Семь жизней одного меня. Пустые хлопоты.

Семь жизней одного меня.

Пустые хлопоты.

Итак, мне предстояло работать по специальности.
Все решилось просто и без всякого моего участия. Сначала ушел из института Аникеев. Позже он рассказывал, как все получилось. Семен Павлович был членом парткома института. Однажды он сделал на одном из заседаний доклад об уровне преподавания на кафедре философии. Как выяснилось, философию преподавали историки, филологи и даже один юрист. Доклад приобрел большой резонанс. Кого-то уволили. Кто-то отделался выговором. - Но, сам понимаешь, атмосфера на кафедре сложилась после этого неподходящая. Я предпочел уйти. Да я и не держался за это место. Очень нужно!

Тем не менее, больше года Аникеев нигде не работал, и, хотя я по-прежнему приезжал к нему домой, я не мог не заметить, что симпатия Аникеева ко мне сильно охладела. Правда, Семен Павлович, так сказать, завещал руководство мною одному из преподавателей кафедры, с которым у него сохранились хорошие отношения – Шепшиевичу.

Шепшиевич был рыж, как таракан, конопат и неизменно добродушен. Он преподавал философию на нашем факультете, но в нашей группе зачеты и экзамены не принимал. Поэтому я знаком был с ним только по рассказам знакомых ребят по общежитию. Шепшиевич был большой любитель пить чай с баранками. Принесет с собой электрический чайник и вязку баранок: - Здравствуйте, - скажет,- чаю не хотите? Так, так. Значит, как ваша фамилия? Иванов? А отец кем работает? А мать? Братья и сестры есть? Превосходно! Фить-а-а! - А потом: «хрусь, хрусь» баранками. - Неужели по билету ничего не спрашивает? - изумлялся я. - Чаше ничего. Только спросит: четверки достаточно? Хрусь-хрусь.

- Здравствуй, - сказал Шепшиевич, когда я пришел к нему в первый раз,- Как, говоришь, фамилия? Кумохин? Прекрасно! Отец кем работает? А мать? Так, так. Шепшиевич потирал, довольный, руки, а я явственно слышал хруст баранок. Я принес ему реферат о проблеме эстетического, которая было модной в то время.
Шепшиевич взял тетрадку похожей на клешню ручищей и уволок на неделю домой. Похвалил работу сдержанно: - Только зря ты на Астахова нападаешь. Какой он метафизик? Я его отлично знаю. Очень представительный, только хромает. А эрудит! Прекрасный человек.
Я хотел ему возразить, что «метафизика» приклеил ему не я, а другой оппонент, и что в реферате речь идет о принципах, а не о личных симпатиях, но промолчал.

На институтской конференции я получил первую премию, но о том, чтобы дать направление в целевую аспирантуру заведующий кафедрой и слушать не хотел: - Одному дали, а он ушел в армию,- ворчал заведующий, имея в виду Разумного, - тебе дашь - ты тоже уйдешь. Нет уж. Поработай чуток. Только на пользу пойдет.
Одним словом, получилось именно так, как и предупреждал Аникеев. Но попытаться все-таки стоило.

С Аникеевым мы тоже уже давно не виделись. Как-то раз, когда стала одолевать беспричинная тоска, я написал ему открытку и через несколько дней отправился, как обычно, на встречу.
- Семена Павловича нет дома! - зло отрубила жена, - и вообще, он не принимает! Я отчетливо слышал за дверью чьи-то шаги и поэтому сделал робкую попытку протиснуться в квартиру. - Дайте же вы, наконец, человеку отдохнуть, сказано - не принимает,- и она с силой захлопнула дверь. - Ну, за что же? За что? - думал я с обидой, возвращаясь в общежитие,- Может быть, его, действительно не было дома? Но ведь были же шаги, ведь были…

Скоро в институте у нас началось предварительное распределение. А потом хлопоты, связанные с предстоящей свадьбой, надолго отвлекли меня от философии.