Рыцарь и Смерть

Олег Ефремов

Рыцарь черный и белая Смерть.

(из рассказа Мои сны)



На вершине тянущегося от моря хребта, там, где заканчивались все сады, начинающиеся от лежащего внизу на побережье поселения, так как плодородные земли переходили в плоское выжженное солнцем каменистое плато, стоял, упершись в длинный деревянный посох, человек. Светлая, окрашенная наступающими сумерками в серые с коричневым отливом тона одежда ниспадала с плеч до земли, капюшон был откинут на плечи. Низко опущенные плечи и сгорбленная в наклоне спина, не колышущаяся от дыхания грудь, плотно лежащая на крепко сжавших изогнутую верхнюю часть посоха руках, могли бы указывать на огромную физическую усталость тела человека, если бы это тело не состояло из его души. Душе неведома та усталость, что испытывает тело. Душа устает от отсутствия смысла и непонимания.
Шел человек издалека, желая последний раз посетить свою родину. Понимал, выходя в путь – пора покинуть этот мир, нет смысла больше быть здесь на земле. Не нуждаясь в крове и не испытывая потребность да и желание в общении с людьми решил остановиться на ночь в лежащем перед ним саду. С сочувствием воспринимал он исходящие от деревьев сада жажду и разочарование вызванные проходящим мимо дождем. Мысленно потянулся к грозовой туче льющей дождевую воду на море, пытаясь силой воли притянуть ее к берегу. Но та, обращенная к нему черным боком, находилась под властью беснующихся сил. Лишь несколько капель, непонятно каким образом, ведь туча продолжала находиться над морем, упали на пыльные листья растений. Возникшее у странника беспокойство от воспоминания о невозможности отдыха на мокрой траве быстро улетучилось. Сейчас он мог отдыхать и на ветвях деревьев.
Плывущие далеко в море еле заметные кораблики не вызвали у него интереса.

***
ά. Вдалеке, после пятна оставляемого на широких спинах мощных ленивых волн морской воды дождем из одинокого облака, виден был караван кораблей идущих в соседний порт. На фоне далеких гор и неба, окрашенных наступающими сумерками в черный цвет, дождевая туча с периодически выскакивающими из ее брюха молниями выглядела весьма грозно. Короткие, пугающие своей непредсказуемой яростью вспышки молний озаряли бешено клубящиеся клочья тучи. То в одном, то в другом месте свет молний на мгновения вырывал из черноты то один, то другой клок. Силы ослепительного света молний хватало только на недолгое изменение черного окраса в серый цвет лишь того места, где происходил разряд. Нижняя часть тучи, находящаяся во мраке ночи, лила никому ненужную, бесплодную влагу на соленые воды моря.
Редкие, пыльные сады, едва видимые на далеком побережье, с почти умершей надеждой продолжали ждать проходящий мимо них дождь.
Бушующие в туче силы выталкивали наверх вылившие влагу и ставшие почти прозрачными клубы водяного тумана. Оказавшись наверху, эти клубы моментально успокаивались, замирали, и казалось, очарованные открывшейся завораживающей красотой любовались высоким небом. Верхняя часть тучи, обращенная к небесам, все еще была окрашена зашедшим за горы солнцем в яркий, веселый с перламутровым отливом белый цвет. Казалось, такой предельно белый, божественно чистый цвет только и может быть угоден небесам. Хотя человек очень внимательный и научившийся в своей жизни многое понимать, мог отметить то, как неестественно быстро утрачивала свою дерзкую силу грозовая мощь облака, оказавшись наверху. Посвященный, задержав на происходящем взгляд свой - начинал замечать в блестящем перламутре смертельную белизну.
(Желающий понять. Способный смирить свою гордыню, когда он слушает другого. Поймет - в движении эфира увидеть мысль способен только тот - кто жизнь земную уже прожил; сейчас о ней рассказывает, вспоминая; пребывая уже в сущности иной. Тот - кто трудом ума искал при жизни правду. И это сделало возможным познать ему сакральное после ухода в горний мир.)
̶
Уходящий караван был почти в три раза больше нашего.
Порт, открывавшийся перед нами, был таким маленьким, что одновременно могли разгрузиться только по два наших корабля. Остальные были вынуждены ждать свой черед на рейде. Поэтому была вполне оправданной заранее спланированная высадка части экспедиции в соседнем большем порту, от которого до нашего были почти сутки пути, не считая времени на высадку.
Мы ж, высадившись, тронулись в дорогу, ожидая, что товарищи наши нагонят нас в пути. На окраине городка, там, где узкая, кривая грунтовая улица переходила в пыльную дорогу, увидел я двоих гонцов, один из них в монашеской одежде. Монах, при виде конных всадников со знаками нашей веры на плащах, на миг утратил способность говорить и пал на колени перед моим конем в дорожную пыль. Он сообщил об угрозе возникшей его монастырю и что его настоятель отправил его в путь лишь для того, чтобы позвать горожан портового городка на помощь. Настоятель и монахи прекрасно понимали, что невелика надежда на помощь плохо вооруженных горожан. Но не могли, хотя и зная всю обреченность своего положения, не воззвать о помощи ради спасения монастыря.
В глубоком раздумье и с нарастающим раздражением, сидя в седле, ожидал предводителя нашего отряда, за которым был послан гонец. По стечению обстоятельств он должен был уйти с тем, вторым караваном. Ошибка его кормщика привела к тому, что отрядом, состоящим в большинстве из моих людей, руководил он – имеющий сейчас здесь совсем немного своих подданных. Он государем был страны далекой, чьи заболоченные долины переходили в песчаные дюны на берегах холодного моря. А значит и судьбой моих людей сейчас распоряжался он, а не я, не обладающий титулом высоким – назначенный командовать передовым отрядом по первоначальному плану и по праву чести. Смирил гордыню, понимая, и имея полученный в битвах опыт, что ссора среди военачальников приводит к пораженью.
Расстройство в чувствах извлекло из глубины души воспоминания созвучные сегодняшнему состоянию ее. Стоял, в начале речи потупя взор, а затем устремив его в пустое пространство, не глядя мне в глаза, бледен широким лицом на крыльце своего дома, называемого дворцом, владыка государства моего. Из всего им сказанного понял я – он не может, а мне придется за него идти в поход. Со мною были призваны еще три рыцаря, но двое даже не подошли к крыльцу, остановившись у входных ворот (ха-ха, возможно охраняя выход, чтоб я не убежал). Два брата непогодам раздавшиеся в теле, с деревенской тупостью на лицах, такие не прекратят свой род в походе обреченных. У всех им будет оправданье на устах – ты можешь, а они не могут. И не подумает никто, а почему бы им не захотеть в походе дальнем в умелых, храбрых и достойных благородной жизни героев превратиться. А третий - рыцарь престарелый, еще с моим отцом в поход ходивший, стоял левее и сзади в двух шагах за моей спиной. Так почему б ему не опоясаться мечом и стать первым в отряде идущем на защиту мест святых, чем обеспечить место в раю среди святых. Ведь и ему твердили с детства менестрели, что смерть в бою, тем более в бою за веру, прекрасней той, что забирает тебя из старческой постели. И понял я – все они уже решили, что только я достойнее из всех здесь присутствующих смерти. Меня со смертью обручили, не испросив не моего и не ее желанья. Хотя быть может, в оправданье им, они, наслушавшись баллад, поверили – я в схватке благородной смогу побить и Смерть (ирония моя конечно только для себя, чтоб приглушить печаль воспоминаний).
Вернулся я лишь год назад в свои владенья, чтоб навсегда от ратных дел освободиться. Достиг такого возраста, когда необходимо вить свое гнездо для встречи старости и спокойной смерти, готовясь к ней в философских рассуждениях и воспоминаниях о подвигах былых и походах славных. Почти в центре страны моей располагалась меж гор долина, чья земля принадлежала моим предкам, а я владельцем стал уж в пятом поколенье, после ухода в мир иной моих родителей. Их замок был разрушен, а их могилы лежали сиротливо без присмотра, дождями и весеннею водой размыты. Вернулся, и под защиту мощной руки стали возвращаться изгнанные страхом и неопределенностью люди. Вернулись многие мастера, часть из них потом пойдет оружейниками в мой отряд.
Все знали – смогут одолеть меня соседи, только объединившись, что невозможно. Да и многие из них бывав со мной в походах и видев меня в бою, навряд ли осмелятся напасть, если только использовав какую-либо подлость. Слух о последней битве, в которой отличился я, разнесся по многим странам. С войском властителя соседнего государства вступил я в битву, что случилась в земле франков. Начало ее неудачным стало для нас. И вот, когда враг перестраивать свои ряды для контратаки начал, что сулила нам пораженье и оставленье поля боя, хотя и не убитыми, но побитыми весьма; увидел я разрыв во фронте образовавшийся при перестроении отрядов противника. В разрыв этот и направил я удар свой, и перевел битву в поединок рыцарей, а рыцари у нас опытнее были. Выкуп за трех плененных рыцарей и их имущество стали мне наградой, да плата за участие в походе, что позволило вернуться мне во владения моих предков.
В битве той не погиб ни один из рыцарей противоборствующих сторон. Лишь тяжело был ранен мною рыцарь, нарушивший готовящийся в контратаке фронт своим перестроеньем неумелым. За что мне попеняли товарищи мои, но тут же благородно оправдали тем, что мчась аллюром полным из низины в гору, не мог я рассчитать силу удара своего.
Сейчас могу сказать я, не таясь, что в битвах, где мог я сам погибнуть, я слова милосердие - не знал.
Решили выкуп с покалеченного мною рыцаря не брать и все его имущество ему оставить. Первоначально, когда восторг победы еще правил всеми головами, чтобы отметить подвиг мой, решили отдать мне выкуп за семерых плененных. О щедрости такой неслышно было в наше время, хотя во времена былые и отмечали так героев. Но, пока обсуждали мой удар копьем, проснулась у ценителей чужих ударов алчность, которая почти всегда сильнее благородства, и мне наградою стал выкуп за троих лишь, что вполне достойно было, если сравнить с добычею других. Только зачинщик маленькой войны, руководивший нашим войском, имел намного больше – но так уж повелось, и было это справедливо. Его страна потом была подвергнута в отместку такому же нападенью, и потерял он больше, чем приобрел.
В доставшуюся по наследству мне прекрасную солнечную долину среди гор вели лишь две зажатые меж скал дороги, и опытный воин легко справлялся с набегом более многочисленного врага. Так дед мой умелым маневром и личной храбростью смог отбиться от одновременного набега с двух сторон. А я хоть и немного ниже ростом, но не слабее деда своего.
В начале, вернувшиеся жители окрестных сел, без моей просьбы, привели в порядок могилы моих предков. Затем, я с их помощью, имея немалую казну, хотя и не такую уж большую, стал строить новый замок. Наполовину был построен замок, и можно было думать уже о том, чтобы на следующий год искать ему хозяйку.
Часть убавившейся казны пришлось взять для обеспечения похода. А часть припрятал – чтоб разум мне не говорил, жила в душе надежда на возвращенье.
Стоял я на небольшой каменной площади перед пустым крыльцом властителя моей страны и думал – мой замок стал бы лучше, когда бы смог его достроить я. За время странствий научился многому, и в том числе тому, как строить замки. Подумалось, если так болен государь, так почему не хочет смерть найти в походе. Да не в простом походе, а готовящемся священниками для защиты веры. Ведь проповедуют торговцы индульгенциями – что нет достойней и желанней смерти, когда ты умираешь, защищая веру. Сейчас же понял – напрасны и никчемны эти рассужденья. Отказавшись возглавить отряд набранный правителем, я покажу всем жителям своей страны, что их правитель – трус, чем оскорблю их и себя. Да и слишком много крови, даже более благородной чем моя, было пролито в предыдущих походах. Не много чести, а если и есть в том честь – то эта честь не для меня, считать кровь свою более ценной чем кровь таких же воинов как ты. Так я и оказался в этом заранее обреченном походе. Известно было всем, что появилась сила, которой уже не может противостоять мир христианский в том удаленном месте.
Монах повторил свое сообщение подъехавшему к нам государю. Тревога высветилась на лице его. Совещались недолго. Решили поспешить на помощь. Я, для ускорения движения авангарда нашего отряда, который получил в распоряженье, оставил часть своих людей с тяжелым вооружением в обозе. Прекрасно понимал, как опасно остаться без основного вооружения. Но еще опасней было не успеть под защиту стен монастыря, встретить врага в открытом поле после тяжелого перехода.
Монах же, привезший тревожную весть, вдохновленный удачей от встречи с воинами Христа, на которую не было расчета, не отдохнув, продолжил путь в соседний порт.
Спешили, зная, что если захватят монастырь, то разорвут путь, проложенный с огромными трудами ко граду Христову нашими предшественниками. И не будет возможности вернуться, не имея опоры в обратном пути.
Подошли поздно вечером, а утром уже приняли бой рядом со стенами монастыря, успев лишь выбрать и занять выгодные для боя позиции. Особо укрепили два холма, предполагая, что лучники не позволят врагу прорваться через узкую ложбину между ними. Как оказалось к закату дня, мы ошиблись.
За несколько дней до нас прошел отряд под предводительством того, о ком мы знали, что главная его цель – прорваться ко гробу господню. Он одержимый только этой мыслью не повернет своих рыцарей на помощь нам. Не успевал и идущий следом за нами отряд. Поэтому сраженье начали при огромном количественном преимуществе противника.
Бой длился уже более восьми часов, когда враг прорвался в центре обороны. Стоял на левом, самом дальнем от монастыря холме и видел как большой отряд пехоты противника, под защитой с фланга конницы, прорвался, сначала тонкой струйкой в середине нашей обороны.
Со мной пошли лишь воины мои, кто мне принадлежал, прекрасно понимая всю обреченность наших действий. Остальные защитники холма стояли молча, взор потупя свой или отвернувшись от нас. И трепет на лице от пониманья неизбежности встречи со смертью у некоторых воинов моих лишь миг я видел, а затем я видел, как светлеют и делаются спокойными те лица от осознания, что честь дороже жизни и долг сильнее смерти. Совсем немного было нас, хоть славными бойцами были мы.
Спускался по склону с оставлявшего надежду на спасение холма отряд мой черной змейкой небольшой.
Увидевшие нас остававшиеся в монастыре наши оружейники тащили в ту часть ложбины, куда спускались мы, с предельным напряжением всех сил тяжелые, черного цвета, доставшиеся мне от моих предков мощные щиты с упорами из бревен, вели наших оседланных коней. Потом полягут все они у тех щитов, брони надежной не имея, в одежде годной только для балов.
Понимая неотвратимость поражения в случае окончательного разрыва флангов, уже почти не надеясь на спасение, встал я со своими воинами на пути потока атакующего врага.
Лавина пеших воинов врага была отбита нами. Отхлынул первый натиск, и я увидел; как, три храбрых рыцаря, остановивших конницу врага пытавшуюся обойти наш правый фланг; изнемогая, продолжают биться; обреченно понимая, что готовящаяся врагом следующая атака их погребет. Один их них, копьем сраженный упал к копытам своего коня, хватаясь за узду, чтобы подняться. Со мною будет он той ночью.
Помчался к ним на помощь. Объединившись, мы могли бы сокрушить фланг правый нападавших и обратить их и пехоту в бегство. Но за сотню метров до цели потерял коня, и был вынужден вернуться к своим щитам под защитой копий воинов своих. Спокойно, с небольшим разочарованием смотрели на мой отход три славных рыцаря; затем продолжили свой бой. Один из них, в белом плаще с косым желтым крестом, потом врагом мне станет.
Когда пехота врага повторно побежала на наши копья, подошла помощь из рыцарей личной охраны государя, руководившего сражением. Вот тогда, расставляя подошедших рыцарей, я и получил сзади в левый бок удар копьем, пробивший мои доспехи.
Несли меня на носилках покрытых моим черным плащом мимо широколицего государя оставшегося с двумя тяжеловооруженными воинами между поставленной мною линией обороны и недалекими стенами монастыря. В лице его видны были растерянность и раздумье, продолжать ли битву, или укрыться ему за каменными стенами монастыря. Подумалось - правитель трусоват.
Хотя возможно потому и воин я, а он правитель, что рассуждает трезво и, не боясь бояться.
Давно уж я заметил, что есть в крови у всех широколицых пред ликом смерти природная трусливость. Да, могут биться до конца и умереть, становясь все яростнее и безумней в драке, подпитываемые страхом смерти. Так про себя шутил я, перед тем как впасть в горячку.
Последнее что видел, как вдалеке с горы аллюром три креста летит отряд под флагами друзей.
Они тем совершили подвиг, преодолевши за ночь расстоянье, на преодоление которого уходят сутки. Любовь к друзьям, идущим на смерть, преодолеет многое.
Но не пришли ушедшие вперед на помощь нам, любовь их предводителя к гробницам с костями мертвых, сильнее оказалась любви к пока еще живым товарищам своим.
̶
Лежал уж две недели в тяжелой горячке в монастырском госпитале. Очнулся под вечер. В полумраке увидел неширокий коридор. Вдоль стены на деревянных ложах лежали еще два рыцаря покрытые толстыми меховыми одеялами, для защиты от подвального холода стоящего в не отапливаемом помещении. Тусклый свет вечера едва проникал через узкие окна расположенные в самом верху двух арок в стене напротив.
В сопровожденье двух монахов пришел настоятель монастыря. Недолго постоял у каждого из раненных рыцарей. Тихо прошептал слова короткой молитвы и перекрестил их. Наклонив печально голову - выслушал слова лекаря, заявившего о том, что эта ночь для меня, скорее всего, станет последней, и спасти меня может только милость божья. Назвав меня спасителем монастыря, настоятель прочел надо мной слова прощальной молитвы и ушел к лежащим в хлеву простым воинам. За ним ушли и лечащие монахи, заперев снаружи дверь помещения на ночь, оставив на столе стоящем в одной из арок горящую лампаду. В помещении остались только мы, трое раненых.
Спокойно принял то, что этой ночью я умру.
Забылся в слабости, очнулся почти сразу после полуночи. Увидел пред собою женщину всю в белых одеяниях. В темноте хорошо просматривались прозрачные одежды и такое же прозрачное тело. Повернутое в мою сторону задумчивое лицо можно было бы назвать прекрасным с его строгими чертами, если бы не его прозрачность, не позволяющая задержать надолго взгляд. Пристально посмотрев на меня, она постояла в раздумье несколько минут, как будто изучая жизнь и судьбу мою чтобы принять решенье, а затем повернулась, намереваясь пойти к лежащему рядом моему товарищу.
Прозрачные одежды распахнулись в повороте, и я полнее увидел ее тело, прекрасное тело зрелой женщины в самом ее расцвете. И почувствовал себя мужчиной, и для меня она из красивой стала прекрасной.
Залюбовался, давно не видя такого красивого женского тела. Квадратные тела портовых шлюх, вот что я видел два последних года.
Но вскоре понял, идущая от этого тела роковая печаль не позволит в живом возникнуть плотскому чувству.
Она, почувствовав мой взгляд, оглянулась в удивлении.
И я не отвел взгляда своего, глядя в ее глаза.
Ушла, растворяясь в воздухе при приближении к запертым дверям.
Утром началось мое исцеление.
Но рыцарь, мой сосед в палате, той ночью забран ею был. Так и не понял, чем я был лучше своего боевого товарища. Лишь тем, что спал тот, а я ей любовался.
После месяцев лечения продолжил я свой путь к граду Христову. Туда, куда ушли мои пока еще друзья.
̶
Когда же копья сквозь отверстия решетки подобно черным змеям метнулись к телу моему, она за мной не приходила. Все было ясно, нет спасенья. Спокойно ждал и жаждал встречи с ней, как встречи с ангелом, желая полюбоваться Смертью перед смертью.
***
Как понял я, Смерть - это сестра милосердия. Она приходит не ко всем; лишь тогда, когда нужно определить должен человек уйти, или может еще задержаться. Спокойная, печальная, не злая. Мудрые не могут быть злыми, хотя и могут злиться. Часто добрая, но по доброте своей иногда принимающая решения в пользу тех, кто потом начинает мучить своих близких. Она – женщина, и действует по своей логике. Оставит жить ничтожное и мерзкое создание являющееся матерью - пускай плебей плодится, а раненного в честной драке воина возьмет. Мол, рвался в драку сам, ну вот и отвечай.
Страшна тем, кто проявит слабость в свой последний час. Тогда приходится ей проявлять решенье, и решенье это всегда ужасно для людей объятых страхом.

ῳ. Две стены крепости пали под напором осаждающих. Пали одновременно и так, что не осталось никакой надежды на дальнейшее сопротивление. Из-под стены защищаемой мной осаждающие убежали туда, где появилась возможность без сопротивления проникнуть в крепость и приступить к ее разграблению. Только один из осаждавших, тяжеловооруженный конный воин, окруженный четырьмя слугами вооруженных щитами, еще какое-то время противным, высоким, режущим ухо голосом кричал, вызывая на бой. В конце концов, поддавшись алчности, ускакал и он.
Собирался спуститься со стены и убить его, уже отдал приказ вести коня. Но, объятый ленью обреченности, лишь посмотрел во след тому, в ком алчность победила жажду биться.
Призвав двоих оруженосцев, отдав приказ передо мною преклонить колени, священным для меня мечом моим, ударом легким по плечу, бить не жалея будут их другие, я в рыцари их посвящаю; хоть не исполнился еще им срок. Тиха их радость, и глубока невысказанная благодарность – я дал им право умереть свободным человеком, не подчиняясь никому, кроме сложившихся на это время, кто знает - может ложных, понятий доблести и чести. Один из двух сейчас же меня покинет, уйдя на помощь к павшим стенам.
Оспорить мое право рыцаря на посвящение не смогут ни цари, ни боги.
А право на рассказ о своем последнем походе я заслужил не тем, как думал я первоначально, что вел себя достойно в час последний, а тем, что перед смертью начал понимать основы мирозданья, что понял – нельзя молиться в пустоте.
Что ж осталось найти такое место, где можно встретить смерть достойно.
Туда где Его распяли уже не пробиться. Да и умереть там слишком высокая честь - сродни вызову.
И нет там надежды. Его там убили - убьют и тебя.
Пусто стало то место после смерти его. Проникла в это место пустота вселенной. Такая пустота - что вымораживает душу. А умирать с душой замерзшей мне не пристало. И не пристало никому.
С оставшимися воинами двигаюсь по той дороге, по которой по преданию Его вели на распятие. Попадающие навстречу уже празднующие победу отряды врага легко повергаются в бегство. Они уже настроились грабить, а не умирать в бою.
Лишь в одном месте, при пересечении двух дорог, вступаем в бой жестокий и кровавый.
В конце этого боя, на пределе возможного, проявив опыт и мастерство, холодную отвагу (опытный боец может потерять голову только отрубленной на эшафоте), убиваю, прорвавшись сквозь частокол копий и щитов, хорошо вооруженного командира нападающих. Поражаю троих его слуг с опозданием направивших длинные наконечники коротких копий в мои доспехи на груди. Доспехи черные мои звенят и мнутся, но удары держат.
Поражаю двоих хорошо защищенных мощными доспехами пеших воинов с длинными копьями, бросившихся в безумной ярости на меня, чтобы отомстить за своего командира.
Вид воинов закованных в броню с огромными и острыми копьями несущихся с горы тебе навстречу приятен лишь тому, кто не стоял пред ними на пути.
Безумье ненависти и жажда мести так слепят их глаза, что делают убийство их намного легче, чем мною ожидалось. Сместившись вправо и ударом быстрым направив правого на пересеченье со вторым, бегущим слева от меня, убил обоих мощными ударами меча. На каждого досталось по удару. Удары были таковы, что мощные доспехи вскрыты были как панцирь краба и кровь и внутренности моих врагов заполнили те вскрытые доспехи.
Остатки вражеского отряда побежали; распространяя страх и панику вокруг.
Оборачиваюсь, чтобы оценить потери, и замечаю восхищенный взгляд всадника в рыцарских доспехах, одетый в плащ моих цветов. Красивое лицо молодого юноши, только что ставшего рыцарем, раскраснелось от прилива крови вызванного напряжением схваток, светлые кудри залиты потом, но выглядят они не хуже тех чистых, на которые с восторгом смотрели и которые так любили расчесывать дамы. Когда-то юный паж великой королевы. Был горд, когда при королеве меня он выбрал своим наставником из многих славных и высокородных рыцарей при достижении возраста конца служения пажа. Шлем с юной головы копья ударом сбит. Два пеших воина идущих возле стремени его пускаются искать тот сбитый шлем, один из них с трудом его находит в канаве у дороги. Но смят ударом и копытами коней шлем так, что невозможно на голову его надеть. Потеря шлема роковою будет для него в последующей схватке. Погибнет он совсем недалеко от нашей цели.
Он был почти, что сыном для меня.
Его доспехи слабее были брони моей, которая в горах покрытых темным лесом ковалась мастерами родины моей. Прочны, хотя и тяжелы, и лучше мои доспехи всех надетых на воинов тяжеловооруженных в бою моем последнем.
Подъехав к храму, вижу спины врагов, сверху стреляющих из луков и бросающих дротики во двор перед храмом. Мощными отработанными ударами, первых двух в спину, других трех не успевших отбежать, косым ударом сверху вниз, убиваю попавших под руку. Последний из трех – предводитель злобной ватаги, застыл от ужаса, в полуобороте, меня увидев. Возможно, принят я им был спустившимся с небес святым защитником храма, который они атаковали. Но не светлы на мне одежды. Моя черненая броня скорее делает меня похожим на всадника из преисподней. Его бочкообразную грудь вскрываю жалом своего меча, не погружая глубоко меч в тело, делая длинный косой разрез от правого плеча до нижнего левого ребра. Отъезжая тихо радуюсь красоте своего возможно последнего удара. Мой меч сегодня столько крови выпил и разлил, что кажутся лишними последние глотки. Не задерживаюсь на добивание остальных, парализованных на несколько мгновений страхом, а затем очнувшись убежавших.
Врагов так много, что убийство их теряет смысл.
Спешившись с коня, спускаюсь по ступеням во двор перед храмом. По правой руке под стеною лежит погибший рыцарь, это его убивали убитые мною. Под стеною, что с левой руки лежат два рыцаря. Один из них полностью покрыт плащом, по которому я и узнаю его. Это тот, кто громче всех кричал на совете о необходимости остаться для защиты святынь.
̶
Стоял посередине освещенного факелами зала замка. Шло последнее собрание, решалась участь всех участвующих в нем. Поэтому присутствовали все, кто мог сказать, а кто не мог, стоял и слушал.
Стоял лицом к правителям, окруженным вооруженной охраной. Никто иной не мог быть вооружен. Конечно, иметь мог каждый меч свой.
Выступая последним из рыцарей пожелавших говорить, высказал мнение уже обговоренное с уважаемыми мною, закаленными в битвах самыми опытными и способными не только биться, но и мыслить боевыми товарищами. Предлагал общими усилиями, хотя понятно и ценой огромных потерь пробиться к морю, захватить корабли в ближайшем порту и вернуться на родину.
В начале совета большинство было на моей стороне. Но, как мне прямо говорили люди, монашествующий рыцарь, что лично для меня подобно оскорбленью рыцарского званья, так повернул мои слова, что оставленье града он приравнял к измене веры.
Потупив головы, союзники мои стояли и молчали, лишь кинув на меня взгляд отчужденья и непониманья. И получалось так, что я один призвал отдать святыни на поругание, забыв о чести.
Думающих как я рыцарей, было еще четверо, но нам пришлось остаться, хоть нам и благородно предложили действовать по своему усмотрению. Предложение исходило из уст сейчас убитого, покрытого плащом, и воспринято большинством на совете как насмешка. Пробиваться небольшим отрядом было большим безумием, чем решение остаться. Плененье сарацинами страшнее смерти.
Уход одних при оставленье на смерть многих, безоговорочно лег бы на наши головы позором на века.
Только присутствие двух государей с их охраной, а более всего их вооруженная охрана, не позволило мне обнажить свой меч.
Один из рыцарей охраны широколицего царя, мой старый боевой товарищ, узрев мое лицо, команду к бою дал своим вассалам, закрывшись от меня щитом.
Он сделал это зря, я не утратил разум, чтобы сражаться с теми, кто в полном снаряженье стоит против тебя, одетого в костюм балов.
Его правитель, бросив на меня свой злобный взгляд, сейчас же понял - опытный боец теряет голову лишь только отсеченной.
И злоба, предназначенная первоначально мне, досталась рыцарю-вассалу, позволившему без позволенья государя, а может вопреки его не высказанному мненью, движением оружья показать против кого его владыка. А он хотел безмолвным оставаться в этом споре, отказываясь брать чью-либо сторону в решенье для него, каким оно бы ни было, тотально роковом. Встал и ушел широколицый царь, оставив право вершить судьбу другому, равному ему. Тому, кто отказался развернуть своих коней на помощь нам, когда вступили мы в неравный и жестокий бой.
Яростные призывы к вере, затмившие у присутствующих разум одного, обреченное молчание второго, безумное решение третьего - привело к гибели всех.
Сейчас с некоторым презрением думаю, что этот крикун мог бы погибнуть и в центре двора защищая вход в храм, а не укрываясь под безопасной, в отличие от правой, левой стеной. Хотя, отбросив неприязнь, вполне возможно предположить, его туда уже раненного оттащили слуги.
Встаю в середине дворика, закрыв собою вход в храм.
Вернулись с подкреплением и новым набором метательного оружия враги.
Воин-слуга заслоняет большим щитом от летящего тяжелого копья. Щит разбит; защищаться больше нечем.
Входим в храм. Из рыцарей у врат входных лишь я один. И остается мне брать на себя ответственность по закрытию тех врат. Отсекая тех, кто может еще сюда прорваться, для того чтобы здесь умереть, и тех, кто может еще живой лежит с ранением тяжелым снаружи храма. Запираем с помощью подошедших, оставшихся без командиров воинов на огромный тяжелый засов врата.
Двух оставшихся моих воинов освобождаю от обязательств передо мной. Для них это означает возможность сдаться, хотя и всем нам понятно, что не возможность жить.
Спускаюсь вниз по лестнице в храм. Справа, за решеткой железной ограды, обняв могилу королевы, лежит тот, кто руководил убийственным советом. В глазах его слезы, а с губ слетают невнятные слова молитвы.
Их было двое, равных государю моей страны. Тот, который молчал весь совет и на благоразумие которого я так надеялся, пал на главной из павших первыми стен. Только сейчас дошло осознание невозможности его возвращения в свою страну. Трон, с помощью мечей рыцарей дяди, занят братом. С преданными ему рыцарями, оставшимися в живых после прорыва к морю, трон не отбить.
А вот принявший трагичное решение, что уже убило большинство, и убивает всех пока живых сейчас по одному, как видно здесь давно.
Думаю - а не безумная ли любовь к давно умершей, привела к безумным решениям.
Недолго постояв, спускаюсь, по цвета грязного песчаника ступеням каменным широкой лестницы ведущей вниз, туда, где похоронена была Она. Ее заботами я был храним на протяжении всей жизни. Я Ею был любим. По крайней мере, я сам всегда считал так. Она последняя надежда на спасение.
В дальней, левой части помещения, перед расположенной в углублении иконой с множеством горящих перед нею свечей, стоя спиной ко мне отрешенно молится высокий рыцарь с усталым, худым, заросшим седой щетиной лицом. Испанский плащ одет на его плечи. Не узнаю его, хоть понимаю - он мне знаком.
Поворачивая на право, подхожу к ее лику на доске и с жаром произношу привычные слова молитвы о спасении.
Прошу не спасения души, а спасения тела.
Подхожу к месту ее упокоения с противоположной от входа стороны. Некоторое время стою молча. Подняв глаза туда, где должно быть небо, предельно четко вижу лишь пыль и тенета на белых известковых сводах храма. Холод храма, воспринимаемый всегда как приятная прохлада, оказался холодом тела умершего человека.

Понимаю - храм пуст.

Кроме молящихся людей в нем нет никого.
Смерть неизбежна.
̶
Последняя твоя главная задача умереть с честью, по крайней мере, так, как ты считаешь нужным и достойным.
Идешь умирать рядом с той женщиной, которая реальна, которая уж точно жила на этом свете.
Поднимаешься по каменной лестнице. Обгоняет один из двух оставшихся в живых твоих воинов. Он спешит к дверям храма, в которые бьют тараном. С надеждой и преданностью в глазах смотрит, ожидая, что призовешь его хотя бы для того чтоб вместе умереть. Но не считаешь вправе пред ликом смерти распоряжаться кем-либо.
Рождался одиноким, жил одиноко в окружении людей, не нужно много воли, чтоб также одиноко умереть.
Заходишь за решетку к могиле королевы. Запираешь на засов, второй уж раз за этот день, кованые двери.
Давно тебе известно из песен уличных поэтов – засовы смерти не преграда.
Тот, в черном с бордово-красной оторочкой плаще, покрывающем рыцарские доспехи, чей высокий рыцарский титул предполагает смерть принять достойно, продолжает молиться. Рассчитывал, что биться будем вместе, но ошибся - он не способен к бою.
На этот час, он самый титулованный средь нас. Хотя и ты был первым среди равных. Но вот он миг, когда ровняет всех неотвратимая кончина. Сам выбрал в своей жизни воина стезю - и вот конец пути. Когда стремился покинуть город этот, то было не навеянное страхом животное желание - смерти избежать, то было простое стремленье человеческого разума - выйти из ситуации смертельной, как для себя, так и для воинов своих.
Стремясь уйти, не знал к кому вернуться. Не заимел за время этой жизни не жены и не детей своих. Рассыпал свое семя понапрасну.
Те женщины, которые любили, и любил которых – доступны были для любых, кто их хотел. Значенье не имело то, где они жили – во дворцах, или в харчевнях на торговых площадях.
В груди спокойствие, и нет печали места, лишь равнодушие в душе.
Стоишь лицом к решетке спиной к могиле королевы.
Находиться за могилой было бы безопаснее. Но место занято другим, так и не вставшим от могилы.
Да и не к чему теперь тебе все это, конец уж вот он. Низкорослые вражеские воины тащат два огромных копья, предназначенные больше для ограничения в движении, чем для убийства. Убивать будут, расстреливая тяжелыми стрелами. За древко берутся по два врага и, спотыкаясь в суете и тесноте коридора поворачивают концы копий в нашу сторону. За древко левого копья пытается, чтобы помочь, схватиться третий воин, добавляя неразберихи и продлевая жизнь еще на несколько мгновений.
̶
Сквозь отверстия кованой решетки к тебе тянутся два длинных копья.