Парень с иконкой

В тот год отдыхали мы в Крыму, в курортном посёлке Симеиз, поселившись, в небольшой дощатой, летнего исполнения постройке, довольно неуклюже, спешно прилепленной к основному каменному строению. Полностью заселённого в разгар курортного сезона отдыхающими. Но и такое место было найти непросто, чтобы ещё, оно было и совсем недалеко, чуть более пяти минут ходьбы от моря. Уже второй год, можно сказать, ещё только разгоралась тогда алая заря той самой пресловутой перестройки, вселявшей на первых порах в души многих наивных людей, надежды на лучшее. И мало кто предполагал тогда, чем она закончится несколькими годами позже. А пока отдыхающие, большей частью, были веселы и беззаботны в то бесшабашное время. И не представлялось многим в то время, что это, точно так, как в известной прибаутке о недалёких недотёпах – "недолго музыке играть, недолго фраеру танцевать". Люди в то время были, конечно, и свободнее и гораздо менее озабочены меркантильным, и поэтому многие, без оглядки отдавались романтическим настроениям – поискам героев и героинь своего романа.

Гуляющие днём и до поздней ночи пары влюбленных до самой, что ни на есть глубины души, ну, и помельче тоже, до гроба и до отъезда, были повсюду на пляже, на аллеях и в зарослях парка, на дорогах посёлка. На них неодобрительно и даже злобно смотрели местные жительницы среднего и пожилого возраста. Считая, видимо, что те, своей какой-то слишком уж откровенной, будто нарочно дразнящей их своей слишком свободной манерой поведения, не совсем обычной всё же для того времени, подрывают, либо уже подорвали у кого-то, и без того шаткие устои их семейного благополучия. И, поэтому они всегда злорадствуют, когда узнают какие-либо пикантные подробности умопомрачительных разрывов любовных уз, а такие случаются более чем часто на протяжении курортного сезона.

Тогда, после долгих десятилетий забвения и воздержания в моду стали входить нательные кресты, только почему-то у многих, из тех, кто их демонстративно выпячивал, они были несколько больше обычных размеров. Хотя их владельцы вовсе не следовали законам пропорции и совершенно не обладали ни большей набожностью, ни христианской кротостью, ни большим смирением, напротив, они обладали большей наглостью, хамством, гордыней и спесью. Это был рубеж времён, когда всё будто волей какого-то великого искусного чародея, обернулось, наоборот. До этого была мода на атеизм, не верили никому и ни во что, даже в коммунизм, и особенно не верили уже пройдохе и большому хаму и цинику славе КПСС. Теперь же, началась тотальная вера всем и во всё. Это стало ну, прямо повальной модой, на веру всем и во всё. Теперь верят во всех, что ни на есть на свете богов и под богов, колдунов и чародеев, во всех чертей и дьяволов, верят всяким проходимцам без каких либо на то обоснований здравого смысла. Размышления здравого смысла, видимо, стали излишни, слишком отягощают всем ум.

Стали часто появляться тогда на пляже и посланцы какого-то нового, ранее неизвестного ордена, с цепями под золото на жирной шее. Этим символом тоже что-то "важное" и "нужное" хотели сказать обладатели такой символики всем остальным, чинно и важно шествующие по пляжу или набережной. Глубоко сознающие своё превосходство над другими, с пренебрежением посматривали они обычно на окружающих. Прибывали они в эти места, чтобы придать отдохновению свои натруженные "великими" делами тела и души. Это были первые носители "нового" мышления, о нём тогда только-только заговорили известные оракулы с высоких трибун, зовущие к этим переменам.

Большую часть времени на отдыхе мы небольшой компанией из двух, трёх или четырёх человек, проводили на море, на пляже. Для большинства отдыхающих в то время, морской пляж был наилучшим местом для развлечения и отдыха. Морские купания бодрили, солнце согревало, постепенно, даже у тех, тяжело измученных жизнью людей, несколько недель беззаботной курортной жизни на пляже, напрочь уносили из души невзгоды, заботы и рутину, вселяли оптимизм – укрепляли дух и тело, ну прямо как в известной оптимистической песне: "Из души уходит прочь тревога". Умиротворённая душа наполнялась романтизмом и желанием вечной жизни.

Но уже где-то, совсем рядом, истерично кричали, орали, вопили, и шипели, перекошенные от наркоты и перепоя лица – Пе-ре-мен! Пе-ре-мен! – требовали их разрывающиеся от отчаяния и великой скорби сердца. Пе-ре-мен! – чуть не рвали волосы и майки, на себе, надрываясь, из последних сил хрипели задыхающиеся, будто от недостачи воздуха их глотки, будто и на самом деле нуждающиеся в каких-то переменах, жить без них не могущие, будто вот сейчас издохнут без них. На тот момент, у этих лицедеев, многими не замечалось никакой фальши, с таким усердием и ловкостью они изображали
тогда неприятие этой жизни, и желавшие, якобы, так страстно воспеть какую-то свободу, разыгрывавшие под чей-то аккомпанемент притворное её (свободы) предчувствие, оказавшейся, как позднее выяснилось миражом, пшиком. И стоило им из-за него, так тужиться и корячиться. Но, уже позднее, несколько лет спустя, пришедшая к власти братва сказала им – ну, что ребята, хватит перемен, мы в них больше не нуждаемся. И ребята дружно умолкли, в их сердца явился, наконец, покой и умиротворение. И настало полное довольствие этой жизнью. После того, как развеялся, наконец, мираж той пресловутой свободы, по команде братвы, не стало нужным им больше никаких перемен. И всё это для того только, чтобы выкарабкаться из одной гиблой топи и вползти, в ещё более гиблую топь. Для того чтобы поменять эпоху застоя на теперешнюю эпоху отстоя. Кому же стало лучше от тех перемен – ну, конечно же, всё тем же ворам, мошенникам и взяточникам, да, разве могло быть иначе? Ну, конечно же, нет. Это им дали, точнее, нет, не дали, они её взяли у беспомощного, инфантильного общества. Эту самую большую свободу на возможность безнаказанно воровать, мошенническим промыслом заниматься, взяточничеством промышлять, до этого у них было её (свободы) поменьше. Говорят их царствие, теперь, установилось навсегда на этой грешной Земле, до второго пришествия, если оно состоится. Ну а те, кто не сдавались, и всё ещё желали и кричали каких-то перемен, некоторых из них вскоре, не известно почему, не стало. Так потихоньку и смолкли, певцы той пресловутой перестройки, успокоились их сердца, с таким остервенением до хрипоты требовавшие перемен. И от свободы вылечили всех диктатурой ростовщического капитала, золотого тельца породившего безработицу, нищету, деградацию, теперешнюю эпоху отстоя.

Не мало, было тогда заблуждающихся людей и посолиднее, и поважнее, и позначимее тех охламонов, вовлечённых, так же, как и они, пройдохами и всяких мастей чародеями и факирами от политики в эту шумную пиар компанию по изменению государственного строя. Её организаторы, с ловкостью картёжных шулеров надули и облапошили тогда всех этих простофиль и недотёп. Они сумели как-то убедить их тогда, имеющих большой авторитет в обществе в том, что осуществляемый ими государственный переворот в интересах сказочного обогащения ворья, спекулянтов, взяточников и бандитов, превращением этих вурдалаков в рантье, может каким-то неведомым образом быть полезным и им и всему обществу. В такое, возможно, поверить, только находясь под наркозом или гипнозом, но никак, невозможно поверить в это, находясь в здравом уме и твёрдой памяти. Это было весьма оригинально, а может даже гениально, вместо кровавых переворотов и революций, известных ранее в истории, организованная пиарщиками – технологами лжи и обмана шумиха, дала такие неслыханные результаты. Правда кровь и безвременные смерти пришли, чуть позднее, как же без них то, без них нельзя. Ну, а, те лоботрясы, так остервенело оравшие тогда – перемен. Увы, такими категориями, конечно же, не мыслили, им это всё по барабану. Это временно, на время перестроечной пиар компании, их использовали тогда, как послушных марионеток для отвлечения внимания инфантильного общества от сути происходящего, организаторы той шумихи.

Ну, а, пока ещё, вопреки всяким старателям новых мышлений, новых сознаний и прочих новых, продолжалась более-менее, ну, хотя бы чуть, чуть нормальная жизнь и, в частности, на курортном берегу моря. Некоторые отдыхающие были весьма оригинальны и забавны и привлекали к себе внимание остальных, тем, как они забавно само выражались, смело утверждались во мнении других. Проходят по пляжу всякий раз, уже который день мимо нас, накупавшиеся в море, навалявшиеся на пляже и теперь ищущие каких-либо других развлечений двое средних лет, уже близко к сорока, среднего сложения и роста мужчин. "Ребята в кольчужках!" – насмешливо и с лёгкой иронией говорит им вслед Лёшка, или кто-либо другой из нашей компании перенявший у него такое, можно сказать, совсем какое-то непривычное выражение. Могущее вызвать недоумение у людей лишённых способности наблюдать и ассоциативно воспринимать наблюдаемые явления, относящееся в данном случае к тем двум необычным мужчинам, проходящим неподалеку от нас уже не первый день. Однако не следует думать буквально, это вовсе не железные рубашки, применявшиеся в глубокой старине как защита тела от холодного оружия в бою. Это всего лишь майки, где скрученные в широкие, толстые кольца нитки, связаны между собой, с необычайно большими пустотами, делая их внешне, если слегка напрячь воображение, похожими на, те самые кольчуги. Поэтому, это вовсе не под железный звон кольчуги, шествуют эти ребята, или уже довольно зрелые мужчины по пляжу. Эти мужчины большей частью были веселы и полны неистощимого оптимизма. Ходили себе на здоровье, как здоровые и весёлые, горя не зная. Накупавшись в тёплом море, навалявшись в томной дрёме на пляже в окружении молодых женщин или девушек сменяемых даже чаще, чем изношенные вещи, каждые два или три дня. Уже к вечеру они надевали свои майки-кольчужки, собрав пляжные принадлежности, и вальяжной походкой уходили с пляжа. Но, уже недели через три ребята в кольчужках на пляже больше не появлялись, уехали, вероятно, хорошо отдохнув и набравшись сил в родные края, где их ждала совсем другая, обычная жизнь – мрачная, отравленная заботами, тревогами и прочей мирской суетой.

Далее, теперь уже, несколько дней кряду, среди многих, самых разных отдыхающих появляется в нашем секторе пляжа мужчина, средних лет, или даже, чуть моложе; среднего роста, не много больше средней упитанности. И поддавшись, видимо, духу того времени и влиянию моды и желая быть ещё более других оригинальным, у него на шее неизменно болталась иконка с образом святого Чудотворца Николая Угодника. Кресты, черепа, каменья и прочее такое обрамление надо полагать, гораздо менее удовлетворило бы его эстетический вкус и претензии к оригинальности, за что остряки из нашей компании тут же, иронически шутейно, ради забавы что ли, назвали его "парень с иконкой". Называли его и ловеласом, ну, если проще, то это очень проворный, ушлый малый в деле покорения женских сердец. Какое-то, совсем короткое время, может быть, два или три дня, он даже, сосуществовал в пространстве и во времени с ребятами в кольчужках. Но был строго, сам по себе, самостоятельным, наиболее ярким, отдельным мозаичным элементом того общего, обширного, как в калейдоскопе меняющегося панно, представляющего собой короткую курортную или пляжную жизнь того времени.

Общался этот мужчина только с девушками и молодыми женщинами. В мужских компаниях как-то замечен не был – не наблюдался там. Обычно, проходя мимо нас, мы обменивались лишь взглядами или жестами, означающими приятие и доброе отношение друг к другу, его чуть виноватый взгляд и едва заметный кивок головой в нашу сторону, будто просили согласия и одобрения его героическим действиям в деле покорения женских сердец. На что мы все так малозаметно, иронически снисходительно посмеивались и незначительным кивком головы одобрительно, как бы говорили ему – ну, что ж, дерзай, парень, да поможет тебе образ святого чудотворца Николая Угодника в столь не простом деле.

И парень дерзал. Действия его были чаще какими-то поспешными, наверное, от того, что курортного времени у него было мало, а успеть надо много. Он, то с одной девушкой, то с другой, то в обществе одних женщин, то других, прямо как бабочка-мотылек, то одни цветы опыляет, затем другие, перемещаясь от одних к другим или от одной особи к другой. Иногда он располагался от нас далековато и был слышен только его смех, чаще непрерывный, какой-то бесшабашный, а иногда прерывающийся, будто насильственно выдавливаемый из нутра, часто надменно, саркастически звучащий. Смеялся он много на первых порах, потом поостыл, поменьше, жестикулируя руками, изображал то недоумение, то удивление, то что-то вроде клятвенного заверения, положив руку на сердце и изобразив гримасу суровой сосредоточенности, тут же, сменяющуюся на бесшабашную весёлость, ну, как талантливый актёр, разыгрывающий разные сценические образы в театре. И, как сам Марсель Марсо им что-то говорил. Молодые женщины и девушки принимали его явление разно: одни много смеялись и охотно говорили с ним, были веселы и беззаботны. Другие как-то сурово и недоверчиво поглядывали на него, вроде, как, вовсе не он герой их романа и называли его иногда ветрогоном – пустым прожигателем жизни, и видели в нём уже пресытившегося всем и ищущего теперь, только порочных наслаждений, поэтому, как-то, от греха подальше, сторонились его. Он напоминал им, но это уж, слишком, может быть, пресытившегося всем в этой жизни, изнывающего, мучающегося от безделья и скуки мажора. Они теперь как-то особо вошли в моду, и стали предметом зависти большей части молодёжи, вплоть до средних лет, и были их примером подражания. Его цинический ум и плохо скрываемый эгоизм, делали его весьма похожим на этот образ, поэтому некоторых девушек, конечно же, из меньшего их числа, ещё пока не знакомых с этим образом, он настораживал. Они, как-то слишком серьёзно относились к жизни и никак не допускали кратковременных ни чему не обязывающих курортных романов не известно с кем. А иные из них, как-то вяло поддерживали разговор, и как бы, тяготились им, наверное, от того, что были сильно отягощены жизнью, и им просто не до чего. Желали как-то, немного хоть, отогреться здесь от мороза житейских невзгод, и не более того, на большее не были готовы и расположены они. Конечно, с таким, не поддающимся его мастерской обработке, материалом, он себя долго не мучил, не изнурял какими-то долгими осадами их сердец, просто скоро покидал их.

Когда же, их компания располагалась совсем близко к нашей, то было слышно, как он, обращаясь, видимо, к наиболее понравившейся ему девушке или молодой женщине, тоном ну, конечно же, как будто без памяти влюблённого, почти, как Ромео, говорил – Не желаете ли вы подышать ароматом роз или магнолий. А не желаете ли вы послушать пение райских птиц поутру, или полюбоваться звездной вечностью в ночи. Или, глядя иной прямо в глаза, самозабвенно, будто решаясь на подвиг, говорил – откушайте со мной самого доброго вина в таверне «Южная ночь». Ах, эта таверна «Южная ночь», это там, где, то самое, доброе вино, растекаясь по жилам, зажигает и приводит в движение чувства и мысли, когда воображаемое кажется глубоко осмысленной реальностью, а реальность чем-то пустым, вздорным и бессмысленным. Когда просыпается любовь к кому-то прекрасному и призрачному, вспоминается тот, кто-то, кого никогда не было, что прежняя их жизнь это ложь и обман, пустой мираж, а здесь, вот оно, настоящее, осязаемое в пламени этих чувств и мыслей. Это там, где кончается бедная, жалкая, смрадная жизнь, это когда иллюзия безграничного, безбрежного счастья, кажется реальной и глубоко осязаемой. Когда слова туман и ничего больше. И, это так же, всё тогда, когда воплощается тот воображаемый, который приходит только по ночам под музыку их мечты и очарования. Это всё там, где мечты обретают силу высоты. Он и приглашал иных, особенно скучающих и тяготящихся рутиной этой жизни, в этот иллюзион безмятежного счастья, и полного довольствия жизнью. Благо, что, к услугам отдыхающих таких иллюзионов было, более чем достаточно. Этим иллюзионом, заманивают к себе эти заведения, доверчивых, ищущих острых ощущений отдыхающих, с их музыкой и пением укрепляющих веру в действительность этого миража, всё сильнее разжигающих огонь не существующей не земной любви в их сердцах. По окончанию этого спектакля, оканчиваясь глубоким разочарованием и даже отчаянием.

Он говорил много ещё всякого, в этом роде, чем можно было очаровать романтически настроенных девушек или молодых женщин. Очевидно, что все эти чудеса, как сказка, как птица, как песня, приходят к молодым людям, жаждущим романтических приключений в хорошо ухоженной аллее посёлка, можно подумать и не усомниться, что специально для этого обильно обсаженной розами и прочей броской и не очень растительностью. Там он обычно, как и многие другие отдыхающие, назначал свидания своим возлюбленным. Или же, в старом дореволюционном, уже довольно запущенном парке к настоящему времени, напрочь осквернённому сборищами наркоманов, представителями уже поколения иглы и пепси. В парке, наверняка помнящим те, стародавние времена, и как были упоительны тогда в России вечера, о балах, красавицах, лакеях, юнкерах и вальсах Шуберта, и хрусте французской булки. И где когда-то, совсем в другое время, в тиши чарующих, пьянящих голову южных вечеров и ночей мечтательно воздыхали молоденькие барышни в обществе штабс-капитанов, поручиков и юнкеров, казавшимися им беспорочными принцами заморских держав, сошедших прямо со страниц модных тогда романов. Стоящих выше всякой мирской суеты, в душах которых высший нравственный закон и благодетель, спущенный им сверху, наверное, с небес. И так же, как и теперь, многих и тогда ждало жестокое разочарование, когда очередной принц оказывался мотом и картёжником.

Иным же, видимо, насладившись вволю звездной вечностью в ночи, пением райских птиц и надышавшись до самозабвения и опьянения запахами роз и магнолий в главной аллее или старом парке этого курортного посёлка, он предлагал на прогулочном катере совершить небольшое путешествие, чтобы обозреть морские просторы самого синего в мире. Или совершить восхождение на скалу Диву, овеянную захватывающими дух легендами, чтобы, стоя на её вершине, глубоко ощутить и пережить волнение героев тех старинных легенд. Рассказывал иногда, блистая остроумием, и в меру пошловатые анекдоты. Купался в море. Весело смеясь, забрызгивал девушку водой, говорил счастливые, глупые слова, приводя иную в смущение, был особенно беззаботен, весел и дурашлив с ними.

Конечно, малым он был проворным и совсем не глупым, но всё же, как-то плоховато скрываемая неискренность и цинизм, а иногда и заметный автоматизм, ставший рутинным действием, навлекающим может быть и скуку на иных, что многим девушкам и молодым женщинам как-то не нравилось и настораживало их. И поэтому, далеко не все заплывали в расставленные им сети обольщения. Герой их романа представлялся им явно в каком-то ином ракурсе или свете, наверное, менее циничный и менее эгоистичный, либо, они не нуждались в нём вовсе. Они, раскусив, что он за фрукт, просто, отказывались от его предложений и ухаживаний. И потрудившись, буксуя на месте с неподдающимся обработке материалом, обиженный, с гримасой недоумения, высокомерия и спеси, он покидал их, будто какое-то совсем не стоящее, мелочное случайное обстоятельство отвлекло его от важного дела; ну, конечно же, не каждую ему получалось зароманить. Он уставал от частых бессонных ночей и слишком активных действий и нуждался в передышке.

Чтобы иметь наибольший успех у девушек, ему необходимо было подбирать нужный образ. Наиболее подходящим тогда был избран им образ наиболее похожий на латиноамериканского мачо с оригинально обрамляющей его иконкой, с образом святого Чудотворца Николая Угодника на груди. В этом образе он наиболее успешно подбирался к сердцу очередной из них. Известно, из всяких святых писаний, что этот самый святой Чудотворец Николай Угодник, когда жил в человеческом теле, вёл праведную безгрешную богоугодную жизнь. И вдруг с его изображением, как со знамением, будто, в образе этого святого чудотворца, он подбирался к пылающим страстью сердцам. Не слишком ли это смело, если не кощунственно, или, если на современном сленге, то это слишком круто, но такое открытое присутствие образа святого при нём, ну, прямо нонсенс какой-то, присутствующему здесь же, образу прелюбодея – мачо, ловеласа, подбирающегося к открытым, ждущим любви сердцам. Эти два образа, образ святого и образ прелюбодея, наш герой слишком смело соединил воедино. Два в одном. Это либо смешная ирония, пародия на столь нелепое существование в жизни взаимно неприемлемых вещей и явлений. Либо это искренняя вера (ведь теперь повальная вера во всё, что угодно) в то, что святой чудотворец непременно поможет и вдохновит его в этом «богоугодном» деле, о его греховности он возможно и не подозревает, что не менее нелепо и комично, как пародия на здравый смысл что ли.

Если же, он представал в образе Ромео, или ловеласа, даже с образом святого чудотворца на груди, (то, что это, было похоже на то, как чёрт, в своей святой правде), то довольно быстро разоблачалась иными из них такая вопиющая фальшь. – Действие прекращалось, занавес закрывался освистанный актёр уходил со сцены, владеть этим образом, наверное, требовалось гораздо большее актёрское мастерство и талант равный разве, что Г. Распутину, соединившего в себе великого прелюбодея – ловеласа и святого старца, творившего со своими крестами и образами противное этим крестам и образам. Это тот, который своими чарами околдовал, даже, самого царя, вместе с его семьёй. Весьма удачно выступал в двух, казалось бы, несовместимых ипостасях, в ипостаси святого старца, и в ипостаси ловеласа и развратника. Такими талантами, как упомянутый для сравнения с ним Г. Распутин, наш герой, конечно, не владел, его масштабы были гораздо мельче. И времени на то, чтобы отрепетировать и приблизиться, стать ближе к классику этого жанра, у него совсем не было. Только образ жизни прелюбодея, невероятным образом совмещённый с образом святого старца, и его талант – харизма, сделали его (Распутина) классиком этого жанра. Неосознанное подражание нашего героя, лишь в малой мере может быть, как-то приблизить его к столь «славным» делам незабвенного классика. Даже присутствие образа святого Чудотворца Николая Угодника не помогало ему восполнить столь необходимые навыки, да ему это собственно и не нужно, вполне достаточно того, что есть и с его скромными талантами. Но, конечно же, успех имел у него, и шашлычок под коньячок, хотя это и не город Сочи.

Эпилог

Подходил к концу курортный сезон, уже не было на пляже и парня с иконкой. Мы так же, как и многие отдыхающие, вскоре разъехались по своим городам. Стояла уже осень, и у меня воспалилось глазное веко. Поколебавшись, какое-то время, я отправился в поликлинику и записался на прием к врачу-окулисту. Дождавшись своей очереди, я вошел в кабинет врача. Врач, средних лет, крепкого сложения в белом халате и чепце, сидя за столом, сосредоточенно и быстро писал что-то в карточке. Не поднимая головы, малозаметным кивком ответил на моё приветствие. В стороне, у медицинского шкафчика с препаратами и инструментами, стояла молодая девушка медсестра, попросившая меня, указывая на стул напротив врача, сесть. Я сел. Закончив писать, врач поднял голову. На какое-то время, выражение, удивления, тревоги и растерянности, переходящее, в недоумение и сосредоточенное внимание, застыло на его напряжённом, немного побагровевшем лице. Сменяющееся затем каким-то другим выражением, больше похожим может быть на какую-то твёрдую, непоколебимую уверенность в чём то. Состояние, которое, может быть сравнимо лишь с тем, когда внезапно, человека окатывают ведром холодной воды. Передо мной было лицо человека очень серьёзного, собранного, властного и хорошо знакомого, первые секунды я не мог сообразить, где я видел это лицо. Ах да, через некоторое время мелькнуло в моей голове – да это же парень с иконкой. Первые секунды, возможно (это только возможно) он думал, что я специально, прикинувшись больным, явился к нему (каким-то чудом узнав место его проживания), чтобы так шутейно напомнить ему, те его курортные похождения в образе ловеласа. Но, я был смущён нисколько не меньше чем он. Опомнившись и придя в себя, после внезапно возникшей неловкой паузы, он неспешно, со знанием дела обследовал мой глаз, убедившись, что я на самом деле (не поддельный) его пациент, делая иногда какие-то распоряжения своей помощнице на приёме больных, молоденькой медсестре тоном властным, но мягким, и немного, каким-то рассеянным. Она всё в точности, скоро и аккуратно исполняла движениями вольными, размеренными и даже грациозными; что-то спросил, и далее высказался касающееся моего глаза, написал рецепт и ещё более серьёзным тоном дал мне какие-то рекомендации, и выписал на неделю больничный лист. В создавшейся, неловкой ситуации было сложно определиться – мы знакомы или нет. Вторая наша встреча в его врачебном кабинете была менее напряженной, чтобы меньше смущать, друг друга мы делали вид, что видимся впервые, может быть, это вовсе ни к чему, но правила хорошего тона как-то обязывали.

Какая метаморфоза происходит иногда с людьми, в каких только ипостасях не бывает иной человек. Тогда, месяца два назад, это был совершенно другой человек, едва похожий на этого. Там была его романтическая беззаботная жизнь, а здесь повседневная рутина. Так обстоятельства жизни до неузнаваемости меняют человека.