Дачная пастораль

«Солнце сдвинулось по горизонту и заглянуло на открытую веранду, где он писал за длиннющим четырехметровым столом.
Сашка потянулся всем телом, до судорог в ступнях.
Ни дуновения.
Под локтевыми сгибами и под коленями мокро. Да и всё тело кажется липким и пыльным.
Он отхлебнул квас из стакана. Помои. За два часа - и уже пойло… Весенний месяц май, будь он неладен! С бешенным ветром при цветении черёмухи и ночными заморозками!.. Он взглянул на градусник: плюс 28! Что ж летом-то будет?!
И это дерьмо никак не срастается. Абзацы эти… Пишешь, пишешь… Ползают, как змеи, а до клубка далеко… Тянешь всё, тянешь за уши… Хренотень потную разводишь на бумаге, а внутри всё молчит…
- Дохлая, может, ты что подскажешь? – слегка пихнул он спящую под столом овчарку. Та дёрнула во сне лапой и не проснулась.
И день-то какой удачный: семья приедет, друзья… И на небе ни облачка, у мангальчика спокойно посидим, а, вот, подишь ты – тоска кромешная! Ну, не из-за муры же этой! – он отмахнул от себя тетрадь с ручкой. – Буря магнитная, поди… Настроение ни к черту! А ещё готовить чего-нибудь надо… чего-нибудь… чего-нибудь… А отварю-ка я им картошку с яйцами! Лук есть, огурцы, квас есть… Окрохой угощу! Хрен с ними, с потугами этими, до завтрева потерпят, состыкуются…
Снова потянулся. Затем нехотя поднялся, поддёрнул сползающие шорты. Насыпал в чашку мягкую, с белыми червячными ростками картошку и принялся её чистить.
Тихо звучала из компьютера записанная на флэшку любимая музыка. Куковала в роще кукушка. Молодые и глупые воробьята сидели дружно на другом конце стола и косо на него поглядывали. В углу грозно зудел шмель, запутавшись в паутине. И где-то далеко-далеко и тихо-тихо работал трактор.
По нарастающей, до фортиссимо промчался за посадками состав.
- Наши электропоезда – самые электропоездистые поезда в мире, - хмуро подумал он. Случайно взглянул на вазон с засыхающей петуньей.
- Влетит мне от Надюхи, - безразлично подумал он. Про эти горшки при поливе сада он вечно как-то забывал. Отставил не дочищенную картошку в сторону, пошел за лейкой. Затем ещё раз: искупать собаку.
- Рика, иди ко мне. Господи, не дозовёшься… Рика! – окликнул он уже строже. – Ко мне! Купаться будем.
Та ленивой-ленивой походкой спустилась с веранды, улеглась на травяной газон под грушей.
- Молодец, доча… Молодец, милая, - приговаривал он, поливая её с макушки до хвоста. Теплая вода стекала по собачьей морде, и морда с прижатыми ушами начинала напоминать виноватую заячью мордашку из мультика.
Сашка выплеснул остатки и проворно отскочил в сторону. Но Ульрика, будто нарочно, просеменила к нему и отряхнулась рядом. Затем принялась кататься по траве.
- Ну, вот… всё ж таки развлечение…
Утираться после Ульки не хотелось. Хотелось самому занырнуть в бак с водой. Но на глаза попалась не дочищенная картошка.
«В зените лето на излете
Пуховых вьюг, пуховых вьюг…»


Вечером его до того замучила хандра и умственные запоры, что он позвонил знакомому доктору, другу детства.
- Добрый день, Владимир Иванович.
- Добрый, добрый, - добродушно пророкотали в ответ. Затем раздалось приглушенные звуки: доктор трапезничал.
- Не вовремя я, наверное, - как бы извиняясь, сказал Сашка. - Просто, податься больше не к кому. Приболел я здесь.
- На даче у себя, что ли?
- Ну! Простыл, видимо, страшно.
- И как это проявляется?
- Температура 37 и 8. Сыпь. И на руках, и даже… пониже. Потливость. И нос стал мягким каким то…
Молчание в трубке. Долгое, без жевания.
- С головой всё в порядке? – произнес, наконец, доктор.
- Чего «с головой»?.. Ты же сам говорил: простуда, триппер и золотуха одинаково, за неделю лечатся! Или нет?.. Мне успеть надо! Жена через неделю приедет!
- Да у тебя все симптомы сифилиса! Сифилиса, а не триппера!
- Откуда у нас здесь сифилис? – удивился Александр. – Одна простуда всегда была.
- Слушай сюда, уродец! Сифилис проявляется на первичной стадии…
Сашка сидел на диване, подогнув одну ногу под себя, курил, пуская колечки в сторону горящего торшера, и улыбался во весь рот, слушая бывшего одноклассника и друга. Улька, лежа у печки, посмотрела на него сонными глазами, зевнула по-крокодильи и повернулась на другой бок.
Он аккуратно стряхнул столбик пепла на блюдце, отхлебнул пока ещё горячий кофе, произнёс изумленно в трубку «Да ты что?!» для продолжения монолога на том конце и вновь мечтательно улыбнулся. Он уже около года не слышал закадычного друга и теперь просто наслаждался родным голосом. Соскучился он за отпуск по родным голосам. Да и просто по голосам. До одури соскучился! Две соседки-пенсионерки, Улькины ухажеры у сторожей да стаи птичек в виде сорок да воробьев – неважная компания для общения…


. . .
Ах, какое это, оказывается, счастье: увидеть любимые лица! А ведь врал, врал бесстыдно себе всю эту неделю заточения с Улькой: «Как хорошо в одиночку! И пишется лучше… И душа отдыхает… И ничто не раздражает…» Ох, и лицемер… Вот они, эти рожицы родные, рядом – и ничего больше не надо от жизни!
Собака, видимо, была того же мнения: эта небритая, слегка помятая от недосыпа морда хозяина вместе с его непонятными обращениями к ней надоели до отвращения, до стойкой изжоги. Она бесновалась между приехавшими, норовя всех зализать до смерти. Кто-то догадался сунуть ей отломанную ветку вишни. Собака разом отстала со своими «поцелуями», обиделась и молча улеглась под яблоней. И лишь колбаса, поднесённая хозяйкой, скрасила обиду. Жизнь налаживалась»

. . .

…Он сидел посреди чернильного безмолвия. Узкий лучик налобного фонаря всё время пытался «скакать»: комарьё злобно кусало вспотевшее лицо и шею, и он постоянно потряхивал головой, стараясь их согнать. Щурился, щурился, силясь просунуть кончик лески в цевьё крючка. Ладони тоже тряслись, но это уже… возраст, наверное...
Устал от бестолковой возни с удочкой, опустил руки, выронил нечаянно крючок, но не заметил этого: пальцы по-прежнему крепко сжимали уже пустое место с исчезнувшим крючком.
Захотелось курить. Он направил луч фонарика на разложенный рядом пакет с сигаретами, ручкой и тетрадью с его почеркушками, осторожно разжал над ним пальцы. Ничего не выпало. Он тихонько матюгнулся, закурил, выключил фонарь и поднял лицо к небу.
Не могло быть на свете столько звёзд. И таких звёзд. Они висели, как снежинки в свете уличного фонаря в новогодний безветренный снегопад – и не падали. Мерцали, мерцали… А над ними разливалась асфальтовая чернота.
Он курил, курил… И вдруг тихо-тихо пропел, почти прошептал:
«Среди миров в мерцании светил
Одной звезды я повторяю имя…»
Смолк также внезапно. Тяжело вздохнул, вновь включил фонарик и принялся искать крючок. Тот прочно прицепился к левому носку. Отцеплял, отцеплял, чертыхаясь, а всё равно пришлось ножом прорезать дырку в носке, а потом уж освобождать крючок от ткани. Сколько прошло времени, пока он оснастил спутанную удочку – он не знал. Но спать по-прежнему не хотелось.
На противоположном берегу, в нескольких километрах от него зажглась яркая точка. Вспыхнула «розой ветров» и двинулась над невидимым горизонтом. Через пару-тройку минут зависла, опять ярко вспыхнула и исчезла.
Он смахнул комаров с шеи и полез в машину. Духота с запахом «Антикомарина» неприятно обдала лицо. Он поморщился, приоткрыл форточку и протиснулся на заднее сиденье. Долго не мог пристроить ноги на спинку водительского сиденья, те постоянно соскальзывали и соскальзывали.
Он упёрся ступнями в стекло. Стало удобней, но скоро затекли колени, а икру на левой ноге еще и судорогой свело, закололо иголочками.
Точно так же было неудобно и четыре года назад. Только тогда вдобавок ещё и голодно было, и перемёрзли они тогда до костей. А здесь вот, на пассажирском кресле лежала, свернувшись клубком, его Рика и внимательно смотрела на него, своего хозяина. И было у них на двоих лишь кусок хлеба да полбутылки воды. И полная неопределенность, что их ждёт впереди. А сигналка подвывала и подвывала каждые пять минут. Но всё тише и тише… А потом они встретили Андрея.
Сейчас в багажнике лежали и жратва, и питьё, и куча теплых вещей… И машина была исправна, хотя и «постарела» вместе с ним на четыре года. Всё было.
Не было Ульрики.
Вместо неё на кресле лежала девятимесячная Окки. «Очи, глаза», как сказала ему недавно одна знакомая переводчица с итальянского. «Глазуньей» буду обзывать», - неловко пошутил он тогда. Знакомая поморщилась. «Лучше бы кобелёк был. «Омлет» звучит красивее», - заявила она. Юмористы. Пошутили, да так и разошлись, не улыбнувшись.
А Окки внимательно и настороженно смотрела на него, на своего хозяина. Несуразно большие на фоне мордочки уши торчали локаторами.
«Дети сначала растут ступнями», - вспомнилось ему. «А щенки, наверное, ушами», - усмехнулся он, уже почти задремав.
Но собака заворочалась, поднялась, потянулась, длинно зевнула. Затем по-хозяйски перебралась назад, на хозяйский живот, улеглась клубком, поискала мордашкой его ладонь и затихла.
- Спи, родная. Спи, доча, - прошептал он, окончательно проснувшись. Курить захотелось – до умопомрачения. Но он лежал, не шевелясь, и гладил, гладил дочку по лобастой мордочке.
- Спи… И мы ещё своего «Андрея» встретим…
Глаза уже многое различали в машине и без фонарика.
Светало.
«Видишь? Там на горе…»

. . .

Он сидел следующим вечером на даче, на затемненной закрытой веранде и смотрел в серое окно.
За окном десятый час бушевала стихия. Ветер и ливень. Ливень и ветер.
Не писалось. Совсем не писалось. В ногах, под столом на подстилке лежала клубочком грязная-прегрязная и мокрая-премокрая его Окки. Положила морду ему на одну ступню, тяжело вздыхает и медленно-медленно закрывает глаза.
Вторая хозяйская ступня греется у нее на загривке.
Остро пахнет мокрой псиной, трубочным табаком и кофе. Кофе паршивый - слабый и пережженный, но пахнет вкусно. Щелкают, как выстрелы, сырые дрова в печи. Стёкла на окнах запотевшие, до ручейков. Давящее сумрачное молчание. Незажженные пока свечи на столе. Одинокая гитара в углу. Недоеденная хозяином и собакой печенюшка на блюдце.
Свет отключили с начала урагана. «Во избежание…».
Окки опять тяжело вздохнула и вытянулась во всю длину. Он осторожно переместил ноги ей на живот. Та покосилась – и снова заснула.
Под порывом ветра застучали незакрепленные водостоки и китайский бамбуковый колокольчик на крыльце.
Он потянулся на стуле, закурил.
- Странное дело, - подумалось ему. – То, что надо – не пишется. А про собак почему то очень хочется. Вот лежит она сейчас подо мной, греет мои ноги, ворочается во сне, а мне так хорошо!.. Будто любимый ребёнок иль женщина любимая рядом в постели жмётся к тебе. И спокойно-спокойно на душе. И благостно, и умиротворенно. И всё пакостное из башки вылетает: и раздражение, и обидки всякие на жизнь, и недовольство погодой… Труха всё это, не обращай внимания. Другое важно… тоже, конечно, мелочь, но – важно! Так важно, что готов вечность сидеть, не шевелясь, лишь бы не потревожить собаку! И тишину. И уходящие, но такие счастливые минуты жизни.
Стихнет ветер. Стихнет дождь. Всё пройдёт. А эти минуты счастья останутся.-
Окки вздрогнула во сне и, лежа на боку, судорожно побежала за кем-то или чем-то. И даже тихонько взвизгнула!
- Дурында ты моя… Спи. Набегаешься завтра ещё. Посуху, без дождя… Но это уже будет завтрашнее счастье. Не торопи его, придёт. Это запомни, сиюминутное: мокрое, вечернее, пахнувшее мокрой псиной, табаком и кофе. И не надо ничего выдумывать, «за уши» притягивать. Придёт всё: и сюжет, и тема, и желание, и драйф. В этом пока побудь, в собачьем.
Ну, вот и свет дали! Вовремя всё-таки ты ТО, прошедшее урвал!..-

А Ульрика радостно скалилась с фотографии на стене и смотрела на них всё понимающими в жизни глазами.