Клейменные любовью

Он проснулся разом, безо всякой раскачки, и открыл глаза.
Уже светало. Всё вокруг было предутренне серым.
Лежанка Ульрики была пуста.
Часа четыре. Или полпятого. Даже птицы ещё не поют. Скрипела приоткрытая входная дверь.
Он с трудом поднялся с пола, сгрёб пуховики, на которых спал, бросил их грудой в угол. Затем, стараясь не шуметь, заглянул в комнату. Сын с внуком разметались на кроватях. Спят.
Он вышел в сад, плотно прикрыл за собой дверь.
- Чая бы попить, - подумал он, оглядываясь. – Нет. Поеду. Рассвело уже, видно всё. Через туалет только… И курево не забыть…
Через пять минут он выехал со своего участка.
Медленно колесил по кооперативу, заезжая во все проулки. Останавливался у посадок, у брошенных недостроенных дач, вылезал из-за руля и осматривал их. И постоянно негромко подзывал: - Улька! Улька! Рика, Рикушка!
Он и три часа назад так же колесил по всем закоулкам. Но фары выхватывали из тьмы лишь узкую полоску дороги да края обочин. Часа в два прикатил обратно. Сын уже уложил внука, а сам в сотый раз осматривал участок.
- Убежала она, не ищи, - устало сказал он ему. – Иди, ложись. Придёт к утру. Есть захочет – и придёт…
Сам же набросал на веранде, рядом с собачьей лежанкой пуховики и улёгся, не запирая входную дверь. Лежал, курил, тупо глядя в еле освещенное месяцем окно. Зудели комары, просачиваясь в приоткрытую дверь. Где то далеко брехала собака. Он прислушался. Нет, не она. Не Рика.
Убежала…
Было уже такое. Два раза.
Первый раз они искали её с сыном до часа ночи и лишь случайно обнаружили лежащей под машиной. Когда он, устав её оттуда выманивать, схватился за ошейник – она зарычала и цапнула его за кисть, чувствительно, не церемонясь. Но он тогда всё-таки довёл её до подстилки, успокоил, приласкал. Ни к еде, ни к питью она тогда так и не притронулась.
А во второй раз и искать бросили: темнота была – глаз выколи, и фонарики не помогали.
Она приплелась тогда под утро. Мордой приоткрыла пошире дверь и уставилась выжидающе на него, спящего рядом с её лежанкой. Но он уже проснулся от дверного скрипа и приподнял голову. И они долго смотрели друг на друга, не зная, что будет дальше.
- Иди ко мне, доча, - сказал он тогда хрипло и уселся, прислонившись спиной к стене. – Иди, хорошая…
Рика медленно, недоверчиво двинулась к нему. И лишь когда он протянул руку и погладил её по лобастой голове, она положила ему морду на плечо и замерла. А потом часто-часто зализала ему языком по шее, где-то за ухом. Было щекотно, но он не отстранился. Всё так же гладил и гладил её по загривку и тихо выговаривал: - Что же ты, доча? Нельзя так… Ищем тебя, ищем…
А она продолжала его лизать.
А теперь, вот, опять исчезла. И они с сыном знали: почему…
Сколько бы народа не перебывало у него в гостях на даче, как бы он к кому не относился – всё было нормально. Пока не приезжал с ночёвкой внук. Настроение у собаки резко менялось. Она не злилась, не огрызалась, не бесилась. Она просто-напросто замыкалась в себе и незаметно исчезала. Кажется, вот, сейчас сидела где-то поблизости – и нет её! Ушла!
Они уже подметили это с сыном. Благо, и исчезать ей было легко. Не до неё ему было с гостями. Внук приехал! Любимый! А собака… Что она… Каждую минуту рядом, потерпит. А внука то завтра заберут! На рыбалку бы успеть с ним сходить. Да костёр пожечь… Да шашлыки пожарить… Потерпит эта хвостатая. Жрать-пить – вон, полные чашки наложили… И погладили. Попутно. Иди сюда, иди к нам… Сидеть! Вот, молодчина. Хорошая, Рика, хорошая! Погладь, внучок, погладь её, она не тронет, она хорошая… Не хочет… Ладно, пусть гуляет. Ну, что, внучок, запалим мангал? Или на пруд сначала сходим, порыбачим?
Собака отходила в сторону, под деревья, ложилась и затихала. А потом, в сумерках, пропадала. Как и вчера…

Он принёс её в семью когда-то полуторамесячной плюшевой игрушкой. И вот… уже почти семь лет она рядом… Половина собачьей жизни… И изо всей этой половины они не виделись всего-то дней пять-семь, в отпуск уезжали без неё, оставляли у своячницы. А так – каждый божий день бок о бок, глаза в глаза…

Старик вышел из очередного заброшенного, заросшего бурьяном участка. Закурил у машины. Опять где-то забрехала собака. Он прислушался. Опять не Улька.
Из посадок ивняка вдоль территории кооператива выскочил заяц, прорысачил через дорогу и скрылся в чьём-то саду.
- Большой какой, - подумал старик. – Как кенгурёнок.
Не хотелось садиться за руль. Не хотелось ехать. Осталось проверить последний участок, у железнодорожного переезда. А ехать не хотелось… Он так и не мог понять - наяву это два часа назад было или во сне: длинный гудок поезда… и будто взвизгнула собака…
- Дурак! – зло оборвал он себя, не замечая, что говорит это вслух. – Что ей там делать, у переезда?! Дальше своего участка никогда не уходила, а ты – «переезд»!.. Езжай! Проверяй последний участок. А, может, и домой уже припёрлась, а ты здесь…
Затушил окурок и поехал.

Он оставил машину сразу за переездом. И, пока шел по бетонным шпалам эти сто метров не отрывая от них глаз, всё время бормотал вслух:
- Что за манера: фуфайки из окон выбрасывать? До станции потерпеть не могли, что ли, да, Господи? Я же правильно говорю, Господи?
Он уже всё знал. Он уже всё понял. Он просто просил Господа, что бы это было неправда. И говорил, говорил, говорил, пока шел. А когда подошел к ней – заорал в безмолвное серое утро.
Господь его не слышал.
Старик припал ухом к собаке. И ничего не услышал.
- Рика, Рика, Рика, - обезумевши твердил он. Потом вскочил и побежал к машине. Открыл багажник, выхватил какую –т о накидку и побежал обратно. Обернул собаку и с трудом приподнял. Улька тяжело вздохнула. Вышел остаток воздуха из легких. И тело было мягкое и живое. Не окаменевшее.
- Давай, родной, давай, давай, быстрей… - шептал он. А ноги не шли. Ноги были ватные, как после гона, и еле переступали по шпалам.
Он положил её в багажник. Задняя правая нога была вытянута и дверь багажника не закрывалась.
- Доча, милая, согни, пожалуйста, ехать надо, - молил он. Затем чуть развернул её круп – и дверь закрылась. Он развернулся на большой скорости и поехал в сад.
Было полшестого утра.

Он сидел на газоне под любимой её грушей и гладил, и гладил её живое тёплое тело.
- Рикушка, Рикушка, милая ты моя, доча, - говорил он. Слёзы катились ручьём по его морщинистым щекам, а он этого даже не ощущал. Ему казалось – нормальный он, адекватный, прежний. Улька, вот, только что то молчит. - Чего ты, доча?.. Давай, посмотри на меня. - А Улька смотрела в небо. Он попробовал закрыть ей глаза, а глаза не закрывались. – Чего ты, доча? Спи, милая, спи… - А она смотрела в небо. Он взял её морду в руки и повернул к себе: - Уленька, Уленька, - заливался он слезами. А она молчала. Он машинально оттер кровь с её морды. Неловко, пальцем попробовал выправить вывернутый неестественно клык, но клык не выправлялся, и морда казалась оскаленной.
- Рика!!!- заорал старик шепотом в утреннюю тишину. – Рика!!! Доча!!! – и припал к этой оскаленной, окровавленной родной морде.
А собака молчала. Она уже всё сказала своей смертью. Она ни с кем не захотела делиться своей любовью. А он этого так и не понял.