Роман "Симулянты" часть I глава 13

Глава 13

«Новые знакомства»



И так, путешествие трех запертых в «чулан» «Бармалеев» продолжалось.



(Это я, как понимаете, и о себе самом уже так, в числе других – с юмором и критично.)



А вот предложенный, помнится, как панацея от всех бед, сон, почему-то никому из нас не шел – обчифирились, наверно. Впрочем, в отличие от меня, мои попутчики придаваться ему и не собирались, теперь уже, после шумных дебатов, заинтригованные не прекращающемся шебуршанием, происходящим за правой стенной перегородкой. За левой-то находились очаровательные этапницы, это мы уже давно для себя выяснили, а вот там, походу, мышка завелась что ли?



- Эй, там есть кто живой? – постучав по разделяющей нас крашеной фанере, полюбопытствовал Димка.



- На эй, вообще-то лошадей кличут, а мы – Света и Катя, к вашему сведению, - моментально откликнулся оттуда приятный женский голос, - а тебя как звать?



- Вениамином.



- Брешешь, наверное? – с ходу перешли они уже на ты, вероятно, даже сами того не заметив.



- Почему же сразу брешу-то, меня, между прочим, родители так и хотели назвать вначале, это бабушка уже настояла, чтобы, значит, Димкой. Из чего неизбежно следует, что у меня сразу два имени, одно в миру, а другое по паспорту, оба вам теперь известны, так что представляю вам выбор: как хотите, так меня и зовите, - выкручивался он, можно сказать, профессионально.



- Вень, а ты женат? – что означает, рубили с плеча девчата. А вернее та из них, что сразу и взяла инициативу, как мы поняли - Света, а другая, по неустановленным пока причинам, предпочитавшая загадочно отмалчиваться и была, выходит, Катя.



- А что, кто-нибудь из мужиков говорил тебе что да?



- Только утром…



- Тогда нет.



- Это потому что сейчас вечер?



- Нет, потому что такую идиотку, которая бы за зэка замуж пошла еще не встретил. Вот ты бы, например, сказала мне да?



- Конечно.



- А Катя?



- Сейчас спрошу? (пауза) Тоже.



- Тогда считай, что я вам обеим уже сделал предложение.



А дальше больше, они такого о себе друг другу понаврали, что я аж не выдержал и с режущей болью в области живота, от с трудом сдерживаемого смеха, спустился вниз, дабы, со сменой позиции, хоть немного успокоиться, а также, будучи посвященным уже в то, что Димка флиртует не с кем-нибудь, а с двумя официально признанными астраханскими дурочками, якобы, направленными оттуда, решением суда, в Казанскую психиатрическую клинику, на принудительное лечение, за то, что они добили багром, валявшегося на берегу, осетра, чья жизнь, как оказывается, в свете последних правительственных постановлений приравнивается к человеческой. Если не дороже, конечно.



- Привет от меня девчонкам, - запанибратски сказанул я, спрыгивая со своей полки, «Бешеному псу», припавшему к стене ухом.



- Привет вам.



- От кого? – заинтересовалась Света.



- От соседа.



- А как его зовут?



- Старик Хотабыч, кажется. Да и древний он, как мамонт, зачем он вам такой нужен? За внуками ухаживать, если только… так у вас их пока, как я понял, нету. Так что, получается, лет этак на двадцать смело можно отложить с ним знакомство. Иди, иди, дедушка, дохохмив, заржал он, как конь, весьма ретиво.



- Врет, врет… Я голубоглазый блондин… два метра ростом… молодой и красивый! – специально погромче крикнул я дабы его, опровергнуть.



Успех был очевиден: слабый пол ответил мне жизнерадостным понимающим смехом.



Даже «Лелик», и тот под ногами у меня на это дважды уважительно хрюкнул.



Мы бы еще, конечно, с удовольствием поболтали с ними на все эти ни к чему не обязывающие и побольшей части фривольные темы, но тут вдруг поезд сбавил ход и остановился на одной из, видимо, промежуточных станций из чего можно было заключить только одно это то, что сейчас неминуемо последует какая-нибудь внутристолыпинская перетрубация. Конвоя она, скорее всего, не коснется, а вот наши как бы уже сплотившиеся ряды, так называемого, спецконтингента, либо пополнятся, либо поредеют. Так оно и вышло. Без ложной скромности, моя природная сообразительность мне на сей раз опять не изменила, и это, прошу заметить, при всем притом, что я уже и не помнил, когда в последний раз в своей жизни и каким сроком подобным видом транспорта этапировался. Хотя что я, впрочем, бахвалюсь, ведь такое же запоминается на долго, да ещё и с учётом того, что в России как бы созданы идеальные условия для того, чтобы раз только рассорившийся с властями гражданин, регулярно отправлялся на такого вот рода «курсы повышения квалификации» - то за то, то за это. Не верите мне, посмотрите на пример Ходорковского с Лебедевым. И если уж наши горе – Правители с этими двумя богатейшими людьми страны взяли моду расправляться, не считаясь с общественным мнением и по самым что ни на есть надуманным обвинениям, то что уж тогда говорить о таких как я бессеребренниках и прочей никому неизвестной мелюзге. Извиняюсь, опять же, за это вынужденное отступление.



- Мальчишки, счастливо вам. Не забывайте нас, может когда еще и увидимся, - прощались с нами, удаляясь по коридору, развозимые по лагерям и до этого сидевшие от нас по левую строну представительницы прекрасного пола, но те самые, которых, вместе с нами и повезли, с полдня назад, из сызранской тюрьмы до «столыпина»



- Спасибо. И вам также…



Я аж, чуть не расплакался, переживая это. И не потому, что, настрадавшись, человек становиться крайне сентиментален, а в связи с тем, что, по-моему, со времен инквизиции, не одна объявленная ведьмой красавица, приговоренная к сожжению и проводимая к месту казни, не молила еще пощаде на виду, у обступившей ее со всех сторон тупой и бесчувственной черни, с такой душераздирающей интонацией в голосе, как это делали они и когда текст, сам смысл слов, едва ли имеет отношение к истинному их содержанию, ибо ты слышишь и понимаешь нечто большее, как при чтении между строк, то есть сокровенное и единственно важное, что неминуемо задевает, любую мало-мальски способную мыслить и не до конца еще одеревенелую личность за живое, вызывая чувство невольного, здорового сострадания.



- Тут поблизости этих женских лагерей, что в Ульяновской области, что в Мордовии – ни счесть. В какой-нибудь из них, видимо, и они сейчас путь держат. У меня тут когда-то поочередно, и бабушка, и мать сидели, - озвучил свои мысли Димка, выведя меня из временного транса, в котором я чуть было не отметился в истории, подвергнув коррективам лютующее средневековье. Добрая сотня безвинно загубленных душ была бы спасена как минимум.



Поезд тронулся. Минут пять еще гремели открываемые и закрываемые двери соседних «обезьянников», вероятно, уплотняемых подобранными на станции этапниками. Из чего можно было заключить, что все они были осужденными, так как к нам, как к подследственным, никого не подсадили, руководствуясь на этот счет, как я знал уже откуда-то, специальным предписанием, ибо отсутствие свободных мест, конвой, разумеется, от этого невеликодушного шага едва ли остановило бы. А потом все затихло. Не совсем, конечно – просто стук колес сделался уже привычным фоном.



- Старшой, - окрикнул я, приблизившись вплотную к решетке, вразвалку прохаживающегося из конца в конец по коридору конвоира в черном спецназовском берете, - Как бы нам в туалет сходить, а то ведь до сих пор, с самой Зас…ни, нас туда так и не сводили.



- Позже, - безразлично отозвался он, не задерживая на мне своего высокомерного взгляда.



- А все же?



- Я же сказал, позже.



И даже упрашивания поддержавших меня из соседнего купе дурочек – Светы и Кати, не разжалобили его – он так и остался не преклонным. Хотя казалось бы, что ему это стоило, пусть не нас мужиков проводить туда, так хотя бы девчонок. И чтобы, невольно напрашивался вывод, мы его не донимали с этой просьбой больше, пропал из виду до самого приезда, - а на сколько уж там на час или два, сказать, не имея часов, было трудно. По ощущениям - вечность! А на станции, опять же, пользоваться туалетом не разрешается; ко всему прочему, это была уже Казань – конечная. Вот такая вот столыпинская романтика в общем.

И всё ведь, главное, молчком – хоть бы предупредили, что бы мы готовились к высадке.

И тут уже надо отметить, что в предоставленном всем нам, на время следования, вагоне, к слову, таком же сквозном как и обычный пассажирский, для посадки и избавления от человеческого груза использовался только один тамбур. Причем находящийся от нас в противоположной стороне продола. Поэтому пока не освободили, все по порядку, десять или пятнадцать имевшихся там камер, начав эту процедуру с ближайших от выхода, мы сидели и терпеливо ждали своей очереди, чтобы вслед за ними, под сердитые окрики конвоиров: быстрей, быстрей – гуськом покинуть наше временное пристанище, и ощутив уплывающую под ногами щебенку, суметь удержаться на ногах и не упасть, нарвавшись на зубы, стоящих с автоматчиками в оцеплении и чуть ли не на пару с ними, кидающихся на тебя злобных овчарок. Мне лично было страшно! Вот я и припустил, прикрываясь носильными вещами и чудом не споткнувшись о пустые пути, до дожидающегося метрах в пятнадцати от состава автозэка, что тот еще бывалый спринтер, которого традиционно, на финише, заключает в свои объятия ликующая толпа. Не разбиться бы еще об нее только! Ибо по плотности и жесткости, она едва ли уступала разлитому по формам и моментально стынущему бетону. Ровненько в два отсека. Поэтому нам с Димкой, забравшись по откинутой лестнице во внутрь, пришлось порядком поднапрячься, потеснив в одном из них этапников, чтобы разместиться вместе с ними, да еще и с сумками.



А вот Коля на подобный подвиг не отважился, попросив конвой, оставить его где-нибудь там же, возле них, в «предбаннике» - все равно, мол, не пустят: я же «обиженный»



- Ладно. Баул свой вон туда, в угол брось, и сиди на нем. Только тихо, - в избежание массового протеста, вынуждены они были удовлетворить его просьбу.



Правая нога у меня была зажата, как в тисках или пыточных колодках, и я не знал как ее оттуда вытащить. Лоб от бесполезных усилий покрывался потом. Поверх шапки на голове лежала чья-то сумка, которую то же надо было умудриться как-то оттуда скинуть, чтобы начать чувствовать себя покомфортней.



За всеми этими заботами по обустройству, мы чуть было не проглядели тех двух замечательных дурочек, с которыми успели познакомиться в поезде и которые, как оказалось, шли за нами до автозэка следующей партией.



- Гляди-ка, гляди-ка, примадонны какие, а! – зашушукал разом весь «воронок».



- Вон та, светленькая, наверное, и будет – Света, а темненькая, как мне сдается, Катя, - не очень-то уверено предположил «Бешеный пес».



- Не факт, - не согласился я с ним из вредности. А то и из ревности? – Догола разденешь, может и наоборот быть. Будто ты этих женщин сам не знаешь.



- А что ты смеешься-то, она мне сама говорила, что она блондинка, когда я еще только начинал знакомиться с ней, обозлился он смертельно.



- Тогда, тем более, что тебе гадать-то…



Хотел я уже было дальше развить свою мысль, но он, однако же, не дав мне договорить и, вероятно, уже не слушая меня, припал к запертой сетчатой двери и сам во всем, получше любого рентгена, разобрался, не дожидаясь того, пока сноровистый автоматчик не проводит их куда-нибудь подальше от наших алчных, мужских взоров. Предположительно в специально оборудованный, невдалеке от входа, так называемый «стакан». А по сути, самый настоящий металлический гроб, который только и хорош был тем, что в нем надо бы перевозить не живых людей, а уже окоченевших покойников. А так он, стало быть, использовался не по назначению.



- Светик – это я, твой «столыпинский Ромео», - с приторной улыбкой окликнул ее Димка. А для нее, в добавок ещё и Вениамин, как уже упоминалось ранее.



- Я поняла. Привет!



- Привет. Я люблю тебя!



- И я.



- А меня? – возмутилась тут задержавшаяся у решетки Катя.



- Спрашиваешь. Безумно.



«Мама, дорогая,» - слушая их, невольно воскликнул я, полагая, что весь мир сошел с ума.

- А вон та, в красном… брюнетка ниче… Эй, Ромео, не подскажешь как ее звать-то?



- Сам спроси. Что у тебя языка что ли нет! – защищая свой этапный гарем, отбивался он от соперников.



- Я бы на ней, дело прошлое, хоть щас… женился.



- Ничего удивительного, ты бы сейчас, пожалуй, на весь свой «не хилый» срок и с куклой надувной узаконить отношения не отказался, - подняли на смех, потенциального жениха, невидимые наблюдатели из соседнего «кармана». Если судить по кавказскому акценту, такие же как и он сам, добирающиеся транзитом из Владикавказа до Кирова поселенцы.



Но, вот, наконец-то, все двери захлопнулись, завелся двигатель и наш полуночный экспресс, с минуту посопев приводимый в норму тормозной системой, размеренно раскачиваясь, как спущенный на воду баркас, медленно отчалил от отправной точки – образного причала, постепенно набирая скорость и вливаясь в привычную ему полноводную стихию. Тоже мне, с иронией подметил я, выискался лермонтовский парусник, которому, видишь ли, только в бурях видится, олицетворяющий свободу, покой. Хоть и невольничья железяка, а понимает в этом толк!



Однако, ехать молча было скучно, вот я и попытался заговорить с окружающими меня со всех сторон, а точнее по бокам и напротив, не считая Димки, небритыми кавказскими физиономиями. Правда, чтобы видеть большую часть из них мне приходилось по жирафьи крутить и вытягивать шею, бес конца маневрируя ею меж наваленными по всюду баулами, как какому-нибудь скупердяю «челноку», экономящему на приличном транспорте и с целой бандой товарищей и единомышленников, добирающемуся, через все регионы страны, до Москвы, ради отвоевывания торговых мест на некогда прославленном Черкизовском рынке. И где равных нам, разумеется, не было бы, ибо при одном нашем появлении конкуренты, как мне думается, тот час разбежались бы, приняв нас за террористов, а уж для покупателей и побриться можно было бы. А что? кроме шуток, осуществи там, к примеру, кто-нибудь тогда скрытую видеосъемку и покажи ее по телевидению, то у не прошедшего еще этой тюремной школы зрителя, с четко сформированным, благодаря тому же «голубому экрану», стереотипом о том, как должны выглядеть подвергаемые этапированию арестанты, которые на лиц, не закованных в кандалы и не облаченных в специальную, оранжевую, как у железнодорожников или же полосатую, как у смертников, робу, были, соответственно, совсем не похожи, разве же могло бы сложиться о нас тогда какое-либо иное мнение – нет, конечно! Террористы и террористы…



(А ногу я, кстати сказать, к тому времени уже благополучно освободил из «тисков», уперев ее в чей-то подбородок, да и сумка сама собою как-то перелетела на чужую голову, позволив мне распрямить шею. А что еще российскому этапнику для полного счастья нужно? Да ни чего, в туалет бы только кому ни будь из соседей, невзначай, по малой нужде, не сходить в карман, вот ведь что – скандалу же тогда не оберёшься!)



- Опочки, как говориться, на манеже опять все те же. Походу, вы и будите те самые аварийщики, которых за это «прут» теперь из Владикавказа на поселение в Киров? – выдавил я из себя, почувствовав несколько посвободнее, во всём остальном, кроме справления естественных надобностей.



- Откуда знаешь?



- А то не видно.



- А-а-а, - раздельно и почему-то грустно парировали они, давясь сигаретным дымом.



«Настрадались, бедолаги, настрадались», мысленно подытоживал я, наблюдая за ними. В «столыпине-то» им не давали курить, вот они тут и отрывались – это сразу было ясно по одним их жадным, чуть ли не до фильтра затяжкам. Хоть противогаз надевай или хотя бы респиратор, особенно таким, как я, некурящим. Но ничего подобного нам, к сожалению, не выдавали, а то бы я надел, честное слово! Естественно, не для прикола, ибо тут уже становится не до него, когда речь идет о спасении собственной жизни.



- Ё мое, вы, что там фуфайки свои курите, что ли? Так надымили… – недовольно, сверкая в нашу сторону черными угольками глаз закашлялся, сидящий за решеткой отсекателя, на каком-то выкрашенном синей краской деревянном ящике, видимо, с автоинструментом, молодой, смуглолицый надзиратель. Вероятно, татарин.



- Бросайте чадить, я вам говорю, бросайте! Надымили аж, дышать не чем, - повторил он уже требовательно.



- Сержант, два дня табака не видели, пойми нас правильно… сейчас мы быстро … по одной только сигаретке, - тот час выискался тонущий, как нордштейновский «ежик в тумане», парламентер от поселенцев.



- Нет, я сказал! – непроизвольно направил он на него дуло маленького и короткого «калашникова». Только одного он не учел – это того, что в тех краях откуда они были родом, такие «цацки», как эта, из покон веков взрослые детям, что игрушки на День рождения дарят и, естественно, никого из них ими всерьез уже не напугаешь.



- Хочешь, стреляй, давай, стреляй…, - гневно заикаясь и выпячивая грудь, подскочил на месте пожилой и седобородый осетин, - Только все равно, пока мы не накуримся, не бросим…



Чтобы покойники да, еще и курили, это уже новость, подметил я для себя, предпочитая оставаться в роли слушателя – дескать, разберутся сами. Правда, в следующей главе.