Семь жизней одного меня.НИИ с традициями 2.

Семь жизней одного меня.

НИИ с традициями 2.

Скоро промчался год на моей новой работе. Несмотря на семейные трудности, я привыкал к своему новому состоянию – жить единственной жизнью – и чувствовал себя довольно уверенно.
Время шло, я доделал свою схему соединений и ее вместе со всей документацией отправили на завод – изготовитель. Я несколько раз вместе с Гройсманом ездил в маленький городок в Тульской области, где монтировался наш прицеп. А вскоре его привезли к нам и установили на территории института. Началась уже хорошо знакомая мне прозвонка соединений на соответствие сделанным мною схемам.

Шла своим чередом и жизнь в нашей комнате. Одна женщина ушла в декрет, другая перешла в другую лабораторию. Трое ребят один за другим ушли на работу в КГБ, где платили гораздо больше, чем у нас.
Из «старичков» остались Екатерина Ивановна, Толя Староверов и я. Помощь в обеспечении кадров оказывал иркутский «Каскад», который прислал несколько человек в нашу лабораторию. Одним из таких иркутян был Никита Петров, невысокого роста, прямо сказать миниатюрный, симпатичный юноша, который, как оказалось, не только играл на гитаре, но и сочинял недурные композиции.

Перед решающими событиями в жизни нашего комплекса произошло слияние нескольких лабораторий и нашим начальником стал Валерий Вартанович Мкртумов. По имени отчеству его никто не называл – он был нашего возраста, но уже опытный руководитель. Он заканчивал работу над кандидатской диссертацией, что в условиях нашего Института было сродни подвигу. Скорее всего, несмотря на способности, Валера свою диссертацию так бы и не осилил, но у него была жена Наташа, женщина с железным характером, которая готова была просиживать с ним в Институте ночи напролет, лишь бы продвигалась научная работа мужа.

С учетом приближающихся испытаний в лабораторию влилась и старая гвардия Гройсмана, люди, которые не только испытывали комплексы РТВ на полигоне, но и бывали в загранкомандировках для обучения зарубежных специалистов. Из вновь прибывших мне был особенно симпатичен Семен Столярский, спортивного типа мужчина лет под сорок. Он ежедневно в любую погоду совершал пробежки в плавках и кедах до ближайшего пруда. Кроме того два или три дня в неделю Семен голодал, и при этом он всегда сохранял цветущий вид и доброжелательное настроение.

Только однажды в особенно морозную погоду в средине зимы Семен пришел на работу необычно бледным. - Семен, у вас что-то случилось? - участливо спросил я нашего спортсмена.
- Случилось, - кивнул тот и рассказал, что когда он, как обычно прибежал на пруд, прорубь, в которую он ежедневно окунался, оказалось замерзшей. Пока он бегал на крепком морозе, в поисках хотя бы подходящего булыжника, пока долбил лунку, силы организма, истощенного голоданием, окончательно его оставили. На свою беду, он понял это, только окунувшись пару раз в прорубь, и почувствовал, что выбраться из нее уже не сможет. Вот так, в центре многотысячного района столицы замерзал в морозных сумерках человек. И только собрав в кулак всю свою волю, раскровенив пальцы, оцарапав грудь об острые закраины, он кое-как выбрался наружу и добрался до своей квартиры, где жил со своей мамой.
- Семен, - спросил я его в другой раз, - вы, наверное, испытываете удовольствие от преодоления этих трудностей? - Нет, - ответил он искренне,- удовольствие после пробежки в мокрых плавках я чувствую только оказавшись под теплым душем.

Друзья Семена рассказывали, что еще несколько лет назад Семен был добродушным толстяком и ни о какой физкультуре и думать хотел. Но потом что-то изменилось в его сознании, он начал регулярно голодать, закаляться и похудел на тридцать пять килограмм.

И еще одна пара из этого коллектива привлекла мое внимание, вернее бывшая пара. Он был намного старше жены, одутловатый сердечник. Иногда он стучал себе в грудь и говорил: - Мотор барахлит.
Жена была крашеная, рыжая, завитая в барашек. У них был сын, одиннадцатилетний подросток. Они то ли развелись, то ли собирались развестись, но жили в его квартире, потому что жить ей больше было негде, и родом она была откуда-то из Прибалтики. Какой национальности была Лилия Ивановна, я точно не знаю, но помню, что она часто быстро-быстро разговаривала по городскому телефону на незнакомом, скорее всего на латышском языке, со своими родственниками. Она была очень неглупа, говорила на чистейшем русском языке, но было в ней что-то сорочье, что инстинктивно вызывало во мне ощущение настороженности.

Лучшим индикатором моего психологического состояния в течение почти всей сознательной жизни была для меня потребность писать стихи – на большее часто не хватало времени, а вот рифмованные строчки часто появлялись сами собой, в поезде метро или на прогулке с сынишкой, нужно было только успеть их записать.

В этот период жизни стихи мне давались особенно легко.