Роман "Симулянты" часть I глава 6

Глава 6

«Аллегро с Ютой»



Бывают такие события в жизни каждого человека, о которых можно писать только как о ныне происходящих и несомненных, ибо они никогда не переходят в разряд уже исчезнувшего и минувшего, а настолько отчетливо сохраняются в памяти, что следуют за нами попятам эдаким хвостиком или реально существующим многомерным изображением, а то и неотвязным де жавю под малейшим усилием мысли, вплетающимся в картину любого последующего дня, так что вызванный мозгом импульс невольно замирает на пути, так и не дав сигнал руке, сообщить об этом на бумаге в прошедшей форме и написать стояла, вместо стоит или было, если это есть, и, более того, будет присутствовать с тобой до самой смерти, везде и всегда. Это ли не своеобразный, непреднамеренный тест на значимость, без ошибочно расставляющий все на свои места на звездной карте нашей жизни, где есть и сразу угадываемые четко выраженные галактики и едва различимые черные дыры. Скажите красивость? Ну, так что же! Это я к тому, что не стоит удивляться, если, ниже, в данной главе, повествование будет вестись только в настоящем времени, а дальше разберемся.



Так вот, мне несказанно повезло: главврач больницы, которому надлежало принять меня, задерживался в суде, где, очевидно, подтверждал ранее сделанное им экспертное заключение, в «ипостаси» подобного с нашим с Серегой Платоновым уголовного дела. (А то, и «круче!») И что позволило мне целый час, во всяком случае, не меньше, спокойно сидеть на кушетке в холле и разговаривать с мамой, по которой, между тем, я успел уже сильно соскучиться, как только можно соскучиться по самому дорогому на целом свете человеку, ибо одно дело разговоры на расстоянии, через забор и решетки на ИВС, а другое, вот так вот, находясь совсем рядышком, и когда слова лишь дополняют нахлынувшую гамму чувств, но не играют существенной роли, как на музыкальном спектакле, где они проходят отдаленным, вторичным рефреном.



Как не горько было это сознавать, но за то время пока я ее не видел, мама сильно постарела и как бы сделалась меньше во всех пропорциях: росте и объеме, и расположившись в близи меня, как птичка на жердочке, с трудом достает до моего плеча, вынуждая меня держать наклоненной к ней голову, так как из-за обусловленной обстоятельствами предосторожности, мы общаемся полушепотом. На сморщенном лице появилось много морщин, но она по-прежнему молодится осветляя волосы, чтобы на них не видна была, отливающая инеем, седина.



Весна еще не вступила в свои права и на ней одета тонкая демисезонная курточка черного цвета, на голове громоздится что-то немыслимое, толи кепка, толи берет, какие обычно носят пожилые женщины. На ногах: вот-вот сами собою развалятся стоптанные полусапожки. Я готов расправиться единолично со всеми диктаторами мира, за один ее внешний вид, но стараюсь не показать этого. «Тебе не холодно?», - спрашиваю я ее участливо, на себе ощущая прокрадывающуюся под одежду прохладу, царящую в плохо отапливаемом помещении с большими витражами и полами, покрытыми плиткой, сделанной из мраморной крошки.



- Да нет, - отвечает она мне, слегка поеживаясь, как могут изъясняться только лишь наши дорогие сограждане, а именно: да и в тоже время нет, в смысле не очень. (Все предельно просто, но только не для иноземца, о которого хоть все палки обломай, все одно, это как правила добра для черта, будет ему необъяснимо.) И тот час допытывается у меня, внимательно при этом оглядывая, как я одет и выгляжу: «А ты себя как чувствуешь? Не болеешь?»



Да нет (опять – да нет! Как, видно, яблоко от яблони недалеко падает!) Все нормально, - заявляю я неподлежащим сомнению баритоном. Не жаловаться же ей, в самом деле, на то, что меня мучает изжога, иногда болит нижний коренной зуб – крайний по правому ряду, а от отсутствия регулярной «связи» с какой-нибудь привлекательной особой противоположного пола, я давно уже по ночам лезу на стену, так как пид…ы меня не привлекают. Я же в конце-то концов не дурак, чтобы говорить ей об этом. Я же только «кошу» под него, но опять же не перед мамой.



- А теплые вещи у тебя есть?



- Навалом. Ты же привозила их мне тогда на КПЗ в первые дни ареста. Уже забыла?



- А ходишь в чем? – не унимается она, - может тебе сапоги зимние передать?



- Летом? Тогда уж лучше валенки, в них меня быстрее дураком признают.



- И зачем тебе это надо? Тоже придумал.



Я пытаюсь объяснить маме всю куртуазную подоплеку нашего с Серегой начинания, стараясь говорить еще тише, чтобы не быть услышанным окружающими нас полукольцом секъюрети с помятыми от длительного запоя и не выражающими присутствие интеллекта лицами, но, однако же, с чутко торчащими, как самонаводящиеся локаторы, ушами. Тут уже, видимо, сказывалась длительная тренировка. Так называемый профессионализм, в следствии которого даже от животных добиваются определенных успехов и, в общем-то, не способные на это, они прямо таки чудеса, при выполнении команд, проявляют. Ну, там на велосипеде ездят или же через огненный обруч скачут – кормили бы и не били только! К одному из этих выдрессированных служак я пристегнут кисть к кисти наручником, и он сидит, клюя носом, по правую от меня сторону, а мама по левую. По всему видно, что он в перерывах сна, ухитряется нас подслушивать. Это я понимаю скорее не умом, а каким-то задним чувством, но, тем не менее, время от времени, искоса, изучающее поглядываю на его бледное молодое лицо, с огромным шнобелем и скошенным подбородком, однозначно определяя в нем прячущуюся за притворным благодушием неумелую оперативную хитринку. Но по большому счету, мне это безразлично, и я продолжаю разговаривать с мамой. Мне гораздо важнее, чтобы она меня поняла и не очень-то расстраивалась из-за того, что сын у нее вырос таким непутевым и содержится сейчас под стражей, а она, в связи с этим, вынуждена, напрягаясь из последних сил, тащиться к нему на свидание да еще куда – в психиатрическую клинику, тогда как рядом слоняются, надзирая, едва ли блещущие большим умом тупоголовые мордовороты, от которых за версту разит перегаром и каким-то нечеловеческим, конским потом, но при всем при этом они носят под мышкой «макаров», на шеях золотые цепи, а по окончании месяца получат за это чуть ли не праздное времяпрепровождение приличную зарплату, а она, бедная, так и будет возможно до конца своих дней выкраивать с пенсии своему отпрыску-уголовнику деньги на передачку. О, Боже, как тяжело все это осознавать и, в тоже время, не иметь возможности хоть чуточку исправить. Разве что сгладить…



- Не сиделось тебе дома, не пилось пиво, - сочувствующе выговаривает мама, не сознавая даже, что непроизвольно воспроизводит, этим самым, в материнской обработке, известное изречение Паскаля (кажется вычитанное мною в «Войне и мире» у графа Льва Толстого) о том, что все беды человечества происходят от того, что ему не сидится дома – ты же знаешь, что я не употребляю спиртное.



- Нашел чем похвастаться. Пил бы как все, так глядишь, сейчас и не сидел бы!



Железная, конечно, логика. Возразить что либо трудно. Тем более маме. Я беру ее, сложенные на поясе руки, в свою свободную пятерню, и нежно сжимаю, как бы извиняясь, за все те страдания, которые я принес ей своей ни то, чтобы беспутной, а скорее какой-то не очень удачливой, жизнью.



- Прости меня, Христа ради, мама. Прости! – повторяю я одними губами. Еще не много и мы с нею заплачем.



Но тут вдруг все резко меняется, а точнее оживляется – это, как уже слышится отовсюду, наконец-то появляется главврач диспансера. Почему наконец-то? Да потому что не смотря на непередаваемую радость родственной встречи – с моей милой старушкой, трудно уже становится скрыть, что радоваться-то нам с ней в общем-то не чему – ни та ситуация, ни то место. На всякий случай прощаясь, я спешно целую ее в щеку и виновато улыбаюсь – а то, еще не дадут нам это сделать после – от них ведь, от этих ментов (по кинофильмам только добрых и душевных, а в действительности, зловредных и черствых) всего ожидать можно!



- Не переживай, все хорошо будет.



- Куда уж лучше.



Секунда, другая и конвой ведет меня на прием вглубь здания и по знакомому мне уже коридору. Кстати, за мной сегодня приехали оперативники УВД, должно быть, не доверившие на этот раз, столь ответственное мероприятие «Центральникам». Как ни как это же они нас с Серегой Платоновым задерживали и это потом уже, по известным им одним соображениям, дело было передано в районное отделение милиции на улицу Чапаева – от одного следователя к другому, так сказать, со сменой шила на мыло, - ибо что тот занимал обвинительную позицию, фабрикуя по указанию с выше, против нас доказательную базу в уголовном производстве, что этот. «Все равно странно? Чем же это вызван такой повышенный интерес к моей сугубо заурядной личности?» - размышляю я, совершая крюк, в направлении кабинета теперь уже, соответственно, не зама, а самого начальника психушки и раз уж мы его так долго ждали, при этом неослабно контролируемый от недопустимого шага в право или в лево сопровождающими меня официальными лицами, правда, одетыми не при параде, (хотя, с учётом, неординарности случая, в общем-то, могли бы) а в не стиранном сэконд хэнде и почему-то, так и не встретив на пути, примелькавшуюся ранее, секретаршу-«крысу». Ну, не закон ли это подлости! Так конкретно «подгадила» мне неделю назад с побегом, будто ей было больше всех надо, а на этот раз, надо же, взяла да и куда-то, с тем же успехом, подевалась. Хотя вот сегодня-то, между прочим, и могла бы, без всякого вреда, - ведь нынешние мои конвоиры, далеко меня от себя не отпускали, - выписать парочку цирковых кругов для поднятия настроения – ну, ни сволочь! – впрочем, о женщинах так отзываться не гоже, пусть она меня даже и не слышит (что-то только вспомнил я об этом очень уж поздно – мысленно, не раз уже, назвав ее крысой).



Ведя чуть ли не под руки, менты, с ходу, сажают меня на заранее приготовленный стул, как противотанковый еж, впившийся в исходную позицию в метре от входа, а сами встают, по обеим сторонам, рядом. По указке доктора отстегивают наручники. Видимо, для того, чтобы я не чувствовал себя напряженно. «Как все, однако, продумано у этих светил науки», констатирую я про себя невольно. «Держиморды» возвращаются в исходную позицию. Я опускаю глаза и стараюсь не разглядывать, торчащие из белых халатов людские головы, примостившиеся у окна, но тем не менее подмечаю, что одна из них принадлежит представительнице прекрасного пола! Во как я исправился! (Могу же, значит, когда захочу я о даме отозваться прилично) Остальных я детально не отличаю. Дневной свет бьет мне в лицо из просторных окон сплошным потоком, внезапно пробившимся сквозь затягивавшие до этого небо тучи. Время словно остановилось. Я ощущаю себя расплавленным, будто кусок масла, брошенный на сковородку. В глазах у меня рябит, уши закладывает и я откидываюсь на спинку стула, как при взлете. А еще мне нестерпимо хочется сходить по малой нужде, потому как я не сообразил это сделать в ИВС из-за стремительности сборов перед поездкой – вроде бы не хотел спросонья. Впереди меня происходит какая-то возня – это как я, украдкой сфокусировав взгляд, успеваю понять, пожилой мужик с седой шевелюрой и в очках «телескопах», видимо, тот самый «хозяин» учреждения, который долго отсутствовал, будучи, скажем так, нарасхват, перебирает наваленные на его столе папки с уголовными делами, вероятно, отыскивая наши с Серегой для изучения. У единственной в данном «присутствии» женщины, под черной, брошенной на лоб вороньим крылом, челкой, шевелятся, отливая жиром, крашенные бесцветной помадой губы. Но что она говорит, я не воспринимаю, точно мой мозг, как компьютер, «завис», а уши набиты ватой. Отчего это? Даже не представляю. Рядом с ней, в деревянной кадке, как бурьян в овраге, разрослась экзотическая пальма – юта, копия такая же какую я в свое время дарил, по-моему, даже не приурочивая это к какому-то торжеству, а просто от избытка нежного чувства как цветы или конфеты своей сожительнице Татьяне, которая, видимо, только к лучшему, что после первой моей судимости, сразу же, отказавшись от меня, ушла к другому. Прозорливая женщина, надо признать, чтобы не сказать жестче.



Паранойя какая-та …



Настоящее и прошлое накладывается одно на другое…



Я уже с трудом терплю столь продолжительное издевательство над моим мочевым пузырем и, оставаясь в сидячем положении, машинально заплетаю в узел дрожащие от натуги ноги. Если герой романа Альбера Камю «Посторонний» стрелял в своего противника от одного движения – как бы пронзившего мозг и временно помутившего его сознание – солнечного зайчика, то я, как мне сдается, от вызванного проволочкой истязания, способен совершить еще и не такое. К тому же, как я угадываю по импульсивным, сродни электрошоковым, позывам вдруг активизировавшихся рефлексов, мне в срочном порядке нужно что-то предпринять, чтобы прекратить эту как моральную, так и физическую муку, которая, похоже, даже не близится к завершению. Это приводит к тому, что потеряв уже всякое терпение, я, с ловкостью фокусника расплетаю связанные узлом конечности, поднимаюсь со стула и иду на сближение с Ютой. Как ни странно, но меня никто не останавливает. Мне представляется, что я нахожусь, как Робинзон Крузо, на необитаемом острове, а что на это думают другие, меня, получается, мало интересует. Быстро приблизившись к «реликтовому» древу, я расстегиваю ширинку и мочусь в его иссыхающие корни. «Вороново крыло», - ничего, что я опять за старое? - как ошпаренное отлетает в сторону и, должно быть, орет на меня благим матом. Но я по-прежнему ее не слышу, а лишь догадываюсь об этом. Я получаю кайф, несравнимый ни с одним испытанным ранее, и блаженно расплываюсь в улыбке, постепенно возвращаясь к действительности, которая, нельзя не заметить, как нашествие дикой орды или «хэви метла», своей повышенной активностью, прямо таки, таранит мои ушные перепонки.

И только после этого я начинаю улавливать отдельные звуки.

- Заберите его, - истерично командует женщина-птица моим конвоирам и, наблюдая как они мня подхватывают под руки и выволакивают из кабинета, добавляет мстительно на прощание: «В Казани тебя быстро разоблачат. Посмотрим, как ты там выкрутасничать будешь?!»



- А вы, что тоже со мной туда поедите? – хочу я спросить, но не успеваю. И это даже к лучшему, а то бы это скопище умников в миг бы свое решение пересмотрело и, за излишнюю болтливость меня, как безвизового пассажира, до дурдомовского тура не допустило. Но все, Слава Богу, обошлось благополучно, и на этом смехотворном происшествии вторая, дублирующая «пятиминутка» была закончена. Меня проперли по коридору к оставленной у подъезда машине, не дав даже, (очевидно, из мести за собственное, потерпленное на экспертизе, фиаско), как я того хотел, на минуточку задержаться у мамы, чтобы перед предстоящей долгой разлукой, еще раз сказать ей что-нибудь приятное и подбадривающее. Хотя, казалось бы, чего бы им это стоило… И о чем я, безусловно, жалею гораздо больше, чем о некоторых непристойных эксцессах нашей ни в коей мере не желающей эпатировать публику поэмы, за которой определенно не угонишься, ибо она уже умело перешагнула и зовет нас в иную событийную плоскость. (Вот, где воистину самостоятельное дитя!) Читаем же дальше!