Дачный расклад. Гл.2

Г Л А В А 2


Сейчас уже никто и не помнил, что это была за пирушка. Помнилось только число- 15 марта. И что лил сумасшедший дождь вперемежку со снегом.
Они стояли на перекрестке, у «прощального клена», где расходились их пути и клялись в вечной дружбе, клялись встречаться каждый год, клялись, клялись…
Боже, как они были молоды и счастливы! И даже этот аномальный дождь с тягучим ветром казался им каким-то судьбоносным знаком свыше.
Слегка подвыпивший 10-й «Б»… 9 человек. «Располневшая могучая кучка», как они тогда шутили. Семеро парней и две девчонки.
Первыми, лет через пять, исчезли девчонки. Вышли замуж, уехали из города и исчезли на просторах России. Ни звонков, ни адресов.
Один из друзей скончался от инфаркта. Еще двое, как и девчонки, уехали из города. Доходили слухи: где-то за границей обитают.
А вот наша четверка как-то не распалась. И встречалась каждый год. Поначалу- строго 9 мая. Затем «переиграли» на открытие весенней охоты. А вот последние лет 5-7, с тех пор, как Глумов купил эту дачу- у него, в середине-конце июня. И встречались уже не наскоком- повспоминать, попить, ночку погулять, а основательно, с банькой, рыбалкой, купанием и преферансом, подгадывая отпуска и отгулы. Не всегда, правда, полным составом, но непременно каждый год. И порой растягивалась их встреча на неделю.
Они даже не понимали, как им повезло: при таком постоянстве встреч они даже не замечали собственного старения. Ни появления седины, залысин, животиков… Ни уже явной у некоторых ущербности в зубах…
Ну, дембельнулся Глумов из штурманцов…
Ну, отсидел Семён пару сроков по пять лет…
Ну, захромал Сашка со своим ревматизмом…
Ну, внук родился у Альки…
Что это? Годы, что ли? Мы-то тут! И вместе! И рожицы наши почти не изменились! Живем, ребята! Правда, ведь?!
«Правда, правда»:- молчаливо отвечало время- и продолжало движение.

. . .

Нынешнее лето, наконец-то, выпало без женских капризов: умеренно теплое, умеренно дождливое, позабыв про климатические выкрутасы.
Гости после ночных бдений поднимались поздно, часам к двенадцати. Заспанные, расхристанные появлялись на крыльце, потягивались, чесались и удивлялись, видя Юркин тыл между грядок.
-Юр, ты когда-нибудь спишь? Как Трезорка на границе… Жрать-то приготовил?
Глумов мгновенно бросал рыхлилку и шел к ребятам: в животе уже урчало с голодухи. А с этими сорняка только свяжись- про время забудешь… И кто тебя, дурака, просил жене пообещать: все будет чисто и полито?.. Паши теперь ни свет, ни заря…
Обедали. Затем уезжали либо купаться на озеро, либо просто валялись в саду. Как-то надумали по старой памяти выехать на рыбалку. И даже поднялись в шесть утра. Все, кроме Альберта. Тот буркнул спросоня что-то нелицеприятное и продолжил досыпать. Ребята не обиделись: ночью Альберту «подцепили паровозик» из четырех взяток. Тяжко человеку, пусть переспит с бедой. Заодно и сами обратно по кроватям разбрелись: не хотелось пялиться на неподвижные поплавки при восходящем солнце.
Вечером, по обыкновению, расписывали первую партию в преферанс. В восемь шли в баню, а часов в десять – уже чистые, распаренные, умиротворенные- расписывали вторую. А так как продолжительность партии заказывал проигравший на «распасах», то партия, порой, затягивалась и до 3-4-х утра. Все зависело от порядочности заказывающего время. Самым «порядочным» всегда оказывался Семён: он на «распасах» никогда не проигрывал и время не заказывал.
И в этот год все шло по накатанной колее. С той лишь разницей, что вечера у них за картами получались какие-то «тематические». Спонтанно, непроизвольно.
В первый вечер случайно заговорили о «мужицкой дружбе», да так и зациклились на ней.
Во второй плавно перешли на любовь.
И, видимо, под воздействием этого в третий вечер перешли на политику: Монику Левински, Набоковскую «Лолиту», «валютных- элитных» проституток, горничных с различным цветом кожи и проч., проч., проч. К утру и сами не заметили, как заснули.
А вот сегодня Саню чем-то тронул нац.вопрос. Ребята подумали: с перепоя. Или с недосыпа. Но- хозяин- барин. А им, как выразился Глумов, без разницы, все- равно: «что наступать-бежать, что отступать-бежать…». Грубый Альберт выразился более цинично: «что чай попить, что с женщиной переспать. Лишь бы пропотеть». Все недовольно поморщились, но в душе согласились.

Друзья поставили опустевшие рюмки и уселись за круглый стол.
Альберт принялся за раздачу.
-Ты, я смотрю, амбидекстор,- с усмешкой произнес Глумов. –Странно, не замечал раньше. Или это у тебя недавно проявилось?
Гриновский Альберт Ниязович замедлил раздачу, поднял на него внимательные глаза.
-Юрка, если б мы с тобой не дружили- я б тебе точно в лобешник закатил. Базар-то фильтруй!
Все разом притихли. Один лишь Глумов радостно заулыбался.
-Ну, ты и Буратино! А вчера хвастал: переписку Книппер-Чеховой читал!
-А к… к-кому она писала? –почему-то слегка заикаясь встрял в разговор Сан Саныч Бердяев.
-Чехову, конечно…
-А К-книпперу не могла, что ли?- возмутился несправедливостью Саня.
Альберт же все продолжал смотреть на Юрку и дожидался вразумительного ответа.
-Алька, амбидекстор- это человек, владеющий одинаково хорошо обеими руками. Стрельбу «по-македонски» помнишь в детстве? Ну, вот, та же малина… А ты что подумал?
И еще хихикнул, злодей!
Альберт, покрасневший от смущения, отвел глаза:
-Да-а… Я тоже о том же…
-Юр, так что, К-книпперу не могла, что ли?- продолжал допытываться Сашка.
-Могла, конечно, Сань, могла… Но не писала. Отстань! Раз!- сделал ставку Глумов.
-Два,- продолжил Семён.
Игра началась. Про переписку великих забыли.
-Сыграем- ка мы, друзья мои, семь бубён,- объявил Семён.
-Вист.
-Вист.
Юрка, когда случалось быть раздающим, отлучался до баньки: подтапливал, следил, чтоб не закипела вода, запаривал березовые веники.
И в восемь уже потянулись в баньку. Гуськом, как утята через автостраду.

Славная была баня у Глумова. Уютная, просторная, чистенькая. Жаркая парилка, тёплая «помоешная», прохладная раздевалка. Дурманно пахло вениками и свежим деревом: Юрка по осени закончил внутреннюю отделку.
Ребята устало, будто вагон с цементом разгрузили, порасселись на скамейки и неспешно принялись разоблачаться, изредка бросая взгляды на потеющую после холодильника батарею «Оболони».
Глумов выбрал пару веников и скрылся в парилке, на которой аршинными буквами было намалёвано «ПЫТОШНАЯ». Послышалось шипение воды и негромкий мат: Юрка запаривал веники и плескал на каменку, выгоняя первый, «невкусный» по его словам, пар.
-Ну, чего, добавим?..- Саня кивнул на пиво. –Иль проигнорируем?
-Мужики, ну что за спешка? Отбирают, что ли?- Семён устал возиться с потной футболкой, повернулся спиной к Сашке. –Помоги. Фу-у… Пивко сейчас, после парной, на порядок вкуснее будет!- убеждённо произнёс он. –Эт, как глоток свободы. Чем дольше срок- тем вкуснее.- Стрельнул на ребят оценивающим взглядом. –Вам этого не понять.
-Ну, куда нам, сермяжным, до тебя.- Альберт стянул второй носок. –Мы ж пиво никогда не пили. Ни до бани, ни после…
-Да я аналоги провожу!
-Во-о! У меня в отделе тожеть такой… аналогичный был! Что ты!.. В грудь себя вечно бил: «Этого вам не понять! Здесь настоящим мужиком надо быть!»- Альберт хихикнул. –А на самого посмотришь- со смеху помрёшь! «Мужик»… Из него мужицкое так и пёрло: и кадык, и лысина, и импотенция… Сейчас, вот, второй месяц в больнице с геморроем лежит, операции аж до судорог боится.
-Ты к чему это?
-Да трудно вас понять… непонятных да загадочных… Вечно у вас что-то… уму неподвластное…
В дверь просунулось распаренное лицо Глумова.
-Что? Готовы? Тогда- первый пошёл!

…Через полчаса, измочаленные и обессиленные от Юркиных истязаний вениками, ребята вновь сидели в раздевалке.
Глядя на естества Альберта и Семёна Глумов задумчиво произнёс:
-Сань, а ты знаешь, я что-то никаких разночтений не вижу. Ни в мусульманстве, ни в иудаизме. Может, ты видишь? И сало одинаково уплетают под водочку. Хоть день- полдень, хоть ночь-полночь… Чего здесь нацвопрос обсуждать? Не понимаю…
-И я о том же,- хмуро буркнул Семён, открывая бутылку о край стола. –Чего этот привязался? Тоже мне: борец за чистоту нации… У нас- что в СИЗО, что на зоне- никаких различий не делали. Главное- дешевкой не будь. Остальное- второстепенно. Все едины. Что Рабиновичы… Что Пупкины… Что Тодорковские… Что Валиксперовы… И, заметьте- все величайшие умы в экономике страны! А парашу- по-человечески, по очереди выносили! Безо всякой толкучки и злости на со-камерников. И… и, вообще… И, вообще: что такое национальный вопрос?
Тут встрепенулся Альберт.
-Ну, это-то я тебе объясню! Вот, допустим, я в преф выиграл. Много-много! Потому, что у вас у всех «паровозики»! И вот у вас- у всех сразу же!- «личный такой неприязнь» ко мне проявляется: «Понаехали, дескать, здесь, басурмане!»
-А если я много выиграл?- с улыбкой поинтересовался Глумов.
-А ты хоть раз много выигрывал? Во-от! У Саньки поэтому и возникают такие дурацкие вопросы: «Чего это разные Ниязовичи да Яковлевичи постоянно выигрывают у посконного олигарха Сан Саныча? Можеца, заговор масонский? С татарским разрезом глаз?.. Доколе, дескать?» И так хочется им всем под кожу залезть, аж невмочь!
-Как ты был, Алька, баламутом с седьмого класса, так и не меняешься. Я-то хотел, что б разнообразней… А то: политика, политика… Не хотите- давайте о бабах поговорим.
-Нашли где о бабах говорить: в бане! А ежели я тонкий и восприимчивый? И возбудюсь не ко времени?
-Мужики, кончай трёп! Айда на повторный заход! Сейчас вам не до женщин будет.
Но теперь ребят хватило лишь минут на десять. Даже Юрка- и тот приковылял следом за ними в раздевалку. Видимо, сорняки потихоньку вытягивали силушку из бывшего штурманского организма.
-Сёмка, а ты за что второй-то раз сел?- поинтересовался он, закуривая у дверей. –Опытный же уже был…
-По ошибке,- сомлевшим голосом отозвался тот. –Статистика, мать её, до нар довела.
-То есть?
-Перебор в том квартале у эмвэдэшников по Абрамовичам был.
-А Абрамович здесь при чём?
-А кто, по-твоему, по финансовым делам сидеть должен? Не Иванов же!
Все надолго замолчали, тупо пытаясь увязать всё это в слегка пьяных головах.
-Погоди… Но ведь ты же- ИВАНОВ?! Или не Иванов?
-В том-то и дело, что Иванов! Вот они и ухватились: разнообразить статистику, чтоб в предвзятости не обвинили!
-Но ведь ты же СЕМЁН ЯКОВЛЕВИЧ!!!
Семён скорбно кивнул:
-Если б Игнат Спиридонович или Пантелеймон Ксенофонтович был, может, и пощадили бы… А так… Сошлись, в общем, мужики, мои звезды. Ровно пять. От звонка до звонка. Ни за что, ни про что…
-Ну, ну, Сём, это ты бабе Груне лапшу на уши вешай: ни за что…
-Ну… может, самая малость… Но не на пять же лет!- уже всерьёз возмутился Иванов. –Трёшка- от силы!
-Угу. Может быть. А «Ротор-банк» дуба дал от твоего правления…
-А ты, Юрка, не ёрничай! Бывают такие само разрушающиеся конструкции и организации! Наукой доказано!
-Да мне-то что… Вкладчиков жалко. Да тебя, дурака. За твои десять лет…
-Там тоже люди сидят.
-Не спорю. –Юрка выбросил окурок в поддувало. –Но всё-равно почему-то жалко… Ну, что, ребят, партеечка?..
И только мужики встали, как Семёна опять прорвало.
-А знаете, что мне нашу зону сейчас напоминает?- произнёс он им в голые тылы. Мужики оглянулись.
-Ещё скажи: страна наша.
-Не-а,- усмехнулся тот. –Запад.
-С чего это? Хочешь сказать: Запад эволюционировать начал?
-Сами посудите! Да сядьте вы! Маячите перед рожей всем этим… Сбиваете!
Мужики с готовностью сели. И даже ноги на ноги забросили. И даже пиво по- новой распечатали.
-Сами посудите,- повторил Сёмка. –Они начали «фильтровать базар». То есть «отвечать за слова». А то «притянут за язык».
-Сём, давай конкретно.
-Да за ради Бога! Перечисляю. Один кретин ляпнул, что «все дни пахал, как негр». Всё! Кранты! Полмира в обидках! Электорат на хрен потерян! А он, может, всю жизнь положил за освобождение этой угнетённой расы! Он, может, в семидесятых таблички срывал с сидушек в автобусах, чтоб на них сидалище другого цвета кожи посидело! А они? Как это, а? Бах- и обиделись! Говорят, расстрельная статья светит…
-Так. Что дальше наплетёшь?
-«Плетёшь»… Сам ты плетёшь!- обиделся Иванов. Он вообще часто обижался после четырёх бутылочек пива поверх преферансовой водочки. –На бабу у них сейчас не посмотри. И не дай Бог задеть случайно! Что ты! Точь-в-точь, как на зоне: задень «машку»- сам «опущенным» будешь. Вишь, до нашей политкорректности дожили: коснулся- иль женись, иль срок мотай. Слышали последние новости? Про Страускана? Ох, ну, вы и тёмные!- в его голосе появился азарт. –Жаль бедолагу, до ручки довели. Он, оказывается, если судить по тамошней прессе, этих проституток элитных самолично по хатам доставлял! Осматривал обстановку, «срубал» по- быстрому деньжат и сваливал! Через три-четыре часа прилетал за ними- на Майями иль куда там- спрашивал «Вам продлить?» Говорят: все соглашались.
-Ну, что? Партеечка всё-таки?..- Глумов будто и не слушал его. Пил пиво да зевал.
Семён замолчал.
Глумов посмотрел на него.
-Чего ты?.. Обиделся, что ли? Я ж думал: ты серьёзное что-то…
-А серьёзное…- Сёмка, кажется, был абсолютно трезв. И смотрел ответно серьёзно и пристально. –Ты, Глумов, скажи мне: что за сучья манера пошла- ботинки у Запада лизать? Или задницу. Что ж нас так в дерьмо-то тянут, а? Куда не посмотришь, что не послушаешь, а?.. Всё у них самое лучшее! И ароматы газовые для смертников- на любой вкус! И стукачество повсеместное- правильная норма жизни! И к друзьям без приглашений- ни дай Боже, ни в какую! И даже пидоров венчают! Пидоров! Венчают!!! Церковь!!!- Он обвёл всех глазами. А мужики молчали, ждали продолжения. –На радио здесь… дуру одну молодую слушал… Программу целую ведёт… И всё-то ей говорить разрешают… А она аж с…тся в колготки от тихого восторга- и поганит, поганит Россию…- Сёмка говорил это уже негромко и даже как-то устало. –А «там»- он неопределенно мотнул головой. -мечта для неё… Жизнь райская. Как к ведру с помоями тянет… Набрызгала сверху чем-то приятным- и тянет, тянет… Аж голос прерывается. Слюнку так сглатывает мило, с придыханием. Я уж потом подумал: полипы, наверное…
-У тебя что, с дочкой что-то случилось?
Семён молчал. Закурил с третьей спички. Затянулся глубоко. Увидел водку- и плеснул себе немного.
-Мы же, ребята, все молодыми были. Молодые- они все одинаковы, в любые годы… Так же старших ни в грош не ставили. Что они понимают, старшие эти?.. «Битлов» наших, что ли? Или Сюзи?.. Или «Кисс»? И постеры боготворили, и диски, и пакеты, и жвачку, и «Левис»… И «Радио Свободы» слушали, и Солженицына, и Булгакова читали… И над Лёней хохотали, каждый третий анекдот- про него… Но ведь западло было не идти в армию, ребята! Это- или убогий ты, или «откосил». А это ж- стыдобушка несусветная! Мы, вот, здесь все служили. Что, «стариковщины» не было, что ли? Иль самоубийц? Дисбаты всегда полные. Да всё было, как и сейчас! И что? Родину хаяли? Я, вот, знаю: все мы тогда заявы писали в Афган. Хотя каждому два месяца до дембеля оставалось. И я точно знаю, что без принуждения писали. И, небось, даже стыдно было говорить кому-нибудь об этом. Потому, что душой и сердцем решали…
-Это точно, было такое…- подал голос Альберт и тоже плеснул себе.
-Вот!- Семён поднял палец. –И не наша вина, что только одного Альку взяли! От чистого сердца все… Потому что Родину любили. Это я сейчас, вот, так… тренькаю… А тогда все молчали, но любили. Не принято было об этом как-то откровенничать. И гимн толпой петь. Хотя все словечки наизусть знали. А сейчас… Посмотришь иногда на толпу молодых- спокойно поют. А у половины- или «желтый», или «серый» билет. «Любители» Родины сраные. И мамаши сзади торчат, из фондов всяких… «Спецовки» армейские, всё они, прям, знают, во всем разбираются, мать их… Можно подумать, наши матушки нас меньше любили.- Он отхлебнул прямо из горлышка. –И мамаши эти… и эти, «откосившие»… и Запад этот долбанный… «Мелочь»-то наша- она на всё клюет, до всего падкая. Их только помани. У нас своей дряни- разгребай- не разгребешь, а их еще и в иностранную тянут. С запахом фейхуа.
Семен как-то разом потух, замолчал. И все молчали какое-то время. Не привыкли «всерьёзку» что-то обсуждать. С шутками, с подколами- это, как-то, завсегда. А вот так… Да и, честно говоря, не молоды уже все были, у каждого своё, устоявшееся видение мира. Чего попусту языками молоть? Поздно уже перевоспитывать друг друга. Да и не зачем.
А здесь как-то вот… Накатило на Сёмку. Он первым и прервал молчание. Сидел на лавке, опустив устало татуированные руки на колени, смотрел, не отрываясь, на дымок от зажатой в пальцах сигареты и заговорил тихим голосом.
-Здесь по телику видел: бабку-монахиню в Испании арестовали. Новорождённых в другие семьи отдавала. Поделом ей, конечно… Я о другом хотел… Один из папаш приёмных на неё настучал. Пятнадцать лет, сука, молчал. Дочка, говорит, истины захотела. А я думаю: поцапался он с ней- вот и ляпнул, что не родная. А сейчас уже куда деться: пресса, телевидение. Вот паскуда! Вы бы его видели, ребята… Интервью налево и направо. Такая рожа, будто благое дело делает. Пятнадцать лет молчал. И здесь же- монахиню в «воронок» садят. А он- соловьем перед камерами!.. И губку так значительно, как Жирик, поджимает. Столп благочестия. Ну, не сука ли, а?! Запад ваш… Крыса на крысе… Хоть на чём- лишь бы засветиться…
-Сём, что случилось?- Юрка понял, что Иванов или перепил, или что-то у него случилось: никогда он так с ребятами не говорил. Он вообще после своих отсидок был самым молчаливым из всех присутствующих. –И кончай ругаться. Случилось, да?
Семён кивнул.
-Александра с парнем рассталась.
-Ну, нашел печаль! Дело-то молодое! Да ты, я помню, и сам не очень-то к нему…
-Было такое,- Семён прикурил от «бычка» новую сигарету. –Я его вообще долго никак не воспринимал. Всё не моё… И не выпивает, и не курит. Молчит, улыбается… Припёрся к дочке, маячит здесь… А потом- раз поговорили о чём-то, два… Смотрю- умнейший парнишка, и, главное- своё мнение на всё есть. И не упёртое такое, а с аргументами… И шутки нормально, адекватно воспринимает, и сам шутит… Прирос я к нему, даже не ожидал от себя... Главное- счастье у них на мордашках постоянно было. Честное слово- постоянно!
А здесь: приехала, вещи все свои перевезла. Мне- как серпом… Будто по живому что-то отодрали от души… Два года жили…
-Да погоди ты! Может, наладится еще! Молодые!..
-Не наладится,- глухо ответил Семён. – Не наладится.
-Ну, а запад-то при чём?- подал голос Алька.
-Да не при чём,- Семён отбросил полотенце, начал одеваться. –Это я так… к слову пришлось…