ЛЕСНОЙ КОВЧЕГ - 2

Тут дурманить меня стало - голова закружилась; и присели мы с ней ко стене, от пола до потолка заросшей мохом. А среди этой зелени попадаются грибы, которых на земле отродясь не видали. Я есть хочу - никакой мочи нет удержаться, прямо напасть, колдовство. Сгрёб в ладонь целую горсть - и не жуя. Вкуууусно. Поначалу… Но как пошли из меня дымы, огни разные - уродливый гребень вырос на голове, огромный горб, и даже хвост крокодила. Посмотрелся в лужу - а я теперь и не я, а совсем даже такой змей Горыныч, что и родная мама не узнает. Я обхватил свою башку чешуйными крыльями: - ойёй, лишенько! куда теперь приткнуться бывшему доброму молодцу, а ныне худшему гаду на свете? - Ломанулся я в дверь, но узки оказались воротца; тогда пыхнул огнём из пасти, сметая всё на своём пути.
Тут кто-то крепко стукнул меня дубой по ноге; - я озлился, рррразорву с горя – поднял горючие глаза от земли - а глядь - предо мной я стою. Только в старом человеческом облике: по жёлтым уже фотографиям, по треснувшим уже зеркалам.
И говорит мне я: - лети, светик, на восток, - а сам карту суёт мне под нос с городами да весями, - сожги вот эту деревню дотла, а жильцов кого убей, кого притащи в полон. Тогда будет тебе награда, и обретёшься ты вновь. -
А я уже на всё согласен, чтобы ужасного рыла больше не видеть, и возвратиться к своему обличью. Тут открылся мне камень сезам с потайным ходом, и выполз змей мой на волю. Взмахнул крылами – и они подняли его в небеса.
Летит Горыныч, очами зыркает по лесам да пашням, всё больше хвостом подгребая к той указанной местности. На карте был заболоченный луг - и тут вот болотная кочка на кочке. Чуть ниже спустился, а лягушки стали в харю бросать комья грязи: - улетай назад, проклятый тритон, откуда беда пригнала, а то живым не воротишься. – Дракон дыхнул на них огнём, они спрятались. Но на душе у гребнеголового осталась дурная примета, что лягушки ему смерть проповедали.
Лес показался; то ли хмарь из него, то ли гнус навстречу - мать честная! это ястребы с совами в одной упряжке кинулись против змея! А ещё слева вороны, стрижи, голуби; да с правого бока налетела всякая поселковая мелочь, что в дорожной пыли греет пузья.
Горыныч опять плюнул огнём; да ведь всех не перебьёшь, а на место сгубленных встают новые, злее прежних. Стал змей падать с высоты, потому что невмоготу ему отбиваться. Уже показались ближние хаты - селяне выкатывают старинную пушку на прямую наводку. Пульнули раз - мимо; и второй промахнулись. Бабы схватили детишек в охапку, и к церквям побежали – оборони нас, боже! - А мужья их живьём горят, потому что похерить дракона нечем. И незло на них змею, а даже со слезою душевно.
Но пока птицы долбили об него свои клювы, что-то стронулось в голове у Горыныча - его память вернулась. Узнаёт он родные места, плутни-оборотни, да с девками шашни. Как к нему любовь на свиданку ходила, и на том близком земляничном взгорке целовались они.
И вспомнил змей, что прежде он был человеком. Но его красоту спёрла нечисть, оставив уродство поганое…
- я себя вспомнил, каким отроду был.
Зелёные морщины на морде ящера, сложенные извилистым клубком, словно посунясь в ушко иголки стали разматываться, кроя узоры. - я отказался выполнять верховный приказ, и вот теперь прячусь от государева гнева в этой чащобе. - Он гоготнул с тоской: - ну что, дурачок, ты ещё хочешь так научиться?
- Нет.
В моей башке тоже сдвинулось. Я отвёл глаза, как кургузый малец, и тихо промолвил: - Спасибо тебе за честь да беседу, но пора мне домой. Ещё свидимся.
Ящер притушил сзади коптилку: - я впредь не загадываю, а тебя ждать буду. По нраву пришёлся.
На бреющем, по земле стлясь и кусты задевая, он ссадил меня возле моего дома. Заверещала кукуня в часах; и сбив свои перья, радостно выскочила из воротцев встречать.




Змей улетел, зелёный огонёк, и не знаю как он сейчас.
А у меня сегодня прекрасное расположение духа - вольный я, незатраченный. Спал без потных видений, забыв про тоску о прошлых днях. Чёрные тени с-под глаз умыла колодезная вода. Мои туфли начищены, костюмчик поджаро сидит. Одет я фасонистей городского пижона.
Пригляделось ко мне отражение в зеркале. Дааа, мол; такому мужику пора кобелиться. Всерьёз – и надолго.
Спрашивает оно: - ты жениться наладился или вернёшься к утру?
- Я свободен, - отвечаю ему, вскинув руки до самого солнца. - Просто дедуня меня в гости зазвал, потому что к нему дочки приехали. И ты нас, милый, не ищи, - замурлыкал я под нос, - щиплем мы щавель на щи, - крутя так и этак цветастый галстук.
Кое-как дотянув узел, я сморщился от тугого ворота: - Не пойму, для чего его носят. Страхолюдина. Тьфу.
- а ты хочешь быть обходительным мужиком или лесным шалопаем? - Отражение поддёрнуло свои коротенькие штанишки, явно завидуя мне: - Вот так можно только дома ходить, а на люди следует в лучшее одеваться.
- Не спорю.
Я сдул пылинки с себя как матёрый модник, и принялся шнуровать туфли. - Хорошая баба сама обойдёт грязнулю, чтобы не позориться.
Я ещё пару раз вздыбил чуб. И на прощание хлопнул отражение по плечу, оглядев его статную фигуру, на которой в последние дни наросло мясо: - Мужаешь. Скоро старые рубахи перестанут налазить.
А оно в ответ перекрестило меня тайком, призывая добрых божков нынешнего дня: - пусть облепит тебя удача с головы до пяток, валяясь с тобой в любовном томлении на клеверном поле, а вусмерть усталые пчёлы роняют ведёрки с мёдом прямо вам под ноги… -
Но крылатые трудяги пока ещё едва наносили с полбрюшка цветочной сладости. Они гудели вокруг, переговариваясь о самых прибыльных рабочих местах. Одни хвалили гречишное поле, другие духовитый аромат липовой рощи, а горстка отъявленных сластён поглаживала животики, набив их лизучими карамельками клевера. Только трутни до сих пор спали, сложив под головы пустые торбы. Кто-то из них переел - и стонал, ворочался в своём сне. А может, ему приснился жуткий полосатый шершень, который никого не боится, стережа в кустах с пикой, скрежеща несмазанными жевалами.
За три версты, далеко над логом, вызревало кукурузное поле. Тревожно качались под дуновеем крепкие стебли, переговариваясь о судьбе своих пока ещё малых зёрен, коим в тихой утробе надо прожить проливные дожди да гневные ветры, да кипящее пекло. А потом выходить в большой мир: где солнечный свет, ласкающий пушистые нестриженые макушки, где ждёт их семейная парилка комбайновых бункеров. Дальше на ток - и через транспортёры в круговерть вечно спешащих сепараторов, которые передадут малышей яслям колхозных амбаров, детсадам хлебных баз; а вполне оперённых юнцов определят в школы да гимназии комбикормовых заводов и мельничных комплексов. В мягкие нежные руки улыбчивых девчонок мукомольщиц, или в жёсткие тёплые ладони тоскующих по мужикам зрелых мельничих.
Средь полей и стеблей у мышей начался жадный гон - они всюду носятся как угорелые. То один воришка прячет молодую сахарную свеколку, то другой на лабаз потащил кусок хлеба. Такую скотинку коли удастся приручить, так уж потом не прокормишь, съедят самого. Но зато на любом артельном поле они лучшие учётчики - всюду следят за огрехами: - эй, тракторист! смотри в оба, а то председателю доложу, - и их многохоженые пути-дорожки уже опутали весь мир.
По мышиной тропе я и пришёл к дедуне.
Старшая дочь, с бабкой вместе, сидела на лавке под окном ветхой хаты, а младшая притулилась худым задом к завалинке. Молодые лузгали семечки; и бабуне хотелось, глядя им в рот - да зубов нет. Тогда она вынесла себе кусок арбузика, чтобы губами хоть сок давить.
Проходя мимо, я краем уха коснулся обескураженного разговора, в котором нелестно отзывались обо всех мужиках, а попросту хаяли.
- Против тебя он бессильный мозгляк, - говорилось младшенькой дочке, - но погляди, какую управу над тобою забрал. Слово поперёк боишься сказать, а то кинется драться. И все они одинаковы.
Я замедлил шажок поздороваться: - Здравствуйте, бабы. О ком это вы?
Но ни капли стесненья; лишь вздёрнули бровки – привет - отмахнулись: - Старик, слышь, по дому звенит. Ждёт тебя.
А дедуня игрался с пойманным сиротским волчонком, для забавы переворачивая его как букляшку. И в шерстяном щенячьем животе тискал блох.
- Оставишь его? - я спросил деда, решив уже, что не позволю топить курносого увальня.
Старик хохотнул, пнув ладонью под хвост. Малыш огрызнулся, упав на бочок, но его серчание было больше похоже на трусливый вой: - мааамочка! я потеряааался!
- Оставлю. Мой пёс воспитает, - ответил дедуня без всяких сомнений, будто сто лет прожил в конуре, наизусть вызнав звериные повадки. – У них дружба сложится, потому что мой кобель раньше был бесприютный скиталец. Значит, милостив к слабому.
- Это верно. – Я усмехнулся в золотое окно солнца, припомнив свою блудную жизнь. - Породистые псы изнежены на сытой кормёжке. Отваге они не научат. Но сам волчок скоро зубки покажет.
- Думаешь?
- Знаю, дед. Легче приручить свору, чем этого. - Я подпихнул щеня ногой; тот опять визгливо кубырнулся и затих, ожидая тумака. - Вот я тебе явый пример объясню. Когда я ещё в городе жил – то вот как выйти с достоинством из грязной драки, если непуганые малолетки навалились всем скопом, а мне одному деться некуда? Они ведь стаями ходят - то им курить захочется, а то бабе моей заглянуть под юбку. И поначалу я куклой сгибался, и падал на землю, извиваясь червём. Но когда после долгой избитой больнички пришлось мне с работы уйти, тут я сказал себе - баста. И с той поры всегда бросался грызть да душить вожака; пусть хоть коваными ботинками волочат по земле мои кости - а добычу бросать нельзя, пока не запросят пощады. Первым завоет слабейший, следом другой - и так, друг на дружку глядя, они утонут в дерьме вместе с героями. А вот если человек один, хоть даже волчонок, то его под бока честь и совесть удержат, а со спины гордыня подпрёт.
- Про кого брешете?.. - спросил нас весёлый старший зять, тряхнув перед нашими носами ведёрко с карасями. – Во, накидал за утро!
- В охотку съедим, - подмигнул дедуня, возя ладонью среди жирной чешуи. - Одевайтесь на подработку, а я покуда их зажарю к бутылочке.
Я радостно стянул давящий галстук: - Как живёшь, зять?
Улыбнулся мужик поделиться в ответ: - Хорошо живу. Дочка отлично закончила школу, теперь в институты сдаёт. Первый сын тоже умник, а второй почему-то с тройками. Как думаешь, ведь они близнецы?
Я засмеялся его наивности, будто оба двойняшки должны быть героями. - Ум и желание сразу не рождаются. У пацана, наверное, хвост трубой в обратную сторону - на девчонок засматривает.
- Неее, рано ему. Он у меня полгода выпрашивал футбольный мяч. Я тогда сдался, купил - а теперь жалею. Стал мой сынок лучшим нападающим школы, да только учёбу забросил. Еле тяну его за уши.
Всё гуще краснел я от зятевой искренности, боясь, что и самому мне придётся выворачиваться наизнанку; но слава богу, подошедший дедуня прервал нашу беседу о семье. - Славно нарядились, - зацокал он языком, обсматривая наши рабочие куртки с подштанниками.
Сели мы за стол вместе с бабами. После первой рюмки зять начал трепаться про огромную рыбину, что сетку порвала. Выпив вторую рюмку, и третью, рыба ушла с дырявого невода, попутно сожрав матушку гусыню со всем выводком.
Бабы ахали, слушая россказни. Я закатывал левый глаз, сподлобья кося на сестричек. А дед хохотал, поминая хватким словом наглого зятя и всех его родичей по материнской линии:
- Вот брехун! озверел с утра не жравши. Да кто её видел, такую акулу?! когда я за всю жизнь одного сома вытащил с бабку ростом. - Дедуня при этом стучал ладошкой об толстые ватниковые штаны, будто отмеряя своего губастого сомика от жабер до хвоста: - во! во какой! - и в стороны разлеталась лежалая пыль с давно немытой одёжи. Сидя меж дочками, он пихал под бока их, беззлобно ёрничая: - Знаешь, почему младшая такая худая? потому что очень сварлива… А вот ты у меня дробненькая, - и весело щекотал старшую.
Поглядев на него, бабуня тут же прибрала бутылку; а когда дед полез отымать, то больно хлопнула его по рукам: - Ты скоро заблудишься и сам себя не найдёшь.
- Оооох, - нарочито вздохнул дед. - Сейчас бы залезть в манду, да девять месяцев тихо пожить в темноте и покое. - Под наш дружный хохот он добавил: - А то ведь с этой злой бабой я весь свой прежний моральный позор утеряю.
Дальше гулеванить стало не с чем. И мы засобирались на луг.
Слепо тыкаясь в полумраке сеней, я едва уловил даже не ухом, а томливым наитием, бабий шёпот капризный: - думала, что ты рядом сядешь, - и пыхнул ей горячим ответом: - да я б с удовольствием, ты мне нравишься. - А выйдя к божьему свету, обменялся тайным взором со старшей сестрёнкой.
Теперь бы к вечеру мне надо споить её мужа, здорового диризяблика - чтобы он немножко много выпил. И тогда воспаря, я помчусь на свиданье.
Зачем? - Ну за чем мужики к бабам бегают? чтоб на жизнь свою жалиться.
Неприметно отстав и шагая всех сзади, я смотрел на бабёнку, обгладывая её притаённую в сарафане фигуру. И даже скормил себе, чавый конь, её знойные волосы, переспелые. Белое тело уже три раза рожало, и свою плоть она в достоверности знает. А разложи её молочную на сеновале - так она не брыкаться начнёт, будто я с мнимой бедою пришёл - а тотчас поспешит сгоношиться, и боле с колен не подымется.
- Эге, милый, это ещё бабушка о двух концах сказала,.. - произнёс дедуня, отвечая кому-то из родычей; и я гадко вздрогнул, что так всё совпало с моими мыслями. А к сему ещё уродливое лицо запрягаемой дедовой лошадёнки было похоже на морду усталого древнего грузовика, который закидали песком да щебнем в дальнюю дорогу. Ей явно не хватало синих жеребячьих таблеток, чтобы рыготать всю дорогу.
Дед тщательно осмотрел кучерявое небо, перекрестился: - Хоть бы она не появилась, чтобы стожки успеть собрать.
- Кто? белая горячка? - визгнул от смеха зять, и свалился на телегу кверху ножками, придавив сердитую бабуню.
Та в обратку толкнула его - не валяйся, мол, дураком.
Тут же на шум жена вышла с острой косой – а за ней и сестра прибежала всполошенная, стуча в барабан.
Старик осерчал: - Что вы всё копаетесь? Я уже опаздываю, а мне давно работать пора! – удивляя всех трудовым порывом. Его очень легко побудить к развлечениям, но вот на геройство тяжёл он. - Да, нынче я первый в строю, - расслаблено засмеялся дедуня, совсем не обижаясь нашему недоверию: думайте, мол, как хотите. Он разудало сдвинул кепку задом наперёд, став похожим на комнатную неуклюжую мокрицу: - Я сегодня не в битых червях, а козырной пик. Могу пободаться и с дятлом.
- Тьфу, - смачно да густо плюнула бабка ему на ботинок. - Хоть бы дрожжы скорее закончились.
- И без них будем гнать! - гикнул старик, горячей любовью хлестнув лошадёнку. - Нуууу!! поехали в лес за орехами!!
Но тележка так опасно гремела на колдобинах, что бабуня по-командёрски дёрнула за рукав своего бестолмашного деда: - Оглох, што ли?! Кричу тебе прыти убавить!
- Ты наверно под нос себе шепчешь?
- Нет. Просто у всех умных людей уши на голове, а у тебя к заднице пришиты. Ты на них сидишь.
Тут дедуня сразу не нашёлся ответить, и обозрев наши улыбки, обиженно замолчал до конца пути. Даже в поле он молча полез наверх смётывать да утаптывать стожки, буркнув мне только - без слов, а злорадным пыхтеньем: - сейчас навалю ей под самую маковку, и хрен увезёт домой.
Бабы схватились за грабли, оставляя зубоскальство до лучших времён. А мы с зятем прилегли на вилы, выхваляясь словно пацаны. Он ещё и покрикивает: - Давай укажем девкам их невзрачное место! - но маетный пот на его поседевших висках уже кипит лошадиной прянью, как будто он с версту под седлом проскакал.
В ответ двужильные бабы хохочут над нами, словно и не умаялись больше своих чалых мужей да случайных любовников: - Дохляки, берегите силу! Когда приберём лужок, то мы вас потащим с собою на речку! Будем голышом там купаться, и ещё многово от вас домогаемся.
Они смеются вроде бы над зятем; но косяком поглядывают на меня - за весёлым разговором, глядишь, и завяжется серьёзный роман. И как все деревенские блуды - до исступления.
Со рвением поработав, мы сели обедать под сенью стожка. Наши девки похватали в кулёк бутерброды да овощи, и ушли во ближний лесок. Проводив их нежным взором, дедуня нарочито медленно вытянул из запазухи предлинный пузырь - или тот нам таким показался. Но блаженные улыбки всё равно осветили усталые лица, и луг с тем-то ближним леском, и припоздавших селян из далёкой деревни. Они только что приехали сено сбирать - бабы, девки, мужики да ребятня. Дед аж причмокнул слюной, увидав молодуху с большим агрегатом: - Ух, её бы сюда!
- А справишься? - зять поддел то ли деда, то ль гриб с миски.
- Да чего ж? Это мне шляпку черви слегонца поточили, а ствол ещё крепок - поутряне согнуть не могу, - захвастал дедуня, спеша и рассыпая на штаны отварную картоху.
Два разка выпив, один закусив, разлеглись мы беседовать. Трям, трям; тут старик нам поведал, как однажды в молодости шёл пьяный мимо порушенной церквы. И вдруг услышал, что по куполу прямо к нему съезжает человек, скребая ногтями; был явственным шелест его болоньевой куртки, а может шёрох его тормозящих крыльев.
- Позолота с крыши осыпалась,.. - махнул недоверчивый зять. - Точно вам говорю.
- Да что её - мешками укладывали!? - Видно, дед здорово осерчал: - Та летучая тварь слетела в репейник и помчалась за мной. Я тогда умереть мог, еле ноги унёс, - перекрестился он в который раз.
Тут и бабы наши вернулись. Они ссыпали под ноги набитые пакеты; а из них покатились пузатые свинухи, бордовея зрелыми шляпами. И несколько зелёных, на вид малосъедобных грибов.
- Откуда они? кто из вас знает? - пристала бабуня.
- А где насобирали? - понюхал их зять, считаясь завзятым грибником.
- Да воооон, под старым мостом, - бабы указали на пересохшее русло.
- Ааааа - ну, это подмостники, тёща. Я тебе их сегодня скормлю, - и едва увернулся от хлёсткой жёниной затрещины.
В это время поблизости от нас селяне устроили свою потеху. Они - кто беззлобно, а кто с душевной корыстью - ёрничали над простоватым с виду земляком, которого молодым парнем назвать не повернётся язык, меж зубов застрянет. Но от девчат этот великовозрастный мужичок бегает сломя голову всю свою сознательную жизнь. Пробовали его напоить, и уж было подсунули к бойкой молодке - да он снова себя уберёг.
Вот и нынче он вяло отбрёхивался на хулиганские выкрики мужиков. А те веселяще подзучивали его, оря ещё сильнее при громком смехе бесстыдных баб. Молодые же девки криво моргали друг дружке, прятали улыбки, и гребли сенцо быстро-быстро, будто не слыша скабрёзных подначек. А то вдруг кто обратит внимание, влекнёт девчонку в опасный разговор - да и саму тут же высмеют. Иль ещё хуже - замуж отдадут за того ж мужичка: уже были случаи, когда походя выговаривали женихов и невест. Не дай бог хоть с кем на дорожке остановиться - через час деревенька всё будет знать, слышать всё, и к вечеру обженит.
Надоело мужичку мокнуть под смехом. Он к отцу убежал прятаться. Батька взлез на машину, а сын ему снизу кидает завилки под ноги. - Погоди, не части, - просит старый, едва утираясь от набёгшего пота. Но мужичок тех слов не слышит, а вернее притворствует - и крестится, хрестится вилами, хвастая свою силу.
Вот уже кузов до верха набит. А то свалится больше, чем домой отвезёшь: - Хватит, сынок, - осел тихонечко старый, привалясь к борту, - ты трогай, я здесь пригляжу. - Но чих-пых не заводится, его движок придремал. - А толкни грузовик под горку, и запустишь с разбега.
Мужичок скребанул пятернёй в башке, развалил на груди тельняшку, и пошёл толкать сзади свою машинку, оставив зажигание на сносях. Так и вышло, что от лёгкого мужицкого пинка, да двух подзатыльников после, грузовик, на два шага катнув, от обиды завёлся. И пьянея свободой, рьяной волей почти, он понёс старого бедного отца вокруг света, заглатывая прежде неизведанные дурманящие ароматы. Его единственная фара раздулась как шар дирижабля, смело вращаясь на ржавом болту. А то, чего он не видел по недостатку зрения, кипело в ушах разнообразными звуками, громобоем.
В этом месте жаль - но под колёса попал колчавый высохший ручей - и автомобиль, подпрыгнув, заглох. Стала слышна тишина; а потом крик - убивают!!! - отца, который свалился меж кузовом да кабиной, не имея сил выбраться, хиленький. Ой-ёй-ёй, ай-яй-яй, и с ними весёлый хохот.
Мне же было жалковато сына-неудачника; я между делом написал откровенные стишки, и сунул их той нескладной бабе, коей он втихаря симпатизировал:
- ты зря, бабёнка, людям жалишься: в твоём саду живёт жар-птица - небесным журавлём не маясь, лови обычную синицу; и на судьбу не стоит сетовать, умерь девчоночьи страдания - я как мужик тебе советую на парня обратить внимание; он за тобой хвостом волочится, оберегая от напастей - ему семейной жизни хочется, с тобою маленького счастья; тебе ж на парня наплевать, и этот шут совсем не нужен - а ведь ему лишь разик дать, и он бы стал примерным мужем; взгляни на парня без упрёка, не укоряй его напрасно - ты доброй будь а не жестокой, любовью одарив и лаской; ты покажи ему запретное, погладить дай, там где не гладил он - не будь, молодка, бабой вредною, не будь ползучею ты гадиной; в тебе ведь много материнского, родного и животворящего - бросай свиданья кобелинские, и заживи по-настоящему… -




Из-за всех этих приключений, и разморившей нас обеденной лени, мы запоздали с уборкой; вернувшись домой далеко после полудня. А нужно ещё было валить свинью в гостинец дедуниным дочерям.
Над дверкой сарая, на леске, висели рыбьи головы - караси да плотвички, пойманные предавней порой.
Но нам, отважным мужикам, стало не до созерцания былых красот, когда бабуня слёзно заругалась на нас:
- Да шо вы делаете, безрукие?! встали всем скопом в закуте, и свинья вас боится.
С большим куском тыквы бабка подманилась к хавронье: - ёсьёсьёсь; иди ко мне милая, ты с утра некормлена и всего пугаешься, но я рядом стою за тебя, скушай гарбузика, - причитала старуха над огромной тушей; а сама, тихо накинув петлю на заднюю ногу, передала верёвку зятю. Тот уже приметил крюк на стропилах; да только свинья растревожила его своим богатырским здоровьем, и опасаясь, что ветхая балка не выдержит, он шепнул мне: - на раз-два резко дёргаем, заваливаем её вверх ногами - и главное, держать. Тогда она не вывернется.
Но поросячье рыло с голодухи так серьёзно оскалилось клыками, что я подумал, будто легче с мужиком схватиться в резне. Дед тоже насупился; он покалывал тесаком левую ладонь, злобно жеркая челюстями, точь-в-точь как его пращуры готовились к сече.
- Какоогооо хрена стоооять? вааалите уууже. - Зять еле разобрал по буквам его мычание, и рванул верёвку изо всех сил. - Курва!! Помогай!!! - но все наши крики перебил визг приговорённой. Уши мои сразу увяли в лопухи, и я уже не слышал, а только чуял зверские рывки, и жылы на руках разрывались вместе со шпагатной бахромой. В дверях бабка плакала с жалости: - режьте скореееее чтобы не муууучилась,.. - и тогда дедуня враз пыханул ножом слева под шею.
Хрюня захлюпала первым вздохом, нетяжким - ещё не понимая смертельной агонии. А потом из раны понёсся вой: заныло сердце, лёгкие заклекотали пузырями, и сразгону опорожнился кишечник, обдав мои сапоги жидким серевом. На что-то пока надеясь, свинья выпхнула кверху свой зад, забила в воздухе ляжками; но зять успел зацепить петлёй её вторую ногу, и сдирая ладони, перекинул верёвку через крюк.
Бабуня подсунула нам таз; ещё минут десять свинья корчилась в муках, рвалась из тела и тошнила сгустками просоленной крови.
Через час я обмылся под душем. А войдя в хату, голодно окинул стол с яствами: - Зять где?
Старик приглашающе разнёс руки, широко, аж до края земли: - В кабинете уточняет диспозицию, планы вынашивает.
- В каком кабинете?
- Да на дворе у забора. С дыркой в полу. Там самые хорошие мысли приходят. – Дед взял стрелку зелёного лука, и стал всюду ей тыкать: - Погляди; со сметанкой огурчик, и помидоры, редисочка - так что даже миска съесть готова себя; колбаса скворчит в яишенке, нас дожидаясь; а сало положишь на горбушку - так одно розовьё, что и хлебца не видно. Да не забывай запивать молочком - парным иль топлёным, к чему больше душой расположен.
- Ты, дед еловый, голова в шишках - годами здоровый, а живёшь как мальчишка. Еду на столе будто требник читаешь.
- И правильно делаю. Дай нам бог днесь пищу и кров, любовь да работу. А в дальних будях здоровья, покоя и маленьких внуков.
Зять вернулся с толчка; мы сдвинули чаши, теснясь плечами. Выпили, поели, ещё добавили; но с каждой рюмкой я всё злее стал к собутыльникам относиться. С прищуром смотрю, коль они начинают перечить. И хамство моё пробудило в них льстивость: вот дед иногда извинительно глянет; вот зять норовит в стороне отулиться, уступая мне первый голос. Я обнаглел - и вместо гордости выпячиваю из себя жестокий норов, словно товарищи предо мной виноваты. А в зеркале напротив любовным взором оглаживаю редкое уродство, бесстыдно выдаваемое за красоту и талант.
Я набычился рогом, и выволок из души на свет великую спесь. Но бог мне прилюдно отвесил оплеуху: - !!Самолюбованец засратый!!
Тут я пошатнулся; немного бы, и пал на колени - но кабальные цепи гордыни не позволили мне свалиться в прощение.
Чувствую уже, что пора уходить. Но сварливый старик прицепился репьём, и кыляется: - Злой ты, злой. - Я в отместку ему: - Доказать тебе, какой я предобрый? - Докажи, милый, только чтобы синяков не осталось.
Зять между нами встал против скандала, успокаивает: - Не забывай наших, навещай. - Ему дед ехидно поддакивает: - Ага, приходи, приходи… пореже.
Жена от беды увела зятя спать - и на случку ко мне теперь не вернётся. Я скрипнул зубами: где ж младшая? - Да вот она - во дворе смолит сигаретку.
- Так ты куришь? - При муже нет. Он вместо этого сразу ведёт меня любить.
- Ого! и много вы выкуриваете? - Хватает обоим.
- А если сегодня я заменю его на пару затяжек? - Боюсь. Сказал, что порубит частями и скормит собакам.
- Да никто не узнает в ночной тишине. - Деверёк мой за всеми следит. Хороший он с виду, а внутри гнида.
- Ну дай хоть сиськи пожать, да ладони смочить. - А чего ты тут в глуши зябнешь один? нет ни говна, ни ложки?
- Плохо мне, я детдомовский. - На жалость бьёшь?
- Глупенькая. Ты нынче ешь, пей, ведь даром угощаю. - Не бери меня за здесь, я везде такая.
- Моя ты сейчас. - Твоя грязь на шее, а я мужняя.
- Ладно. Тогда ставлю раком вопрос на зацепку. - Качала нас по волнам рисковая лодочка: два борта и дырявое дно.
- Пошёл вон, хамло.
Меня не удивила даже, а глубоко возмутила площадная брань утончённой королевны абортов. Изнутри, из бездонных океанов моей моряцкой души, которой досмерти надоели постыдные анекдоты да скабрёзные шутки, к сердцу глухо подкатила ярость, в галоши обув железные траки гусениц.
- За что честите меня, ваша светлость? Или не с того поклонника встали утром? - я грубо усмехнулся. – Вот жалейте теперь.
- Хам! Ублюдок!! - Она б ещё раньше взвизгнула, перебила, но слегка потеряла дар речи. А тут нас сей миг услышали в доме: крикнула бабка тревожно, её гудок пробудил остальных. Как огромные стражники сдвинулись надо мною чёрные тучи, жилистые матросы.
Так уже было в городе несколько лет назад. Меня бил розовощёкий мужик со своими товарищами, а я пьяно отмахивался руками от его назойливых криков о разбитой семье, о порушенном счастье. Он очень старался крепко долбануть между ног, мстя побольнее. Но это именно его мелкие упрёки, глупые ссоры, и гордое воздержание довели жену до измены. Я лишь вовремя оказался рядом, почуяв в ответном взгляде желание сблизиться. Сначала лаской залез в душу, потом овладел телом. На час; на день; и вот уже баба разрывала своё нутро, пытаясь втолочь меня на всю жизнь.
Бесполезно - я живу без особенных принципов. Под сердцем моим, возможно, спит благородная душа, или пока таится камень для людей. А может, всё вместе - ведь быть только добрым нельзя в ответ на предательство, а злобой не удастся отплатить за дружбу. Потому что настоящая дружба, как и любовь, жертвенна.
В любви жертвовать легче. Ведь она связывает жизнь, истину и счастье с родной семьёй, без коей человек пустеет как вымершая деревня. И тогда за любовь отдать свою жизнь легко - но хорошо бы уйти сразу всем вместе любимым, потому что близким людям тяжело оставаться наедине с поминальной ношей, великой горестью.
В жертвенность дружбы трудно поверить. Мы всегда братственны в схватке и поножовщине, когда разум застилает пелена ярости, марево ража - похеривая всякий страх за жизнь. И жертва здесь не сознательна, а чувственна, не добра как в любви, а яра.
Мне же хорошо без обязательств, я свободен во времени и пространстве. Дай бог прожить без друзей и подруг, которые товариществуют и любят на халяву - требуя ласки, они редко справляются о чужой боли. Я сам такой; и потому все мои клятвы, обеты, разносятся в воздухе прахом, пепельной тленью.




Утром я проснулся с бильярдной башкой, по которой катались шары: когда кий особенно классно ударял пыром мастера, они не били из угла в угол, что ещё можно было терпеть, а грохались в лузу большого бодуна.
Приняв холодную бочку - городские сказали бы - ванну - я застенчиво подошёл к зеркалу, готовый перед ним извиняться, просить, и кланяться. Но тот тип, в отражении, оказался ещё страшнее меня: невыразительный, с грязной щетиной, с кровавыми потёками на подбородке. Утерявший где-то память и совесть.
Это такие как он запалили сегодня лес.
От пьяного браконьерского костра к утру занялся пожар. Наелись, напились убогие – да с ночи спать завалились. Не сгорели бы сами, блаженные.
Ахти с лесом, но и его жалко: едким дымом воняет отовсюду, несусветную тревогу сороки окрест понесли на хвостах. Глохнет лес: ни смеха-ауканья, ни волчьего воя с птичьим посвистом не услышишь - лишь огнём трещат позвоночники у деревьев да ломаются кости животных. Сойки с кукушками прячутся под свои крылья, отфыркивая неуёмную гарь. Сохатый не смог перепрыгнуть корягу - от бега, от страха ли сердце схватило - он рухнул подкошенный и сцепился рогами средь веток, не выпутать. Всплакнул обречённо; только шмыгнувшие мимо зайцы опасливо пожалели лося. Маленькие бобрята стремглав выплывают из запруды, следуя за отцом - как бы он смотрел потом в глаза матери, случись с ними что. Стая белок пробежала сотню шагов по непорушенной земле, солнечным травинкам, пряным цветам - оставив за спиной пепелище. Труднее всех совам - да чёрт возьми! они все погибнут. Дай бог, чтоб во сне.
Совсем маленькие волчата, выкормыши, полезли из норы, обнюхивая перепачканую помётом траву, которая стала им мягче утробы родной матери. Насосавшись молока, отвисли их серые пузички - и волочились поперёк, мешая ходить. Куцые хвостики ещё были похожи на заячьи, будто щенята выгребли трофеи из бабкиного нафталинного сундука и привесили себе сзади. Мать зарычала на волчат; стоя под крутизной высокого обрыва, она оглядывала заплывший черпачок земли, куда до бедствия успела перенести своё логово. Здесь тоже укрытье ненадёжное – разлив воды может обвалить берег, и вместе с деревьями весь схрон полетит в реку.
К полудню пожар затих, слав бо не сумев перепрыгнуть распаханную для стихии межу - но сожрал большой кусок у природы.
Я не стал ожидать на опушке поклонов от лесного царя добродеева, и самовольно шагнул к нему в лес за порог. Но сразу же прикрыл уши из-за громких голосов животных и трескотни бойких птиц, которым вразносык подскрипывали худосочные сосны с приземистыми осинами.
Потому что лес, со стыдом закраснев от огня да злости, бодяжил всё живое вокруг в громадном котле восстания, призывая бунтовать не то что крупного зверя, а и всякую мелюзгу подмышками:
- вставайте против человеческих нелюдей!! - зримо слышал я из природных уст, словно сей яростный завет был написан чёрными головёшками недавнего пожара. - хватит нам уже в норах прятаться! пошли всем кобыдлом родину защитять и детишек малых!
Чувствую, что если бы господь даровал зверям осознанную ненависть, то они смогли б воевать. Когда против них шеренгой идут браконьеры, когда в кустах мародёры добивают ножами подранков, а из далёкого тыла на помощь прибывают ещё новенькие эшелоны фашистов - тогда и самый трусливый заяц взвоет: - дайте обрез, родненькие!! - пятя куцым задом в нору всю свою дитячью ораву.
Вышел к опушке озлобленный лось, рогатый глашатай. Затрубил во весь голос: - Горько мне, зверушки, глядеть на постыдную жизнь! Убегаем стремглав, прячемся от людей, которые подлые для забавы нас жгут, истребляют! Опутала их нажива, и нет уже других наших сил пробудить к себе милость, как только отмщением!
Потом кто-то выскочил плюгавенький, завилял хвостом: - у меня от маменьки есть совет простой; нужно позабыть нам ссоры до поры ради жизни собственной, ради детворы; только вместе можем мы припугнуть людей.
- Мне противны рожи их!! – выкрикнул другой злодей; из-за спин сверкнули вдруг грозные огни: - Что мы с ними балуем?! Нелюди они!! Всемером по слабому пулями стволят, у меня прикончили выводок волчат; - он завыл погибелью трёх щенят слепых: - На рога их, извергов!! под копыта их!!
Но тут подал свой голос медведь шатун, коему прошедшей зимой не дали сладко доспать охотники, выманив его из берлоги. Он рыкнул: - Хоть я тоже людей презираю крепко, а зверствовать не дам! Я полжизни прожил на инстинтах - как собака, если кто не понял - и больше вас соображаю. У человека много ума - а значит, силы да хитрости - и с ним нужно договариваться. К власти пойдём, к той что должна охранять природу. -
Столковались оскорблённые звери; и назавтра перекрыли телами, камнями да брёвнами центральную дорогу губернии, по которой возились туда-сюда товары и продукты.
Жизнь людей почти замерла. За городом столпились тыщи машин, и гудели они так, что было слышно на противоположной окраине. - пропустииииите!! - жаловалось сырьё для обувной и механической промышленности; - подайте дорожку для въезда! - ныли сметаны, колбасы и фрукты, дряхлея в кузовах с каждым часом. Но кабаны да лоси упорно не желали давать простор движению, лисы и волки гомонили зло, а барсуки нервно скребли когтями асфальт, готовясь стоять до победного конца. Кое-кто из соглашателей в задних тыловых рядах пугливо попискивал за мир и дружбу, но их голосочки терялись в общей какофонии рогатых да клыкастых забастовщиков.
Пройдя всю линию кордона, животные парламентёры остановились у милицейского поста с белым флагом:
- Мы требуем за всех обездоленных! Чтобы охоту запретить, чтоб леса не жечь, чтобы человек приходил к нам другом, а не разбойником ненавистным. Ваши помои с отходами в реках; склянки, кульки да бутылки под каждым кустом; и ужасная вонь от вас - кому такое понравится?! -
Но слушать зверей люди больше не стали, а сгребли их бульдозерами по обе стороны дороги. Кого ненароком убив, кого покалечив. Так было нужно для человеческой селяви.




В это самое время зелёные запахи стреляли мне в поясницу. Бывает, когда ползёшь на войне по первой весенней траве, ещё нестриженой - и думаешь, то ли смертью сегодня пожертвовать за отечество, то ли драпать в тылы без оглядки ради жизни дальнейшей. А пули роятся вокруг со пчёлами вместе; и хорошо, если только ужалит в задницу, там мягкое место - но может ведь и по голове злостно чвакнуть, оставив свинцовое жало.
Вот такой аромат извергает нынче природа. Ядрёный, как с дикого похмелья, когда ничего пить не хочется, никого есть - а ужасное отторжение человечьего мира, кроме как на земле поваляться, вновь пресмычённо заползая в утробу родной матери.
- Коварная ты, - сказал я флоре с укоризной. - У тебя здесь мужик расслабился, над цветами сомлел, пустив умилительную слезу. А ему вечером домой возвращаться к ежедневным заботам. И даже к обузе. - Я глубоко вздохнул, уже собираясь погрузиться в тяжёлое бытиё. Кроны деревьев сочуственно закачали мне шляпами.
Тут передо мной появилась целая банда, настоящие разбойники. Хитрая лиса, заяц барабанщик, вооружённый медведь, с фингалом кабан, и раненый волк. К серому я сам подошёл, и сдёрнул с него лоскут кожи. Он сморщился от боли: - Тише ты, не рви.
- Промыть надо, кровь запеклась. Может, рана уже гноится.
Волчара зыркнул на меня не зло, но отчуждённо: - Жалеешь? а ведь я от твоих родычей пострадал. Ты с кем? – у него белые зрачки, и тёмная закопчённая морда.
- С нами он, - буркнул медведь, не дав мне опомниться. - И смотри, мужик, если что, - щёлкнул он курком допотопного музейного пистолета.
- Вы хоть расскажите, чем восстание кончилось.
- Резнёй. - Кабан оскалил клыки. - Нашими потрохами выложили дорогу.
А заяц, пряча мордочку, слушал его и плакал. - Вя-вя-вя, вя-вя-вя. - Лиса жалела трусишку, приговаривая: - Надо нам было сначала посекретничать с простыми людьми, организовать рабочую партию в защиту природы. Люди всегда так делают.
- Дууура!! - от гнева взвыл волк, или снова от боли. - Вся их помощь уйдёт в болтовню! Опять понавешают плакатов на каждом столбе, а прикрываясь ими, станут пуще нам гадить.
- Сам дурак! - огрызнулась хитрюга, пряча за спину свой пышный хвост. - Тогда б у нас были печати, мандаты и авторитет в человеческом обществе. Мы могли обратиться в международный союз. А сейчас что? даже знамя сгорело.
- Хватит ныть. Сошьём новое. - Я перестал картавить и заикаться, представляясь сторонней букашкой, интеллигентом. Теперь я герой, можно даже сказать - хулиган. И именно меня весело пригласит бравый капитан на допрос с наручниками.
- Уррра!! - Звери очень обрадовались новому главарю. - Ты же больше знаешь, чем в башке помещается. - Щуплый зайчишка утёр слёзки, цвикнул через губу: - Последний смех останется за нами.
Я нёс домой во чреве своём полубеременные планы войны; я шёл с горделивой статью полководца, облечённый славой великого гения, который не жалея себя жертвует солдатами. Всю ночь думал; и днём на прогретой грунтовке, ботинками пыля камешки грязи с укатанными следами шин. Сбоку над стернёй вились синезелёные мухи, скапливаясь над частыми кучками лошадиного навоза. А ведь сюда - средь коричневой палой степи, где солнечный огнь сжирает совсем отощавший воздух - даже деревенский блазень не загонял теляток кормиться.
Глянул я вблизь; а после вперился в даль - где же конница, что столько котяхов навалила? и откуда скакали отчаянные всадники, хлопая прикладами по крупам усталых лошадей?
Уж не браконьеры ли? Стою, думаю – то ли мне дальше следопытить к горизонту, скрываясь от конных разъездов в пластающей поросли. То ль на хутор вернуться с докладом.
А что я поведаю зверушкам? Про всадников, про лошадей - ну ещё дерьмеца принесу в заплечном мешке. И всё. Звери скажут - струсил мужичок, вражьих палашей испугался.
Чур меня! - будто козявки взвились надо мною, крыльями охлаждая горячую кровь. На лоб аж испарина бросилась - так яво представил я смерть под резвыми клинками.
И каюсь: боязно стало идти. Но через немогу делаю шаг – а с небес голосят да зовут плаксы родычи, и дружки, прибранные богом. Только делать нечего - позор это худшая смерть; и навесив к ляжкам оковы по пуду, я за славой пошёл. Крался; таился в приямках, в кустах; и увидел охотников. Они прихватили чужого зайчишку.
Есть такие зайцы - их ещё называют паникёрами - которые бегают всюду быстро как лани, хлопая ушами как слоны, и запоминают любое значимое событие как будто на камеру. И если с него содрать шкуру, то он весь обмотан киноплёнкой, словно бинтами раненый. Но браконьеры никогда не предъявляют народу этих мёртвых зайчишек, потому что тогда с проявленных шкурок, как с древесных колец, раскроются все их преступления, стрельба и поджоги. Ведь охотники не жалеют даже детёнышей, бия их прикладами ружей, вспарывая им животы.
Вот одного из косых свидетелей браконьеры и загнали на крутизну речного откоса. Совсем косенький - может, он ничего и не видел. Зайчонок сильно трясся, аж дрожала земля; а всадники хохотали над ним, крепко держа собак. Я ещё подумал, что обойдётся - убудет ли зайцу от неловкого наскока? небось, штыками-то не грозили? - а вышло всё не по-божески. Пока - гав, гав, гав - охотники со смехом выплясывали вокруг, славный зайчишка строчил под нос свои молитвы – убереги - и тихие причастия; а когда – невтерпёж - спустили на него свору - то он – прощай - бросился вниз с откоса.
Я вернулся домой, и обо всём что узрел, рассказал зверям - запинаясь от волнения перед злым паскудством.
Все помолчали, склонив тихо головы; и только наш вислоухий комиссар громко оплакивал своего младшего брата: - Ой, прадед мой, хрен моржовый! да зачем же ты сотворил моего деда, а тот природомольного отца! Не помогла мне вера и любовь, одна надежда на быструю смерть! - И в глаза мне кинулся: - Видал, гад, каких сородичей ты себе надружил?!
А я красный стою, будто из кипятка меня вынули, и кожа щёк обтянута в барабан.
Медведь взглянул на нас, осерчал: - Ты чего охалину возводишь на человека? Он хочет наш мир оберечь, за тем и пришёл.
Может, заяц думал, что я не сглотну обиду; но я не мальчонка - прожевал сердце, и снова в бой. Только знаться с косым перестал, словно нет его в штабной хате. Тревогой устилан полуночный дремотный сон: придут ли к нам мародёры? и чем будем их отгонять?
Я предложил собрать по лесу любое оружие. Сначала все радостно захлопали в ладоши; а потом с тоской заоглядывались друг на дружку - ведь негде взять арсеналы. Даже медведь, находчивый головач, почесал в затылке: - Прав ты. Но есть одна закавыка - до сих пор мы добром жили. И биться насмерть нам было не с кем.
Хмуро помолчали.
- Придумал! - вскочил волк, и замахал в спешке лапами, объясняя свою сообразительность. - Давайте на избу привесим кабацкую вывеску, а когда подъедут охотники, то опоим их до бессознания.
Не дав ему договорить, заяц взвился под потолок: - Точно! Возьмём тёпленькими! Уж этих я знаю - они как дорвутся до греха, так пить будут пока не завалятся. Тут мы их и повяжем.
- А получится? - засомневалась лиса. - Пьяные хуже трезвых: возьмут сдуру, да и пальнут впопыхах из ружей. Куда ни шло, если в белый свет; а вдруг сами перестреляются?
- Туда им и дорога, - окрысил зубки кровожадный зайчик. - Всех изведём.
Улыбнулся кабан неразумным угрозам, и поддержал рыжую: - Люди не простят нам этого. Предлагаю их попугать только.
Ангельская милость почудилась мне в его голосе, как будто всё хорошее из себя он сейчас передал на словах, наяву, и ещё из карманов выгреб до крошки. Смущённый медведь спрятался в боевой карте диспозиции, слепо тыкаясь в синеву реки, маскируясь на зеленях отросших лугов: его зрелая грива еле видна средь репьёв, и лопухи оттемняют загорелые скулы: - а долго их ждать? – тихо спросил он.
- Ну; - я прикинул, - похмельные сране придут, а трезвые хоть бы к обеду.




Охотнички зашли перед завтраком.
Мои суки тявкнули пару раз; но предупреждённые обо всём, спокойно улеглись додрёмывать, едва обнюхав лающую охотничью свору. Я попросил гостей в дом. Они, немного опухшие от водки да комаров, долго обивали ботинки во дворе, вдыхая запахи из открытых сеней.
Один, жадно похлебав из колодца, дружески мне икнул: - А лошадок не сведут со двора? - Да воров нет в округе, окромя вас, - растерянно буркнул я.
- Тогда чья это обувь, человеческая или зверья? - настороже спросил другой, кивая пальцем на следы моих ночных посетителей. - Ну, забредают животные, куда от них денешься, - пожимаю плечами.
Тут третий бабахнул из ружья, из обоих стволов: - !!Да здравствует доброе утро!!
Ему между глаз звезданул четвёртый: - Миленький, ёб твою мать, для чего ты стреляешь?
- И без тебя такая голова, что хоть обручи накидывай, - пожаловался пятый.
- Так заходите в дом. - Я широко распахнул узкую дверь. - Стол уже накрыт.
Вошли - огляделись; сели - облизнулись.
- Как говорится: делай вещи, но красиво! - За хер с нами и за чёрт с ними! - Чтоб тесть у тёщи не дрался, и я на кровати не ссался!
Выпили трижды. Потянули тарелки к себе, налегая на мясо. Загалдели, перебивая:
- А помните, как гамлет всех спрашивал - пить иль не пить? - А у моего друга от водки отнялись ноги, так он и в постели работу нашёл.
Когда у меня зашипели блины, у них разговор перекинулся на баб.
- Жили душа в душу, а на суде развод и делёжка. Красавец я был, а из-за родной жены деградировал. - Представляешь, разморозила пельмени и комком бросила в тёплую воду. Мыла, стирала, а жрать не сготовила. - Лучше семь раз в бабе вспотеть, чем на работе покрыться инеем.
Они надоели мне. Икают, бздят, и рыгают, разнося по хате вонючий запах эволюции.
- Не плюйте на пол, не сморкайте, - я брякнул им под нос лоханку с блинами, - вам по нему ещё руками ходить.
Перепились: кто плачет, кто смеётся:
- ойёйёй, под водой остался зайка. - ты зверей не жалей; они занимают наше жизненное пространство, и сами виноваты, что не предохраняются. - а я хочу чтобы все, от бабушки до жирафа, были счастливы, сыты, обуты! сейчас выпью за это и станцую на столе!
Сидят, как песню поют. Им вместе легко петь, а у меня срывается голос.
Один пьяненький спросился, где туалет. Его тут же обсмеяли: - в твои годы стыдно! - волков не бойся, сери в хате! - привяжи мешок к заднице!
Когда ворвались зверюшки, то все попытки к сопротивлению уже были подавлены самогоном.
Допросить я решил самого слабого. Того, который плакал о жене, пожалел зайца и какать просился. Он, несвязанный, махал руками - истово убеждая, что я человек, что у меня всёпрощающая душа. Даже зверям он вгрызался в нутро со своим запоздалым сочуствием.
И вот стоит на коленях уже третий час, за жизнь разговаривает - ни сесть, ни лечь, а только свои уши ему раскрывай. Про то, какой он есть славный работник, и в любящей крепкой семье живёт дружно, и соседи его отродясь уважают. – только вот у нас в городе много шума и зла, каждый месяц ну прямо стихийное бедствие. А у вас тут в лесу тишина.
- Не скажи. Бывало и здесь раньше горе – но мы ему силой накинули петлю на шею. Поэтому теперь, если к нам являются люди лихие, с пулями да оружием, то мы их сразу под горячую руку.
- Это как же?.. – он слегка испугался, но всё же не веря в моё лиходейство.
- Слушайте меня, уважаемые сограждане звери! -
Я сам удивился смелости, с которой возлез на копёшку сена; и оттуда увидал весь животный народ. Моё сердце полетело в тартары – эх, выноси нелёгкая.
- Давайте со всеми почестями повесим пленных охотников! -
Тут всё зверьё обомлело без шляп, глядючи на меня, дурачка - и солнце в минуту пожгло их запотевшие от страха затылки. А мне как раз хватило этого времени, чтобы досказать ужасную мысль, чтобы до кишков проняло браконьеров.
- Они дерутся с нами за свою веру, за будущее пространство для их животной цивилизации. И для зверушек в их мире места уже нет.
Из толпы пошёл густой шум, даже пар, похожий на жижку в фасолевом супе, и я пламенно пережидал его кипение, чтобы снова плеснуть кровавого соуса.
- Мои добрые звери! Я не знаю, кто больше прав перед существом этой жизни - вы или люди - потому что неизвестно, чем она кончается - действительной смертью души или новым рождением друг во друге. Но давайте с вами не поганить память об умерших. - Я оглянулся туда, где небо кололи красные звёзды сельского погоста. - И похороним этих охотников рядом с павшими мастерами нашей общей земли!
Тут мне пришлось нарочито подмигнуть в толпу - для тех, кто ещё не распонял мою шутку. Звери облегчённо заулыбались; и только бесноватый заяц продолжал биться в счастливой истерике настоящего палача. Именно его ритуальные пляски досмерти выпугали наших пленников. Они по-цыплячьи вытягивали к небу свои потные шеи, чтобы как можно дальше послать спасительные сигналы, подленькие мыслишки о жалости. И ужасно затряслись, когда мы их посадили на лошадей, и одев на головы грязные мешки, отправили четверых в неведомое.
А пятому я сказал: - Догони. Развяжи. Помолитесь. Но не дай вам бог со штыками вернуться.
На глазах у всех зайчишка схватил меня за грудки:
- И это всё?! Мы жизнь отдавали во имя революции, маялись, спать не могли - а ты их отпустил?! Предатель!!
Пришлось обратиться ко всему лесному народу, уж очень у многих были постные лица:
- Сограждане звери. Бог сотворил нас не для того, чтобы мы душили и резали друг дружку. Даже у самых злых покойников уже не будет возможности раскаяться, в слезах попросить прощения. - Я вспомнил убитого мною маньяка, скривился: - Случаются, конечно, справедливые возмездия - но поверьте, это не тот случай. -




А они бывают всякие…
Через неделю, ровно в четыре часа нам объявили по радио, что открывается охотничий сезон. Зверюшки бегают в панике; а кто похрабрее - чешут кулаки да точат когти. Меня же тревожат цели и намерения: будем воевать иль договариваться.
Наших больше тыщи, браконьеров от силы полсотни. Но можно ли верить клятвам и обещаниям в такое суетное время, золотопродажное бытиё? Мы много раз слышали высокие словечки с трибун, и от красивых речей уже оскомина плавает в горле, мешая всплыть дружескому доверию. Все прячутся от планетной лжи. Кабан хоронится за диваном, волк сухо уткнулся в тюлевую занавеску, а лиса причитает, обсыпая себя белым пухом жертвенных лебедей, коих давно загрызла на далёком озере.
Медведь сидит у крыльца. Червяк его гложет, червь, червень червивый. Потирая загривок с проглянувшей сединой, он прутиком чертит фронты обороны, просительно и нахально. Я рядом его еле слышу - меня обуяли сомнения.
И только искренний заяц весело пляшет, и поёт матерные частушки, катаясь голым животом по росистой траве. Он совсем не втайне радуется нашей авантюре, надеясь отомстить за смерть брата, хоть бы даже и всему человечеству. - Мы принимаем бой! смертный бой! - орёт этот ушастый маугли, разнося в щепки лес своим щемячьим восторгом. И воспрядают трусливые души, и озаряются светом души тоскливые. Взяв наперевес кирки да лопаты, мощные копыта, ветвистые рога, грабастые лапы, животные идут рыть траншеи, окопы, редуты. Шире шаг! - покрикивает из-под ног разная мелюзга. А вечером все засыпают, уморенные.
Сегодня на закате медведь скрылся в сумерках по личному делу. Пять минут, десять прошли; час, сутки на исходе. Я уже весь календарь истрепал в ожидании. Вдруг он является с большим свёртком. А внутри что-то шевелится и чихает. Медведь бережно опустил свёрток на Землю - и тут же изнутри вылезли уши, нос кнопкой, подбородок, шея, руки, туловище. Короче говоря, появляется медвежонок.
- Познакомься, это мой сын. Решил я показать мальчонке огромную волю, а то всё в берлоге его прячу.
Он слегка шлёпнул по маленькой заднице: играй, мол. Карапуз поднялся, качнулся туда-сюда, тряся пузечком. Не понимает - то ли за ветром ему бежать, то ли за всякой мельчой. Но пересилила жадность прикормки, и он косолапо понёсся гонять хомяков, мышей да лягушек.
Его отец даже всплакнул: - Это моё неотвязное прошлое, ненасытное нынешнее.
- И бессмертной души будущее,.. - добавил я нежности.
Мы заночевали среди хвойной посадки. Вокруг, уперев руки в боки, прыгали танцующие ёлки, выкидывая кривые коленца. С ними вместе трясся лихорадочный костёр, от которого жались подальше взъерошенные вороны. Глубокая синяя ночь осела над белым дымком, когда поутих огонь; слабый дуновей пытался раздуть его снова, едва насыщая свежим кислородом.
Мы легли и стали ждать звёздных прыщей, вперив в небо глаза да босые пятки.
- Знаешь, мишка, наверное мы потомки космических путешественников. Вечных бродяг. Потому что уж очень не очень походим на обезьян. Вот растёт она, развивается вроде - и вдруг хлоп, бедняжка, а дальше барьер. Нет у них в голове настоящего разума, подражание только.
- Так ты её на свободе не видел, на воле. Прицепи тебя к поводку дрессировщика, сунь под нос миску с мясом - будешь вылитая макака. Или хоть охотники наши - чистые шимпанзы да гориллы. На рожок отзываются.
Скоро уснул мой дружок, раскидался по зелени как атлет по борцовской площадке. Медвежонок затих на его широкой груди, шире чем родная страна.
А я, укрывшись рогожкой, надрёмывал себе полевые васильки. И золотого пшеничного поля конопатую спину. Я шёл посреди жнивья, желая всем богатого урожая. Родина колыхалась из края в край; волны подоспела накатывались друг за другом, ломая колосьям загривки. Звенели тёплые струи зернового дождя, бия по ладоням безостановки. Комбайны крутились вокруг барышень-машин, сгребая по полю многоглазые жёлтые головы. Сепараторы решетили зерно, забивая деревенский ток под самые шиферные крыши.
Нееее, то не зерно… Может, дождь ли пошёл. Или град стучит.
Это дробь с картечью.
Началось!! Солнце ещё не взошло, и самый сон нам перебили охотники.
Как не вовремя: там все наши сидят по местам, по окопам - а мы, главари, промечтали лежмя до зари. И теперь оказались в тылу.
Но зато среди веток еловых темно, и под сумраком нависших метёлок нас не видно врагам. Пусть бы ещё красное колесо солнца светило не здесь, а за тридевять земель; но первые лучики уже пробиваются сквозь лесную дерёму, как собаки пускаясь по следу. С ними вместе и охотничьи псы: им от нас запашает под ветер – раздуваются псиные ноздри - скоро примутся руки крутить и до крови пытать.
Куда бежать? страшно ведь; - а давай-ка, мишутка, мы сольёмся в сиамские братья со всей природой, с землёй – давай тихонько перетрусим и перемолчим.
Но медведь, предатель, на глазах у своего сынишки забылся боевым угаром: - вперёд, за родину! - и моё сердчишко отозвалось пугливой ноей, словно чуя беду. Он взметнулся, бурея как знамя, под вражеский мотоцикл с коляской, и острыми когтями вцепился в руль – обезумевшие седоки разлетелись по кустикам, в страхе раскидав амуницию.
Мы драпали на бешеной скорости, спешно побросав в коляску вещи и медвежонка. Я очень боюсь виражей, ненавижу любую гонку - но иначе не скрыться. Теперь нас вправе остановить лишь бог регулировщик - но он вместо дождевого шлагбаума светофорит нам жёлтыми глазёнками солнца и разрешительной зеленью травы и деревьев. Дотянуть бы ещё малую версту; а там заградительный отряд отсекёт лаем да рыканьем тех охотничков, что мигают вендетой за нашими спинами. - Приказываем остановиться! - кричат они будто во ржавую водопроводную трубу, а из воронки фонтаном льются матюки и вчерашние суповые помои. - хрен вам в задницу, чтобы с ушей дерьмо потекло, - шепчет мой мишка, всё тяжелее валясь на меня, и я вижу как намокает кровью его правое плечо – это была моя пуля.
Из-за неё заяц на меня и взъярился, когда мы прорвались и медведя оттащили в лесной лазарет. Словно я виноват, что живой.
- Какого чёрта ты блудишь тайком ото всех!? в герои попасть хочется? или сбежать?! - ужасный зверюга схватил в кулак тяжёлую гильзу, размахнувшись с плеча.
Волк разжал его руку: - Он воюет, как все мы; - и отвернулся, пережёвывая вязкую ненавистную тишину. - Ты озлобился на судьбу, и проклинаешь безвинных людей.
- Тогда сам допытайся у этого героя, почему он бросил нас одних? Предал. - Заяц пулемётил словами мимо меня, мимо пустого места.
- Я спас твою задницу, которую ты нагрел в тихом закутке. - Воздух дрожал в нетерпении нашей свары. Но славбо, её клочьями разорвала ружейная канонада.
Берегиииись!! Охотники наступали двумя боевыми шеренгами. Впереди со свистом да рыком неслись вездеходы и мотоциклы, уже оглушённые преждевременной победой, бравой скачкой на весёлом своём сабантуе. Сзади развязно шагала пехота, уродуя землю чёрными оспинами от высоких форсистых каблуков, и ухмыляясь сальным шуткам дефилирующих продажных егерей.
Наши первые выстрелы из допотопных ружьишек, из пугачей, не нарушили парадную музыку марша, а лишь чирикнули слегка с воробьями на ветках. Из окопов пугливо выглядывали зверюшки: такую армаду охотников на пшик не возьмёшь, тут бомба нужна.
Ответным залпом браконьеры подранили кое-кого из наших; у одного волка башка повисла обломанным кукурузным початком на ниточке. Струя красного сока ударила фонтанчиком вбок, ужасом окропляя рядом лежавших. А ружья снова палят; и вездеходы, что издали казались просто корытами, теперь вот рядом жужжат, будто в них сто сердец сразу заработали на износ. Под колёсами уже яростно вопят передовые посты наших смелых героев, смятые железным ударом.
Всем вокруг страшно; и я живота прошу. Бегом, прочь от жутких криков - туда, где в мире живут - в свою отшельничью пещеру сумрака и неведенья. Пусть будет голод, лютая стужа, только б утробу спасти.
Но на правом фланге вдруг сверкнули два дула, злые глаза проклятого зайца: и я подбито свалился в грязную кашу, ещё пуще корчась от несмываемого позора. Теперь и сердечной кровью его не смыть, даже если разорвётся мой моторчик на виду у сотен спасённых зверей.
А боевая тревога уже переменилась. Сначала одичалую мотоциклетку, которая вдоль буерака вырвалась во фланг и поливала окопы свинцовой кропелью, поджёг молодой лис. Он метнулся сбоку от неё, невидимый врагам через кусты шиповника, и бросил подпалённую бутыль-зажигалку. Горящий бензин залил коляску, так что едва соскочили с неё седоки.
Воспрявшее духом зверьё завизжало - уррррррааа!! - и тут же на другом фланге чёрный вездеход сверзился кверху задом в вырытую западню, ломая дулья торчащих ружей. Тогда животные кинулись врукопашную, презрев свои хитрые лесные повадки.
Оккупанты отступили; притихли. Я блуждал по лазарету, контуженный взрывом мотоциклетного бензобака. Постыдная боль сжирала меня - оторвало полпальца на левой руке. А кругом стоны и плач, смех да пение: как тут не заорать, если фельдшеры режут раненых без наркоза.
В штабной землянке дремят командиры, в траншеях солдаты. Чехарда постов, караульных; чёрный дым улетает, и гаснет день. Санитары таскают своих мёртвых зверей, одного за другим - кабанов, лосей; зайцев. Я смотрю вслед - моего ли там нет? - Вроде жив - то ли с радостью, то ль с опаской.
Смерть ходит по полю, сутулясь над трупами, а пащенок её, мёртвоед, мародёрствует на подхвате у мачехи. Похоронная команда тронулась в путь на лесное кладбище. А завтра утром снова война, до полной капитуляции.
И не знали мы, что летел к нам на выручку крылатый ящер, прознавший стороной о нашей беде. Он ёрзал вправо и влево, по чёрному чаду угадывая дорогу; он заглядывал в каждую земляную падь, проверяя следы скобельком когтя. И ловко вертелся между ускользающих жёлтых стрел в окнах пёристых облаков.
У змея была дурная слава хоронителя, о нём ходила поганая молва да слухи. К тому же внутри него громыхали кишки, будто орудийные ядра от тряски. Неудивительно, что когда он завис, перекрыв заходящее солнце - такой беспощадный, шипящий - то наши окопы огласились предсмертным воем. Кто-то даже шмальнул по кабине, не жалея последних патронов. Но что для ящера дробь? - воздушный поцелуй только. Он благополучно плюхнулся на опушке.
Я во все глаза смотрел туда, раскрыв от удивления рот, узнавая и сомневаясь. А змей долго охорашивался перед зрителями - глядя в зеркальце, играя хвостом. Он кого-то искал средь толпы. Да меня:
- живой! Слава богу! - неуклюже переваливаясь утиными лапами, он побежал, поскакал мне навстречу.
Я был немного растерян тёплыми объятиями. Кто он мне? случайный знакомый - но звери явно обрадовались великой подмоге, надежда им мир озарила. - Со змеем Горынычем мы победим! – кричат они за накрытым столом, и к шуму тарелок, звону бокалов и брызгам шампани зовут.
- Куда? - я ухватил ящера за узду. – Не пей. Нам с тобой скоро по небу лететь, а петляя нетрезвым, ты погубишь себя и меня.
Змей скорбно надул губы, словно у него походя отобрали игрушку. Он так плаксиво завздыхал, что каждое сердце прониклось бы жалостью. Только не моё: - Компот будешь?
Аж передёрнулся змей, и от вздрога слетела попона с седлом.
Ох ты, мой боже – я боязливо лоб окрестил. Плохая примета, один не вернётся. А ящер уже снова улыбается за бахрому рассветного занавеса, посылая в открытую кулису неба благодарные вздохи: - мне здесь нравится. Я цвету и пахну.
- Ты о деле не забывай. - Я ухмыльнулся, сковырнув с его горба засохшую голубиную кучку. Потом оправился, прыгнул в седло, натянул повод, и мы круто развернулись по длине плевка. - Слышь, медведь, я к бою готов. Как там дела?
- Не мешай. Отвлекаешь, - рявкнул мишка, не снимая с носа полевой бинокль. - Дай поглядеть, дай, - толкал его под руку заяц.
Во длинном рву, который звери загодя вырыли вдоль линии фронта, они набросали сухой травы, мелкого валежника, еловых веток, смоляных сучьев, и тракторных покрышек. Всё это я залил последним бензином, мазутом - даже с подбитых уже вездеходов отсосал сверки дизтоплива. И вот сейчас грязным огнём, едким дымом заполыхала подожжённая кутерьма. Сам воздух пылал, атакуя охотничьи рубежи.
Ощетинившись да оскалившись звери ринулись в наступление. За свободу и честь, за недамся, за свою прошлую бедолажку - за сердце держась, готовое спрыгнуть в окоп и переждать в той лазейке. Но мы стиснули свои зубы, клыки - от боли и трусости, от греха.
- Господь, ты любишь меня? - такого, как я есть сегодня, сей час - ведь я совсем не ведаю в себе крупного героизма, чтобы выказать его боевой схваткой, я въяве не знаю, каким буду под страшными пытками - и если теперь ты презиришь меня за моё откровенье, то лучше сломи, уничтож, надругайся - а я уповаю греховной гордыне, но не смирению.
- что ты там шепчешь? – оглянулся мой змей, разгоняясь по взлётной полосе.
Он едва не свернул себе шею, когда я от страха затянул поводья; но всё же взлетел, чихая да кашляя. И вытянул крылья, скрытно паря над землёй.
Передовую нам указывали сполохи горластых охотничьих ружей. Она была похожа на шахматную доску: чёрные клетки - мазут, чад, резина; а между ними золотые окна солнечного света, как рыжие стожки. В них я и покидал свои зажигательные гранаты, облегчённо молясь на белые рубахи облаков херувимов. Тогда жалобный вой браконьеров накрыл весь передний край: гулко взрывались дорогие вездеходы и мотоциклетки, пламенно горело снаряжение, пшикали ружья. Вприпрыжку друг за другом драпала вся фашиская армия, боясь навеки остаться на этом адовом поле.
Вместе с собратьями по космической галактике мы устроили пышные проводы марсу-вояке, который взорвался от злобы, и после развеялся пыльным облаком. По глупому недомыслию он решил, что переполненные арсеналы даруют силу и мощь - и только в этот миг, тлея искоркой праха кое-где во вселенной, он уяснил себе величие духа.
Мы обнимались, поздравлялись, и даже заяц ко мне подошёл. Стукнув прикладом об землю, он первым протянул свою копчёную лапу, но всё же не преминул уколоть:
- Лучше б ты зверем был; - хорошо, что кольнул не штыком.
Пошёл дождь. Сначала закрапал мелкий; потом стал крупный молотить по пожарищу. Ударил гром.
Я потянул за крыло ящера:
- Идём домой. - мне нельзя.
- Почему? неужели опять к старухе полетишь прятаться? - поздно. За мной сами прилетели уже.
Он тоскливо оглянулся на мелькающие в небе молнии, без повода осерчав на меня: - и не стой рядом! Опасно! - тут же сам норовя теснее прижаться.
Но когда громыхнуло над самой головой, он понурился, став похожим на гаденького змеёныша; то ли шепнул, то ли хрипнул - прощай; и тихонько побежал, спотыкаясь, по полю. Он оглядывался, всё ещё на что-то надеясь – может, что я возьму его на ручки и суну запазуху; но в сотне шагов от меня прямо в него - я видел как горб полыхнул - ударила молния - и ящер осыпался пеплом.
- какая нелепая смерть, - сказал ктото в кустах; и я отозвался ему: - нелепая жизнь, - сам дрожа.