Лялька-3

Вслед за словами иссякли и мысли. На душе, будто кошки скребутся, а в голове такая картина – нож у горла и кляп во рту. Еще одна зарубка на сердце. Мало их, что ли? Подумаешь, еще одна.
Дождь-музыкант исполнял симфонию тяжелого бита. А в нашей комнате было тихо-тихо. И полумрак от настольной лампы. Мы не общались, занятый каждый своими мыслями. Например, я пробовал философствовать….
Плач, Лялька, плач – это не обида из тебя струится, это слезы прощания с детством: теперь ты замужняя женщина, а не девчонка в короткой юбчонке.
Что до меня, то женские слезы никогда не заставляли меня улыбаться.
А вот подсознание желало скандала: «Съест твою душу здравый смысл».
Как мы с ним ладим, сам не знаю – так что не докучайте расспросами.
Пойдем дальше….
Свекрови очень нравилась Оля.
- Девчушечка какая-то, - говорила она. – Сядет с ребятишками, в песочке играет.
Да, мама, да: в словах твоих понятен мне смысл – осознаю свою ответственность за юную жену.
В сентябре мы приехали к моим родителям с намерением исполнить то, что обещали в июне – отгулять нашу свадьбу и в Увелке. Большого размаха не получилось – так, нашли несколько друзей и пригласили:
- Как насчет огненной воды по поводу?
Упрашивать не пришлось.
Приковылял Георгий Иванович, которому для застолья не мешало бы умыться и переодеться. Дед Астах с женой Машенькой и малюткой дочкой в коляске. Виктор Стофеев был женат, но притопал один, буркнув:
- Мы нынче в контрах.
Выпили, закусили - антракт. Дамы к малышке, мы покурить.
- Как поживаешь? – спрашиваю Гошку, самого старшего из нас. – Жениться не думаешь?
- Предпочитает рукоделием наслаждаться, - сипит Дед Астах.
- А тебе лишь вибрировать, - вступается за Гогу Стофеев. – Никаких иных мыслей.
Все как всегда: обычные мужские сатурналии, а мне досадно – ну, не моя компания: а ведь когда-то был среди них своим парнем. Время уходит, мы взрослеем – сдвигаются приоритеты.
- Молодцы, что пришли – просто не знаю как вас благодарить.
Стофа щурится, как игривый кот.
- Может, по рюмочке? Волоки.
- Так пойдемте за стол!
- Фи! Со стариками, бабами…. Я тебя не узнаю, Антон.
- А я тебя. Какие бабы? Там наши с Шуриком супруги. И мои родители.
- Так ты действительно празднуешь? – удивился Стофеев с дружелюбной улыбкой вора-карманника (я про улыбку). – Я думал, ты собрал нас принимать соболезнования.
- А в чем дело? Разве я не похож на счастливого мужа?
Виктор Георгиевич сегодня оппонент – сам выбрал эту роль и сам отпускает себе комплименты, начинающиеся со слов «Назовите меня старомодным, но…»:
- … курица не птица, баба не человек. Разве можно с курицей обрести счастье? У меня с этими пернатыми тварями разговор короткий – что не так, кулаком в пятак. А спуску дашь, хуже будет – любят они на голову сесть.
- Верно-верно, - кряхтит Дед Астах.
Мне пришлось рассмеяться:
- Какие вы дикие! Вроде, когда оглядываюсь по сторонам, вижу двадцатый век.
Пикируются два женатика. Даже три. А вот Гошка молчит – он всегда побеждал в спорах тем, что не говорил ни слова. А тут – на тебе! – выступил, глядя куда-то вдаль:
- Женишься на молодой и красивой, а получаешь за безупречную семейную службу сварливую бабу-ягу. Где справедливость?
И снова Витя Стофеев:
- Говорят: надо искать – мол, где-то ходит твоя половина. Но разводы, алименты – такая засада! Мой принцип проще: взял – ну так, воспитывай.
И продемонстрировал кулак, как орудие назидания.
- А сам ты в качестве мужа, конечно же, безупречен, – поморщился я.
- Я не осел, который безропотно тянет повозку в гору. Дал ей фамилию, заделал ребенка - и отвали, моя черешня. Всякие там сюсюканья к добру не приводят. Баба разлюбит тебя сразу же, как запряжет в повозку….
Вот такая фигня!
Думал, набраться у ребят опыта, как с проклятой бороться ревностью, но их уроки мне не приемлемы.
Ляльке понравился Гоша:
- Он такой одинокий и неухоженный, но твердый и выглядит мужественнее остальных. А как смотрел на меня!
- Спивается Тамме-Тунг, - посетовал я.
У любимой на глазах навернулись слезы.
Тогда я не выдержал и признался, чем озабочен последний месяц.
Лялька удивленно посмотрела:
- А ты меня, оказывается, совсем не знаешь. Пока я с тобой, мне никого другого не надо. А когда будет надо, ты первый узнаешь.
Слова ее совершенно не успокоили. Что значит «пока я с тобой»? Разве могут быть варианты? А наши клятвы в ЗАГСЕ? А наш будущий ребенок?
Нет-нет, на взгляд постороннего у нас по-прежнему все было хорошо. Мы не скандалили, не устраивали разборки на бытовые темы (просто я сразу и со всем смирился), почти не обижались друг на друга. Но ничего не мог поделать с ощущением, что все это, вся наша семейная жизнь вдруг оборвется, обрушится в один момент, без всяких признаков и предупреждений.
И тогда навалится тяжелая, беспросветная тоска. И обида, и боль.
Я не из тех, кто ловит радость в каждом прожитом дне.

5

Новый Год встречали в Розе.
В порубежную ночь решил бросить курить. Вечером вышел во двор, выцедил в легкие наипоследнейшую сигарету и принес в жертву оставшуюся пачку на канализационный люк. На клумбах, скамейках и деревьях лежал плотный снег. Зачерпнул в пригоршню, а потом губами. Действительно полегчало – в смысле, пришла уверенность в себе: отныне я не курящий.
Вернулся в квартиру под Олин плач:
- Ой, мамочка, как больно!
По звонку телефона пришла тетя Лида, живущая в соседнем доме. Осмотрев Ляльку, главврач успокоила:
- Все хорошо, но будьте готовы - как говорится, кашлять и родить нельзя погодить.
- Как родить? – испугалась Ирина Ивановна. – В семь месяцев?
- Да нет, в свой срок.
Олино личико высунулось из-за теткиного плеча:
- Папа, прости меня!
- Может, нашатыря? – участливо спросила главврач, глядя на вытянувшееся лицо брата. Тот замер на месте, приспосабливая новость к своей нервной системе.
- Витя, бегом за машиной! – распорядилась теща.
- Я хочу Новый Год! – захныкала Лялька.
- Раньше надо было думать, - поиграла пальчиками в считалочку тетя Лида.
Когда ушли они, брат и сестра – он за машиной, она домой, Ирина Ивановна затеяла сервировку праздничного стола. Мы помогали, а потом Лялька смоталась. Я заглянул в спальню к ней:
- Ну, как ты?
Оля лежала на высоких подушках, и на ней лица не было от гримас боли. Увидев меня, приподнялась, заулыбалась.
Сев на край кровати, взял ее руку.
- Смотри и учись: следующего ребенка будешь рожать ты, - скривила в улыбку побелевшие губки, потом вздохнула грустно, с минуту помолчала, и я услышал. - Ты вся моя жизнь, слышишь?! Вся моя жизнь. Без тебя нет ничего, и быть не может. Без тебя просто нет меня. Без тебя и нет, собственно, самой жизни. Я так люблю тебя!
Оля тихо заплакала, ткнувшись носиком в мое плечо.
- Не надо ничего говорить, — притянул ее голову к своей груди.
В двери спальни возникла теща:
- Лялька, ты как? Будешь кушать? А плакать зачем? Папа приедет и отвезет тебя в больницу. С этим не шутят, но и бояться особо нечего. Все рожают, и ты родишь – все будет хорошо.
- Ты не говорила, что рожать больно, — укорила Оля мать.
- Конечно, говорила.
- Ты не говорила, что настолько, — уточнила дочь.
Приехал тесть. Теща Ляльку укутала, и я отвел ее в машину, прихватив по дороге жертвоприношение с люка.
В Коркино сдал любимую в родильное отделение городской больницы. Потом сидел на лавочке у входа и курил, дожидаясь Олиных вещей. Курил и думал – так, ни о чем конкретном, просто о жизни, о Лялькиных словах…. И вот что я надумал в тот предновогодний вечер – я любим! Опять за рыбу деньги! Сколько ж времени потрачено и сил, чтобы убедить жену – любовь не главное в семье: должны быть уважение и взаимопонимание, доверие и совпадение взглядов, вкусы, пристрастия, гражданская позиция…. Все общее, не только бюджет и дети, а чувства – это дикие лошади.
«А старуха за корзину – я белье свое не кину». Уж эта мне любовь - стихийное, неуправляемое чувство, страсти африканские. Только от ревности одной можно сойти с ума. Кому она нужна? Ведь жили и живем, как говорится, душа в душу – тихо и без споров-ссор, во всем советуясь друг с другом. Когда не хочется ничего менять, это и называется семейным счастьем. И мы были счастливы….
«Остапа понесло, - хмыкнуло подсознание. – Она была еще любима, но ей уже не повезло…. ».
Приличный мороз, но мне почему-то было душно и тяжело дышать. Даже не заметил, как замерзли ноги и одеревенели пальцы рук.
Молча покатили обратно в Розу. Тесть включил музыку - какой-то шансон. Рулил, набычившись своими мыслями - попран его отцовский менталитет: любимая дочь понесла до брака. Усмехнулся, что-то разжевав в уме, и под нос себе буркнул: «Как все просто! Как, оказывается, все у них просто». Видать, под каждой крышей свои мыши.
Высадил меня во дворе и укатил на шахту. Так и не появился дома в ту ночь. А мы скромненько встретили Новый Год с тещей и Женей (Олина младшая сестренка), гром «шампанского» оставив на утро.
Я долго спал первого января, а разбудила теща, распахнув дверь:
- Вставай, отец-подлец, у тебя сын!
Может, про «подлеца» почудилось со сна, но будет пусть – от чего же не быть в столь торжественный момент. Я не против, я – за!
Быстро позавтракав, собрались проведать роженицу и малыша – ждали машину, то есть тестя. Он все еще на шахте.
Пришла тетя Лида, как гора к Магомету – она уже «слетала» на «скорой» в больницу, видела Олю, брала в руки новорожденного:
- Кудрявенький в папу, большеглазый. Чудо мальчик! А вам не стоит никуда спешить: все там в порядке - вас не пустят.
- А Лялька как? – спросила теща.
- Как надо! Леди не стонут.
Приехал тесть, не евший год целый, и сел за стол. Погрузившись в процесс, слушал про то, какой качественный у него внук народился, которого – сказала тетя Лида – Оля уже нарекла в его честь. Видать было - не готов еще Виктор Киприянович к такому моменту отцовства.
Мне захотелось выйти во двор и покурить.
Следом тесть:
- Со мной на шахту не желаешь смотаться?
Какой ответ будет самым неправильным?
- Шутите?
- Ни одного раза не шучу.
Гораздо мне надо сейчас под землю? Но поехал.
Сели в «москвич». Тесть завел движок и рывком погнал машину с места. В магнитоле Джо Дассен пел о затерянных следах несчастной любви.
Еще одно любимое тестево слово – «цугцванг». Или «ситуация цугцванг»: что подразумевало – к вам, приятель, пипец подкрался. Ощущение цугцванга в душу запало ко мне в дороге. Что делать на этой шахте? Вроде бы не стремился.
Предался печальным размышлениям о превратностях судьбы. Потом почувствовал, как зазнобило, и начал примерять к себе то грипп, то пневмонию с ангиной от вчерашнего промерзания у родильного дома. Но внезапно понял, что это никакая вовсе не болезнь – я боюсь спускаться в шахту. Боюсь ни темноты ее, крыс и обвалов, а какой-то каверзы со стороны тестя. Пытался казаться в себе уверенным, но нехорошее предчувствие накатывало штормовой волной и качало.
Больше всего на свете мне сейчас хотелось лечь в кровать, повернуться на бок и подтянуть колени к груди. Я стал папой – это надо обдумать: появился на свет маленький человечек, у которого возможно были моя улыбка, мои глаза или, по крайней мере, в венах которого течет моя кровь.
А предстоящее путешествие под землю восторга не вызвало. Тестю за это деньги платят, а мне туда с какого напряга? Может, он раньше не досмотрел чего-то и теперь постфактум хлопочет? И хотя я не сделал ничего плохого, но тоже был должен спуститься за ним в сырое и мрачное подземелье. Моряк в каске шахтерской - безнадежный случай: одни неприятности. Ну, разве справедливо в дважды праздничный день напяливать на себя застиранные кальсоны с общей вешалки и эту робу?
Перебрал в уме последние события - может, вел себя как-нибудь особенно плохо или произнес такие слова, которые вдруг покоробили уважаемый слух, и за это решил тесть меня под землей замуровать? Но ничего не смог припомнить. Наоборот, всегда был в Розе воспитанным зятем, а не выпендрежником - ни разу, помнится, не вышел из берегов. Ляльке однажды радость доставил, сказав:
- Отец твой – кумир мой.
И вот тебе на! Чем не угодил примеру для подражания?
Даже в шахтерском обмундировании элегантный как бес в опере тесть двинулся к выходу, сделав мне знак следовать за ним. Лучший способ выйти из неприятной ситуации - это сделать вид, что ее просто нет. Испустил я глубокий выдох и приглашение принял.
В жизни мне много чего пришлось попробовать, но этот спуск в шахту – особый случай. Перед тем как шагнуть в лифт, нервно сглотнул и помолился в душе: Господи, да пусть он сломается прежде, чем тронется.
Лифт качнулся, дернулся, загремел и пополз вниз. Видимый мир моментально сузился до размера луча с каски на голове. Впрочем, удобно – что хочу, то и вижу, а что не хочу…. того вовсе нет. Сказать, что такое начало мне не понравилось - это значит, ничего не сказать. Шахта – жуть впотьмах. Здесь птицы не поют, деревья не растут и только стены бетонные что-то напоминают тут.
- Бомбоубежище, - буркнул тесть. – На случай войны.
Ага! Если хряпнут водооткачивающие насосы, будет здесь тебе убежище. Открыл рот, намереваясь высказаться, но понял, что с главным технологом шахты спорить не стоит о ее достоинствах – и закрыл. Приказал голове своей молчать, соображать и быть готовой к любым неприятностям.
Всюду, куда ни бросишь взгляд, мелькали фонарики – шахта работала в будни и праздники, ночью и днем – суетились люди, занятые своими делами. И тесть тоже окунулся в работу – кому-то что-то говорил, кого-то слушал. И совсем его не тошнит, как меня. Наверное, он не чувствует, что лодка, в которую мы влезли, течет.
Ну, это я образно – от холодных противных капель, попавших за шиворот.
Моя прежняя жизнь из глубины подземелья показалась теперь далеким прошлым.
Я не понимал, что ищет тесть в его закоулках, но послушно топал за ним, ориентируясь на подсвеченную моим фонарем его спину. Мир вокруг был проникнут смутным беспокойством, а если где и дышал умиротворением, то могилы.
Мы прошагали заброшенным штреком – там опоры и доски крепи все потресканы, аж жуть берет: того и гляди рухнет на голову угольный потолок…. и «родная не узнает, где могилка моя»!
В глубине души ожидал, что обязательно слечу с катушек прямо сейчас или минутой позже, тем не менее, шел и шел, являя достойное самообладание - не болтал лишнего и не выглядел глупо. Единственный признак растущей паники - незаметное в полумраке предательское подергивание щеки.
Когда петуху отрубают голову, он еще некоторое время бегает по двору и, наверное, думает о себе, что он в прекрасной форме. Поэтому самое главное – не быть петухом, а быть живым. Это необходимое условие. А все остальное можно варьировать….
После трех лет службы на китайской границе полагал, что мало чему удивлюсь на гражданке. Но ошибся. В забое, увидев тестя, проходчики вырубили врубовую машину. Обходя фрезу ее, запросто, как от столба, чумазый стахановец оттолкнулся от падающей глыбы угля. Для него это было в порядке вещей, для меня – нечто запредельное. Круче даже русской рулетки, которую видел только в кино.
«Животный страх» происходит вовсе не от слова «животное», как многие думают, а от слова «живот». Страх селится в животе и оттуда правит человеком.
Из живота он перебрался на мое лицо. В мозгах испортилась электропроводка. Мысли коротили, рвались, сыпали искрами. И казалось, этому замыканию не будет конца. Во рту как будто песка насыпали, голова кружилась, словно внутри билась о череп муха. Легкие… Бедные мои легкие! Под завязку в угольной пыли. Мне не хватало самых простых вещей – воздуха, например. Перед глазами стояла пелена, и, как ни гнал ее прочь ресницами, она не исчезала. Кроме того, испытывал острейшую и безотлагательную потребность вновь увидеть солнце над головой – наверное, это клаустрофобия. Теперь я мог понять заключенного, который убегает из тюрьмы за полтора месяца до окончания многолетнего срока. Кончается запас терпения, и человек уже не принадлежит здравому смыслу…
Но когда тесть взглянул на меня, выдавил улыбку «на гора» типа – ну и что?
Тогда Виктор Киприянович придумал нечто.
- Пешком до подъемника далеко - прокатимся на конвейере. Ты не против?
- Главное, - напутствовал тесть перед ползущей с углем брезентовой лентой, - смотри на мои ноги. Как только они исчезнут, прыгай и ты.
- Куда? – вздрогнул я и попытался убедить себя, что это от холода.
- В сторону, конечно.
- А если…?
- А если прозеваешь этот момент, то лучше не прыгай.
- И тогда?
- Вынесет тебя «на гора» и сбросит на кучу угля. Там мягко - жив будешь.
Ну да, конечно – ничего страшного: бултых вниз головой, как кусок дерьма. Главное – жив буду, но публику посмешу. Наверное, когда петуху отрубают голову, то его глаза какое-то время видят, как бегает его туловище. То-то зрелище!
В тусклом свете своей лампы увидел серебристые белки тестевых глаз – в них читался мой приговор: наложишь ты, однако, приятель, сегодня в кальсоны.
- Удачи, - пожелал Виктор Киприянович, уверенный, что испытание оставит от моего самообладания одни осколки.
- Спасибо, - произнес я, неуверенный в обратном.
Когда укладывался на ползущий конвейер, руки тряслись – ну, скажем, от усталости. Чувствовал, что дышу по привычке жить, но дышать стало тяжелее. То ли это игра воображения, то ли нервы расшалились, то ли пыли здесь еще больше. Вдыхаю и выдыхаю, но воздуха не хватает. Однако я должен сохранять хладнокровие и напряжение всех мышц, как кошка, готовая приземлиться на четыре лапы независимо от того, как ее бросили.
По мере движения ленты наверх окружающая температура понижалась. В какой-то момент я даже увидел облачко пара изо рта, и в следующее мгновение не обнаружил тестевых сапог у своей головы. Когда успел спрыгнуть? Раздумывать некогда – прыгнул и я. Вернее скатился кулем с конвейера. Поднялся на ноги и увидел…. деда моего сына.
В душе мылся, отвернувшись от тестя - будто скрывал улыбку на похоронах.
Я был горд, потому что выдержал. Он был хмур по той же причине.
Воздух на улице был упоителен - он влетал в легкие без усилий груди. На душу накатила волна невероятного облегчения. Такого сильного, словно мне сначала поставили смертельный диагноз, а потом объявили, что ошиблись – будете жить! Вот не хрена себе!
В день перед Рождеством нам разрешили забрать домой Олю и новорожденного.
Лялька первая вышла в двери, и улыбка погасла на ее губах.
- А цветы? А конфеты?
Кинул на тестя укоризненный взгляд – мог бы предупредить, папаша со стажем! – и соврал:
- Дома ждут.
- Да не мне, а за Витю!
Я не мог сказать о тех, кто вручит мне сейчас кулек с моим сыном – пусть они катятся ко всем чертям! – и ринулся в магазин.
Время решает все.
Неделю назад тесть испытал меня в шахте на прочность, а сегодня жизнь преподнесла ему сюрприз из разряда «сохрани лицо свое в экстремальной ситуации».
При въезде в Розу на железнодорожном переезде без шлагбаума наш «москвич» «поцеловала» в зад суетливая «жучка» - тесть неожиданно тормознул, и…. В этот момент он разговаривал с Олей. Я видел в салонное зеркало - улыбка слетела с его лица, обнажив плотно сжатые губы и разом побледневшее, как у испуганного подростка, лицо.
Новорожденный был у меня на руках. Лялька ойкнула в момент удара – отчасти от шока, отчасти от боли в шейных позвонках. Тесть выскочил из машины, осмотрел ее задницу и к «жигулисту». Тот руками развел – ну, виноват, мол, не суди строго; а если так нужно, вызывай гаишников. Патовая ситуация, и от их дискуссии веяло легким безумием.
Лялька к отцу:
- Как ты можешь? В такой момент!
Тесть нахмурил брови строго:
- Оля, сядь в машину.
- Ах, так! – воскликнула она. – К черту твою машину: мы быстрее пешком дойдем.
Ребенка я ей, конечно, не отдал и сам никуда не поспешил, но порадовался за любимую – этот стресс избавит ее от комплекса вины перед родителем за «подарок в подоле». И еще говорил кто-то (я не помню) – собственные дети отбирают любовь к нашим родителям. Но над этим надо подумать.
Тесть вернулся в машину минут через двадцать – не добившись прав от виновника ДТП (кто бы отдал!), не дождавшись ГАИ (кто бы вызвал?). Впрочем, чуть раньше его оппонент сел в свой «жигуль» и укатил «с наглой мордой».
Дрожащими руками (я про тестя) взялся за руль, прилагая все усилия, чтобы выглядеть невозмутимым. Чувствовалось, что чувствует он себя паршиво – по его горлу катался кадык и желваки «играли» на скулах. Сверкнул глазами через салонное зеркало на мою улыбку, но ничего не сказал. А моя улыбка ему говорила – некоторым горным инженерам не мешало бы поучиться выдержки у морских пограничников. Или мне следовало изобразить на лице «я убит горем»?
Впрочем, не ищите злорадства там, где его нет. Мне и в голову не вскочило….
Дома на младенца Витю обрушился поток внимания – искупать, накормить, распеленать-запеленать…. Все знали как, все пытались, но толком, ни у кого не получалось.
Потомок истошно вопил на нашу необразованность – мол, так-то вы, каки-бяки, готовились: я ведь не с бухты-барахты туточки появился. Роженица чувствовала себя маленькой девочкой, которой разрешили присутствовать при делах и разговорах взрослых. А я хоть и прошел курс молодого отца в студенческой поликлинике, настоящей практики не имел и скромно исполнял роль заднего плана. В примах теща и тетя Лида….
Но время решает все.
Помытый, накормленный, запеленатый ребенок успокоился и прикемарил – мол, сейчас отдохну и снова буду вас строить, чтоб жизнь медом не шибко казалась.
Да уж, строил….
Через каждые два часа накрывай ему стол. К четырем утра Лялька, по ее выражению, ощущала себя вишенкой, из которой сначала выковыряли косточку, а потом опустили в сироп и долго варили. Словом, никакая была. Я приспособился – жену подмышку и на колено, младенца в другую руку и стыкую: Оля спит, пристроив голову мне на плечо, наследник молочком набивает брюшко.
Талантливо? А то! Зря что ль мы на космическом факультете получаем образование? Или как Васильев пел у костра: «Мы все придурки с факультета ДПА….».
Витя чмокал, занятый своим делом. Я с любовью смотрел, как он ест. Нет ничего прекраснее в мире женской груди с младенцем вкупе, таким маленьким и слабым, имеющим только одну защиту - свою прелесть. Никому никогда не придет в голову обидеть ребенка - всем хочется его защищать.
Тут потомок мой оторвался от своего занятия и улыбнулся – а я тебя знаю! И улыбка эта беззубая резанула по сердцу. Я тоже его узнал - родная душа прилетела из космоса….
- Родной мой, - тихо сказал.
И это - правда. Мы были одного рода и племени.
Но жизнь продолжалась.
Уже на вторую ночь мне казалось, что Витек не спит совсем, а только прикрывает глазки и ждет той минуты, когда квартира погрузится в сон – и тогда: «Рота подъем! Выходи строиться!». И выбегали среди ночи, поправ стеснительность и условности - я, как спал, и теща в неглиже….
Кораблю в гавани не грозит опасность, но не затем он создан, чтоб стоять на якоре.
В ночь перед отъездом в Челябинск не спали не только из-за Вити. Суетились – все ли собрали необходимое, не забыли что-либо из советов? Периодически расходились по комнатам, забывались дремой, но тут же полуторанедельный горнист играл тревогу, собирая вместе заинтересованных лиц, которые снова начинали задавать вопросы предстоящей семейной жизни в сессию и искать ответы на них, признавая - трудности будут у Вити без маминой тити.
На улице с сигаретой было спокойнее.
«Сжечь корабли и впереди, и сзади,
Лечь на кровать, не глядя ни на что,
Уснуть без снов и, любопытства ради,
Проснуться лет через сто…»
Если заглядывать так далеко, то можно увидеть кобылы хвост, везущей за собой чей-то гроб. Интереснее знать, что будет с нами лет так, скажем, через десять. Мы с Лялькой станем инженерами, будем работать. Витек в школу пойдет….
Вторая сигарета закончила свой недолгий жизненный путь. Мороз морозил, звезды мигали, и о том, что будет с нами, можно только гадать, но одно я твердо знал: наши заботы – только наши, и все тут! К чести молодой семьи надо сказать – мы без страха уезжали в Челябинск, и если чего опасались, так это сессии, а не новоявленного командира (он же - беспомощный человечек).
Витя…. Лялька…. Моя семья. Ширятся обязанности и ответственность.
В горле встал ком.
Бог с ней, пусть будет и любовь, поделенная на троих. Ведь нам предстоит вместе жить – обеспечивать себя необходимым, обустраивать свой быт, преодолевать жизненные трудности. Я буду усердно работать, создавая достаток. Оля станет безупречной хозяйкой – есть в кого. У сына своя задача. Когда Иисус Христос говорил, что Царство Небесное принадлежит детям, он имел ввиду Божию Благодать для них. Свою долю Благодати Божьей Витя щедро поделит на всю семью. Мы станем хорошими друзьями – мама, папа и малыш. И даже если возникнут проблемы, не беда - все равно будем счастливы всегда: нет греха в том, чтобы быть счастливым.
«Ты умнеешь, день ото дня, - сварливо заметило подсознание. - Поглядим, сумеешь ли применить свой ум к делу».
Третьей сигареты затушил окурок – пора домой. Морозно, черт возьми!
Утром уехали в Челябинск, и началась новая жизнь.
Лялька была организованным человеком. Когда ей подарили альбом «Наш малыш», она срезала Витин завиток и положила в специальный конверт на первой странице. Скрупулезно отметила исходный данные – вес, рост, цвет волос и глаз – другими словами: стартовый капитал. В графе «первые слова» записала «дяба-дяба», а произошло это так….
Напоролся наш потомок молочка у мамы, откинулся, отрыгнул сыто и выдал:
- Дяба-Дяба…
Мол, все нормально в королевстве Датском – принц доволен!
Стали мы его с той поры Дяб-Дябой звать. А иногда и по-взрослому – Дяб-Дябычем.
Потом такое произошло. Замешкался я, разогревая бутылочку с молочной смесью, а он пустышкой чмокал-чмокал и глазом сердитым косил. Потом как запустит ее в потолок (немножко утрирую) и командирским голосом:
- Кая-кая-кая-кая…!
Мол, даетижвашумать, скока ждать?
Стали Кай-Каем звать или Кай-Каечем. Почему-то просто Каем (у которого Герда) не нравилось.
Точку в Витиных погоняловах поставила Лялька.
- Я – Мыша; нежная, добрая, ласковая Мыша. Ты – Мыгра; нежный как Мыша и сильный как Тигра. А Витя, как наше производное, пусть будет Мымыгренком.
Так и зажили под одной крышей Мыша, Мыгра и Мымыгренок.
Бывают дни, когда воедино стекается все хорошее. А бывает наоборот - удары судьбы подкрадываются, как волки, с разных сторон и бросаются одновременно. Не зря говорят – жизнь вроде зебры.
В тот день с утра самого ждал неприятностей: 23 февраля, а вот…. Может, все дело в отвратительной погоде? Скорее всего. Снег, метель, низкая температура – в канун весны зима разъярилась. Однако, добравшись до общаги, вздохнул с облегчением – чисто, уютно, тепло. Я обожал здесь все, кроме коменданта, которого всячески избегал.
Оля как-то нашла с ней общий язык – здоровается, разговаривает. Галина малыша нашего тетешкает с видимым удовольствием: «Вылитый папка!». И даже на плач его не отрекается: «Ну, отец вылитый!». А мне не хотелось с нею встречаться – та обида еще не выветрилась, да и живем мы в комнате нелегально: ну, как вожжа под хвост некоторым власть имущим….
Со дня свадьбы взял за правило – да не иссякнут цветы у любимой. В тот день привез ветки багульника. Поднимаясь по лестнице, заметил, что дверь в комендантскую закрыта, и двинул прямым путем. Обычно кружным ходил – через третий этаж и по черной лестнице на второй. А нынче рискнул….
Но такое правило есть: если удара ждешь – обязательно стукнут. Только вырулил в коридор, Гончаровой голос:
- Палундра, стой. Ты мне нужен - иди-ка сюда!
Я споткнулся на ровном месте. «Тшорт побьери!»
Жизнь замахнулась на очередную затрещину? Господи, помоги!
Побитой собачонкой поплелся за ней в комнату № 201. Когда-то Галина жила здесь; теперь племянник ее – студент института культуры (каратист, говорят, чемпион города). А сейчас постояльца нет - гости в ней ….
Мать моя женщина! Знакомые лица - Альфия Валеева, Нина Будкова и, конечно же, Лукашова. Музон, закусон и бутылка шампанского на столе.
- Радуйтесь, девки, мужика подцепила!
И мне:
- Праздник и некому даже бутылку открыть. Посидим зачуток?
Я открыл, налил в бокалы.
- Ну, за вас – любимых и ненавистных! – толкнула тост Гончарова.
Пригубили.
Лукашова заметила мой багульник и съехидничала:
- Жене, небось? Да ты Агапченко, а не Агапов! Две недели почки бухнут, две недели листочки растут и еще две цветочки не вянут. Полтора месяца простоит. Отличный подарок!
Все мои хитрости раскрыла.
Гончарова мне строго:
- Ты кончай дурака валять. Дужик уезжает – занимай его комнату и работу.
Большая комната и работа электрика в общежитии – предел мечтаний студента-женатика!
Я даже удивился и растерялся – вот тебе на: подарок к празднику!
- Вы серьезно? Спасибо. Как мне вас благодарить?
- «Немного нежности отнюдь не исключается….», - пропела Лукашова.
Вот, зараза!
Гончарова, раскрасневшаяся как девчонка:
- Ты какой-то малохольный стал. Ведь я не бесстыжая совсем, чтоб добра не помнить. Эх, Палундра, Палундра! Жаль, что все так получилось…. и прошлое ушло под воду, как Атлантида.
- Грустно, - сказала Нина Будкова.
- Так должно быть, - возразила Галина. – Закон жизни. Прошлое уходит и дает дорогу будущему, за которое мы сейчас выпьем….
Она достала початую бутылку коньяка.
- Наливай, мужик наш единственный!
После коньяка распечатали водку. Э-эх! Маруся Климова, прости любимого!
Подружки, пригорюнившись, пели за столом:
- Мне не жаль, что я тобой покинута
Жаль, что люди много говорят….
Это были уже не те юные сияющие свирестелки, что нравились мне поочередно, а поблекшие молодые женщины со следами копоти жизненного опыта. Все замужем, но жизнь задалась не по Мендельсону и Моцарту, как мечталось – так…. собачий вальс какой-то. А отсутствие счастья вредно сказывается на женской внешности….
Я слушал, смотрел перед собой и как бы отсутствовал, погруженный в думу. На каменном, как у монаха дзэнбуддийского толка, лице моем читалось: «Каждому свое» - как на вратах фашистского Освенцима. А в душе было жаль их, потому что у меня получилось все, о чем только можно мечтать, и даже чуть-чуть больше.
Водка подняла порог чувствительности. В Галине все кипело и пузырилось, как в только что снятом с плиты чайнике: огня уже нет, но еще бурлит и остынет не скоро. Провожая меня, у дверей шепнула, сверкнув слезой:
- Красивая у тебя жена, молодая, но так, как я, любить не будет никогда – любят ведь не за цветы, а просто любят и все….
Как поется в песне: «Вот и все, что было…»…
А еще говорят, что подобные истории всего лишь прикрытие основного инстинкта.
У подсознания свое мнение: «Вспомнила баба, як дивкой была…».
Я пошел прочь по коридору с букетом багульника в руке. А Галина осталась стоять в дверях комнаты. И ничего не изменилась в мире. Ничего не сдвинулось. Только общага, набираясь шума, продолжала готовиться к дискотеке, посвященной мужскому празднику.
Кажется, примирились, но Галина не зовет вернуться на председательство – думал, топая к себе в комнату, - ее устраивает Старцев. Ей по душе держать в страхе и повиновении общежитие, как некогда держал Сталин страну. Любит власть, как усатый генералиссимус. Ну, да и хрен с ней! Главное – комната и работа! Так вовремя….
И еще думы про Галину.
Можно надеяться сыграть роль сатанинской силы и божественной нежности, можно задарить подарками, но нельзя стать живой, если ты умерла. И нельзя стать молодой, если ты стара. Время всегда движется в одну сторону, и старость не знает пощады. А возраст – это не только цифры. Что она может понимать в любви?
Вот мы с Лялькой….
Ни у кого и никогда не было такой близости, как у нас с женой. Мы не только вместе ели и спали, мы думали вместе и дышали. И еще у нас Мымыгренок. Нет такой силы, которая могла бы нас растащить по разным пространствам. Светло и чисто в нашей жизни, как у Эрнеста Хемингуэя….
Подсознание скрипит старухой на завалинке: «Значит, поставишь точку на деле двух лет жизни? И за что только тебя на доску прикнопили?»
«Ты о студсовете? Но семья - разве не дело? По-моему, это самое главное изо всех дел, какие существуют в жизни человека».
Получить работу электрика оказалось несложным – звонок Галины и зачетка с отметкой о сдаче «электротехники» на третьем курсе. Допуск по технике безопасности и того проще.
Меня спросили:
- Вы женаты?
- Вовсю…
- Так берегите себя для семьи. Идите, работайте, за получкой не забывайте сюда приходить.
И все.
Переехали на пятый этаж в большую комнату (на четырех человек).
Товарки Олины заглянули поздравить нас с новосельем. Одна принесла погремушку Вите, другая. Третья домашний холодец – молодец!
И Лялька довольна:
- Видишь, какие у меня подруги!
Я остужаю:
- Альтруизм - это разновидность эгоизма. Делая добро ближнему, человек упивается своим благородством. Если и не упивается, то, во всяком случае, доволен.
- Недолго твой Жежель-то упивался.
А дело вот в чем.
В маленькой комнатушке Олег нам оставил большую кровать, холодильник и лист цветного линолеума в виде ковра.
- От нас подарок, - сказал тогда.
Линолеум пришлось кроить в новой комнате. А от холодильника мы чуть было не угорели – задымил среди ночи. Работать я его заставил, поменяв терморегулятор, а вот внешний вид безвозвратно испортился. Вернее внутренний – там горело.
И Жежель вдруг:
- Тесть требует вернуть его вещи.
А такими-то как их вернешь? Не мог он раньше?
- Назови сумму, - говорю. – Возмещу.
Олег назвал. Или все-таки тесть?
Лялька, услышав, хулигански присвистнула:
- Ничего себе!
За линолеум не скажу, а по холодильнику… сходил в магазин, просветился – цену нового заломил: один в один. Деньги я отдал – всю сумму, сколько Жежель-альтруист просил. Рассудил - худой мир лучше любой ссоры. Впрочем, он право имел. Или нет? Ведь сказал, что подарок. А, да хрен с ним – дело совести….
Впрочем, не все приятели мои жежели.
Как-то, гуляя втроем (Витя в коляске), повстречали Игоря Седова – бывшего председателя студсовета общежития № 2 ЧелГУ. Он улыбался. На вопрос: «Как жизнь?», ответил: «Замечательно» с такой убежденностью, что тут же хотелось поверить и порадоваться вместе с ним. Общаться тоже было приятно, но мало-помалу он загрустил. А потом, напросившись в гости, резко двинул с места прочь, как конь, которого крепко хлестнули.
Тем же вечером пришел к нам в гости с бутылкой испанского «Хереса» и Таней Керн. Впрочем, она уже была Седова, а он слушателем высшего учебного заведения, изучающего иудаизм.
- Ну, как вы? – заботливо спросил их.
А они меж собой про свое.
- И все-таки ты торопишься, - сказала Таня Игорю.
- Ты посмотри, какое счастье! – склонился он над нашим ребенком. – Ты просто этого не понимаешь…
- Не трогай! – Таня предупредила движение его души и протянутых рук. – Ребенок не кукла.
Игорь с тоской смотрел в кроватку на маленького человечка, запеленатого рыбкой:
- Мне бы такого.
- Сначала выучишься, потом дети, - строго сказала бывшая Керн.
- Вот они ничего не боятся, - сварливо заметил ее муж, кивнув в мою сторону.
- Антон сильнее тебя, - строго взглянув на меня, без улыбки, сказала Таня. – С ним не страшно становиться мамой.
Когда вышли с Игорем покурить, он пожаловался:
- Понимаешь, она все время недовольна – требует и требует….
- Но ты и хотел служить Богу…
- Вера верой, но не могу не обращать внимания и на ее красоту – я зажигаюсь об нее, как спичка о коробок. И еще я хочу ребенка… хочу настоящую семью… как у вас. Специально к вам ее приволок – думал: увидит, позавидует и загорится….
- Ты торопишься. Таня - еврейка и любит порядок всегда и во всем. Это православие разрешает грешить и каяться - иудейский Вседержитель строг до аскетизма, ничего лишнего не позволяет. Так что смирись и жди своего часа - все будет как надо.
Игорь, подозрительно покосившись:
- Евреи, русские…. Бог един и создал человека по своему подобию. А национальность – это язык, культура и воспитание. Мой язык и моя культура – русские. Значит я русский человек. А химический состав крови у всех одинаковый….
- Хорошая пара, - Лялька сказала, когда мы остались в семейном кругу. - Мы будем дружить с ними, правда?
Сказала с такой надеждой, что мне захотелось ей поверить.
- Вряд ли. Это лишь демонстрация нашего семейного счастья. А в прошлом у нас был любовный треугольник, в котором я оказался лишним.
Оля ревниво поджала губки.
Скажи я ей раньше, вряд ли Таня была бы принята столь любезно.
Ночью Лялька в подушку расплакалась.
- Что с тобой? Что?
- Она кра-а-асивая, как Белладонна, - рыдала любимая.
Белладонна в переводе с итальянского - «прекрасная женщина».
Сразу понял о ком она, и что напрашивается на комплимент.
- Зато у них нет Мымыгренка.
Давно уж заметил, что принцип «зато» сглаживает все углы. Уродливый, зато умный. А если умный и красивый, зато пьет. А если умный, красивый и не пьет, зато нет счастья в жизни. И каждая судьба как юбилейный рубль: с одной стороны так, а с другой по-другому.
Повсхлипывав, подумав, Лялька переместила голову мне на плечо и успокоилась.
На столе тикали ходики гравированные надписью «Антону и Ольге в День Свадьбы от друзей» - откусывали от вечности секунды и отбрасывали их в прошлое.
Я заснул с мыслью: «как хорошо на свете жить!»

6

Это случилось на АЯМе.
Мне надо было перебраться с южного портала тоннеля на северный. Не теряя времени на обходные маневры бездорожьем через сопки, двинулся напрямик. Рельсы проложены, свод и стены забетонированы, поезда не мешаются под ногами – вперед. Шел-шел, шел-шел и почувствовал себя хреново. Какой-то запах слезу вышибает, голова просто кругом идет. Когда добрался до вершины излучины (другими словами, поворота), откуда видны оба въезда в тоннель, не увидел ни одного – все в тумане. Вот тогда-то я испугался – черт меня занес в эту туманность Андромеды. Или как ее, Ариадны? Да нет, лабиринт Минотавра. Черт возьми!
Хотел вернуться, но кто б подсказал, куда будет ближе – полтора километра не хвост собачий. Пошел вперед….
Дошел, наконец. Пал на сверкающие под солнцем рельсы и едва отдышался. А отдышавшись, увидел табличку на треноге с надписью «Не входить! Опасно! Обработано креозотом».
Да твою же мать!!!!
Наверное, на той стороне такую объяву ветер сбил, а я не заметил и сдуру влип – чуть было кони тут навсегда не бросил. Слава Богу, остался жив, но с той поры поселилась в груди тупая боль. Думал, пройдет – вот брошу курить. Но все попытки оказались тщетны.
И настал судный день.
В студенческой поликлинике на весеннем профилактическом осмотре рентгенолог обнаружил у меня черные пятна в правом легком. Туберкулез – утвердили диагноз в противотуберкулезном городском диспансере и предложили к ним лечь.
- О, господи! - ужаснулась Лялька.
Жизнь повернулась на 180 градусов, в сторону тревог и печали. Вот уж действительно: под Богом ходим…
Сразу почувствовал себя несчастным и жалким, а со дна души всколыхнулись комплексы - лучше быть мертвым, чем больным и в тягость кому-то. Как писал Корней Чуковский: «… в животе у крокодила темно и пусто и уныло, и в животе у крокодила рыдает бедный Бармалей». Только не в животе у меня, а в груди – на правой ее половине. И рыдать в пору мне…
Собираясь в стационар, смотрел на жену и смотрел, как будто забыл на ней глаза свои. Вбирал в себя ее лицо прекрасное во всех ракурсах: профиль, фас, пол-оборота…. Пухлые губки, изящную шею и благородную посадку головы. А сколько в этой голове ума, юмора, прочих достоинств… Она как-то будто еще больше похорошела после родов – ибо любовь окулярами в глазах смотрящего.
Лялька заметила, но никак не реагировала - ситуация навевала на нее тоску. Я видел это по ее лицу – оно изготовилось к плачу. Слезы набухали медленно, долго, потом одна окончательно сформировалась и пошла тропить по щеке. Добралась до подбородка, подождала еще одну и, набрав тяжесть, сорвалась.
У жены были свои проблемы, с которыми оставлял ее один на один. Мы были рядом, но между нами уже лет двести почти. Как их преодолеть? Есть только два пути - объясняться и не объясняться. Мы не будем объясняться, - решил я, - пусть Бог рассудит.
Витя заплакал, Лялька занялась им и будто забыла обо мне.
- Оль, я пошел, - робко сказал.
Она подняла голову и попросила:
- Отстань, а? Уходишь – иди. Тебе там не будет грустно, как нам. Как мне…. Лежать одной - это для могилы. А при жизни надо лежать вдвоем, изнывая от нежности, и засыпать на твердом горячем мужском плече.
Ей плакать хотелось, и она себя едва сдерживала, а тут еще я…..
Чувствовал - любовь наша куда-то утекает. Это трагедия номер два. Быстротечность жизни и утекание любви. А может быть — это нормально. Человек полигамен по своей природе. В животном мире только лебеди образуют стойкие пары. Все остальные спариваются на брачный период для выведения потомства. А потом — ищи-свищи. И ничего. Нормально. Мир как-то выживает. Человечество нашло тому оправданье - как там, в стихах: «Была без радости любовь, разлука будет без печали».
И ушел от них, как сбежал. Тоска теперь пропишется в нашей семье.
На следующий день Оля пришла ко мне в диспансер, но ее не пустили.
Лечащий врач ей так сказал:
- Не досаждайте - у вас теперь будут свои проблемы.
И начались – флюорография, кровь на анализы…. Это четырехмесечному-то ребенку! Слава Богу, ничего не нашли, но назначили уколы для профилактики и Ляльке, и маленькому Мымыгренку. Господи! Где Благодати твои?
В эти дни я был сам не свой – что там с семьей? Почему не приходят? Почему меня не выпускают, ведь я же ходячий? Весь тоже исколотый и затаблеченный, депрессивный до непобрития завис во времени, как муха в глицерине.
- Сейчас тебе надо подальше держаться от семьи, - разъяснила врачиха мне. – У тебя открытая форма туберкулеза. Это приговор. Это возможно смертная казнь, растянутая во времени. Вопрос стоит – будешь ли ты жить? – а ты близких рвешься заразить.
Новость ужасная, но я был упрям.
- Мне только повидаться. Не отпустите, смоюсь через клозет.
Но бежал через окно. Ночью прыгнул со второго этажа на ящик для кислородных баллонов, а он оказался пустой да к тому же незакрепленный. Ладно, на клумбу рухнули с ним, ничего не сломав кроме цветов, но головой не промахнулся в кирпичный бордюр. Как очутился снова в палате, вспомнить не мог.
Когда Лялька с Витей опять пришли, меня выпустили к ним.
Я склонился над коляской, и все лучшее, все святое, что было, потянулось к сыну, а он глядел на меня серьезно, по-взрослому - без страха и радости.
- Мымыгренок, - растроганно позвал.
Хотел взять, потискать, поцеловать, но передумал - остался стоять, глядя на ребенка нежно и со слезами. В сердце вошла игла жалости.
- Ты его попку посмотри – вся в следах от уколов.
Игла жалости пронзила насквозь.
Лялька держалась отчужденно - она обиделась на меня до глубины души, до мозга костей; обида проникла даже в состав крови и в хромосомы – видно по ней. Эта обида за себя и за сына. Мне показалось, в ее глазах мой фейс уже обведен в траурную рамочку и под ним хризантемы.
- Что будем делать?
- Брать академ. Выкручусь – будем жить. Кони брошу – не забывайте.
- Если умрешь, - сказала жена, - мы станем сиротами без тебя.
- Все будет хорошо - ты только немного мне помоги.
- Как?
- Потерпи, - сказал, ужасаясь своим словам.
Бедная Лялька! Она воспринимает мою болезнь как предательство. Не отшатнется ли она от меня в мистическом страхе быть зараженной? Может быть, вот сейчас заканчивается наша жизнь. Я был слишком молод для смерти – мне было жаль себя. Но еще больше жалел жену и маленького Мымыгренка. Висеть гирей на их ногах мучительней и больней. Может мне не стоит бороться и все-таки умереть, чтобы освободить им жизненный путь – ведь они мне дороже всего.
- Профилактические процедуры закончатся, мы в Розу уедем, - сказала Лялька, глядя на меня невидящим взором.
- Конечно, так лучше.
С того дня Лялька с Витей ко мне не приходили в диспансер. Как поется в песне: «расставанье - маленькая смерть». Я немножко умер. Вернее умерла безоблачность нашей жизни, по крайней мере, в моей душе - в ней поселилось чувство вины.
Умирать, едва прожив четверть века – неестественно: душа не готова к уходу. Это было мучительно - настоящий ад. Душа и плоть сплелись воедино и кричали смерти: «Нет!». Смерть не приходила - ад продолжался. Один день сменялся другим. Жизнь двигалась медленно и мучительно, но каким-то образом продолжалась. Боли в груди стали острыми, едва терпимыми. Я пожаловался.
Врач разъяснила:
- Пошла динамика. Куда она выведет одному Богу известно. Либо будут в легком каверны, либо затянутся очаги в кальцинаты.
- И по любому буду жить?
- Если очень сильно захочешь.
О! Как я хотел! Да разве только я? Когда дело касается жизни и смерти….
У противоположной стены на кровати целыми днями сидел бывший штурман Аэрофлота (тоже больной) и тер грудную клетку по часовой стрелке. Боролся за легкие, выгоняя хворь. Не надеялся на медицину и Божью волю, а включил свою.
Тоже на Бога не уповаю – надеюсь на ум организма и ему помогаю. Мысленно. Как полководец в сражении. Палочки Коха, как монгольские орды, хотят разрушить мои города (легкие). Кровь моя (полки православные) бьются насмерть, теснят, наступают. В битве критический момент – кто кого. Как когда-то хотел перемочь обстоятельства на полузатопленном ПСКа в китайском плену или на первом курсе, догоняя далеко ушедшую вперед группу, так сейчас мне хотелось перемочь судьбу. Судьба называлась туберкулезом….
- Эй, десантник, о чем замечтался?
Этим прозвищем наградили меня после прыжка из окна.
День в диспансере был расписан. Завтрак, обед, сончас, потом ужин. А в перерывах процедуры – уколы, таблетки и другие…. Бронхоскопия, например. Хотя это не процедура, а скорее операция под общим наркозом, после которого «улет и балдеж». Сидеть стало не на чем. А таблетки – горстями. Тубики (постояльцы диспансера) их в унитаз сливали, а я пил добросовестно - причем не глотал, как принято, а жевал как арахис.
Медсестра хвалила:
- Вот так и надо, чтоб язву в кишки не затащить.
А тубики разбегались с рвотными потугами. В их кругах лучшим лекарством считалось спиртное – «когда я трезв, нет радости ни в чем, когда я пьян, мутнеет ум вином…». С вечера накиряются, чем попало, и с утра подавленные от перевыпитого. Плохо ели отлично приготовленный завтрак, лениво орудуя в тарелках ложками. Старшая повариха даже грозилась отнять у них эти ложки и по лбам нащелкать, и еле сдерживалась, чтобы не сделать этого. Вот было б смеху!
Я и в столовой вел себя добросовестно, по принципу – все наложенное должно быть съедено. А надо сказать, кормили нас (тубиков) на убой.
Однажды выпустили на волю оформить академ (академический отпуск по случаю и на время болезни). Шел по городу после месячного заключения, и мне казалось, что я свободный и здоровый. Иду себе, поглядываю по сторонам – а ведь было дело, умирать собирался. Зеленеют аллеи, люди шагают, машины перебирают колесами – все, как всегда, будто нет на свете диспансера, уколов, таблеток… Воля вольная, а вокруг - красота и пространство! Шеренга четырнадцатиэтажек на проспекте Ленина. Подумать только – и я их строил! Перед самым уходом на службу вместо «картошки» заливали мы (студенты группы нашей) бетоном полы, кажется в этой,… а может быть в той. Небо за их антеннами бледно-голубого ситца, а солнце небольшое, четкое и по майски яростное. Ну, здравствуй, свобода!
Семьи не было в общаге.
- Ты выписался? – деловито спросила Гончарова, потом удивилась. – Боже, как долго! Но я тебе место держу. И зарплата в конторе дожидается – сходи, получи.
В деканате еще мажорней:
- Да брось ты! Какой академ? Досрочно зачеты сдавай и на сессию прямым ходом. Месяц пропустил – эка важность. Подтянешься – тебе чай не привыкать! Такому парню да не победить обстоятельства? Чушь собачья! А мы навстречу пойдем - все организуем в индивидуальном порядке.
И я передумал брать академ.
Лечащий врач - немолодая, полная женщина, производила впечатление фронтового хирурга. Хотя откуда здесь быть фронту? Война кончилась тридцать пять лет назад. Другое дело: болезнь всегда фронт, и врач всегда на передовой. Стояла насмерть, как панфиловец под Москвой:
- Тебе надо лечиться и в обществе нельзя бывать.
Пообещал не нарушать больничные правила и посещать институт только в свое свободное время, ограничив любые контакты. Она нивкакую. Я поворачиваю ручку громкости - в музыке это называется крещендо.
- Да поймите же вы! Жена в академе. Если и я уйду, на что они будут жить? Хотите сделать меня живым, но несчастным?
Может быть, она понимала, но имела другую точку зрения.
- Счастье - это сама жизнь, и не надо им рисковать. Тебе сейчас нужен покой, а ты - сессия! Сплошные стрессы…. И твои близкие не помрут в государстве советском – не было еще случая.
Вот Бунин не зря сказал: «Женщины подобны людям и живут около людей». Зачем их только создал Бог? Ведь что-то имел в виду, теряя напрасно время…
Но воспитанные люди не все мысли голосом воспроизводят.
- Ах, так? Тогда помру я, ибо объявляю голодовку. И пропади оно все пропадом!
- Ну-ну…, - врач облизнула губы как кошка во время жары. По ее мнению, жизнь каждого члена общества принадлежит обществу, и никто не имеет права покушаться на общественную собственность. – А я посажу тебя на капельницу.
По стене едва-едва полз таракан – то ли голодный, то ли больной. В открытое окно небо казалось порванным на клочья облаков, которые неслись вскачь, тряся на ухабах колесницу солнца. Из беседки диспансера доносилась песня.
- Ах ты, печаль моя безмерная, кому пожалуюсь, пойду… - вдохновенно выводили женские голоса.
От хорошей песни в человеке пробуждается все человеческое. Жизнь задавливает его, а искусство вновь возрождает - диалектика. Даже после смерти готов лежать и слушать такое, покрываясь пылью времени.
Под эти мысли и эту песню началась Великая Голодовка.
Время замерло и раздвинулось: секунда стала длинной в минуту, а минута как час.
Первые три дня дались тяжело: хотелось кушать. А потом уже не хотелось – пришла апатия ко всему, и тело стало невесомым. Казалось, если прыгнуть с кровати, то можно парить, не опускаясь на землю. Только глаза горели блеском борьбы - был готов умереть за правое дело.
Соседи по палате приносили еду.
- Ешь тайком – мы не скажем.
- Судьбу не обманешь.
- А ты ее знаешь?
- Я ее вижу. Голод промывает мозговые каналы и открывает ясновидение.
Судьба стояла в стороне и улыбалась моему больничному одеялу - мол, очень идет тебе цветовая гамма: черное с красным, как «смерть коммуниста». Но я знал - иногда она помогает и дает то, что ни от кого уже не ждешь. Вот когда становится все равно, она говорит: «Это тебе, дорогой!». Для того, чтобы чего-то добиться, надо не особенно-то хотеть - быть почти равнодушным. И тогда все получишь…. Правило мое, но подходит всем.
Как хорошо было лежать и не двигаться – просто лежать и смотреть. Мне нравилось не отвечать на вопросы, не реагировать на входящих. Врач, медсестры, больные - все они были как в аквариуме, в другой среде и за стеклом. Подплывали, разевали рты, что-то говорили, помахивая кистями рук, как плавниками. Я смотрел на них равнодушно, потому что принадлежал уже не себе, а какому-то другому измерению.
Лечащий врач психовала:
- Вы протяните ноги, а я из-за вас в тюрьму? Да вы просто не имеете права себя так вести. Нельзя думать только о себе - только себя любить, только себя жалеть. Вы меня слышите?
Изобразив смертельную слабость, я не ответил.
Мне назначили капельницу.
Я не противился, а сокамерники добивали эскулапа:
- Смотрите - у него нос заострился!
Все имеет свой конец, даже жизнь.
Сдался врач:
- Но сначала медленно входим в режим – едим помаленьку, но часто. Выпущу из диспансера дня через три.
Подумал о ней - вовсе она не старая маразматичка, какой изо всех сил пыталась казаться, а умная и порядочная женщина. Хороший человек старым не бывает - просто давно живет. Ведь старый тот, кто ничего не хочет, а она искренне хочет мне помочь…
Голод съел мою тоску и пробудил жажду деятельности.
Ноги мои легки, суставы подвижны, сердце качает, кровь бежит под нужным давлением…Боль в груди? Не праздник, конечно, но раз заживает, потерплю.
А праздник устроили тубики – они все болели за меня, и я победил. Тут же накрыли стол в палате (точнее тумбочку мою), а правильнее завалили, кто, чем горазд – ешь, не хочу. Но квинтэссенцией была утка в салате с острым соусом – чей-то гостинец, должно быть, из дома. Я надкусил и закрыл глаза - какое счастье есть, когда хочется!
- Вкусно? – спросили тубики.
Не могу определить свое ощущение такими бедными и невыразительными словами, как «вкусно» или «да». «Вкусно» - это какая-то слабая, очень приблизительная тень того, что испытывал. Я не мог вообще ничего сказать. Слова были самой приблизительной и несовершенной формой выражения моего состояния - только повел рукой в воздухе: мол, мать моя женщина, здорово как!
Все врачевы наставления разом похерил - хотя сытость входила в меня постепенно, слоями, проникая все глубже и глубже. Я ощущал ее как счастье настолько реальное, что можно было потрогать рукой – например, погладив живот. Одна неприятность – теперь мне уже не казалось, что, подпрыгнув, взлечу и буду парить….
В эту сессию я не устал так, как в первую на первом курсе: тогда зарабатывал авторитет - теперь он работал на меня. Иногда выгодно быть весьма известным человеком. Но увлекаться не стоит - с пьедестала больнее падать.
Но тогда я жил, а теперь был.
Какой-нибудь деревенский старик в портках латанных и калошах на босу ногу живет в большей гармонии с миром и с собой, чем я, получающий высшее образование на космическом факультете. Потому что, даже имея диплом, нельзя объять необъятное. Образование, как известно, порождает знание. Знание - потребность. Потребность - неудовлетворенность. А неудовлетворенный человек далек от гармонии.
А вот нудным человеком считается тот, который на вопрос: «Как дела?», начинает рассказывать, как они у него обстоят….
Иногда мне казалось, весь институт сошел с ума – все: знакомые и незнакомые, преподаватели и студенты останавливали, интересовались:
- Ну, как ты?
Я старался не разочаровывать.
- Не совсем.
- Что значит не совсем?
- То ли полуживой, то ли полумертвый – не пойму пока.
- Разве это не одно и то же?
- Полуживой - это оттуда сюда, а полумертвый - отсюда туда…
Впрочем, всякая самоирония, в конечном счете, оборачивается жалостью к себе. Мне становилось жаль себя. Обладай я талантом трагедийного актера, так наплел, жалуясь на судьбу, что вопрошающий ткнулся бы лицом в ладони и горько просветленно разрыдался. А потом обходил бы меня десятой дорогой – подальше от заразного негатива!
Когда у человека что-нибудь болит, портится настроение, а с плохим настроением жить и работать неинтересно. А если нет интереса к делу, нет и результата. Но не в моем случае. В деле заинтересованы обе стороны (я о сессии сейчас говорю) – экзаменуемый и экзаменатор.
Вообще на старших курсах преподаватели весьма лояльно относятся к студентам – частенько величают нас коллегами, не ставят двойки без особой причины. Даже на экзаменах не прочь поговорить на отвлеченные темы. Но это так кажется – они выясняют твою увлеченность космонавтикой как профессией. Если «да», вытянут за уши из пруда. Если нет, вернут зачетку и посоветуют перевестись на другой факультет. Слава Богу, дпашники повсюду в цене. Так мой друг и не состоявшийся свидетель на свадьбе Сергей Иванов мирно убыл на автотракторный. У него уже скоро диплом - там учатся всего пять лет.
Если верить теории относительности, то в отпуске (или, как у студентов, на каникулах) дни проходят быстрее. Но опять же, не в моем случае. После успешно сданной сессии заняться абсолютно было нечем.
Для культурного досуга в противотуберкулезном диспансере были – бильярд, настольный теннис, шахматы, шашки и домино. Я не был таборным человеком – не любил кучковаться. Мне и с самим собой бывало не скучно – одиночество воспринимал как свободу от малопривлекательного общества, по мнению которого, был нелогичен.
Тубдиспансер стоял почти в центре города - за высоким забором все из камня и выхлопных газов. А здесь – деревья, белки и тишина. Среди этих деревьев - зеленых, гордых и прекрасных – суета зазаборной жизни уходила через корни в землю.
Я люблю природу и одиночество.
В тени деревьев стояла беседка, в которой тубики резались в карты – и не в дурака подкидного, а на деньги. Все пьющие люди привязаны к деньгам. Для них каждый рубль – это треть бутылки. А треть бутылки – это начало прекрасных заблуждений. Один из этой компании как-то сказал мне, что, когда бывает пьян, то чувствует себя под наркозом. А когда он трезв, ему больно жить – постоянно кашлял и плевался кровью. Такие не понимают природу и не переносят одиночества – в могилу торопятся.
Если б их не было в беседке, я взял бы ручку с тетрадью и засел за свою летопись. Начал сочинять ее в тот самый день, когда услышал приговор фтизиатра – изо дня в день в своей голове. Очень может быть, мой далекий предок был автором «Повести временных лет».
Мне хочется сесть за писанину не потому, что я графоман (по крайней мере, до сих пор не страдал), а просто все окружающее неинтересно. И потом, если помру, что-то останется моему потомству – пусть читают и ума набираются на отцовых ошибках. Не знаю, хорошо это или плохо. Наверное, ни то, ни другое. Это моя нынешняя форма существования или средство от безделья. Вполне, как у Лермонтова: «Я знал одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть: она, как червь, во мне жила, изгрызла душу и сожгла…». Кстати, о страсти…
Как-то штурман (сосед по палате) признался, что любит нашего лечащего врача за то, что она не замужем, у нее высшее образование и, стало быть, стоит с ним на равных. И потом – она не обращает на него никого внимания: входит в палату и сразу ко мне, которому, по сути, годится в матери.
- Раз я ей не нравлюсь, значит, она и получше видала, - делает штурман логическое умозаключение. - Значит, я должен быть еще лучше тех, кто лучше меня. Великая война самцов за обладание самкой!
- И охота вам? - удивляюсь я.
- Еще как охота! А чего еще делать?
Как он разнюхал, что я деликатен - не буду смеяться или трепать? Я и сам толком не знаю откуда это во мне - ведь в институте этику не читают, а родился и вырос в рабоче-крестьянской среде весьма далекой от интеллигентной. Да еще во флотской добавили образования. Но как вам такая версия - очень может быть, что в моем роду какой-нибудь далекий предок был страшным хамом, и моя врожденная деликатность это как бы компенсация природе, действующей по закону высшего равновесия: плачу долг за своих прародителей.
- Говорили, женаты, - это я штурману.
- Теперь трудно сказать – женат или был женат. Жена любит мужа здорового, сестра брата богатого… Женщины - они, брат, себе на уме.
- Это если жена и сестра - стервы, - с убеждением сказал я.
- Почему стервы? Нормальные люди. Это нормально – искать там, где лучше.
- Если это нормально, то это ужасно…
- Дурак ты дурак, а еще студент….
Был послеобеденный сончас, но двое из нашей четырехместной палаты в самовольной отлучке. Третий обозвал меня дураком. А я лежал, и мысленный взор мой, воспоминаниями объятый, был устремлен сквозь пространства и время.
Мое молчание на «дурака» окрылило соседа:
- Ты где чахотку подцепил?
Не понравилась постановка вопроса, но я ответил:
- В Сибири – где мало людей и много свежего воздуха.
- А учишься на инженер-космонавта?
- Я буду конструировать космические ракеты, и человечество за это поставит мне памятник как Королеву.
- А зачем тебе памятник? - спросил штурман-сосед.
- А вам не хочется?
- Памятник? Нет - привык радоваться маленьким радостям каждого дня.
- Потому что большее недоступно?
- Может быть, - не обиделся он. – Сколь зарабатываю – столь и трачу.
Мне захотелось обсудить одну тему.
- Говорят, что миллиардеры на Западе не очень роскошно одеваются. Например, Рокфеллер может запросто явиться в ковбойском свитере и шляпе на светский раут. И никто не удивляется, потому что деньги дают свободу от многих условностей, принятых в обществе. Мы с женой частенько спорим по этому поводу. Я, например, не люблю носить пиджаки и галстуки. Она: «Станешь Рокфеллером – ходи, в чем захочешь». А я не хочу быть Рокфеллером, не люблю стоять в очередях и быть как все. Она: «Не могут же все ошибаться, а ты быть правым». Но почему? Я же не пытаюсь сорвать с них галстуки: нравится – пусть носят. А мне не нравится….
Штурман подсказал решение проблемы.
- Мужики строем ходят не по своей воле, а в бабах ищут почитание своей индивидуальности. Тебе надо жениться на японке. Женщины из страны Восходящего Солнца воспитаны в духе преклонения перед мужчиной, каким бы он ни был, и это единственно правильное воспитание.
Так и сделаю – вот Лялька бросит меня, женюсь на японке.
В какой-то палате женщины вдохновенно выводили:
- Ромашки спрятались, поникли лютики….
Я подложил ладони под голову и уставился на едва колыхавшиеся от легкого бриза занавески окна, в чьих складках друзей моих прекрасные черты вдруг появлялись и исчезали снова.
Парни нашего курса сейчас на лагерных сборах военной кафедры.
Чем заняты Лялька и Мымыгренок? Вспомнилось последнее наше рандеву.
Когда Оля узнала, что я сдал сессию и перешел на пятый курс, разразился жуткий скандал в нашей комнате, где мы встретились по предварительному уговору.
- Ты меня обманул! Ты меня предал!
Потрясение на грани катастрофы - я даже вздрогнул:
- Как это предал и обманул?!
- Ты же сказал: «Берем академ». Я поверила, взяла, а ты….
Слезы ручьем.
Что это? Что это?? Что??? Как оправдаться? Что ответить? Сказать, что главное для нее (для нас?) сын, а год академа, это всего лишь год задержки в учебе…. У меня их было три.
Жена охвачена настоящим отчаяньем, как цунами, способным разрушить нашу семью.
- Только не надо выкручиваться! Я тебя ненавижу – ты предатель! Не хочу, чтобы Витя был таким. Больше ты нас не увидишь! Я все поняла.
- Что поняла?
- Я поняла, что ты никого не пожалеешь ради своей карьеры.
- Карьеры где? Кого не жалею? Да что с тобой? Ты в своем уме?
Она помолчала какое-то время, видимо подыскивая слова, потом сказала:
- В каморке у папы Карло.
Что к чему? Господи, хоть ты объясни. Неужели нельзя оправдаться? Неужели из-за этого можно расстаться? С чего же я вдруг стал предателем, думая лишь о благе семьи? Видимо, правду говорят: нет общей истины на свете – у каждого она своя. Впрочем, у нас с Лялькой есть одна – это Мымыгренок.
- Успокойся, - строго сказал. – Ничего не случилось. Просто мне пошли навстречу, и зачетка заполнилась сама собой. Разве можно отказываться в такой ситуации?
- Разумеется, нет, – ответила Лялька с едкой иронией.
- Не понимаю твоего тона.
- Ты поступил совершенно правильно – мол, жена в академе, не на что жить. Так ведь ты себе оценки зарабатывал? О, ты все заранее продумал. Врун! Карьерист несчастный!
- Можно узнать, о ком это ты?
Мы долго, целую минуту или даже две яростно смотрели друг на друга, и я понял: это не каприз и не приступ неврастении – Лялька искренне подозревает меня в коварстве. Ей так хотелось, ей было удобно меня обвинить.
- Прости, если огорчил тебя – это было без умысла. Тебе не обязательно быть такой злой. Ты хоть представляешь себе, во что превратится наша жизнь от таких подозрений?
- А ты, вижу, это очень хорошо представляешь и вообще так доволен собой! - заключила жена с саркастической усмешкой. – Как с тобой теперь жить? Единожды солгавший будет лгать всегда и во всем!
- Ты не права, - сказал я устало, - поверь мне.
- Вера, мой дорогой - вопрос религии и ничего больше.
Ее душа, возмущенная предательством, ждала и верила только в одно – в следующее предательство. Это читалось в ее глаза