Семь жизней одного меня. Отец 1.

Семь жизней одного меня.

Отец 1.

Ощущение непреходящей ценности каждого мгновения человеческой жизни сопровождает меня давно, но впервые оно возникло, пожалуй, лет двадцать назад, когда мы с пятнадцатилетней дочерью сидели на завалинке теплым вечером и слушали рассказы отца.
И я с отчетливой ясностью понял одну, казалось бы, очень простую истину: пройдет еще несколько лет, и уже некому будет вспоминать о службе на Дальнем Востоке в предвоенные годы, потому, что не будет ни отца, и, вообще, никого, кто бы мог вспомнить то время.

А затем, я подумал и о себе, что вот так же и я, спустя какое-то время, окажусь в числе тех, кто будет вспоминать прожитое, и, так же как мой отец, пересказывать в очередной раз своим внукам, а потом не станет и меня, и исчезнет и мой мир, вместе со всеми, я кого я любил, и кто, быть может, любил и меня.

Тогда еще не произошли те неприятные изменения климата, которые сделали некоторые летние дни на Украине, да и России тоже, не просто жаркими, но нестерпимо жаркими, и летний день неприметно переходил в погожий вечер, и миллионы невидимых насекомых роились в теплом воздухе, отчего до самой темноты будет стоять тонкий, едва различимый человеческим ухом, звон.

И без того малолюдный хуторок на берегу искусственного моря на месте бывшего Днепра, за годы катастрофических перемен, которые тогда многие воспринимали за возрождение Украины, стал еще безлюднее.
Многие хатки покосились и заросли дикой травой, и не слышно было ни одного звука, который мог бы выдавать здесь присутствие людей: ни человеческой речи, ни музыки и песен из громкоговорителей, которые в прежние времена любили на полную катушку включать обитатели подобных селений.

На старости лет отец, который никогда, кажется, не был особенно упитанным, еще больше похудел и сделался, как будто, меньше ростом. Но в свои восемьдесят он еще не утратил быстроты движений и все также лихо мог ходить с нами из одного села в другое по немалым крутым пригоркам, и, как-будто, по-прежнему не испытывая особой усталости.

Я слушал его рассказы, многие из которых я помнил почти наизусть вот уже много лет и с горечью замечал новые, незнакомые мне прежде нотки печали: отец все сильнее и безнадежнее ощущал свое одиночество. Нет, он не жаловался. Он был сильным духом и мужественным, мой отец. Но, как человек неверующий, он не оставлял себе ни искорки надежды на хоть какое-то продолжение после смерти, и эта бессмысленная жестокость все больше ужасало его.

Он почти круглый год жил в одиночестве на своем хуторе, и только на один – два месяца посреди короткой южной зимы приезжал в Светловодск. - Понимаешь,- говорил он вполголоса,- я приезжаю, в свой город, хожу по знакомым улицам и вижу все меньше знакомых людей: все мои сверстники умерли, и даже тех, кто был намного моложе меня, уже давно нет в живых.

Отец надорвался, когда после зимней малоподвижной жизни в городской квартире приехал на дачу и пытался самостоятельно убрать с крыши сарая упавшее абрикосовое дерево.
Несколько раз он еще ездил на свой хутор, пока ему не стало совсем худо и его, почерневшего, забрали прямо из автобуса в больницу.
Первый инфаркт не сломил его, но лишил былой подвижности.

Он прожил еще десять лет, постепенно теряя силы, но совершенно в здравом рассудке.
Перед смертью он совершил свой последний мужественный поступок, уйдя от супруги, которая совсем потеряла стыд и почти перестала ухаживать за ним, обирая ради своего бездельника сына.

Когда он позвонил и сказал, что врачи после случайного падения в квартире внука, поставили ему диагноз - перелом шейки бедра я понял, что нужно торопиться.
Я опоздал на два дня, и мы приехали только на поминки.

Но я разговаривал с ним еще раз, в каком-то странном сне.
Мы сидели на завалинке возле его хатки, хотя я знал, что ее больше нет: стены глинобитной мазанки обрушились и даже ореховое дерево, которое росло на участке, давно спилил зять.
Собственно, я его даже не видел, просто ощущал, что он сидит рядом со мной и внимательно слушает. - Папа,- спросил я, как будто был маленьким, - зачем ты ушел? А он ничего не ответил, только положил мне руку на плечо. Какое-то удивительное ощущение покоя передалось мне от этой руки, и я понимал, что он уходит, но мне больше не было одиноко, как будто он сказал мне: - Я всегда буду с тобой, сынок.