Страшная сказка

В деревне женщины, выходившие с подойниками из калиток остановились и посмотрели наверх. – Это что? Бабы, смотрите! По небу плыли то ли облака, то ли фигуры вооружённых всадников... – Снова ангел. А вон лик видите? Женский... Господи, да что это... Старуха в чёрном подняла голову и неожиданно усмехнулась. – То бабы знак всем. Алёна Арзамасская возвращается. Я же вам говорила, а вы не верили. То срок подошёл ей вернуться. Сама слышите поёт.

«Обогрей ты нас красно солнышко
Сирот бедных, людей беглых.
Да не воры мы не разбойнички,
Стеньки Разина мы работнички...»

– Давно у нас таких песен слыхать не было. Да видать время пришло. Бабы дружно охнули. – Лихо идёт... Старуха поправила платок. – Видать время мужикам обрезы доставать.

Анна Долгарева.

ПРО СТЕНЬКУ (также и Алену Арзамасскую)

Из землицы русской, из камня, из приречного тростника
Поднимается Стенька Разин, и отрубленная рука
вырастает из тела белого,
пока Стенька идет к Кремлю.
«Ай да здравствуй ты Русь моя, да который век я люблю
твое небо, как Волга, глубокое, твои реки да терема,
ах ты шлюха моя заветная, подставляй объятья сама».
И Алена в одежде монашеской из-под пепла за ним встает.
У Алены через плечо прирученный гранатомет,
трижды битая, трижды клятая и сожженная наконец,
она крестится и смеется: «я вернулась к тебе, Отец».
И идет по Москве заснувшей первым – набольший атаман,
а за ним атаманша меньшая, расступился квелый туман,
и гранаты у атаманши, а у Стеньки тяжелый «Шмель».
Тяжело храпит патриарх в свою шелковую постель,
и царю что-то снится страшное, и последнему из бомжей,
разлетаются птицы подальше от нижних от этажей.
Вылезают черви из тела Стеньки, из отрубленных рук и ног,
он идет по Руси заснувшей, и путь у него далек,
«Ай ты Русь моя дорогая, я вернулся к тебе, гляди».
И стучит сожженное сердце у Алены в сожженной груди.
*
Ай ты Русь моя,
вот вернулся я
к тебе – сын твой преданный,
да тобою преданный.
Ай, любимая!
В клубах дыма я
сквозь тебя пройду,
да правду найду.
*
я была монахиней, прости Господи, я сменила одежды свои
на мужское платье да войско, за это меня сожгли,
и теперь я встала из пепла, и мертвая прохожу
через мертвые многоэтажки, через всю пустоту и жуть,
кровь на стенах да хохот дьявольский, мой ли хохот? прости, прости.
сколько страшного я свершу еще на своем пути?
*
Ничего из этого не было.
Спи, мой маленький, спи, усни.
На холодном лете семнадцатого проступают домов огни.
Это все только страшная сказка, и нет у нее конца.
Спи, мой маленький. Стенька спит, и Алена у ног Отца.
Спит Москва, чтоб набраться силы, спит расхристанная Русь,
четвертованная – как Стенька, синий воздух, туман и грусть.
Только что-то под древним камнем, что навеки крови впитал,
все ворочается так тяжко, все скребет, как древний металл,
и ни сна ему, ни покоя, и покуда хватает сил
все царапается, стучит оно в беспокойное сердце Руси.





Как лежу, я, молодец, под Сарынь-горою,
А ногами резвыми у Усы-реки…
Придавили груди мне крышкой гробовою,
Заковали рученьки в медные замки.
Каждой темной полночью приползают змеи,
Припадают к векам мне и сосут до дня…
А и землю-матушку я просить не смею –
Отогнать змеенышей и принять меня.
Лишь тогда, как исстари, от Москвы Престольной
До степного Яика грянет мой Ясак –
Поднимусь я, старчище, вольный иль невольный,
И пойду по водам я – матерой казак.
Две змеи заклятые к векам присосутся,
И за мной потянутся черной полосой…
По горам, над реками города займутся
И година лютая будет мне сестрой.
Пронесутся знаменья красными столпами;
По земле протянется огневая вервь;
И придут Алаписы с песьими главами,
И в полях младенчики поползут, как червь.
Задымятся кровию все леса и реки;
На проклятых торжищах сотворится блуд…
Мне тогда змееныши приподнимут веки…
И узнают Разина. И настанет суд.