ОНЕГИНСКАЯ СТРОФА.Вадим Рахманов. «На изломе». Поэма. М., Из-во «Новый ключ».
kirovn | | Категория: Критика
По началу это напрягает.
Книга – «Онегинской строфой», магической, загадочной, по выражению Федора Достоевского, созданной гением Пушкина исключительно для «Онегина»?
На полном серьезе? Да ладно!
Или автор не понимает, что она штучна, потому-то и не стала пока общепринятым размером? И что, прибегая к ней, он заранее ставит себя в проигрышную позицию? Или он дерзает воспарить до уровня, а, может, превзойти Пушкина?
Ну, не наглец?
Конечно, в литературной практике случаи ее использования имеются, например, Михаилом Лермонтовым в «Тамбовской казначейше»:
Пускай слыву я старовером,
Мне всё равно — я даже рад:
Пишу Онегина размером;
Пою, друзья, на старый лад.
К ней обращались Вячеслав Иванов, Максимилиан Волошин, Юргис Балтрушайтис. Она пущена в дело по-английски Владимиром Набоковым, а еще в стихотворениях Джона Столлуорси «Щелкунчик» и Дианы Бургин «Richard Burgin. A Life in Verse»
My father, full of marvelous stories,
At eighty-seven had a stroke,
And left untold the joys and worries
He’d lived, of which he rarely spoke.
Но делалось это или со ссылкой на заимствование, или чуть шутливо, или извинительно. И в малых дозах.
А здесь многостраничное повествование автора, широко известного, как говорится, только узкому кругу почитателей…
Но вдруг – чудо? А если книга – перл?
Что же, нырнем в нее, как предлагает автор.
С первых же строк понимаешь: это не Пушкин.
Но – Рахманов!
«Онегин» – классический роман с завязкой, разворачиванием сюжета, характера героев, нарастанием конфликта, кульминацией, развязкой : «Но я с ним обручена и буду век ему верна». Все это на фоне ярких картин жизни тогдашнего света.
У Рахманова биографическое описание истории рода, семьи, персонифицированного в лице автора лирического героя, на изломе – найдено точное слово! – укладов, социальных систем и веков.
От прадеда Ивана и прабабушки Евдокии.
Легкое, динамичное, чуть ироничное в теплых интонациях и чувствах по отношению к вырастившей его бабке, горячем сочувствии матери, тревожно-скорбном – сгинувшему отцу, благодарном – отчиму. Трезвое, взвешенное, искреннее применительно к многочисленным персонажам произведения.
Оно увлекает зримыми деталями и авторскими комментариями, сопровождающими читателя на всем пространстве книги. «Онегинская строфа», позволяя охватить события малые и большие, повседневные жизненные перипетии и свершения эпохальные, – у Рахманова р а б о т а е т.
О, да! Можно только представить, какого невероятного напряжения сил, простоты, ясности изложения, точности в описании ситуаций и обстоятельств, обязательных широких обобщений она требует от автора. Заставляет держать творческую планку на максимально высоком уровне.
И… да-да, по большей части, ему это удается. Воспринимая строку за строкой, начинаешь ощущать зрелую руку поэта, умело владеющего словом (123.60, 203.65 – 71, 213.85). «Строфа» обязывает его к этому. И он охотно подчиняется.
Иногда, впрочем, даже слишком, когда, стремясь к мотивированной ею детализации рассказа, идет за событиями, а не выстраивает их в нужную сюжетную линию (27.25).
Тем не менее, чем дальше углубляешься в текст, тем отчетливее видишь, сколь уверенно он рисует узнаваемую картину жизни своего героя и страны сложнейшего, драматичнейшего этапа их существования.
Причем, в подлинных лицах и событиях – одно из несомненных достоинств книги, поскольку воспроизводимая панорама реальной действительности становится своеобразным документальным свидетельством, не только очевидца, но участника событий. Впрочем, иногда этот плюс превращается в минус, когда повествование заполняется малоизвестными широкому читателю именами (120.64, 187.32) и подробностями, что затрудняет его восприятие.
Да, сами по себе они ценны как артефакты минувшего, за увековечивание которых скажут спасибо будущие читатели и историки. Некоторые из строф вообще достойны быть занесенными на мемориальную доску соответствующих учреждений. Прежде всего, это касается альма-матери автора – факультета журналистики МГУ, а также писательской организации, где он немало потрудился и которым посвящены едва ли не лучшие страницы книги.
Порой кажется, что документализм текста чрезмерен (222.102-103, 223.105). Но стремление к точному и честному слову оправдывают автора. Невольно вспоминается как во имя жестокой правды жизни вводил в художественную ткань «Красного колеса» А.Солженицыным выдержки из газет и воззваний и т.д.
Рахманов же облекает их в стихотворную форму, делая это, по большей части, c завидной виртуозностью.
Оценка содержательной стороны книги не входят в задачу статьи. Но все же нельзя не отметить, что автору удалось схватить и передать процесс перекройки характера своего лирического героя «на изломе» времени, истории, – от либерального критицизма в советскую пору – страницы, посвященные его службе в армии (124.62, 68, 180.19), – до патриотических чувств гражданина России сегодня (16.2,28.26, 233.125). От жесткой мстительности в отношении покинувшего его семью отца, – к смягчению и почти прощению его (214.87). От увлечения описанием темных сторон своей трудной, но все же сложившейся судьбы, до извинений пред читателем за «мрак» повествования (161.166, 167.148).
Итак?
Сколь оправданно обращение Вадима Рахманова к загадочной, волшебной, штучной, предназначенной исключительно для «Евгения Онегина» Пушкинской строфе? Полагаем, даже из этих коротких заметок читатель, получил ответ. «Нырнув» в текст книги, в полной мере может убедиться в этом лично сам.
Нет, Вадим Рахманов не глашатай, не рупор переломных эпох. Скорее, он их летописец. Были времена, когда в тысячеглавых аудиториях гремели звонкие голоса поэтов-рупоров общества – их имена у всех на слуху. Где они сегодня? Увы, там же, где и злоба дня, породившая их.
Панорама поэтического повествования «На изломе» явилась без шума и грома. Оживляя былое, в том числе и время зычно-хрипучих, завораживающих стадионы голосов, доискиваясь до глубинных причин распада времен и проливая на них свет.
Поэтому она есть. И пребудет.
О жанре. Полагаем, по охвату событий и широте обобщений книга Вадима Рахманова может быть названа и поэмой и романом в стихах. И все же она тяготеет больше к стихотворной хронике, включающая в себя как образцы высокой поэзии, так и элементы публицистики и журналистики, в общем, художественно оправданные. Это летопись наших дней, сработанная «Онегинской строфой» добротно, в запоминающихся подробностях и коллизиях.
По выходе ее в свет можно с полным правом утверждать, что магическая Пушкинская строфа обрела статус рабочего размера, подобного ямбу, хорею, гекзаметру и проч. в поэтической практике.
А сама книга явила опыт обогащения творческой лаборатории стихосложения новыми возможностями эстетического осмысления и отображения жизни посредством обращения к бессмертному Пушкинскому наследию.
Николай Владимиров,
профессор Московского государственного университета культуры и
искусства
Своё Спасибо, еще не выражали.
По началу это напрягает.
Книга – «Онегинской строфой», магической, загадочной, по выражению Федора Достоевского, созданной гением Пушкина исключительно для «Онегина»?
На полном серьезе? Да ладно!
Или автор не понимает, что она штучна, потому-то и не стала пока общепринятым размером? И что, прибегая к ней, он заранее ставит себя в проигрышную позицию? Или он дерзает воспарить до уровня, а, может, превзойти Пушкина?
Ну, не наглец?
Конечно, в литературной практике случаи ее использования имеются, например, Михаилом Лермонтовым в «Тамбовской казначейше»:
Пускай слыву я старовером,
Мне всё равно — я даже рад:
Пишу Онегина размером;
Пою, друзья, на старый лад.
К ней обращались Вячеслав Иванов, Максимилиан Волошин, Юргис Балтрушайтис. Она пущена в дело по-английски Владимиром Набоковым, а еще в стихотворениях Джона Столлуорси «Щелкунчик» и Дианы Бургин «Richard Burgin. A Life in Verse»
My father, full of marvelous stories,
At eighty-seven had a stroke,
And left untold the joys and worries
He’d lived, of which he rarely spoke.
Но делалось это или со ссылкой на заимствование, или чуть шутливо, или извинительно. И в малых дозах.
А здесь многостраничное повествование автора, широко известного, как говорится, только узкому кругу почитателей…
Но вдруг – чудо? А если книга – перл?
Что же, нырнем в нее, как предлагает автор.
С первых же строк понимаешь: это не Пушкин.
Но – Рахманов!
«Онегин» – классический роман с завязкой, разворачиванием сюжета, характера героев, нарастанием конфликта, кульминацией, развязкой : «Но я с ним обручена и буду век ему верна». Все это на фоне ярких картин жизни тогдашнего света.
У Рахманова биографическое описание истории рода, семьи, персонифицированного в лице автора лирического героя, на изломе – найдено точное слово! – укладов, социальных систем и веков.
От прадеда Ивана и прабабушки Евдокии.
Легкое, динамичное, чуть ироничное в теплых интонациях и чувствах по отношению к вырастившей его бабке, горячем сочувствии матери, тревожно-скорбном – сгинувшему отцу, благодарном – отчиму. Трезвое, взвешенное, искреннее применительно к многочисленным персонажам произведения.
Оно увлекает зримыми деталями и авторскими комментариями, сопровождающими читателя на всем пространстве книги. «Онегинская строфа», позволяя охватить события малые и большие, повседневные жизненные перипетии и свершения эпохальные, – у Рахманова р а б о т а е т.
О, да! Можно только представить, какого невероятного напряжения сил, простоты, ясности изложения, точности в описании ситуаций и обстоятельств, обязательных широких обобщений она требует от автора. Заставляет держать творческую планку на максимально высоком уровне.
И… да-да, по большей части, ему это удается. Воспринимая строку за строкой, начинаешь ощущать зрелую руку поэта, умело владеющего словом (123.60, 203.65 – 71, 213.85). «Строфа» обязывает его к этому. И он охотно подчиняется.
Иногда, впрочем, даже слишком, когда, стремясь к мотивированной ею детализации рассказа, идет за событиями, а не выстраивает их в нужную сюжетную линию (27.25).
Тем не менее, чем дальше углубляешься в текст, тем отчетливее видишь, сколь уверенно он рисует узнаваемую картину жизни своего героя и страны сложнейшего, драматичнейшего этапа их существования.
Причем, в подлинных лицах и событиях – одно из несомненных достоинств книги, поскольку воспроизводимая панорама реальной действительности становится своеобразным документальным свидетельством, не только очевидца, но участника событий. Впрочем, иногда этот плюс превращается в минус, когда повествование заполняется малоизвестными широкому читателю именами (120.64, 187.32) и подробностями, что затрудняет его восприятие.
Да, сами по себе они ценны как артефакты минувшего, за увековечивание которых скажут спасибо будущие читатели и историки. Некоторые из строф вообще достойны быть занесенными на мемориальную доску соответствующих учреждений. Прежде всего, это касается альма-матери автора – факультета журналистики МГУ, а также писательской организации, где он немало потрудился и которым посвящены едва ли не лучшие страницы книги.
Порой кажется, что документализм текста чрезмерен (222.102-103, 223.105). Но стремление к точному и честному слову оправдывают автора. Невольно вспоминается как во имя жестокой правды жизни вводил в художественную ткань «Красного колеса» А.Солженицыным выдержки из газет и воззваний и т.д.
Рахманов же облекает их в стихотворную форму, делая это, по большей части, c завидной виртуозностью.
Оценка содержательной стороны книги не входят в задачу статьи. Но все же нельзя не отметить, что автору удалось схватить и передать процесс перекройки характера своего лирического героя «на изломе» времени, истории, – от либерального критицизма в советскую пору – страницы, посвященные его службе в армии (124.62, 68, 180.19), – до патриотических чувств гражданина России сегодня (16.2,28.26, 233.125). От жесткой мстительности в отношении покинувшего его семью отца, – к смягчению и почти прощению его (214.87). От увлечения описанием темных сторон своей трудной, но все же сложившейся судьбы, до извинений пред читателем за «мрак» повествования (161.166, 167.148).
Итак?
Сколь оправданно обращение Вадима Рахманова к загадочной, волшебной, штучной, предназначенной исключительно для «Евгения Онегина» Пушкинской строфе? Полагаем, даже из этих коротких заметок читатель, получил ответ. «Нырнув» в текст книги, в полной мере может убедиться в этом лично сам.
Нет, Вадим Рахманов не глашатай, не рупор переломных эпох. Скорее, он их летописец. Были времена, когда в тысячеглавых аудиториях гремели звонкие голоса поэтов-рупоров общества – их имена у всех на слуху. Где они сегодня? Увы, там же, где и злоба дня, породившая их.
Панорама поэтического повествования «На изломе» явилась без шума и грома. Оживляя былое, в том числе и время зычно-хрипучих, завораживающих стадионы голосов, доискиваясь до глубинных причин распада времен и проливая на них свет.
Поэтому она есть. И пребудет.
О жанре. Полагаем, по охвату событий и широте обобщений книга Вадима Рахманова может быть названа и поэмой и романом в стихах. И все же она тяготеет больше к стихотворной хронике, включающая в себя как образцы высокой поэзии, так и элементы публицистики и журналистики, в общем, художественно оправданные. Это летопись наших дней, сработанная «Онегинской строфой» добротно, в запоминающихся подробностях и коллизиях.
По выходе ее в свет можно с полным правом утверждать, что магическая Пушкинская строфа обрела статус рабочего размера, подобного ямбу, хорею, гекзаметру и проч. в поэтической практике.
А сама книга явила опыт обогащения творческой лаборатории стихосложения новыми возможностями эстетического осмысления и отображения жизни посредством обращения к бессмертному Пушкинскому наследию.
Николай Владимиров,
профессор Московского государственного университета культуры и
искусства
Своё Спасибо, еще не выражали.
Уважаемый посетитель, Вы зашли на сайт как незарегистрированный пользователь. Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо зайти на сайт под своим именем.
Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии в данной новости.
