баловень

ДУША
Когда я обращаюсь к небу и разговариваю с господом про бога и дьявола, про ад и рай, то всё время боюсь обидеть его недоверием и непониманием. Я ведь не знаю как там у него всё устроено – так, в общих чертах нам церковники рассказывают, сами точно ничего не зная – но им легче, потому что они сильно верят, а я больше познать хочу.
С другой стороны, и я мог бы верить безо всяких познаний: зачем? – ведь обращаются же ко мне люди – я клянусь тебе, поверь мне – и я доверяюсь им. Но у них есть глаза, губы, жесты – и открытые души, которые от внимательного взгляда никак не спрятать за оболочку тела. Биение сердца всё равно мне укажет, в унисон ли со мною звучит человек, или трусливо барабанит брехню.
А у господа изображения нет, и когда я с ним разговариваю, то как будто бы в пустоту – слышит ли, понимает иль сердится? И вот от незнания его ответности на эту мою болтовню, я волнуюсь – возьмётся помочь или ещё больше накажет. Ведь может быть, мы его называем неправильно, читаем да молимся, и я повторяя вслед за всеми, совершаю свою личную роковую ошибку – мне нет оправдания, что я в большой толпе не тому научен.
Но если я буду думать о господе инаково, и молиться стану по-своему, то мне всё равно не скрыть своей необычной духовной веры от других людей – и тогда уже они мне от имени господа устроят ад на земле. А во мне, я знаю, нет стоической силы Иисуса: телесную боль я выдержу, перетерплю – но вот духовно я подвластен самым развратным искушениям мира, и любой голожопый соблазн, мягко и тёпленько взяв меня за руку, поведёт за собою – куда он захочет.
============
ДУША
Всегда говорю себе: - верь.
Когда тело, состоящее только из кожи да костей, как в концлагере, заморенно заперто в узенькой казематке, и найдя крохотный лаз ползёт в нём как крыса, обдирая себе уши и нос, словно змея, отбрасывая мешающий хвост, будто клоп, которым уже желает стать абы не человеком, а впереди даже неизвестно что, и может быть уже готова изуверская камера пыток – верь.
Если душа, уж кажется навеки оболганная перед людьми, лежит немощно в ногах и подняться не может, а самые лучшие, близкие самые дружба с любовью стоят над ней ненавистно, презрительно, и вместе со всеми гадливо плюют в прежде ясные очи, кои теперь через край залиты слёзной болью и обезображены адовой мукой – верь… верь.
Даже когда обманула надежда, предав все с юности лелеемые мечты, которым выстилались в сердце розовые перинки, чтобы они росли нежась и холясь - но вот уже близкая старость, а грёзы явно неисполнимы потому что и сил больше нет, и даже без сомнений оказывается что душа не бессмертна, что сама подыхает а бога нет вовсе, и не будет никогда вечной жизни или хоть просто покоя – ты верь…верь…ве…
=======================
ДУША
Я так смотрю на часы – каждый миг когда я на них смотрю – словно от меня со всякой секундой утекает бескрайняя вечность. Стрелка передвинулась всего лишь на минуту, а мне уже хочется бежать чтобы успеть – и неважно, по каким важным иль не важным делам, а важно нестись, спешить, ловя за хвост ускользающее время.
Я конечно неглуп, и даже мудёр: я объясняю себе, что мол не суетись, душа ведь бессмертна, и то что я не доделаю на земле, она легко играючи сотворит во вселенной – но тело моё всё равно дёргается во все стороны, кланяясь как идолам туда-сюда прыгающим стрелкам.
Наверное, часы придумал умный мужик, расчётливый механизатор: они отсчитывают время работы и отдыха, чтобы мы заработали больше денег и не обнищали, они тянут на себе время дружеских встреч и любовных свиданий, чтобы больше радостить нас любовью и дружбой – но они ведь ещё и торопят жизнь к смерти, так что, может, не зная их мы б и не помирали.
Вот и сейчас, прямо к слову: ко мне пришла отменная мудрющая мысль в нарядной одёжке, ну просто красавица, и оставалось только раздев её донага уложить на постель, на бумагу – но время к работе зовёт, опять надо спешить, и она не станет меня до вечера ждать, а оденется и уйдёт навсегда.
=================
ДУША
Есть ли на свете человек, который счастлив до верхнего предела любых измерений этого чувства, счастлив во всех ипостасях бытия?
Чтобы был он красивым как бог в том человеческом сущем, которое мы представляем. Чтоб увлечённо занимался любимым делом, и если даже это тяжёлая работа, то для него она была высшим творческим даром. Удачлив? ну конечно же, фортуна на его стороне, бросает ли он кости на игорном столе или участвует в миллионных сделках. У него отменное здоровье, и кроме насморка да пореза на пальце его не беспокоят никакие болезни. Он слышал от людей и из книг о безответной любви, но наяву – как для себя – даже не представляет что это такое, потому что все женщины обожают его. И люди ему не завидуют – он ведь не от мира сего, он просто баловень мира, словно прелестная бабочка порхающая над суетящимся муравейником.
Как?! Бабочка? Разве он не бессмертен?
Не-эт. Чего это ради. Он обычный однодневок как все. И вот эта единая мысль его пожирает как червь – почему он такой, вседержащий – но всё же не бог.
==================
ДУША
Почему-то люди, когда хотят выглядеть лучше – в том виде, каком сами себя понимают – притворяются именно своими противоположностями. Ну ладно бы, если б это делали грешники – тогда всё понятно; злой хочет казаться добрым, чтобы хорошие люди тянулись к нему, а то ведь рядом одна только сволочь – лжец прикидывается правдивым, чтоб удобнее и быстрее обмануть честных людей, которые уже больше не верят откровенной брехне – а трус старается поменять своё обличье на храбреца, чтобы не тыкали пальцем за трусость и не позорили перед всем миром.
Но добродеи тоже пытаются выглядеть лучше – что для них самих означает похуже. Слишком честные люди стыдятся своей черезмерности: они пробуют привирать, и даже обманывать, боясь что их доверчивость когда-нибудь принесёт большую беду. Уважительные хоть и чрез силу, но всё-таки иногда пробуют себя в ролях наглецов, беспокоясь что придёт горестный миг и им крепко сядут на шею, понукая горячей плёткой. А добродетельные строят из себя манких, распутных, потому что верность не в моде, и многие напоказ очень грешно живут, громко стыдя чужую сердечную красоту.
==================
ДУША
Чужая судьба своей красотой и неожиданностью чудного образа похожа на соседскую жену: я о ней возвышенно мечтаю, и я её страстно вожделею, представляю как сладостно мог бы жить с ней, потакая всем её желаниям и своим прихотям. Почему-то кажется, что она мне ни в чём не откажет: вот своя судьба на меня то и дело рычит – не там встал, не так лёг, и пошёл не туда; а чужая, теперь своей ставшая, побоится сразу рычать, будет долго сдерживать свой норовистый характер, и за это время я её укрощу.
Часто вижу эту судьбу в окошках соседского дома, особенно вечером, когда яркий свет обрисовывает её на тёмном холсте предступающей ночи. Все жесты и движения её ладны, словно у лебёдушки, вспархивающей в небо за своим суженым лебедем – и от этого толстый неуклюжий сосед, у которого губы вечно надуты как у индюшка, кажется мне стройной сильной птицей с гордым профилем.
Я завидую дару чужому: он всегда издалека кажется необыденным, волшебным – словно в тумане сказочных миражей; но я чувствую, что по прошествии совсем малого времени новая судьба мне опять надоест, потому что сам не умею обольстить собой жизнь – я легкомыслен, спешен и робок, и там где с другим судьба была бы счастлива и любима под тёплым крылом белого лебедя, со мной она будет в вечном ожидании верности от всюду порхающей птахи.

Мне нужен другой поводырь. Я давно уже слепо следую за судьбой, некрасивой и нелюбимой, хотя рядом живут одинокие или разведённые судьбы, прекрасные, у которых не сложилась своя семейная жизнь. Всего-то и нужно: подойти к любой с букетом цветов, познакомиться – не съест ведь, даже если я ей и чужой. Ну а вдруг согласится прийти на свидание, вдруг моя ненаглядная??
========
ДУША
Когда меня хоть слабенько обидят, или даже серьёзно оскорбят, то я поначалу не нахожу слов для отпора. Кулаки я терпеть не могу, потому что считаю себя человеком разумным а не диким животным – но всё равно ведь от наглецов и хамов защищаться надо, оберегая свой сердечный покой, которому непробиваемый панцирь – достоинство. И если уж я отказался от кулаков, то обязательно должен отбиться словами; но вот по своей замкнутой, бирючливой кротости, я их редко когда нахожу – потому что все такие нападчивые люди, злые жестокие подлые, кажутся мне уже обиженными судьбой, и дополнять их нынешние мучения своим подступающим презрением – честно скажу, я страшусь. Нет, я не пацифист какой-либо, что ноет над раздавленной букашкой – просто та боль, которую я в этот миг доставляю человеку своей – кажущейся – силой, на самом деле моя боль и моя слабость.
Вот только сдержанность, кою я на самом деле и почитаю силой, приносит мне в сердце – как чёрный аист с мёртвым младенцем – другую муку. Я начинаю корить себя, думая – тот ли я человек, что рождён для творчества и свершений, или просто слепо за судьбой своей следую. Может ли моё терпение, выносливость и милосердие – по виду смиренные, кроткие – быть в этом мире превеличе ярости, силы, могущества – которые пока что подминают всё жизненное поле, снимая для себя урожаи добра.