Поэт и повар

На каменистом морском берегу, на самой окраине курортного городка, где совсем мало отдыхающих, это большей частью, пожилые, не любящие пляжной скученности люди. Отдыхал там, уже не первый год, совсем пожилой, если не сказать старый, семидесяти лет человек. Называл он себя, не много не мало, поэтом, иногда и народным целителем, ну, вроде как по совместительству, надо полагать, что успевал работать ещё и в качестве целителя – почти волшебником. Предлагал иным, расположившимся по соседству с ним, напиться какого-то специально приготовленного им снадобья. Вынимая из сильно заношенной и загрязнившейся сумки, больше годной может быть, нищенствуя, собирать подаяния в неё, бутылку с какой-то мутной дрянью. Периодически, время от времени, попивая из неё прямо с горлышка. Говорил, – это помогает от всех болезней и недугов и запивал ей, и зажранную хамсу с хлебом, показывал, будто наяву; вот видите, как оно помогает мне сохранять здоровье. Соседствующие с ним такие же пожилые отдыхающие, обычно вежливо отказывались от его предложений, опробовать этот «чудодейственный» напиток.

Был он среднего роста, и довольно широк в плечах. Был очень худ, сух, с большими, глубоко запавшими глазами и почти лысой головой, так, с висящими на висках и затылке клочьями длинных и седых волос, и всего несколькими пожелтевшими, торчащими изо рта зубами. Ну, как воплотившийся водяной или демон, воспетый в поэтических и прозаических произведениях литературы. Или, ещё может быть, как дервиш или пустынник, если представить его в ветхом, сильно заношенном рубище с посохом в руке. По этому поводу, как-то уничижительно он говорил о себе, ударяя большим костлявым кулаком по груди, с хорошо выделяющимися ребрами на ней, мол, довела меня литература, что осталась от меня одна арматура. Исстрадавшийся он будто, за многие лета своей нелёгкой жизни, тоской по справедливому миро устроению.

Называясь народным целителем он, было, хотел излечить одного страдальца, приняв его за этакого простачка, недотёпу. Способного легко поддаться его «целительским» чарам. Им был Иван Белый, его так звали за длинные, курчавые как у барашка, светлые, почти белые волосы, сильно выгоравшие на летнем южном солнце, будто копна льна была на его голове, казавшаяся, наверное, от сильно измождённого и исхудавшего лица и тела его, какой-то, уж очень большой. Теперь же, когда он постарел, его белые, кудрявые волосы поблекли и увяли, как садовые цветы после ранних осенних заморозков, и стали на половину седые; прежней пышной, белой копны уже не стало, а прозвище осталось. Но всё же, он был заметно моложе поэта – лет на семь. И был знаком с поэтом, сражаясь с ним на шахматных баталиях. Избрал себе такую, давно забытую, с далёкой молодости забаву, после того, как прекратил, почуяв, что гибнет, длящееся десятилетиями пьянство. Пил до потери рассудка, едва опомнился. Объяснял позднее, что тяжёлые семейные обстоятельства (четыре развода) надломили его, и вынудили надолго приложиться к бутылке, чтобы одурманить себя и пасть в забытье от всех своих семейных неурядиц и невзгод. Важным пунктом воспитательного процесса своих жён, после его возвращения из длительных командировок, была беспощадная порка их, широким армейским ремнём или плетью за супружескую неверность, с последующим разводом. Даже, бывало, в этот процесс вмешивались соседи, чтобы, находясь в состоянии аффекта, вызванного сильным алкогольным опьянением, он не запорол насмерть свою жену. Отнимали её, чтоб не запорол, когда слышали как истошно, долго и громко кричала она под ударами ремня или плети, обезумевшего Ивана. В молодости, до самого распада страны, совпавшего с распадом его семейной жизни, он всё больше работал на стройках коммунизма в отдалённых районах Севера и Сибири, и надолго отлучался из дома, где его просто начинали забывать. Говорил иногда, горько усмехнувшись, что на стройках коммунизма, он сильно подорвался.

А в девяносто шестом году, после развода с последней, своей четвёртой женой, он поселился в комнате по соседству с поваром, в бывшем общежитии. Говорили те, кто давно знали его, что от этих четырёх жён, у него было шестеро детей. Сам он как-то не любил об этом говорить. Пил тогда, он ещё лет шесть, длительными и глубокими запоями, почти до безумия, потом остепенился. Было, даже, что зимой, в январе или феврале месяце, мертвецки пьяный он валялся на краю старого кладбища, где поздним вечером его подняли, и кое, как притащили домой, знавшие его мужики, сжалившиеся над ним, не дав ему околеть за ночь от холода. Теперь же, выйдя на пенсию, он тихо, мирно, забавлялся по вечерам в летнее и осеннее время, игрой в шахматы с такими же пенсионерами как сам, стихийно, по собственному почину, организовавших свой шахматный клуб «четырёх коней» в уютном, тенистом уголке, городского курортного парка. Из года в год, на протяжении уже многих лет собирающихся там, чтобы сразиться в шахматных баталиях. – Теперь, чтоб совсем не заели тоска и скука, там коротал он своё свободное время.

И, как обычно вечером, когда унимается дневная летняя жара, поэт, своим зорким намётанным взглядом, высмотревший его там, играя с ним в шахматы, просчитал наперёд свой тщательно продуманный ход, подобно решающему ходу в шахматной баталии, ведущему к победе. И посчитав, что этим ходом он безмерно обрадует, осчастливит несчастного такой нежданной радостью, позволяющей навсегда избавить его от столь тяжкого недуга, доставляющего ему ну, если не страдания, то всякие неудобства, уж точно.

Предполагая, или даже не сомневаясь, что тот непременно будет в восторге, как только заслышит о его таких необыкновенных исцеляющих способностях, дарованных ему свыше, равных, ну, разве что, тем, совершенно необычным, фантастическим способностям библейских святых; он так возрадуется этому! Так вовремя, явившемуся ему чародею, способному творить такие чудеса; чудесным, непостижимым образом исцелять болящих, и избавлять от различных недугов, страдающих людей. Его рассудок будет настолько обворожён столь радужной перспективой избавления от имеющегося у него недуга, что не в состоянии будет усомниться и воспротивиться этому. И ему ничего не останется другого, как только довериться поэту, поддаться его целительским чарам, и не про медлительно, пока тот по прихоти своей не передумал, дать согласие на своё чудодейственное исцеление. Тем вечером, поэт говорил с ним вкрадчиво, доверительно, почти ласково, на столько, на сколько, был способен он, чтобы только не спугнуть клиента, завлекая его в свои ловчие сети, обильно увешанные словесным бисером. Чтоб загодя, развеять всякие, возможные сомнения в нём, в его «необыкновенных», свыше дарованных способностях. Так выходил он на это дело, уже в новой своей ипостаси – в образе народного целителя. И, набравшись смелости, с большой уверенностью, будто для него это обычное, пустячное дело, он твёрдо без всяких колебаний, сказал ему, пожирая его своим хищным ястребиным взглядом. – У тебя кила, а я народный целитель, вылечу тебя, много не возьму, за небольшую плату. На что Иван Белый, придя после этих слов в ярость, грубо, матерно обругал его, и ответил ему, – Пошёл ты… к какой-то матери народный целитель, в злобе, сильно ударив кулаком по шахматной доске, не решившись, скорее едва удержавшись, чтобы не ударить его в голову или лицо. Это был его ответный ход, подобный удачному ходу в шахматной баталии, отводящий угрозу шаха или мата, чем немало обескуражил поэта, не ожидавшего, не просчитавшего такого поворота, затевая такую авантюру, – такой, как оказалось, неудачный ход. Так Иван Белый напрочь отверг его, глубоко усомнившись в его необыкновенных, выдающихся дарованиях и способностях. После этого случая, поэт дерзко и злобно, украдкой всё посматривал на Ивана Белого, когда приходилось им иногда видеться среди любителей шахмат, собирающихся, как обычно, по вечерам в городском парке. И Иван Белый в свою очередь, так же злобно и с подозрением посматривал на поэта, одаривал его таким искромётным «любящим» взглядом.

В парк поэт частенько ходил по вечерам поиграть в шахматы на досуге, вроде как интеллектуально поразмяться. Там всегда по вечерам собирались пожилые и даже, совсем немощные любители шахмат; никак не могли, даже, по состоянию здоровья и старости, расстаться со столь полюбившейся на всю жизнь забавой. Ну, а поэт приходил не только чтоб в шахматы поиграть, но и попутно чтоб, присмотреть среди них и не дюжих, и вполне готовых поддаться его чарам, чтобы «излечиться» у него. Где же ещё можно было их высмотреть в таком обилии, в курортном городке, чтобы исцелить их, доказать делом, что он не только поэт, но ещё и целитель, да ни какой-нибудь, а народный, звание не требующее какого-то диплома или сертификата для своего подтверждения. Там он и присмотрел своим зорким, внимательным взглядом убогого и несчастного Ивана Белого, точно так, как высматривает свою добычу коршун или ястреб на охоте, и, решив подходящим, вполне возможным опробовать на нём свои, необычные, выдающиеся способности и таланты; осчастливить очень хотел убогого и несчастного. Это был всего лишь, такой, промежуточный эпизод его активной жизнедеятельности в качестве народного целителя, видимо, однажды, заподозрив у себя ещё и такие выраженные способности и таланты, дарованные ему свыше, кроме того, что он поэт, и решил, что будет весьма полезным воспользоваться ими, не пропадать же им даром. Но, всё же, быть поэтом, у него, наверное, получалось лучше, чем народным целителем.

Литературное поэтическое творчество, это всё же, было для него так, для душевной блажи, никаких материальных благ ему не приносящее. Поэтому, поэту приходилось иногда, временами менять и осваивать новую, полюбившуюся ему ипостась народного целителя, чтобы хоть чуть, чуть поправить своё удручающее материальное положение, и совсем не пропасть в этом лютом мире, как-то подстраховаться; видимо, совсем не хватало ему на жизнь крохотной пенсии. Такое обстоятельство и вынудило его, предлагать свои услуги народного целителя за небольшую плату нуждающимся – болящим и убогим страдальцам. Но Иван Белый усомнившись в способностях поэта исцелять больных и немощных, выразил ему своё глубокое несогласие, чем несколько надломил его амбиции народного целителя. Вынудил его, больше находиться в ипостаси поэта.

К морю, поэт приходил, обычно пораньше, чтобы до наступления полуденной жары уйти. Разместившись на каком-нибудь подходящем камне у воды, с потёртым и сильно замаранным блокнотиком или тетрадочкой, глубоко задумавшись, он что-то карандашиком, в них крапал. Отрываясь, иногда, и подолгу сосредоточенно всматриваясь в морскую даль, будто искал там, где-то в дали, подсказку своему нетленному творению. Уподобившись тому, как когда-то много, много веков назад его соратник по перу Гомер, целыми днями в глубоком раздумье, сидя у моря, пристально всматриваясь в его даль, под шум морского прибоя, находил подсказку движению сюжета в своей «Одиссеи» или «Илиаде».

Однажды, чтобы, может быть, как-то разнообразить свой досуг и получить отдохновение от творческих мук, он стал у самой кромки воды, сооружать себе ещё более удобное лежбище, из пригодных для этого камней. Славно потрудившись, довольный и вдохновлённый, с блокнотиком и карандашиком в руках, он отдыхал затем на своём, так удобно устроенном лежбище, свободно растянувшись во всю длину своего костистого, подуставшего тела, под успокаивающий шум набегающей и разбивающейся о камни небольшой морской волны, нашёптывающей ему образы и сюжеты его поэтических творений.

Придя на следующий день к морю, предполагая, что он так же, как и вчера, удобно и комфортно приляжет на обустроенном им для этого месте. Будет и дальше продолжать, так же, с карандашиком и блокнотиком своё творение, под такой приятный, успокаивающий плеск морских волн, кричащих где-то вдали чаек, охотящихся на мелкую рыбёшку, обдуваемый таким же приятным, бодрящим, лёгким утренним ветерком, и обогреваемый, ещё не палящим жаром утреннего солнца. И тогда, погруженный в такую сладострастную идиллию, он, как избранный счастливец праздный, с блаженной радостью, отдастся без остатка своей творческой страсти, надолго и полно уйдёт в тему; мастерски, глубоко и проникновенно, он распишет все созданные им образы, и насладится чувством гармонии прекрасного, творимого им нетленного произведения.

И что же, подойдя ближе, он обнаружил, что на его месте, уже лежало какое-то длинное, вытянувшееся во весь рост, худощавое тело, неизвестного ему пожилого человека. Этот человек, прикрывший своё лицо, такой яркой, ещё издали привлекающей внимание, красной, нет не шапочкой, а кепочкой, уже наслаждался утренними, ещё не жаркими лучами солнца, и так сладко дремал под убаюкивающий его, приятный плеск морских волн. И этот, неизвестно откуда взявшийся, так вызывающе смело разбросавший здесь свои мощи, сломал, надорвал, расстроил все его порывы, устремления и чаяния к созданию задуманного им, глубоко осмысленного сакраментального образа бытия, подчинённого гармоническому закону, в его нетленном произведении. Этот человек, оказавшийся здесь на этом месте, спустил его на грешную Землю, прервал его фантазию и дум его стремленье, – порвал и растоптал, всё задуманное им на сей час. Этот же человек, напротив, был видимо, очень доволен, что среди неудобных, как попало разбросанных штормами камней, нашёл для себя столь удобное лежбище. Ему и в голову не пришло, что его, с таким усердием, ворочая тяжёлые камни, устраивал кто-то другой, а именно, неизвестный ему поэт.

Такое обстоятельство сильно смутило и расстроило поэта, привело его в замешательство и возбудило в нём приступ гнева, и мирится с этим, он никак не собирался. Чтобы привлечь внимание, так вальяжно расположившегося, и так сладко дремлющего, на его вчерашнем месте, человека, к себе, он принялся нервно, раздражённо ходить по мелководью подле него, и резкими движениями своих ног, создавать, уже не такой приятный шум волнующейся воды, совсем не располагающий к такой сладкой дрёме. Через некоторое время, отдыхающий на его месте человек, взбудораженный таким, вдруг, возникшим диссонансом шума волнующейся воды, вышел из состояния блаженной дрёмы, и заметил столь необычное явление возле себя. Он приподнял голову и вопросительно посмотрел на неизвестного ему человека, творящего непонятно что возле него. Поэт, в свою очередь подошёл ближе, видя, что его действия привели к ожидаемому результату; он злобно, уничижающим взглядом, рассматривая незнакомца, скрежещущим, будто ножом по стеклу, и шепелявящим от недостатка зубов во рту, голосом, грозно сказал, – ты занял моё место! Тот, мало понимая, что происходит, убрал с лица свою красную кепочку, чтобы рассмотреть пришельца так бесцеремонно потревожившего его. И приподнявшись, пришедшими в действие мощами, саркастически улыбаясь, и дрожащим от нахлынувшего волнения, и таким же, шепелявящим от недостатка зубов и в его рту, голосом, начал оправдываться и объяснять незнакомцу. Что, дескать, он здесь расположился по праву раньше пришедшего сюда, и добавил, чтобы закрепить правоту сказанного им, а вашим здесь ничего не может быть, и, ни чьим оно не может быть, располагайтесь рядом, или чуть дальше, места много. Толково, назидательно, терпеливо, разъясняя ему своё законное право на это место, как в меру строгий учитель своему ученику, плохо усвоившему его урок. И, в то же время, говорил с ним как то осторожно, даже мягко, нисколько не повышая голоса, и на всякий случай, на «вы», с тревогой всматриваясь и читая по выражению на лице поэта, что он рассержен и озлоблен не на шутку. Поэтому, был весьма осторожен, и старался не возбудить ещё большего гнева в человеке, так неожиданно явившемся перед ним.

Услышав какие-то возражения, поэт обозлился пуще, прежнего. Злобно пронзая его своим ястребиным взглядом, он уже кричит на него – ты кто такой, что всё указываешь мне, и учишь меня?! Тот в ответ ему, – прежде, медленно, неуклюже, нехотя поднявшись, и как-то неуверенно и боязно распрямившись перед ним, будто раздумывая на ходу, не лучше ли ему остаться в этой согбенной позе перед явившимся супостатом; всё так же, саркастически, жалостно улыбаясь и шепелявя, нерешительно говорит ему в ответ, – а вы кто такой? Ещё более разгневанный поэт, пронзая его всё тем же, полным презрения взглядом, с большой уверенностью, будто это и без всяких слов должно быть, очевидно, всем, гордо отвечал ему. – Я поэт! А ты кто? А я повар – тихо, мягко, всё так же с какой-то опаской, угодливо отвечает ему тот; ожидавший может быть, снисхождение и похвалу от того, представившегося ему поэтом. Что значит поэт, он видимо, мало представлял. Ты повар!!! – не снижая своего грозного, повелительного тона, продолжает удивлённый поэт, никак не ожидавший такого ответа. Перед ним стоял выше среднего роста и весьма щуплый, с узкими плечами человек, с редкими, но очень длинными до самых плеч, с обильной сединой волосами, перевязанными красной ленточкой на затылке. И с красной кепочкой в руке, перекладывая её из одной руки в другую, будто мешала она ему сосредоточиться во время их весьма пылкого диалога; всё никак не помещал её почему-то на голову – наверное, предполагал, не обидит ли ещё больше этим поэта, таким непочтением его. И был похожим он, может быть, больше, на драматурга или джазмена, или на состарившегося, потрёпанного жизнью, шоумена, но вовсе не на повара. Вид такого повара, представшего перед ним, явно противоречил, сложившемуся из опыта его столь длинной жизни, представлению о поварах – с лицами, похожими больше на свиные рыла, и, массой тела у них, ну никак не меньше центнера.

После непродолжительной паузы, несколько сбитый с толка, не просчитавший как в шахматной игре, такого неожиданного хода противной стороны, и соображавший теперь, пока в его голове проносились всякие воспоминания связанные с поварами, в каком направлении вести далее наступательную словесную баталию. Найти нужный ход, позволивший ему, как возможно скорее, низложить и привести противную сторону к поражению. Поэт опомнившись, после короткого замешательства, подобрав скоро нужный ход своему красноречию, громогласно заявляет, – меня такие повара как ты, лет двадцать назад отравили в одной столовой!! Я не такой – тихим, жалобным голосом оправдывается повар, и как-то умоляюще смотрит на поэта, будто прощения просит у него за тех поваров, когда-то отравивших поэта. Все вы такие!! – Гневно кричит, почти рычит поэт. А вы, может быть, и никакой не поэт, — мягко, жалобно, будто моля о пощаде, жалко улыбаясь, возражает ему повар. Я, не поэт говоришь?! Я полвека поэт!! – злобно прорычал, ещё более разгневанный, выходящий из себя поэт. – Ты посмотри эмоционально тупая дубина, ты видишь там, вдали или вблизи что-нибудь кроме воды, указывая вытянутой рукой в сторону моря. Повар смотрел вдаль, щурясь на солнце, и лишь виновато улыбался. Так послушай! – Пронзая его ещё более грозным своим ястребиным взглядом, и как сам громовержец на небесах, громогласно продолжает что-то возбуждённо, страстно излагать ему поэт, будто замертво хотел свалить и словом испепелить повара. – «…Залив блистал мильоном зеркал…»! И много, далее всё, что-то про мильон зеркал, всё так же грозно и оглушительно читал поэт, будто клещами хотел ухватить и защемить окаменевшее сердце опешившего повара, хотел оживить и заставить волноваться и его. А залив действительно мерцал миллионом прыгающих зайчиков, отраженного солнечного света, от поверхности, возбужденной лёгким утренним ветерком, воды морского залива. Или, миллион, миллион, миллион блистающих зеркал перед собой видишь ты, очнись и погляди туда – обращается он к повару, не давая ему опомниться, всё так же указывая ему вытянутой рукой, чтобы он непременно смотрел в сторону моря и наконец, увидел там что-то, на что так настойчиво указывал ему поэт. Видимо высмотревший там что-то, относящееся к его поэтическим творениям, когда подолгу до того, он, сидя с блокнотиком и карандашиком, всматривался в морскую даль, осенявшую его всё новыми видениями сюжета. Ты видишь там, вдали загораются огни…! Напряги же своё воображение – сетовал в гневе поэт, пытаясь убедить повара, посмевшего усомниться в том, что он поэт. Ты видишь, что-нибудь, дальше котлов с мясом, или твой любимый натюрморт, мясо в котле?! – всё также громогласно вопрошал рассерженный его тупым безразличием поэт.

Повар был в каком-то замешательстве, ничего не понимал из того, что говорил ему поэт, и всё так же, виновато улыбался. Но поэт продолжал, будто перед ним был уже, вовсе не повар, а аудитория литературного бомонда находящаяся во власти его поэтических сакраментальных образов, затаив дыхание, боясь пропустить каждое произнесенное им слово, с трепетом слушает его. А он рифмует, и мысль звучит набатом! «…стою в автобусе, а туфля жмёт, какой-то идиот, положил мне на голову свой живот…». И обращается далее, сокрушая поэтичным словом повара – для тебя мир уже давно обесцветился. Тебе очень уютно в твоём сером не изменяющемся мире. Никакой луч света не пробивается в твоё тёмное царство! Жизнь без творчества скушна и примитивна – назидательно говорил поэт. Ошеломлённый и совсем растерявшийся повар с удивлением и с ещё большей опаской взирал на поэта, не понимая, чего тот хочет от него. И ещё много всякого и далее декламировал разошедшийся в творческом экстазе и гневе поэт. Ты можешь разве, толстокожий понять ранимую душу поэта, где всё на нерве – сокрушённо заключил он, обращаясь к повару. Вроде как, желая из последних, оставшихся в нём сил пробудить того от тяжёлого, безнадежно затянувшегося сна. Повар, был человеком, глубоко заземлённым, и не мог понимать и разделять высокий полёт его мысли и дум его стремленье.

В стороне от них неподалеку расположился другой отдыхающий, уже совсем старый, семидесяти двух лет, бывший капитан военного флота, с любопытством посматривал в их сторону. Спустя какое-то время, наслушавшись поэта, напуганный повар сошёл с устроенного поэтом пляжного лежбища и обиженный и побитый его острым словом, пошёл к капитану пожаловаться ему на этого неизвестного поэта. Хотел найти у него сочувствия к себе; подойдя к капитану, он назвал поэта грубым, обобурным, не воспитанным нахалом. Себя же, он представил капитану, тонкой и глубоко ранимой натурой, так глубоко и бесцеремонно оскорблённой хамом. Разволновавшийся поэт не смог на месте долго усидеть; волнение в нём всё никак не могло улечься. Да ещё видя, что повар что-то говорит капитану, заподозрив, что, непременно что-то плохое о нём, когда перехватывал, время от времени, устремлённый взгляд капитана в его сторону. Тогда, он тоже подошёл к капитану выяснить это, и ещё, может быть, от столь напряжённого, утомившего его, диалога с поваром, как нуждающийся теперь в психотерапевтическом воздействии, чтобы успокоиться и умиротвориться. Презрительно посматривая на повара, он предложил капитану своё целебное снадобье, представившись ему народным целителем. Предложил за пивком сгонять, от всего капитан отказался, так поговорили кое о чём, о былых временах.

Поэт жаловался капитану на свою нелёгкую жизнь, как лет десять назад на вокзале N-ского областного города в ожидании своего поезда, менты грабители – оборотни в погонах, как поэт их назвал, ограбили тогда его. Как же это! – спросил удивлённый капитан. Как, как, их наводчик, как обычно, высматривающий жертву, добычу указал им на меня, учуял их верный пёс. Наводчик, это кто-то из мелкой шпаны на побегушках у них, это такое взаимовыгодное сотрудничество у них – пояснял капитану, поэт. Ну, а дальше, привели меня под видом проверки документов, обыскали, нашли, забрали, понятых не вызывали – втихаря, не всё правда, забрали только половину – расчёт получил тогда месяца за два или за три, как раз перед выходом на пенсию. Их было двое – продолжал поэт. Тот, что постарше, лет сорок, или под сорок, с бандитской мордой, стоял неподалёку в стороне, озирался по сторонам, чтоб в случае чего, ну, случайный прохожий, если неожиданно окажется поблизости. То, как обычно, вроде как, с понтом, они задержали подозреваемого, и проводится досмотр, как они любят выражаться, и ничего криминального, боже упаси, с их стороны. Таким образом, он страховал своего молодого напарника (подельника) от всякого непредвиденного обстоятельства, передавал ему свой богатый, волчий опыт в таких делах, натаскивал его молодого; ему, может быть, чуть более двадцати. Ну, а тот всё проделывал, набирался необходимого в этом деле опыта и умения – стажировался мерзавец – матерел.

Высмотреть жертву с помощью наводчика и ограбить её, это, кроме всего прочего, их подножный корм. Обыскал он всё тогда, сумку перерыл вверх дном, уж не алмазы, бриллианты или золото искал – зло иронизировал поэт. Карманы вывернул, тщательно прощупал, не утаилось ли что от него. Куда-то дальше, в свою пытышную – всё так же зло, и дальше иронизировал поэт, – они меня не повели, так попугали поначалу, но видя, что я веду себя тихо, и покорно, не возмущаюсь, решили быстренько обтяпать всё здесь, на месте. Отвели в тихое неприметное место, в закоулок длинного перехода, где редко проходят люди. Тот, что постарше, отошёл в сторону наблюдать. По окончанию этой процедуры, процедуры ограбления, младший скомандовал мне – можешь идти. Я пошёл, недосчитавшись половины имевшихся у меня денег. Вот так, это всё и произошло тогда, в результате остался без зубов. Надеялся тогда поставить их, но не тут-то было. Скопить уже не получилось. Пенсия то, кот наплакал. Не воровать же идти, да и никто не крышует, как этих – продолжал всё так же злобно иронизировать поэт. Вот так, эти мерзавцы вытеснили и заменили даже вокзальных воров и грабителей, убрали их, как своих конкурентов. Капитан, было так, без особой уверенности в надобности говорить, больше из-за сочувствия к нему, вставил такую пространную реплику – а пожаловаться бы, если на них. Кому жаловаться, тем, кто их крышует и вдохновляет на дела великие, на дела хорошие. Они все в доле! Заматерели волки, лютуют поганые, ничего не боятся! – продолжал в гневе поэт. И чтоб ещё и наркотики подбросили и упекли года на два или больше, в прямой зависимости от того, что в твоей жалобе будет. Жаловаться, как смешно и наивно это звучит. Или, чтобы в отместку, ещё, какую-нибудь, мерзость устроили. Ну, разве, что труп не станут подбрасывать – всё иронизировал и злобно шутил поэт. В чём, в чём, а в этом они большие мастера. Кто в их застенках побывал, тот хорошо всё это знает. Есть у них и наводчики, внимательно высматривающие жертву. И добавил уже обречённо – это по телевизору, будто в насмешку крутят сериалы-небылицы про них, как они ловко расправляются с ворами, грабителями, бандитами. Создают образы каких-то фантастических героев не грабящих, не берущих взятки и ловко расправляющихся с оборотнями в погонах, внушают нам, какие они, якобы рыцари без страха и упрёка, как служат идеалам справедливости. Будто заказ выполняют киноделы, старательно, создавая им такой имидж, чтоб как возможно глубже ввести в заблуждение обывателя, ещё пока, не соприкоснувшегося с ними в реальности. Такие, если были бы на самом деле, от них избавились бы, как от проф. непригодных. Честные там не нужны, не ко двору они там, от таких как они, особняков и прочего добра, у тех, кто выше, сеньоров с большими звёздами – поэт большим пальцем руки показывает куда-то вверх в небо – не будет, в зарплату не скопишь. Есть же ещё чудаки – думают, что это их милиция, и она их бережёт.

У них всё организовано и отработано, как в хорошо и глубоко законспирированном масонском ордене. Это пострашнее любого триллера для тех, кто попадает в этот молох. Да …а, в этом эстетика их жизни! А нерв, как воспаляет вся эта и прочая мерзость! Безнадёга полная! Не я первая и не я последняя их жертва! Это режим дозволяет им, потому что видит в них свою защиту и опору, это звенья одной цепи удавливающей нас. Поэтому за противоправные действия никакой закон их не преследует, всё в их руках и законы тоже. Разрешают им не только вымогательством и взяточничеством промышлять, но и грабежом и разбоем тоже, и мало ли чем ещё. Разве есть такие преступления, которые они не совершают? Бандиты ходят под ментами, менты ходят под бандитами, вся эта мразь перемешалась, рука об руку работают – идут по жизни. А нас ничтожных, они вместе выбросили на обочину этой жизни. Они вместе связаны прочным симбиозом. Вот так это зло живёт и здравствует в этом мире. Они зеркальное отражение воровского режима. Особо и не скрывают это, мол, будем и мы другими, если режим будет другим, стало быть, не воровским. А с чего это вдруг, с какого перепугу ему быть другим, совесть загрызла что ли – эти прожжённые наскрозь циники не знают и не ведают, что это такое. И нравственного одичания они не боятся мерзавцы. Под шумок, пустозвон про «демократию» творят, орудуют и те и эти. Такая ипостась им более к лицу. К их зверскому рылу. Всю страну на коленях держат. Нацию в порошок стёрли они вместе. Это и есть то самое светлое будущее, в которое нас вели, но сбились с пути и в тёмное прошлое нас привели. И назвали же его, ни как-нибудь, а «демократией» подумать только – на смех что ли, или серьёзно, для дураков! Теперь же, эта и прочая мерзость может быть уничтожена, только ударом извне. Что-то вроде планетарной катастрофы, или НАТО, только и может уничтожить их. А то жаловаться на них. Кому? Богу что ли? И тот за них, недаром же, они с попами братаются – поэт говорил так страстно, будто на Нюрнбергском процессе изобличал военных преступников. Ах ты Русь моя, – воздыхал поэт, – и куда же ведут вурдалаки тебя.

Слушая его, капитан заметно погрустнел. Так ярко, образно и вдохновенно об этом живописал поэт, что казалось, видимо, и капитану тоже. Вот оно средневековье, оно совсем рядом, оно не куда не делось, оно живёт себе и здравствует поныне, и будет здравствовать и впредь, как не ведомая внеземная, нечистая сила. А всякие демократии и либерализмы, это всё словесная шелуха, так не существенный, ничего не значащий налёт, бесовское наваждение скрывающее главное – суть. Это как чёрт, в своей святой правде. После непродолжительной паузы, поэт добавил – да, я теперь откровенней, чем прежде. Мне осталось быть на этом свете, каких-нибудь, три – четыре года, ну от силы пять, не более, терять уже нечего. Да, мы становимся смелыми, когда смерть на пороге – терять становиться уже нечего.

Повар отошёл теперь на задний план, и был уже во второстепенной роли в сменившемся акте этого спектакля. Всё это время слушал поэта с полным безразличием, пространно оглядываясь по сторонам. Всё, что говорил поэт, его это ни сколько не интересовало и становилось ему скушно; но, иногда, он с опаской посматривал на поэта, был видимо, доволен больше тем покоем, что всё, когда-то происходящее с поэтом, его никак не касалось.

Не задерживаясь более, на столь мрачном эпизоде своей жизни, поэт почти незаметно перешёл к другим более светлым эпизодам своей жизни. Говорил, что когда-то в молодости на каких-то встречах, он вничью играл в шахматы с мастерами этого вида спорта. Говорил, что жизнь тогда была полна ярких красок, незабываемых образов, и большого оптимизма, казалось что, впереди сияют высоты счастливого завтра. Затем как-то незаметно явились семидесятые, – годы большого застоя и дальнейшего разложения и вырождения, где-то вдали близилась эра, нет, не светлых годов, а нового мрачного средневековья. Капитан говорил, что в молодости проходил службу на военных кораблях Северного флота и закончил службу капитаном второго ранга. На службе отвечал за техническое состояние корабля. А здесь, выйдя на пенсию, обзавёлся недорогим жильём, прикупил по случаю. И теперь, каждый год, уже много лет приезжает сюда, месяцев на пять – шесть, на отдых и для поправки своего здоровья, подорванного на флоте. А так же, довольно серьёзно подорванного и семейными неурядицами, при дележе имущества при разводе с жёнами, особенно со второй.

Поэт рассказывал далее и о былой своей удали, что когда-то в шестидесятых годах прошлого века, будучи совсем молодым, он занимал второе и третье место на областных соревнованиях по вольной борьбе. Такое откровение поэта вновь встревожило и насторожило, даже, нагнало много страха на уже, было успокоившегося повара, посчитавшего что тот, после непродолжительной паузы явился, чтобы вновь нападать на него и уже не только словом крушить и убивать его, когда услышал, кто он был в прошлом. Поэт настолько образно живописал своё участие в этих соревнованиях, о том, как под бурные аплодисменты зрителей, он укладывал своих сильных соперников на лопатки, что это, устрашающе подействовало на повара. Из чего он понял только, что ему грозит опасность быть поверженным не только острым словом поэта, но и его владением приёмами вольной борьбы. И все его словесные устрашения, это только для того, чтобы вызвать полную деморализацию духа противной стороны, перед тем как, привести в исполнение задуманное. И ему представилось далее, как не заметным, ловким движением, исполняющим приём вольной борьбы, поэт опрокинет его наземь, и он больно ударившись о камни, с разбитой головой будет молить его о пощаде, или, что ещё хуже, потеряет сознание, истекая кровью. И чтобы подобного не случилось с ним, он решил предотвратить возможный ход событий.

После продолжительного молчания, неучастия в разговоре. Повар, вроде как ожил и напомнил о себе, он как-то неожиданно, мягко, ласково, жалко улыбаясь, встревает в разговор и говорит, обращаясь к капитану, – дедушка, а дедушка, а можно я тебя буду называть дедушка? Предполагая, что капитан будет ему надёжной защитой от казавшихся ему, недобрых намерений поэта. Капитан совсем не ожидавший, что до сих пор молчавший повар ни с того ни с сего, с такой, какой-то аляповатой фразы, несогласованной с содержанием их разговора, будто ничего не слышавший о чём здесь говорили. Собирается теперь таким странным образом принять такое своё активное участие в беседе. И от этой непонятной, обращённой к нему просьбы, капитан, немного смутился. На короткое время, как-то потерялся, соображая видимо, к чему это такая, с каким-то, непонятным ему намёком, такая нелепая шутка, не подвох ли какой в ней, чтобы осмеять его. И чего это вдруг, захотелось ему подшучивать именно над ним; хотя, по выражению на лице повара, и не читалось вовсе, что он шутник. На его лице было выражение тревоги и испуга, прикрытые какой-то натянутой, жалкой улыбкой, совсем неподходящей его выражению. И такие несоответствия и расхождения, были совершенно непонятны капитану, мешали как-то быстро определиться ему. И, теряясь, соображая, как адекватнее ответить повару на такой, казавшийся ему каламбур, чтобы самому не оказаться странным, осмеянным. А, вдруг, это какая-то очень тонкая, не распознающаяся сразу, шуточная проказа слишком остроумного повара, когда окажешься осмеянным, только тогда раскроешь её. И, чтобы ещё более не затягивать время на всякие размышления, капитан скоро нашёлся; он хохотнул и коротко сказал – да, можно! Называй меня дедушка. Видя, всё же, что тот никак ему на внука не тянет, ему далековато за шестьдесят – шестьдесят три; так и не понимая, к чему это он клонит. Что это у него на уме этакое? Поэт же, на какое-то время потерявший всякий интерес к повару, теперь злобно и с недоумением смотрел на него, да так, как будто он его, сейчас загрызёт или растерзает. На этот раз он как-то не нашёлся, что сказать ему – промолчал. Но уже, вскоре, отговорили, как роща золотая, и несколько раз искупавшись в море, попрощавшись, разошлись до следующего дня.

А на другой день, собравшись на пляже, и прежде чем залечь на своём свободном, не кем не занятом лежбище, и вновь отдаться творческим поискам, поэту не терпелось прочитать капитану повариаду, пародию на повара, сочинённую им всего за один прошедший вечер. – «Он себя считал натурой тонкой, пожирая мясо из котлов. Научился красть он поварёнком у таких же жадных поваров… и с тех далёких пор он жрал на дармовщину… обижался на матерщину от конфликтов резко убегал, жил без сомненья и особой муки, и хотя моложе был лет на пять, он к капитану попросился внуком, мне дедушкой можно вас называть…». Это её (повариады) короткий, по памяти, фрагмент. И, так снисходительно напутствовал поэт пожелание повару, уже, больше, не приходящему на этот пляж, – пусть приходит, я не трону его, я поэт, словом убью. Капитан же, весьма далёкий от всякой поэзии, увлечённый больше прозой жизни, лишь улыбался и с недоумением, наверное, думал, что за странные люди здесь с ним собрались. Ну, а за повара, его вездесущие, завистливые и всё знающие соседи, с издёвкой и злобой говорили ранее, (трудно было ему утаить от них), что он впору своей молодости еженедельно волочил с работы неподъёмные сумки с продуктами, и ловко уходил от каких-то там проверок и облав ОБХСС. Может быть, и преувеличивали… теперь же, это всё давно уже в прошлом.

А как-то, поэт, так просто, без всякой надобности, от нечего делать скорее, интересовался поваром, когда приходил по вечерам в парк на шахматные баталии, и спрашивал там, не знает ли случайно, кто из них, повара. Может быть, хотел собрать больше материала, задумав сотворить более проникновенную повариаду, пародию на повара, ещё более, ёмкой и содержательной хотел сделать её. Видимо, так глубоко и прочно запал повар в ранимую, саднящую душу поэта. Но, никто, из участников шахматных баталий, повара не знал. Он был слишком далёк от такого рода интересов и занятий, чтобы появляться там, среди заядлых шахматистов, и быть кому-то из них, так вот случайно знакомым, ему это было ни к чему. Его знал только Иван Белый, не случайно проживающий с ним в одном доме, по соседству на этаже, но с поэтом, после известного случая, ни в какие разговоры не вступал, лишь злобно посматривал в его сторону, когда случалось им видеться там. Наверное, думал, что поэт, в ипостаси или в каком-то маскараде народного целителя, добрался и до повара, чтобы излечить от чего-то и его, за умеренную плату, поэтому, и спрашивает здесь о нём. Но и с поваром Иван Белый дружбу не водил. Иногда на этаже, по какому-то случаю, озлобившись на него, называл его, не то козлом, не то ослом; или попросту, обычно не замечал его.

Кроме всего прочего, поэт очень строго критиковал однажды появившегося здесь у моря какого-то молодого, сорока девяти лет, поэта из Москвы, не оставил без внимания, добрался и до него, придирчиво прочитав его какие-то творения. Может быть, ему не понравилось то, что тот написал более мягкую и добрую повариаду всё о том же поваре, восславил его в стихах – « он утро с кофе начинает! А днём пирожны выпекает! А к вечеру лаская взор, творожный пудинг варит он! Он так готовит нам блюда, что не забудем никогда! Прекрасно делает он то, что мне, конечно, не дано! ...». И кончалась его повариада торжественно и пафосно – «…быть поэтом хорошо, а поваром лучше, я пошёл бы в повара, пусть меня научат»! Тогда, почти все знакомые поэты принялись писать повариады. Говорил много, и очень уж резко, c большим раздражением о творчестве Московского поэта, беспощадно в гневе крушил и уничтожал своего литературного оппонента, бил словом на повал его – Образа нет! Мысли нет! Рифмы нет! Какой это на х… поэт! В порыве гнева не удержавшись даже от матерщины. И продолжал далее, почти в ярости громить и уничтожать своим громогласным, пафосным словом, обращённым не только к этому поэту, но, и, явно к каким-то другим, встречавшимся ему в его столь длинной жизни. – Безмозглые!!! В поэты лезут, как мыши в амбар…!!! Говорил будто судья-инквизитор выносящий смертный приговор грешнику совершившему святотатство. Его большие глубоко сидящие, фанатично смотрящие глаза, выделяющиеся скулы, ввалившиеся щёки на измождённом лице, почти беззубый рот, надеть на него ещё серый или чёрный плащ с капюшоном балахон и взять в руки большой католический крест, то всё, тогда амба, не только поварам, но и всяким, разным поэтам. Не всё о чём писал (и говорил) поэт – это бред.

А повар, больше, так и не появлялся на этом пляже, видимо сильно обиделся на поэта, уже не хотел, чтобы он так беспощадно убивал его словом. Перепугал поэт его, и надолго отвадил его от этого пляжа. Поэт, разгромив своих литературных оппонентов, ещё много дней, прихватив ещё и осенние дни, потому как, спешить ему, было некуда; греясь на солнышке, лежал на своём удобно устроенном лежбище у моря; как обычно с блокнотиком и карандашиком в руках, и что-то продолжал в нём прилежно крапать. Почём же так стонет и изнемогает душа поэта? И никто больше не тревожил его, и не отвлекал от дум его мятежных. Вымучившийся вдосталь своей глубоко ранимой душой, за все грехи и неустройства этого окаянного мира; явившийся может быть, больше чем поэт.