Дашенька

ДАШЕНЬКА



Ах, что за кони! Чудо - кони! Особенно, этот - серый в яблоках. Батюшка привез его из-за границы. Ужасно дорогой, как говорит маменька. А как красив, как грациозен! Гордо бьет копытом и никак не дается в руки конюху Степану.
- Барышня, - говорит Степан, - покататься не желаете?
- Но как же? - отвечает Дашенька. – Ведь он совсем, совсем дикий.
- Ничего, вы барышня смелая, - говорит Степан и тянет ее за руку, - Ох, и покатаемся! Ох, покатаемся!
Он громко смеется,… и Дашенька просыпается.
За окнами во дворе слышится конское ржание. Дашенька слетает с постели и мчится через гостиную, едва не сбив с ног няньку Пелагею.
- Куда вы, барышня, - кричит Пелагея, - надобно одеться!
- Там папенька, папенька приехал! – кричит в ответ девчушка и в одной ночной рубашонке выбегает через парадную дверь на широкую мраморную лестницу, ведущую во двор…

Я медленно передвигаюсь от одного оконного проема до другого, плыву в воздухе, не касаясь пола. Да и касаться-то нечего, пола подо мной практически нет: фрагменты прогнивших досок и ржавых железяк, торчащие из стен.
Вспомнила: вот здесь на втором этаже была маменькина спальня. На этой стене висел большой портрет, на нем мы были все вместе: папа, маменька и я, еще совсем маленькая. Картина была большая, в тяжелой золоченой раме и висела вот на этом крюке. Он так и торчит в облупившейся почерневшей стене…
От нашего поместья остались одни стены. Даже крыша не уцелела. А мраморная парадная лестница, а, вернее, все, что от нее осталось, заросло травой и бурьяном.
Мне так хочется прижаться к этим родным когда-то для меня стенам, но я не могу этого сделать – не всегда это получается…
Отсюда, со второго этажа моего бывшего дома виден и наш пруд. Мы катались там с маменькой на лодке когда-то давным-давно. А потом этот пруд стал…нет, не хочу больше об этом, это нехорошее место…

- Вон там, смотрите, Владимир Кузьмич, именно там, на взгорочке, были конюшни князя Шиховского. Так что, поместье у него, сами видите, большое было. Ну, а саму усадьбу подлатать – и просто загляденье будет!
- Ты слышишь, Вадим, - «подлатать»! – толкает в бок своего приятеля Стешкин. – Не надо мне сказки рассказывать, Николай Петрович, - от усадьбы одни стены остались, легче новый особняк построить за ту сумму, которую вы просите у меня. Но вот такой я человек: хочется мне иметь эту развалившуюся усадьбу!... Вижу, рядом пруд, что ли? Что за лужа, Николай Петрович?
- Помилуйте, ну какая же это лужа? Это пруд княжеский. Все местные из деревни там рыбу ловят. Говорят там и карпы, и много всякой рыбки водится.
- Ловят, говоришь? – прищурился Стешкин. – Ну, так скоро не будут ловить! Хорошо, черт с тобой, Николай Петрович, оформляй документы и все такое… Только вместе с прудом, слышишь? Буду там Ленку на лодке катать под зонтиком от солнца. Вадим, ты там что, обос…ся, что ли? Поехали уже!
Из кустов торопливо вышел Вадим. Захлопали двери двух «Мерседесов» и бритые затылки квадратных охранников скрылись в машинах…

…Нет, это совсем не папенька! – расстраивается Дашенька, - это земский доктор Николай Иванович Преображенский. Он стоит у своей брички и с улыбкой смотрит на десятилетнюю барышню.
- Здравствуйте, Дарья Кирилловна! И куда это вы так летите, что даже забыли одеться? – спрашивает он. – Простудитесь еще, дни уже не такие теплые, да и роса – посмотрите, какая.
Доктор идет за погрустневшей Дашей, по дороге интересуясь, как там больная Софья Степановна.
- Маменька все лежит, доктор. Она такая грустная и бледная, и так же как и я скучает по папА.
Доктор Преображенский поднимается на второй этаж к Софье Степановне, по дороге здороваясь с прислугой. А Дашенька, наконец, одевшись, выходит прогуляться.
Она подходит к пруду и с интересом смотрит на солнечные блики, играющие на поверхности воды. А еще она снимает свою соломенную шляпку и смотрит на солнце.
- Солнце в решете, - говорит она тихо.
Что-то большое шагает совсем рядом, шумно отфыркиваясь, и Дашенька, убирая шляпку от лица, видит конюха Степана. Он ведет под узцы Орлика, того самого, серого в яблоках.
- Гуляете, княжна? – спрашивает Степан и останавливается на минутку рядом. – А я вот Орлика купать веду, барышня.
- Что у тебя с рукой, Степан? – спрашивает Даша.
Рука у конюха перевязана несвежей тряпкой с проступившим на ней кровавым пятном.
На глазах у Степана, пожилого седеющего мужика, появляются едва заметные слезы.
- Благодарствую вам, барышня, за заботу, - чуть слышно произносит он. – Добрая вы, хорошая… А рука… что рука, - пройдет. Нам не привыкать. Это Орлик меня подковой ободрал немного.
- Ты бы пошел, Степан, в усадьбу, да пусть тебя тетка Матрена как следует перевяжет, - рассудительно говорит маленькая княжна…

Ну, зачем, скажите, зачем нам дано помнить даже то, что помнить не надо?!
За несколько секунд до моей смерти я открываю глаза и вижу мутную зеленую воду. Она уже холодная. Она всегда холодная в октябре. Всюду водоросли, а стайки рыб испуганно шарахаются от моего опускающегося на дно окровавленного тела….
Сейчас ночь, и все строительные работы, наконец-то, прекратились. Я плыву над усадьбой. Она вся в строительных лесах, она отстраивается заново. Скоро ничего не останется от моих старых родных стен… Застывший до утра кран, мешки с цементом, кучи песка и щебня… Вся стройка освещена мощным прожектором, и мне не очень уютно. Только пруд, мой черный пруд недвижим и спокоен. ПОКА спокоен…

… Сколько помнила себя Дашенька, матушка ее все время была больна. Как родила ее, так и слегла, и больше уже не вставала. В комнате маменьки Софьи Степановны пахло лекарствами. Большое окно, выходившее в сад, было наполовину прикрыто плотной шторой так, чтобы лучи послеобеденного солнца не тревожили княгиню. Тихо отщелкивал время маятник старинных часов, навевая мысли о вечном, нерушимом, неприкосновенном мире их старого дома, мире, в котором была больная маменька, лежащая в кровати на больших, высоко взбитых подушках. Она слабо улыбалась Дашеньке, разговаривала с нею, правда, совсем недолго, потому что быстро уставала. И тогда Даша целовала ее тонкую руку и уходила, тихонько затворив за собой тяжелую дверь.
Ей было жаль свою больную матушку и она иногда выходила от нее со слезами на глазах. Но пока она проходила по длинным коридорам дома, печаль ее исчезала и пропадала совсем, как только отворялись громадные двери с красивыми бронзовыми ручками, и яркие, теплые, солнечные лучи набрасывались на нее со всех сторон, заставляя вприпрыжку бежать куда-то.
Прыгая через ступени парадной лестницы, рискуя сломать себе шею, она неслась в сад и падала там в упоении в густую зеленую траву, изнемогая от любви к этому цветному и такому яркому мгновению своего детства…
- …Уж не знаю, что делать-то теперь, батюшка Кирилл Николаевич, сгорело ведь все, сгорело! Нету дома! Ушла глупая баба в церкву, а свечку-то, видать, не загасила. Теперь одно – пропадать! – чуть не плача говорит маленький мужичок Митрофан.
Папенька только приехал: обкатывал Орлика, заодно навестил своего старого товарища помещика Алексея Загорского. И едва слез с двуколки, тут как тут мужичок-погорелец.
- Перестань, Митрофан, - успокаивает он плачущего мужика, - слезами не поможешь. Я прикажу леса тебе сколько нужно отписать, ну и мужиков подкину в помощь.
- Батюшка, - падает на колени Митрофан, - князь Кирилл Николаевич! Век Бога молить буду за тебя, кормилец, за княгиню-матушку Софью Степановну! Дай тебе…

Гулянье да веселье целый день во вновь отстроенной усадьбе бывшего князя Шиховского.
Вся огромная площадь усадьбы вместе с прудом теперь огорожена высоким каменным забором. А за забором на лужайке столы с яствами диковинными да гостями пьяными. Громко играет музыка, горят разноцветные фонарики в летних беседках, рекой льется дорогое шампанское. Это Вовка Стешкин – новый хозяин усадьбы князя Шиховского – справляет новоселье.
- Ну, как тебе, Серега, особнячок? Ничего, а?
Стешкин со своим старым приятелем Серегой Сморчковым сидит за отдельным столиком недалеко от пруда.
- Это тебе не Рублевка, Серега! Это домик – кого надо домик! – смеется Стешкин. – Князек тут жил когда-то по фамилии Шиховской. Во!
- Да, поднялся ты, братан, слов нет! – говорит Сморчков. – А помнишь, как мы начинали в девяностые? Это сейчас у тебя своя мебельная фабрика. А вспомни, с чего начинал…
- Не хочу я вспоминать, Серега, - отвечает Стешкин, - ничего не хочу вспоминать.
И заплетающимся языком шепчет:
- Они мне и так почти каждую ночь снятся. Стоят и смотрят, смотрят… Да и у тебя, Серый, руки, поди, тоже в крови: вспомни приватизацию…
- Что было, то прошло! Времена такие были, Вова, времена!... Давай, братан, за тебя выпьем, за Леночку твою… Слышь, малый, водочки нам принеси! – кричит он официанту.
- Знаешь, Серега, три дня как тут живу, и каждую ночь мне снится девчушка малАя. Никогда раньше ее не видел. Стоит рядом с постелью и смотрит. А платьице на ней все в крови. Впервые ее вижу, веришь?... Сам не пойму, Серега, почему я так хотел этот дом купить. Да еще в ремонт столько бабла втюхать! Вариантов предлагали – кучу! Ан, нет, хочу этот – и все! Правда, говорил мне батя, что прадед мой то ли комбригом был, то ли комиссаром в восемнадцатые годы, и вроде бы в этих местах он лихо погулял: рубал сабелькой буржуев недобитых… Может быть есть какая связь, а?
- Ладно, не парься, Вовчик, ты-то тут причем? – говорит Серега и наливает себе водки…

…Так и не дождалась Дашенька папеньку Кирилла Николаевича. Да и не могла дождаться: не дошел князь до своей усадьбы всего-то пару верст, куда так торопился, чтобы увезти дочку да больную жену свою от озверелой взбунтовавшейся черни, захотевшей в одночасье стать богатыми, умными и благородными. Наткнулся на князя, добиравшегося пешком со станции, красноармейский разъезд из двух конников. Вот, не долго думая, и зарубили они князя Шиховского, да раздев донага, бросили тут же в овражек.
Вечером того же дня в усадьбу ворвалась полупьяная солдатня комбрига Кузьмы Стешкина.
Дашенька успела спрятаться в комнате у матушки и через оконное стекло с ужасом наблюдала происходящее возле дома.
Сначала солдаты застрелили лакея Гаврилыча – безобидного полубольного старика. Затем, повесили на воротах усадьбы Дашенькину гувернантку Розалию Львовну. А потом стали разбредаться по дому в поисках добычи.
Находясь в полуобморочном состоянии от страха, Дашенька обнимала мать и, когда пьяные солдаты ломали двери в спальню к маменьке, она молила Бога о том, чтобы закончился этот безумный страшный сон.
Но сон не прекращался. И последнее, что почувствовала маленькая княжна перед тем, как потерять сознание, был мерзкий запах сивушного перегара, исходивший от отвратительных оскаленных рож с гнилыми зубами, одетых в солдатские шинели.
Конюх Степан слышал, как страшно кричала княгиня, когда солдаты насиловали ее и маленькую княжну. Слышал и мерзко улыбался…
Надругавшись над княгиней и Дашенькой, красноармейцы закололи их штыками и бросили в пруд.

- Очнись, Вовчик, что с тобой? – спрашивает Серега.
- Так… Привиделось вдруг что-то, - отвечает Стешкин и трясет головой.
По его лицу пробегает едва уловимая судорога, он смотрит помутневшими глазами на Серегу. – Вот не знаешь ты, Серега, какая рыба водится у меня в пруду. Сейчас я тебе покажу! – говорит Стешкин и спускается к воде. – У меня и «доночка» здесь припасена.
В его руках появляется леска с крючком и колокольчиком.
Стешкин забрасывает свою нехитрую снасть в пруд и смотрит на колокольчик. Вскоре колокольчик начинает дергаться, а потом и вовсе уходит под воду.
- Серега, беги за сачком! Он в доме, в коридоре! – кричит Вовчик и все дальше заходит в воду следом за леской.
Она тянет его все дальше и дальше… Когда вода доходит Стешкину до груди, он в страхе отпускает леску и пытается повернуть к берегу, но не может этого сделать: кто-то невидимый под водой плотно закручивает леску у него на ногах. Затем следует сильный рывок, и Вова Стешкин скрывается под водой.
Еще достаточно светло, и последнее, что он видит, это мутно-зеленоватую воду, водоросли, стайку рыбок и лицо маленькой девочки с печальными глазами.




Дмитрий Савельев (Беляков)


Март 2013