Семь жизней одного меня. Аникеев 2.

Семь жизней одного меня.

Аникеев 2.

Аникеев научил меня по-настоящему разбираться в философской литературе и, что еще важнее, стараться самостоятельно мыслить. Раньше у меня была только субъективная оценка: нравится – не нравится. Интересно – скучно. Мне просто было не с кем обмениваться даже впечатлениями от прочитанного, не то что дискутировать по поводу его анализа. Но скоро я научился выделять в каждой работе основные мысли. Как правило – их очень немного. Мне начало доставлять удовольствие прослеживать логику доказательств автора, ловить его на явных или неявных подтасовках.

- Плагиат может быть трех видов, - любил повторять Аникеев, - плагиат буквальный, это несерьезно, плагиат по форме, и плагиат по содержанию. Учись мыслить самостоятельно.

В это время для меня основная трудность было в том, чтобы научиться грамотно, в философских терминах излагать свои мысли. - Ты меня извини, но это прочесть невозможно,- говорил Аникеев, положа руку мне на плечо, и возвращая мне очередную тетрадку, исписанную моим ужасным почерком,- ты гораздо лучше выражаешь свои мысли в разговоре.

Я и сам замечал, что для того, чтобы понять важную проблему, мне нужно было обязательно обсудить ее с собеседником. И, странное дело, решение этой проблемы иногда приходило так неожиданно, что я не уставал удивляться: только что было не ясно, и вдруг произнес, и чувствуешь – а ведь правильно все, и так легко на душе становится, будто путы невидимые с себя скинул.

Через год социологический кружок распался. Разумный служил в армии. Для того чтобы иметь больше времени для бесед с Аникеевым, я стал приезжать к нему домой.
Я приезжал заранее и долго бродил по старинному парку музея-усадьбы «Абрамцево». Собирался с мыслями, настраивался на то состояние, при котором думается лучше всего – ясное и радостное. Осенью эти места все еще были очень похожи на картины художника Нестерова, которого я очень любил.
Аникеев жил недалеко от станции в небольшой квартире панельного пятиэтажного дома и обстановка в квартире у него была довольно обыкновенная. Его жена была совершенно не похожа на своего благообразного мужа, высокая, худая, она, видимо, была не очень довольна манерой мужа приваживать к себе нищих студентов.
У Аникеева было три сына. Двое, математики, давно уже кандидаты наук, жили отдельно и я их никогда не видел. Младший был почти моим ровесником.
Обычно, когда я приезжал к отцу, он открывал двери, заросший рыжеватой трехдневной щетиной, небрежно кивал и уходил в свою комнату, шлепая стоптанными тапочками. Я знал, что он окончил философский факультет МГУ, владел несколькими языками, написал реферат о Сантаяне, поступал в аспирантуру, но не прошел по конкурсу. Рассказывая эту историю, Аникеев намекал на вмешательство «сверху», и добавлял, что до следующего года сын устроился преподавать в местном художественном училище.

Аникеев принимал в своем кабинете в коричневом бархатном халате с кистями (летом халат заменяла просторная пижама). Иногда я заставал включенную радиолу, негромко играла классическая музыка. В таком случае мы молча рассаживались по своим местам и дожидались окончания пластинки.
Однажды Аникеев сказал: - Для того чтобы научиться понимать поздние произведения Бетховена, нужно слушать их снова и снова. Сейчас я начинаю чувствовать их своеобразный ритм. Наверное, тоже самое нужно делать и с модернистской музыкой.

Разговаривать с Аникеевым было трудно. Казалось, он угадывал ход моих мыслей едва ли не на полпути. Он знал очень много, но не подавлял, а подталкивал вперед, за собой. Беседа начиналась неспешно: в эти часы Семен Павлович отдыхал. Рабочий день его начинался в пять утра, и продолжался продуктивно до десяти-одиннадцати часов. - Остальное время, - говорил Аникеев, прихлопывая ладонью по столу, - не для работы: я отдыхаю, провожу занятия в институте и все прочее. Я понимал, что под работой Аникеев понимал «генерирование новых идей».

- Ну, что нового, - спрашивал он, - ты успел прочесть за это время? Я начинал докладывать: четко, сжато, стараясь сформулировать свои мысли как можно точнее.
Затем начинал говорить Аникеев. Если подходить строго, то он говорил всегда об одном и том же: эстетическое – творчество, затем, когда центр его интересов несколько сместился, это были: личность – творческое – эстетическое.
Я слушал и удивлялся: как ново, свежо, и интересно выглядит у Аникеева та или иная мысль, пусть даже встреченная мною в какой-нибудь книге.
Новое было в том, что объединяло эту и другие мысли, то, что Аникеев великодушно называл «наша точка зрения», отчего у меня загорались глаза и начинало стучать сердце – это была и моя точка зрения, единственная, верная, это предстояло доказать именно мне.

Мы практически никогда не разговаривали о делах житейских, зато то, что он открывал в научном плане, было для меня поистине бесценно.
- Эстетическое отношение возникает у человека в процессе творчества потому, что именно творчество является основной сущностной силой человека. О, такая позиция мне, безусловно, подходила. Мне с юности одержимому вопросами самоутверждения и самосовершенствования.

Между тем, оттепель, судя по некоторым признакам, заканчивалась.
Однажды, будучи уже студентом-старшекурсником, я присутствовал на одном из заседаний кафедры философии, куда пригласил меня Семен Павлович. Речь шла, кажется, о методике преподавания философии марксизма (опять же, кажется, в связи с опубликованием ранних произведений Карла Маркса). На Аникеева с пеной у рта нападали некоторые из старичков, обвиняя его в ревизионизме идей партии. В заключение дискуссии слово взял Семен Павлович и очень аккуратно, как мне показалось, припечатал всех своих оппонентов. Он говорил очень спокойно, как всегда продуманно и логично. Но после него никто уже больше не захотел выступать, и философы разошлись по домам.

Я провожал Аникеева до электрички. - Понимаешь, - сказал он еще медленнее, чем обычно,- возможно, я перейду на работу в авиационный институт. Мой друг давно меня зовет на свою кафедру, где совсем другая обстановка, чем в нашем гадюшнике. Там тоже есть аспирантура, поэтому мое обязательство по твоему приему в аспирантуру на кафедру философии остается в силе. Только это будет уже в другом институте.
В общежитие я, как всегда после разговора с Аникеевым, возвращался в приподнятом настроении.