КОГДА Я НА ПОЧТЕ СЛУЖИЛ ЯМЩИКОМ

С отечественной войны я возвратился в родимый дом с глубокими шрамами на лице и на теле. Один шрам от удара французской сабли пересекал мою правую щёку делая моё лицо не «томшто» уж совсем уродливым, но каким-то не приятным, отталкивающим и через-чур суровым. Два других «украшали» мою грудь и левое плечо и были они от вражеских пуль. Докторам некогда было заботиться о красоте наших тел, шли тяжёлые и кровопролитные бои с напиравшими французскими полками. Раненных и убитых с обеих сторон было настолько много, что не всегда мы успевали выносить с поля боя павших и получивших ранение солдат. Те же воины, которым повезло, и они оказывались в медсанбате, сидели или лежали в палатках ожидая своей очереди, ведь зашивали сначала самых тяжёлых и только потом всех остальных.

Но это было ещё пол беды, шрамы уже давно зажили и не мешали мне жить, беда была в том, что я в тех кровопролитных боях под Малоярославцем потерял свою левую ногу. Картечью её просто оторвало не много ниже коленного сустава, и моя война с французами закончилась. Я смутно помню, как это всё случилось, помню, что шли в атаку, а потом всё, очнулся госпиталь. Доктора рассказали мне, что мои товарищи перетянули ремнём мою оторванную ногу, осыпали рану порохом и подожгли. Огонь напрочь выжег всю заразу в ране, этот метод был распространён и спас много людей от заражения крови.
Грудь мою украшали орден Георгиевского солдатского креста и медаль за храбрость.
Бравый генерал Чичагов, под командованием которого я служил, послал прошение в Сан-Петербург и наш император Александр первый, распорядился выдать мне протез и присвоил пожизненное жалование, два целковых в месяц за мою верную службу. На эти деньги я бы мог легко и безбедно жить и не тужить, но моя неугомонная натура, не могла усидеть на одном месте, ведь пока я воевал, мать моя умерла, а родителя моего за то, что разбойничал, когда я был ещё совсем маленьким, отправили на каторгу, где он и сгинул без вести. Других родных у меня не было, может и были где-то отдалённые родственники, за которых я не знал, да и они про меня, наверное, тоже. По той причине заскучав после трёх дней гражданской жизни, я отправился служить на почту, ямщиком. В не большом нашем уездном совсем ещё молодом городке Балашове, каких-то ещё лет сорок назад бывшим простой деревней Тростянка, из-за удачного месторасположения и из-за близ протекающей реки Хопёр, по которой купцы сплавляли хлеб и всякие прочие товары, стали проводиться ярмарки и рынки и благодаря торговле он быстро разрастался. Указом императрицы Екатерины II, ему было присвоено звание города с гербом, на котором красовались два арбуза, означающие изобилие. Почти все горожане хорошо знали где находиться почтовое отделение, и я быстро его отыскал. Главный почтовый смотритель, перво-наперво спросил, обучен ли я грамоте. Получив утвердительный ответ, он сунул мне толстый журнал «Новости Санкт Петербурга», и убедившись, что я читаю без сучка и задоринки, как ветерана и героя отечественной войны, меня без разговоров зачислили на почтовую службу. Как и полагается мне выдали телегу, сбрую, упряжь, сани, тулуп, всё за счёт государство Российского. На почтовой конюшне был большой выбор лошадей, там стояли молодые меряны, было два жеребца, которых тоже держали на племя, их можно было привлечь к работе, но я почему-то сразу направился, стуча протезом по дубовому полу, к рыжей кобыле, стоявшей в углу. Не знаю почему может по тому что она единственная кто приветствовала меня тихим ржанием, и легонько постукивая копытом о деревянный пол, встряхнула головой как бы приглашая меня подойти именно к ней. Когда конюх Антип назвал её Ласточкой, сомнений в моей солдаткой душе больше не оставалось ни грамма, это была моя лошадка и не какой другой скакун мне был не нужен. Я внимательно осмотрел её с ног до головы, Антип сказал мне, что мой выбор правильный и что ей уже четырнадцать лет, но что она ещё даст фору любой молодой лошади. Проверив все четыре подковы и убедившись, что всё в порядке, я повёл свою Ласточку к выходу.