Сельская жизнь Германии во время Второй Мировой

Линненкамп в сельской местности, у нас была маленькая пивная. Я родилась в 1926. Мы были детьми [во время войны]. Все началось первого сентября 1939. Вот когда все это началось. Отца моей подруги сразу призвали. Сразу забрали. У него тоже была своя ферма. Вот как это было... Мы еще в школе учились. А зима 1939/1940 была очень холодная. Так вот первого сентября наши... Ну, Гитлер начал первый.
[Много австрийцев тоже воевало.] И этой зимой они были в наших местах. Вернулись из Польши. Та война уже закончилась, там остались немногие, остальные вернулись и зимовали здесь. У нас тоже солдаты были на постое.

В те времена пивная всегда была набита! В полночь они слушали какое-то там радио... Ладно... Было так тихо, если уронить иголку на пол, было бы слышно. А ведь набито солдатами. В пивной 50 или 60 человек. Но во время радиопередачи было совершенно тихо. Наверное, все думали о доме. Так тихо...

Это все началось в 1933. Мой отец был даже главой местной ячейки НСДАП, так что мне пришлось туго [после войны]. Тогда мы строили наш дом и я получила работу но не могла... Там где школа, была стройка. Меня взяли для начала уборщицей. Там была тоже одна женщина, ее муж был социал-демократ, а их преследовали. Так она все рассказала, что мой отец... Она выставила меня в дурном свете. Я не могла дальше там работать. Это было преследование. Я не могла продолжать, я уволилась. Как будто я виновата в том, что мой отец делал...

Но вот так оно тогда было. Мы все были за Гитлера. Такие были времена. Никто не знал, что он сумасшедший.


В: А как было в BDM [Bund Deutscher Maedel, Союзе немецких девушек]?
О: Мы все там были. После конфирмации - Гитлерюгенд и Союз немецких девушек. А для младших... Боже, как мы назывались... Не помню.
У нас в Линнекампе было общественное здание. Дом деревенской общины. Дом принадлежал общине. [...] Так две комнаты заново отремонтировали, одна для мальчиков, одна для девочек. Это был наш дом. Мы ходили туда раз в неделю.

Так нас воспитывали. Нас всех так воспитывали. Когда в школе в класс входил учитель, все вскидывали руку [в нацистском салюте]. До уровня глаза, а иначе он мог и ударить. Это было бешеное время.

В: Вот когда вы вспоминаете...
О: Это было сумасшедшее время. Но это наша вина...

В: Как воспринимали войну в ваших местах?
О: Мы осознали ее когда в крупных городах стало тревожно. Когда Кассель бомбили. Кассель разбомбили - камня на камне не осталось. Они сбрасывали фосфорные бомбы. Было светло как днем, даже в наших местах, всюду было светло. Они разбомбили Кассель. Почти сравняли с землей.

Но это все, что мы там видели.

Только иногда бомбы не взрывались. И несколько самолетов рухнуло в леса. Один прямо здесь в лесу. Другой ближе к Денкинхаусену. Их сбили. Их сбил батальон ПВО. А где стояла ПВО? Я не знаю. Но когда приближались самолеты, по ним стреляли.

В Союзе Немецких Девушек было хорошо. Всегда в форме... Часто мы были не слишком заняты. Однажды приезжали сюда в Штадтолендорф. Черные юбки, белые блузки... И мы носили такие треугольные галстуки с кожаным зажимом. Было совсем неплохо. Это было хорошо.

Мы пели, когда собирались вместе. Мы не были перегружены, однажды мы приезжали сюда в Штадтолендорф. Целая колонна из Холцминдена. Это было неплохо. Но потом, то что он все это затеял, вот это очень плохо.

В: Вы замечали что-либо плохое?
О: Мы, нет, мы не замечали. Мы даже плакали когда он застрелился. Мы из-за этого плакали. Мы не знали что происходило, что он все это начал. Позже мы узнали это. Когда об этом стали писать. Раньше об этом нельзя было писать. За такое расстреливали. Ведь никто не хочет под расстрел.

В: Легко ли вам было поверить в то, что потом вскрылось?
О: Пришлось поверить. Но сначала поверить было невозможно. Но ведь что получилось, он хотел все больше и больше. Была такая песня,
"Сегодня нам принадлежит Германия, а завтра - весь мир. Мы маршируем, даже если все рушиться вокруг, потому что сегодня Германия, завтра - весь мир." Вот такие песни мы пели в школе. Это было безумие, вы понимаете.

Это было безумное время. Потом все кончилось, пришли все эти беженцы, ведь их выгнали... [...] Мой муж тоже был из Силезии, у них там была большая ферма. Их всех эвакуировали в Ленн-Вангелнштат. Деревня называлась Рейбниц. Мой муж был в плену у англичан, вернулся в 1948, к своем матери в Ленн. Я тогда работала на ферме. И он тоже нанялся. Вот так мы и познакомились. М-да... Так что мы женились.

Было тяжело. Все эти беженцы. Все должны были принимать беженцев. Их выгнали из их ферм. Они привыкли к большим фермам а здесь оказались в крошечных комнатах. У них была койка и плита, все. Когда они обо всем этом рассказывали... И о том, как бежали. Их привезли в фургоне для скота. Они там сидели и только через верх выглядывали - где мы едем? Один говорит, "О, эти места похожи на Ризенгбирг, я здесь хочу остаться." И они стали, они сошли в Штадттолдендорфе. [Смеется]

Ризенгбирг в холмистой местности и тоже много зелени. Они проезжали по нашим местам когда открыли верх фургона и осмотрелись. Они остались потом в Линненмкампе [близлежащая деревня]. Они говорили, "Они остановились и мы сошли."

Многие остались. Некоторые двинули дальше, к Кёльну где была работа. Но там тоже все было уничтожено. Кёльн... Все было разбито.[...] До этого у нас было много беженцев из Кёльна, все из-за самолетов, из-за бомб. Поэтому у нас было много людей из Кёльна. У нас дома тоже жили беженцы, женщина с двумя детьми. Эвакуированные, вот как их называли, все они были здесь. До этого были австрийцы, но те всего полгода. Кажется, потом их отправили во Францию воевать дальше. Он, Гитлер, затеял там новую войну.

В: А интересно ли было слушать о войне по радио?
О: Так мы этого не делали. У кого тогда были приемники? У нас была радиоточка, это мы слушали. Боже, мы не думали об этом, как дети. Конечно, у нас жил дядя, папин брат, он чем-то болел. Он сидел дома. Он всегда говорил, "Ох, чем все это кончиться, чем это кончится?" Но мы только думали, "Боже, не все так плохо, что с ним?"

У нас всегда были солдаты расквартированы. Солдаты всегда возвращались и отдыхали, потом их посылали куда-то еще. Но это были не австрийцы, они были отсюда, из Германии. Немцы. Австрийцы уже побывали в Польше, участвовали в нападений. Конечно, некоторые погибли. Некоторые были в полевых госпиталях, [...]

Когда пришли австрийцы, оказалось - это кавалерия, все на лошадях. У нас на конюшне стояло четыре лошади. Это было так странно.
В каждой пивной была конюшня. У нас были только коровы, но у нас была конюшня тоже, на случай если кто приедет верхом издалека, чтобы можно было распрячь. Поэтому они поставили лошадей у нас.

То же самое цыгане. До войны здесь было много цыган. Теперь их называют "рома". Они даже рожали здесь, прямо в нашей конюшне. Это была девочка, Жизела Кеммель, она родилась в нашей конюшне. Она была маленькой цыганкой. Ее убили в Освенциме [насколько мы теперь знаем].


В: Слышали ли вы о концлагерях?
О: Клянусь, ничего не знали. Если бы хоть кто-то знал, пошли бы слухи. Никто не знал. Потом никто не хотел нам верить, но мы не знали. Тогда не было машин. У кого были машины? Одна машина была в Линненкампе, всего одна. У мельника. У него была мельница и машина. Больше машин не было. Куда мы могли ездить? Никуда - разве что в Штадтолденхорф, да и то на велосипеде.

Во время войны мы много плакали. Я плакала вместе с подругой потому что ее отец был в России. Когда кого-нибудь призывали, или кто-то уезжал из отпуска на снова фронт, вся деревня плакала. Конечно...

Мы верили тому, что говорил Гитлер. Даже наш учитель. В школе... Мы только это и слышали. Что мы должны были делать? У нас жили евреи тоже. У нас на входной двери была надпись, "Евреям вход воспрещен." Почти у всех так было. У нас была пивная.

Не знаю, обязаны ли мы были вывешивать такую надпись. Так что они заходили через амбарную дверь. Много приходило. Машин ни у кого не было, так они приезжали на велосипедах, а на багажнике чемодан, они продавали носки, брюки, прочую одежду. Моя мать всегда у евреев покупала. [...] До сих пор не понимаю, что они имели против евреев. Мы не были такие уж антисемиты. Даже мой отец, хотя он был в СА, он ни в чем таком не участвовал, хоть у нас и была такая надпись на входной двери.

В: Что было с вами после войны?
О: Когда война кончилась, в это трудно было поверить. Все были рады. Все, кто остался в живых.
[...] Мой отец был в СА, так что если кто-то из жителей нашей местности, из Wangelnstedt, Emmerborn, Denkiehausen, Linnenkamp погибал на фронте, отец должен был навестить его родственников. Мы в деревне все были как родные. Когда у одной женщины на войне погиб третий сын, отец не хотел идти и сообщать ей об этом. Тяжелые были времена. Потерять троих детей на войне...

Если чьи-то родители были социал-демократы, даже если сам не при чем, то в школе приходилось тяжело. Мы, дети, все были одинаковые. Все мы были одинаково воспитаны, некоторые, может быть, вне дома...

В: Что вы вообще думаете о войне?
О: Хорошо, что все вышло наружу, что мы знаем, что случилось. Они думали, мы тупые [...] Они нам не говорили. Как мы начали войну с поляками? Что мы имели против поляков что Гитлер просто полез туда? Что плохого в поляках? Он хотел завоевать вес мир. Он, наверное, был сумасшедший. Но он был не один. Не знаю, о чем они думали.

"За Родину", все эти дурацкие фразы. Но это сработало, все пошли с ним. И ведь он даже не был немцем.