Семь жизней одного меня. Эпилог «Войны и мира».

Семь жизней одного меня.

Эпилог «Войны и мира».

Приблизительно в начале лета 1964 года я вдруг решил, что буду заниматься философией. Именно так: не стану философом, а буду заниматься философией. Как сейчас помню, при каких обстоятельствах мне пришла в голову эта странная с точки зрения обычного человека мысль. Я дочитываю роман Толстого «Война и мир".
Киноэпопея режиссера Бондарчука выйдет еще только через два года. Поэтому перед глазами у меня еще не могли мелькать знакомые сейчас каждому школьнику сцены из этого фильма.
Нечего и говорить, что роман захватил меня и держал в напряжении вплоть до последней страницы. По своему обычаю прочитывать весь том от корки до корки, я добрался и до эпилога четвертого тома. Того, где описываются последние слова его героев. Затем начал читать вторую часть, в которой ни о Наташе, ни о Пьере уже не было ни слова, а были какие-то рассуждения об истории и о причинах исторических событий.
Темное знание этих строк вдруг всколыхнуло мою душу и я почувствовал, смутно еще тогда – вот оно. Чтение настолько захватило меня, что привело в такое возбужденное состояние, каких я не испытывал даже при чтении любимых стихов.
И опять ко мне вернулось то удивительное чувство, которое я испытал при чтении эпизода ранения князя Андрея при Аустерлице: видение бездонного неба и невыразимое ощущения присутствия высшей силы, гораздо более могущественной, чем любой человек, и народ, и даже все человечество. Я не знал, как она называется, разум ли, бог ли, но чувствовал, что готов отдать всю жизнь для ее постижения. Может быть, эта часть эпилога не очень удалась его могучему таланту, а многие читатели, вообще, закрыли книгу, так и не добравшись до этих страниц, но я читал и перечитывал эти страницы по нескольку раз.
Толстой от силы пару раз произнес это слова, но оно снова и снова непроизвольно возникало в моем сознании. «Вот, вот оно, то, что я давно искал, - думал я - добираться до истинных причин, не скользить по поверхности событий, а научиться понимать самую их суть - короче, я буду заниматься философией».

Сразу после прочтения «Эпилога» я внес коррективы в план своего образования и уже к одиннадцатому классу настойчиво штудировал сочинения Маркса и Энгельса, которые тогда были единственным доступным мне первоисточником.
«Вот она, высшая мудрость!» - пело у меня в душе, когда я читал литые, чеканные строки «Манифеста».
Сгоряча схватился за Маркса, но быстро осекся, так и не осилив «Критику гегелевской философии права». «Ничего, - подумал я,- наверное, здесь спрятан особый смысл, если его так трудно понять. Образуюсь немного – тогда и пойму». Зато Энгельс был отчетливо понятен. Выходило, что законы истории уже открыты, и они укладываются в формулировку о смене общественно-исторических формаций.
Еще четверть века марксизм продолжит быть официальной государственной идеологией.
Однако судьба разных его частей даже в это время будет далеко не одинакова. Самым презираемым в среде обществоведов считался истмат, как носитель наиболее вульгарного представления об историческом развитии. Диамат, в силу его загадочности, привлекал умы непокорных. Но наибольшей популярностью не только у нас, но и за рубежом пользовались произведения раннего Маркса, с их гуманистической направленностью.

Тем более разительна судьба марксизма спустя полвека. Давно перестали быть популярными идеи абстрактного гуманизма, так же как канули в лету надежды открыть законы конкретных наук с помощью диалектической логики. Теперь Маркса если и цитируют, то только в связи с его критикой пороков капитализма.
А вот идеи смены общественно-исторических формаций получили продолжительное и, казалось бы, совершенно неожиданное развитие. Так, опять же у Маркса в его ранних работах было найдено упоминание об «азиатском» способе производства еще в архаичных государствах. А затем проведена параллель с социалистическим обществом. Откуда делался вывод, что социализм на самом деле был разновидностью этого азиатского способа производства со всеми его недостатками и «родимыми пятнами».

Я снова возвращаюсь к «Эпилогу». Тогда могло показаться, что вопросы в романе задает не очень знающий человек, да и терминология у него явно хромает. Но вот, сейчас, я просматриваю в интернете книги современных авторов по истории философии и нахожу в мыслях Толстого гораздо больше параллелей с современным пониманием проблем исторического развития, нежели это могло показаться раньше.
Давно нет Советского Союза, но раны в судьбах отдельных людей и целых народов, до сих пор болят и кровоточат, и грозят выплеснуться новыми кровавыми конфликтами. И опять возникает вопрос. Кто является виновником всех этих бед? Один человек, или группа людей, или может быть, целые народы и страны? И какая перспектива ждет нас, каждого человека, и целое человечество?

Кто поможет разобраться в запутанном клубке противоречивой информации, и как понять, кто прав, а кто виноват, и кто просто заблуждается, а кто умышленно лжет и бессовестно искажает факты? И существует ли теория, хотя бы приблизительно верно дающая ответ на эти многочисленные вопросы?