: но нельзя - там вон за спинами старших и детишки тоже слушают главаря, выгадывая будущую судьбу. Только какой она будет? кто б знал.
И я для людей вытащил гудящее сердце, генератор из пазухи: оно поначалу невнятно заклёхтало тугими клапанами, потом откашлялось чёрной слизью, и кровью, и выползло на лоб вместе с фиолетовыми толстыми венами.
- успокойся, - шепнуло оно щекотно мне в ухо. - ты бей их правдой; она есть бог, а не сила. У кого богатство немереное - значит, воровано; у кого власть на поводке - верно, куплена. Ну а уж если и господь с ним? - выходит, что вера приручена, и церковь с ладони ест… И на бесов, на бесов напирай, - поспешило оно с напутствием, увидев суетливые скачки тележурналисток. - да к сему запомни: народ зримо чтит праведников, но втихомолку обожает бунтарей… Ну? чего ты заглох? - сердце больно стукнуло меня по шее. – тьфу на тебя! отойди в сторону и слушай… Я само начну…
- Здравствуйте, дорогие мужики и бабы. И вам добрый день, слабосильные мужички и женщинки.
Эх-ма; кто знал, что непотаённое, широкоформатное собрание вот так начнётся.
- Обижайтесь или ненавидьте, но лишь половина из вас согласятся с моими мыслями, а остальные убоятся их как чёрт ладана и спрячут свои хвосты под скамью.
Но нельзя ведь целую жизнь молчать да трусить, надеясь только на господа и удачу, и что всё само образуется. Мы за власть взялись давно уж, мы свои усилия крепко тревожим, и вроде пот подступает от наших трудоёмких работ - а результатов всё нет. Потому что весомые звания, грозные чины, степени наук, коридоры авторитетных администраций, никогда не смогут помочь в деле лентяям и наплевателям. То есть нам самим.
- Откуда вообще взялась эта неподсудная клика? - вожди, политики, святоши, кого угодно облапошат, затравят мирные народы, угробят красоту природы, назначат вере свою цену, опутав мир паучьим пленом? - да из нас самих, из низости нашей души.
Это ведь мы и есть, кто давно уже жил человеком когда-то, а нынче скурвился как последняя тварь... Вы все помните, какой у нас был главарь лет десять назад. Он наше отечество на дыбы поднял, он тогда воевал с продажной властью, с врагами - и ярость к противникам помогла ему победить. Он жил мужиком. А потом, сам придя к власти, он боролся только с собой, с собственным быдлом - жадностью, ленью, трусостью, пьянством - и всё завоёванное уважение похерил в этой борьбе. Его победила личная спесь, самолюбование и лесть приближённых холуёв. Он стал вонючим котяхом.
Я думаю, что любой настоящий мужик со средним образованием будет гораздо полезнее в чиновничьем кресле - если у него к народу милосердное отношение, к его рукам не липнут казённые деньги, и в голове планы великих строек да мечты грандиозные, а не порочные мыслишки, желания.
- Люди, милые! не взрослейте нудно, тоскливо - живите с сердцами детей. Смешна самовлюблённость власти и мессианства. Власть - это только лишь работа, но не цель огромной жизни. И для патриарха, для президента, муфтия, фельдмаршала, генсека. Великие властители и простые работяги, придёт время, все сгниют в своих коробушках. Нужно понять бесконечную нелепость гордых потуг человека выбиться в божественное назначение за счёт власти и денег, если для мира важна лишь душа человеческая, и ею оставленная память в сердцах у людей. Уморительно смотреть на спесивых дурачков в аду - они корчатся, рыдают, трясут ручками-ножками - отпустите! всё плохое исправлю, изменю заново, отмолю! - а нет ходу назад. Их не огонь да смола пожирают: это безмерная жадность палит под котлом, и глотки переполнены расплавленым золотом. Им теперь денежное содержание всей земельной казны, слава всей власти, не стоит утренней улыбки рыбачащего на речке мальца - что светлее всех звёзд, отстоящих на длину удочки, лески и серебристого карася.
- Вот, чтобы такого адова зверства не было больше, я надумал один указик в конституцию присобачить - безобидный совсем, под весёлую потеху. Для нас – для русских людей. Я хочу, чтоб каждый приходящий в народные управители клялся свободой своей, а то и жизнью. Чтобы решал народ: смертью казнить его потом за державный труд или прославить великой милостью. И пусть закон этот будет един - для всех властных последухов, кто после придёт. А коли откажется - значит трус, или негодяй. Такого не выбирать. –
Сердце моё, запалясь, даже обжёглось с левого бока.
Я спрятал его хитрецой под костюм, и теперь уже выступил сам. Смело туда, где среди огней сидит за столиком красивая дикторша - её нарочно подсунули, скромно надеясь увлечь меня в завлекательные дебри. То-то она выспрашивает обо многих личных моментах, в коих я и любимой бабе не признавался. - где впервые влюбился? - как отдыхаю досуг? - верю ли дружбе, судьбе, астрологии?
Я морщу лоб, будто до корочки спёкся в железной духовке, и со всех сторон под белую рубашку наползает огненный жар, далее стекая солёными ручьями сквозь туго затянутый ремень. Уже примокрели трусы; еле ворочая языком всякую ерунду, абы не молчать, я удушливо рву галстук - а вредная криворотая девка ещё ближе суёт микрофон к моему носу: посмотрите, мол, люди, на этого глупого истукана.
Вдруг захлопали крылья; биясь на жёстком стекле белой грудью, стремился в окно залететь встревоженный турман - то ли явый, или в голубя обращён колдуном. А на лапе у него блестящее колечко, сходное с тем, кое жениху одевает невеста.
Я со стула привстал - блажится мне, грезится, и в светлую даль влекут спасительные слёзы; сгрёб я на пол заготовленные бумажки.
- Кто мы для власти, народ? - мы лишь средство поживы, объект для охоты. Обманут, заманят, а потом нападут со спины, истекая в беззащитную шею голодной слюной. А для чего же тогда революции? - для надежды, народ. Но после всякого бунта к должностям присасываются горлохваты, лицемеры, хлюсты.
Где ж её взять, свободу? - в себе искать надо. Там она: среди пороков жадности и пьянства, лени, зависти. Глубоко упрятана: в тех тёмных и стыдных уголках, куда самому заглянуть страшно. А вдруг я совсем не такой, вдруг я всё про себя придумал? Может, липовый героизм, навеянный фальшивыми сериалами, на поверку окажется трусливым позором. Гранату собой накрыть, на пытки за веру? - что вы, что вы! я лучше на диване с газетой прилягу.
Ну а если не струсил? Если я в самом деле герой, труда и отваги? Это же великая слава. И гордо задрав свою русую голову, я выхожу на улицу со своей личной свободой подмышкой. А навстречу сосед - тоже русский, чернявый южанин. Он тоже свою свободу погулять вывел, и так же горд. Кто кому кланяться должен? Оба русской нации и господь всевышний один - а разные национальности, и пророки непохожие. Слово за слово, плевок за плевком, и вот из уличной потасовки двух ротозеев вызрела гражданская бойня. Которой не знала ещё Святая Русь.
- Я думаю, если кто бегает по нашему отечеству со свастикой, с полумесяцем ли, с крестом на хоругвях, и кричит об инородстве других русских народностей, отличных от его - это есть быдло да гнобыли, которые желают, мечтают разделить Святую Русь на запасные части для других важных государств. Если уж ты един, гордин, и считаешь себя пупом земли, то будь до конца честен - и один оставайся, воюй, а не собирай под своё знамя в душе презираемых тобой соратников.
Я уверен, что русское православие и русское мусульманство по духу, и по родству веков, уже в тысячу раз ближе друг дружке, чем противоречащим канонам своих религий. Мне нравится отважная первобытность русского мусульманства, и не по душе лицемерие да корысть канонического западного христианства. А отечественному мусульманину ближе милосердная стойкость русского православия, чем тревога и ярость фундаментального ислама. Западный католицизм уже старик - в нём нет борьбы; восточный ислам ещё отрок - в нём нет покоя. Нам, русским, незачем их подпитывать своей зрелой кровью.
- Но как сделать, чтобы власть нас не стравливала в тесных и грязных клоповниках больших городов? - нужно выкупать землю да хаты и расселяться по бескрайнему отечеству. Это избавит людей от рабства властям и от кабалы комфорту. Раболепство - самая невыносимая мука. Да, я любуюсь своими идолами, богами, веруя в них как в защиту - но во мне не смирение с дрожью в коленках, а благо природы, мощь, и моё с ней единение. Солнце, ветер, вода, добро к людям без абсолютной ненависти - и убить я готов только потому, что кабалят, завоёвывают меня властью и религией - а не должны кабалить, нет у них прав на мою свободу.
Свобода-любовь жила и жить будет. В прошлые века её ножами резали, ядами травили - без толку. В нынешнее время её мотают на танки да глушат бомбами - а она, затравленная злыми гемодами, всё равно партизанит под лопухами с обрезом. Потому что превыше человеческой свободы ничего нет на свете. По праву рождения моей бессмертной души - я никому ничего не должен. Моя вера, моё отечество, и семья моя - святы. Если моего бога не тронут, то и я чужого уважу.
Вот такая она для меня - власть народа. Она не лежит на секретном складе под тайным замком. Бесполезны для неё ключи да отмычки. В душе свобода - твоей и моей. -
Я обращаюсь к телеэкрану, к людям, но слышат ли они.
А журналист-любопыта задаёт мне вопросы почти интимные, на ответах которых можно хорошо заработать. Он всё старается выжать из меня если не порочную правду, то хотя бы лживую слезу, чтобы сдоить её через марлю в чистое золото. Звенит, ась? - звякает щедрая радость, льётся драгоценной струйкой в оттопыренный карман.
- Скажите, пожалуйста: верно ли, что вы прогнали из леса целую банду браконьеров?
- Да.
Я гордо закинул голову, повернув к экрану орлиный профиль; и вдруг узрел на белой стене свою чёрную тень, от которой далеко несло вонью бахвальства. - Все... все товарищи мне в этом помогали… - чуточку запнулся я, и окривела статная мощь голоса.
- А правда ли, что вы живёте сейчас один, потому что уморили жену и ребёнка своими прошлыми пьянками и гулянками?
Побелел я и схватился за галстук, словно серая жаба душила меня, вгоняя микрофон по самую глотку, где ещё тискались недокарканные слова. Ладонь нащупала в сапоге острый шершень.
Передача шла на прямой эфир, и товарищи, кои сидели перед телевизорами в разных домах да квартирах, тут же полезли в экран с четырёх сторон света, упираясь руками-ногами под перехлёстья высоковольтных проводов: - Жлобы! Заткните свои пасти!! Пусть говорит он!!! - И страшны они были: усатые, небритые, стриженые, даже голые да вздыбленные, прикрывая мой тыл.
- Многие из вас будут мстить мне вприхлёбку со страхом, с ужасом подмены всех нынешних ценностей - может быть, из-за угла. Ложью или пулями - без разницы. За то, что я хожу по земле, подняв к небу башку от мирной радости: коли солнце - то в висок, коль туча - пусть сразу в сердце.
Я чувствую себя так, будто я единственный мужик на земле, мне нет равных, и второго меня не будет на свете. И очень хочу, чтобы каждому мужику, каждой бабе, господь всеявый вбил в голову то же самое о себе, и приколотил к сердцу табличку навечно.
Потому что раб ничтожный - херовое поклонение господу. Холуй да кабальник не может быть творцом и талантом. А всевышнему для развития цивилизации, кою он сам сотворил, для свершений науки и духа, для межзвёздных полётов во вселенную нужны соратники, сотоварищи, герои отважные, бунтари с косностью и с устаревшими канонами бытия.
Разложение морали общества происходит из-за слабости веры в величие человека, и люди, внутри себя желая понимания души, судьбы, вселенной, наяву всё больше сбиваются в бестолковое жующее стадо. Жующее всё на свете - телевидение, газеты, деликатесы, роскошь, комфорт. И в этом они следуют за своими кабальными вождями.
Взгляните только, как много на свете рабов: пьяницы зависят от водки и самогонщиков, наркоманы от героина и дурьторговцев, мнимые больные от аптек и фармакологии, сектанты от гипноза и божков, фашисты от гимнов да гитлеров, гламурчики от внешности и кинокамер, толстопузы от прибылей да чиновников, и этот поток нескончаем.
Идёт упадок духа. Души людей всё больше заполоняет страх заместо отваги, и низость вместо величия. Нас дальше нельзя уверять в том, что мы аз есмь рабы ничтожные. Все могут стать творцами и пророками. Просто Христос всегда, с самого рождения помнил слова господа, потому что он мужик с сердцем ребёнка. А мы засираем душу, становясь взрослыми, и забываем речи всевышнего, слышанные нами при рождении, оттого что в голове кутерьма бытия, и суеты. Нам если Христос - явый сын господа, семенной - то он далёк, славен, недоступен. И его сила, мощь, вера так и останутся при нём, а сыну человечьему возносить да беречь лишь лохмотья той веры, лоскуты от великого флага. А если Иисус - сын человечий - то есть смысл и желание идти за светочем, рвать жилы да нервы в достижении самому человеку тех же идеалов, мощи, и веры.
Человек - это творец, и нужно признать, что его сила есть часть силы господа. Кто хочет стать человеком творцом – воспряньте - кто решил просто удобрить почву - гнильте дальше. Пусть каждый свой путь выбирает сам. Одни в своей жизни познают великую радость, а может и истину. Другие тихо и безнадёжно скурвятся… -




Я возвращался, тая в груди немереную радость свободного парения над землёй и людьми.
Даже из поезда на своей станции выпрыгнул словно великий вождь поверх голов. И дома я первым делом поспешил к зеркалу, чтобы похвастаться самому себе - тому, которого оставлял на хозяйстве:
- Слушай: я хочу быть творцом, но бороться с быдлом в себе очень трудно. Ведь если проиграю эту войну – то я трус - а если выиграю - то покойник. Я бываю отважным героем, но нередко и боязливой шмакодявкой. Иногда трудолюбивым гераклом, но часто ленивым трутнем. Трезвый как стёклышко со стыдом вспоминаю пьяную подзаборную тварь. Душа моя верная, а тело развратно. Но мне срамно за всё это только перед собой - а не перед людьми. Потому что каждый ломает себя ежедневно за те же грехи. Даже дьявол не может не каяться. Все и любят себя, и ненавидят. Вот я сейчас говорю это, а сам бравирую, хвастаю своей правдой - и значит, снове грешу. Что со мной?
За окном уже давно идёт снег. Он никого не предупреждал, не затягивал мягкие облака в чёрную тучу, чтобы сверху ветер разболтал их здоровыми кулаками. А просто тихо выпрыгнули снежинки, раскрыли белые зонты и опустились вниз - нарядные, светлые, будто первоклашки. Мои всполошные суки, визжа да радуясь, валятся в них, брызгая намокшими хвостами.
- тебя морочит лукавая непомерная гордыня. Правду сказал один дедушка, что из такого вырастет новый гитлер. Но ежели совладаешь с ней, не гонясь за великой славой и бессмертием, то может получиться и христос. А всё равно - хоть того, хоть другого люди возненавидят.
- Ура. Значит, возненавидят и себя. Ведь я принёс в их души вечную маету любви, ярости, милосердия - взамен ленивой тоски. И теперь нет покоя им, до смерти не будет.
- ты говоришь прямо как отродье сатаны.
- Дурак. Я тебе бога в ладонях принёс. Может, моё страдающее зло справедливее твоего абсолютного добра.
- церковь говорит, что сатана обладает даром извращать святое писание. Не боишься того, кто внутри?
- Это предупреждение нужно, чтобы усмирить собственные сомнения церкви. Когда мудрый да ловкий мужик, искренне желающий понять истину, задаёт вдруг всему миру тревожные и разумные вопросы, противоречащие канонам человечьего бытия - или побеждает в религиозном споре фанатичных церковников - то у них всегда есть крайне важный и единственный ответ: это сатана извращает священное писание. Поэтому каноническая западная вера, выстроеная на религиозных догматах, очень слаба и избегает церковных споров, и мирских тоже. Зато очень сильна да яростна русская реформаторская вера, которая сомневается да ищет.
- ты вроде как в сторону церкви родной недоверием сыплешь, а одновременно поёшь дифирамбы. Боишься анафемы?
- Там ведь тоже разные люди встречаются. Вон городские попы закон божий в школах перевели на второй и третий уроки. Потому что ребятишки на первом ещё досыпают, а с последнего просто сбегают. Приходят только пяток самых стойких. А священникам это в падлу - им подавай целый класс. Словно не пастыри - а депутаты трибунные. Таким нужно лишь поклонение людей, мирская суетень. Их язвы ещё страшнее разрастаются в наших душах. Но против них выступают единой мощью сотни сотен церковных подвижников, которые вьяве могли бы повторить деяние Иисуса, насытив верующих пятью хлебами. Они обратятся к голодным со словами о милосердии: отщипните, мол, по малому кусочку хлеба, больший оставив ближнему своему - и не возропщите на скудость еды, а воспряньте духом перед величием веры, истинного человеческого пути. И даже детишки той верой утешатся.
- дааааа.
Он в зеркале сел на стул, развалился поудобнее. Закурил папиросину из своих старых пьяных окурков. Я стоял перед ним очень хмурый, ожидая горячих, кипячих слов. И он не пожадовал: - тебя пора убивать. Порубить на куски. Твою тушу выложат на деревянную колоду, прикрутят. Сначала отсекут правую ногу, и когда под топором хрустнёт кость, то душа, ещё на замахе верившая в обойдётся, вдруг завоет как брошеный ребёнок, одинокий в тёмном лесу. Сразу вспомнятся все бабочки и жучки, которым ты несмышлёно рвал крылья, совсем не чувствуя их боли - и сам ты теперь затрепещешь голый на чёрной колоде, словно втоптанная в землю капустница. Но твоя казнь ужаснее будет: осознанной смертью, немереной мукой захлебнётся сердце - кровавыми водами того самого потопа, от которого драпал праведный Ной. Он грёб вёслами во всю ширь океана, и в его руках была сила, а значит надежда; ты же будешь валяться орущим обрубком, и твои руки стянуты станут жгутами, чтоб ты до времени весь не иссяк. -
Я всё стою, а он вокруг меня всё шарит глазами, словно мерку снимая на покойничью форму, и от взгляда его в моём нутри лопаются все струны. - хочешь землю вспять повернуть, всех людей уравняв в могуществе с богом. Кто ж тогда ими править будет? кто власть?
- Лишь всеявый господь. Жить нам только по заповедям, на весь белый свет не празднуя. - Я грызнул мизинец, решаясь на хорошее дело. – И больше важному государству не кланяться, хоть бы оно даже со своей грозной сратью, со штыками в гости пожаловало. Потому что его вседозволенность - это худший разврат. Власть запретила для граждан оружие, а сама под свою подушку запхала целые полки с пушками, танками, самолётами. Как заваруха в народе - так вот на плацу уж армейские: - всегда готов подавить бунт, рад стараться! – и полковник свой бледный носик пудрит для генерала, а для полковника бравый лейтенант тянет ножку: - служу отечеству! - но брешет гад - не отечеству, а государству служит, безликим тварям под тысячей масок. Потому что империи и религии гибнут в революциях, войнах, при бунтах. И втихаря, хоть иногда лаются на людях, а всё же поддерживают друг дружку, чтобы не сбилось созвучье их общих речей. А вот отечество с верой спасать не надо. Они как жили на этой земле, так и вечно жить будут. Меняются фрагменты цивилизации, куски эпох, и истории всей. Но вера - хоть в Иисуса, хоть в Моххамада - но отечество - сердцем принятое – навсегда… -




Мои слова заглушил перелязг оружия.
Где-то недалече пехота прометелила по селу. В один край она вошла, а с обратной околицы вышла. Ратники были в кольчугах, с мечами да пиками, на ногах лапти лыковые - от них поднялась вьюга, дышать стало нечем. Мужики выходили из хат, тоже просились за родину постоять, в топоры да косы; но воевода запретил – сказал им, чтобы хлеб сеяли, веяли, а то ведь войску кормиться надо.
За пешими конные проскакали намётом, даже у колодца не остановившись; только, видать, важный приказ командованию везли - всем гуртом одного охраняя. Он ещё и покрикивал на товарищей, пришпоривая своего коня: сам худой, туберкулёзный, в чём только душа теплится - а наган не выпускал с руки.
Топот не стих - а уже вытягиваются в дальний проулок спряжённые пушки. В хомутах у них по три здоровенных битюга. Ездовые лошадей хлещут, артиллеристы рядом бегут, держась за лафеты. И снарядные ящики возле лежат на телегах, на случай внезапного боя.
Батарея не прогадала: выползли средь окрестных холмов танковые жуки, провели усами по горизонту. Ихние моторы горласто ревут, и командиры с брони смотрят в бинокли - не попасть бы в ощип, как заполошные петухи.
Но куда там – сверху ещё хуже прилетела напасть. Саранча среброкрылая застила солнце: аэропланы кругом - как совы, как орлы крючконосые или коршуны. С них пилоты всем наземным грозились, что могут уничтожить в единый миг: но их разметал по аэродромам главнокомандующий приказ - сидеть по норам и не высовываться.
Чтото будет; детишки прятались в погребах. Мужики и бабы спешили к соседям, то вопрошая безответно друг дружку, то новости слушая. И вот весть дошла из столиц: упыри против трупоедов бомбу выкатывают из подземных хранилищ, огромной убийственной силы. А в обратку трупоеды на упырей собираются запускать холерную чуму. И вроде как сами хотят отсидеться в своих спасительных бетонных убежищах - а все, кто поверху живёт, помрут в одночасье. Зачинщикам от этого и выгода - одни крови напьются, другие мертвечины наедятся. Вот и будет тогда замирение.
А на деревне от той войны начался голод. Жрать хочется день и ночь. Сынишка молчит в лицо батьке, но тот и затылком видит, как он облизывается на пустые кастрюли. И у жены тоже меж ресниц слёзная кутерьма – нечем кормить грудную дочку, всё молоко в сиськах пропало. Да и с чего ему быть? - с пустой похлёбки, которую сварили вчера из худосочной вороны. Ошпаренная кипятком ворона тогда стала похожа на лагерного узника: один нос от неё остался - ни рук, ног, ни пузечка. Ошмётки жилистого мясца отдали сыну и дочке; пацан его с косточками проглотил, а девчонке долго пережёвывала жена - то ли за желудок её боясь, то ль сама вкус вспоминая. Ведь уже и забыли, чем пахнет настоящая еда - свежим телячьим потом, пшеницей укошенной, и крепкими овощами со своего огорода.
А соседи уже едят собак: своих и чужих. Нужно забирать всех детишек в одну большую избу, от греха под охрану: потому что если среди семей начнётся душегубство, то их, слабых, сожрут первыми.
С каждым часом звереет мужик. – Сука наш император, и его холуи тоже суки. Мой бог добро - и молю вас, серые бесы ада - приведите ко мне этих упырей даже без оружия, без огромной охраны - я же их, благой да сердечный, не трону - а до страшного суда беречь буду.
Он сел на пол, чтобы не уронить девку с колен – так его ноги ослабли. На правой ляжке вообще куска нет: отрезал тот кусок, где хватило мочи, чтобы полынный суп из него сварить. Зато теперь сироты снова накормлены; а он с жёнкой помрёт, наверное. Ну жена точно, потому что детишек нужно спасать; и мужик для своей любимой бабы уже нож подправил на оселке. - Пусть не мучается, господь милосердный - пусть сразу. Я ведь тебя, великого, обрёк на любовь и прощение, хотя за твоё потворство нелюдям вздёрнуть тебя следует второй раз под нашей сельской колокольчей. И виси, бог адовый - и звони, райский дьявол. -
Он скоро ответит за эти слова: ах, как он ответит. Матом, рёвом, рыком; если бы у него была сила кричать, он обрушил на весь белый свет тысячу громов, молний - но в пустой глотке не першит и крошка хлеба, а только лишь боль, только мука…




Слёзно мне жаль эту семью; тихую эту деревню, попавшую под чугунные колёса истории. Но что если и мой хуторок захватит военная кутерьма оловянных вождей? - надо срочно запасаться продовольствием.
- о чём задумался, кулёма? - выглянул мой второй из зеркала, корча ехидные рожицы. - Грустишь; родные поля да перелески тебе уже надоели. Сбежать хочешь отсюда, наверное.
Но для меня свет небесный струился в окне: - Лучшего края нет, чем здесь жить. Сюда никакие лихолетья не доберутся, увязнут во злобе своей. Я бы тут сказки писал для детей и для взрослых, когда бы мог красиво складывать слова.
- а может быть, ты и вправду сочиняешь? То-то я смотрю, что тетрадки в хате не переводятся. А я-то, дурень, ночами сплю и не чую. О чём твои были да небыли?
- Я придумал чудесную книжку. Начинается с того, что на земле отменили деньги и зло. Наступил всеобщий мир и благоденствие. Потом сто белых листов и завершение - последних людей хоронить было некому, и земля долго воняла смрадом.
Он зацокал языком: - далеко понесло твои мысли, прямо в будущее. Здоровый мужик такого не выдумает, заболел ты, видать.
- Потому что засрали мне мозги. Сначала старая карга, потом ящер, звери, ты вот теперь. Не мучьте вы меня геройскими подвигами. Я хочу быть самим собой: пусть трусом, подлецом, пьянчужкой, лентяем. Я могу ковырять хоть пальцем в носу, и даже в заднице - но только если это ковырянье моё, по моим лишь моральным заповедям. И мне перенимать чужие замашки, жесты, привычки непростительно - смешно и глупо. То, что в другом человеке органично и ёмко - на мне будет расхлябанно или узко, не по фигуре костюм. Это же адский труд, то что вы предлагаете - мне за него придётся полыхать в геенне, подыхать вечность. А я покоя хочу.




Запряжённая в лошадь, моя телега летела посреди космического пространства, лавируя между сумеречными планетами. Те спешили с работы в тёплые квартиры своих солнц, чтобы приласкав их на ночь, поговорить о суетной конторской службе. Там, за окнами звёзд, размеренно ужинали, или болтали с набитыми ртами, пропустив аппетитную стопочку из холодного графина чёрной дыры. Там обнимались, целовались взасос, уложив спать маленьких ребятишек.
А я пропадаю в непроглядном тоннеле, словно вползаю куда-то. Я ору им всем, а никто не слышит.
Что же у тебя с душой, животворная материя мироздания?! если ты не чуешь оглушающего шёпота одиночества. Созвездия! вы названы живыми и разумными именами - так заржи на весь свет, белая лошадь - пусти в мою грудь пёристую стрелу, звёздный охотник - прими меня в объятия, большая медведица - подкинь на ладонях до самого неба, всеявый господь. Ведь ещё впереди мой божий век, я вечный странник во вселенной - я песня, слава, человек,
и мир души своей нетленной.





Сказали спасибо (1): dandelion wine
Уважаемый посетитель, Вы зашли на сайт как незарегистрированный пользователь. Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо зайти на сайт под своим именем.
    • 100
     (голосов: 1)
  •  Просмотров: 119 | Напечатать | Комментарии: 0
Информация
alert
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии в данной новости.
Наш литературный журнал Лучшее место для размещения своих произведений молодыми авторами, поэтами; для реализации своих творческих идей и для того, чтобы ваши произведения стали популярными и читаемыми. Если вы, неизвестный современный поэт или заинтересованный читатель - Вас ждёт наш литературный журнал.