Житие ты наше уральское, Ч.2, окончание

Погода сменилась в одночастье. Вместо одуряющей жары и безветрия потянуло холодом, нагнало серых облаков. Накрапывало периодически. А потом ещё и громыхать начало где- то вдалеке. Запахло преддверием осени, арбузами и грибами запахло.
Природа злилась на своё трёхдневное разгильдяйство. А до конечной точки оставалось ещё часа два хода.
Команда нахохлилась и засопливила. Толя с Александром лихорадочно рылись в рюкзаках, вытаскивая подзабытую тёплую одежду. Все напялили китайские дождевики. Но всё - равно, когда прибыли на место, трудно было найти сухую нитку или шерстинку.
А перед ними высился крутой глинистый обрыв, по которому стекали грязные ручейки.
-Что, другую Сапун- гору найти не могли? Как туда подниматься- то?
Народ был мокрый и злой.
Наверху, в остроконечных куклусклановских плащ- палатках пасхальными истуканами безмолвно маячили Лёшка с Николой.
-Чего стоите? Помогайте!- В Толином голосе послышалась плаксивость. Кажется, наступало именно то, чего он боялся с момента своего дурацкого согласия на этот дурацкий сплав: лишения наступали.
Верхние сбросили привязанные к деревьям веревки.
-Сначала дрова привяжите! Затем - сами!..
Вытянули наверх дрова. Затем - ребят, навьюченных рюкзаками. А напоследок - резиновую лодку с сидящими в ней Рикой и Плюмом и катамаран. Посудины, не сдувая, бросили посреди поляны - отмываться дождиком от глины, дрова и рюкзаки затащили под навес. И, наконец- то, смогли переодеться в сухое и тёплое.
-И вы это романтикой называете?- бурчал Толя, постоянно шмыгая носом. И носки, и исподнее никак не хотели налезать на мокрые заледеневшие ноги. Рядом елозил на скользском спальнике Сашка и тоже чертыхался. Борщец с «соточкой» на диване перед телевизором казались ему более романтичными, нежели зажженные свечи на клеёнке с ухой и спиртяшкой при сыром и озябшем организме. Дремлющий под Толиным свитером дрожащий Плюм был полностью с ними согласен.
-Не ной. Жить можно.- Серёжка при его миниатюрных габаритах уже успел обсохнуть, переодеться и пробовал делать «гармошку» на резиновых сапогах. – На всё готовенькое приехали. Ноет ещё!.. Переноси и преодолевай все тяготы и лишения!..
-А два часа под дождём - это что, не считается?!
-За лишения - считается, а за тяготы- нет!
-Мужики! Уймите его! Я сейчас чем- нибудь в него кину! Лёха! Забери Плюмку! Разлёгся здесь!..
Анатолий надел на себя свитер. Оставшееся тепло собачьего тела грело, к удивлению Анатолия, намного лучше женского! Уже можно жить!
Саня натянул, наконец- то, левый носок, приостановил деятельность, чтобы отдышаться.
-Вот они какие, оказываются, «тяготы» -то…
Пересчитал оставшиеся: правый носок, двое штанов, тельник, свитер и ещё кое- что, так, по мелочи…
-Не преодолею…- тоскливо подумал он. К тому же в этой локальной войнушке с носком организм согрелся и, что вообще- то было странно, даже малость вспотел. Но сидеть за общим столом в плавках и одном носке, пусть даже левом, Александр посчитал неэтичным, поэтому все- таки отложил ещё три «тяготы» в сторону, остальное забросил обратно в рюкзак.
Громыхнуло. Очень сильно и неподалёку. Все инстинктивно вздрогнули и пригнулись.
-О, даёт небесная канцелярия!.. На всю ночь, поди!..
-Поди, поди… У кого перец молотый?- Николай наводил последний штришок на прожженной обеденной клеёнке. – И у кого- то чернушка должна была остаться…
Возня с тельняшкой у Сани двигалась к завершению. Осталось трико. На обветренных мужественных щеках появилось подобие победной улыбки.
-Тебе что, плохо? Помочь что?- участливо сунулся Сергей, видя застывший вымученный оскал на Санином лице.
-Значит, не мужественно улыбнулся!- с горечью подумал тот. – Как же это- мужественно- хрен её тётю знает!
Вновь громыхнуло. А потом и засверкало. Да так часто, что ребята обомлели и притихли.
-Вовка!- в промежутках между разрывами крикнул Саня. – А нас здесь, на косогоре, не дербалызнет?!
-Не - е!- заорал тот в ответ, гоняясь по палатке за совсем ошалевшим Плюмом. –Снаряд два раз в одну воронку не бьёт!
Поймал, наконец, истошно визжащего щенка, прижал к груди, принялся гладить и что- то тихонько нашептывать тому на ушко.
Сашка прислушался.
-«И тёмное платье снимаю несмело,
Скорей бы увидеть желанное тело,
Губами коснуться единственной в мире…»- заунывно, гундосничая и глассируя по - декадански бормотал, как заклятье, Вовка. Плюм, широко раскрыв рот, заворожено его слушал и не уже не трясся.
-Странно,- попробовал показаться умным Толя. – Если б мы жили, допустим, в Японии, то по поведению Плюма можно было цунами или, на худой конец, землетрясение ожидать. А ты, Вовка, про какую воронку говорил?
И в это время громыхнуло точнёхонько над ними! И вдобавок сверкнуло. Почти все враз заорали и сощурились, будто и впрямь были в Японии. Лишь Плюм не отрывал глаз от Вовки, ожидая продолжения.
Ливень усилился. И ветер усилился. Но вскоре грозовые тучи отнесло вниз по реке. Отголоски бури ещё долго доносились до палатки, отраженные то башкирскими, то челябинскими берегами.
А тогда, после небесного окрика, ребята онемели и обезножили. Первым опомнился Николай. Разводягой, так и не успевшей окунуться в котелок, он стукнул по своей пустой чашке. Ещё раз. Ещё! Да так складно! Как Гергиев палочкой по пюпитру! И козлиным дребежащим голосом заорал речитативом:
«Чтоб с тоски не удавиться!
Парапонцы понцы понц…»

Через пять минут бурундучок, привлечёный шумом и запахами, с опаской заглянул в палаточную дырку и увидел…
В центре восседает Вовка с Плюмом на коленях. Голосишко пискляво, но громко выводит «Ай, лЮли, ай, люлИ…» Рука с ошейником вскинута вверх, как с завоёванной на Олимпиаде медалью за четвёртое место.
По кругу движутся придурки, громко скандируя всего два выученных куплета, а в припев вставляя каждый своё: кто «люли», кто «асса», кто «банзай», кто привычное «понцы»… И хоровод- то какой- то странный получался: то ли гуцулы после встречи с Дракулой, то ли индейцы нажевались коки, то ли шаманы в трансе.
Очень пикантно выглядел плавочный Сашка. Первоначальных слов он не расслышал, поэтому, как в школьном хоре, орал только «а - а, е - е» и замыкал шествие.
Рика тоже включилась в общее помешательство, лупя радостным хвостом танцующих по ногам и выше, на корню пресекая Толину попытку сбацать танец живота.
С ужасом понаблюдав за массовой вакханалией, бурундучок ринулся в леса.
Отпелись.
Отбоялись.
Отхохотались в изнеможении.
Закурили у входа.
По - прежнему лило, как из ведра. И гремело страшно. Но… не страшно! Уже интересно и весело гремело и сверкало! И уже поторапливали Николая с раздачей и Степаныча с разливом! Никто не дрожал и не щурил глаза. Отчего- то, от какого- то жизненного пустячка все были счастливы.
Бурундук уже давно пропал в ночи, а пропахшее дымом и потом сборище и не думало успокаиваться. В чистом исподнем согревшиеся «аргонавты» хлебали с жадностью уху и попивали «огненную воду». Степаныч наконец- то достал фотоаппарат и в перерывах между тостами ползал по палатке в поисках наиболее удачных ракусов. В ракусы, как в подводной лодке, попадали сплошь волевые подбородки, стальные серые глаза, орлиные собачьи профили. И лишь Серёжкин казачий чуб невольно диссонировал с носом - пуговкой, как Степаныч не старался. Приходилось фотографировать, что есть.
-Вовка! Никола! Кончайте щериться! Штакетники я и в деревне наснимаю! Толя, сними очки - бликуют! Нет, тебе послышалось, я сказал «бликуют»! Да – а, уж… лучше одень, а то вообще как- то… Саш, подтяни живот! А, это тельняшка… Ты смотри, а я, грешным делом, другое подумал…
Потом Степаныч заметил, что Лёшка снимает его на камеру и фотографировать перестал, чего - то засмущавшись.
Заснули далеко за полночь. Первым, так и не дождавшись концовки Володькиного то ли станса, то ли сонета, то ли элегии отвалился Плюм. За ним поочерёдно - остальные. Дежурства не устраивали, так как Толя за сутки возмужал и ничего более не боялся.

. . .

Не спалось. В палатке уже повисла прохладная предрассветная серость, но вставать не хотелось. Степаныч поворочался в спальнике. Оладушки, может, сварганить? Или манку? Опять же, этот писака жрать не будет… В садике, говорит, манки переел. И хвостатая его манку не ест… А о Лёшке ни черта не думают! Вечно голодный ходит! Тогда консервы и оладушки… Как там тесто? Поспело?
Да, всё - равно придётся вставать.
Степаныч неслышно поднялся, вылез из палатки.
На вытоптанных проплешинах стояли лужи. Трава лоснилась от влаги. Сеял мелкий беззвучный дождик. Костровище под тентом почти не дымило.
Степаныч снял крышку с котла. Тесто поднялось под самый верх. Разворошил огонь. Нашел походную самодельную сковородку из нержавейки, смазал её маслом, поставил разогреваться. Рядом – котелок с чаем. И, наконец - то, закурил.
Часов в одиннадцать тронемся. Может, Женьку ещё успеем повидать. Хотя, «матрасников» по такой погоде не добудишься. И на катамараны не усадишь. Ладно, посмотрим…
Чай разогрелся. Степаныч нашел фляжку со спиртом, наполнил маленький полиэтиленовый «мерзавчик». Ну, с приплыздом! Оглядел ещё раз хмурую поникшую поляну и выпил. И сразу налил чая. Тот неприятно обжег послеспиртовое горло, с трудом провалился в пищевод. И сразу же наступило блаженство. И телесное, и душевное. Сумерки развеялись. Костёр раскочегарился. Потеплело внезапно. Ничего не приходилось искать: ни соль, ни сигареты, ни специи. Всё само лезло в руки: от Рикиного поводка до Вовкиного «поминальника». Ладушки - оладушки весело шкворчали на сковороде и чуть ли не сами складировались в миску.
На запахи вышла Ульрика. Потянулась.
-Опять?
-Девочка, не бузи. Иди лучше сюда. Хозяину ноту про тесто накатаем. А то скоро проснутся все…
Подышал на подмёрзший стержень. Начал выводить в дневнике…



Юрюзань(последнее утро)

«Владимир Александрович! Я, с Вашего позволения, много напишу. В дополнение ко вчерашнему разговору.
Вовка! Неужели ты за столько лет не понял, что всё мировое сочинительство - чистейшей воды плагиат?! От низкого до высокого! Ты, вот, мужик геройский, пролетарского, можно сказать, происхождения, так что воспринимай критику стойко и должно!
Всё в мире сказано. Абсолютно! Новоделы типа «снеждило» и «всхолмление»- не в счёт. Смеяться, плакать, восхищаться надобно от простых слов. И не думай, что это так просто! Осмыслить, скомпоновать и переделать услышанное, чтоб осталось в веках - это, я тебе скажу, не кот начхал! Простейший пример: Лев Толстой.
1. Исторически почти верный факт: 1873 год, Ясная Поляна, весна… Лев Николаевич с местным крестьяниным Фёдором пашут землицу. И вот, в перекуре, между бороздами, Фёдор и говорит тому, продолжая давний разговор: - Ты, Николаич, чем небылицы выдумывать, прошелся бы в праздник по избам, поглядел, покумекал. Счастливы все - до хренотени! К кому не зайди - все одинаковы!..
2.1871 год. Вечер трудного дня. Графин, гостиная, свеча… Разговор ведётся на французском языке. Софья Андреевна, отложив в сторону вышивание и стирку:
-Ну, граф, у Юсуповых и Княжпогостных-Трындычевских тоже в семействах одинаковый с т р э с с (с т р э с с был тогда новое слово, употреблявшееся только уникумами), однако, мон шер, лечиться семейства отправились в разные места…
3.1872 год. А. Энгельгардт в приватной беседе с Л. Н. Толстым, находясь весьма под - шафе, сообщает:
-У Крамского намедни был. Ох, и бедлам у него в доме! «Шато Латур» не нашлось, представляете, граф?..

Вот! Фёдора и остальных мало кто помнит, а Льва Николаевича с этой фразой аж несколько раз экранизировали! И даже впихнули в школьную программу! А, кажется, одно и то же говорили… Осмысление и компоновка - вот главнейшие критерии писательского таланта! А не трубка, гелевая ручка и пятьдесят граммов, как ты думаешь… Что толку самому придумывать! Возьми по гениальной фразе у каждого - вот тебе и шедевр на заданную тему. За Фёдора с Софьей, правда, немного обидно, никаких отступных…
Да и это, «отобранное» у других, надобно так компоновать, чтоб - бах! под дых! по мозгам! Чтоб люди глянули на твоё «творение» и ахнули: «КЛЕТЧАТЫЙ!» А иначе - какой смысл? Иначе - чего браться- то? Водичкой сладкой поить?.. Ну, что, смогёшь так?
В кинушке - там малость попроще. Мне так кажется. Там не словом, так жестом или взглядом …. тронуть можно. Помнишь, какие глаза у Быкова в «Добровольцах» на подводной лодке? Или в «Аты - баты…» перед танком?.. А у Шиндлера, что на коленях прощения просит у спасённого им же народа?.. Да что я говорю!? Вспомни «Ликвидацию»… Племянника вспомни! Поганец, слюнтяй, вражина! Дядька его домой гонит, на смерть, точнее, а жалко - до слёз! Да и дядьку… тоже как- то…ей- ей жалко! Глаза эти, руки…
А ежели сюда ещё и музыку добавить гениальную!!!
Да, с кинушкой попроще… А вот одним «глаголом жечь сердца»… Хотя, есть же «Умом Россию не понять…» и «Я помню чудное мгновенье…». Ну, а чего, попробуй… Жаль, конечно, что тебя не Василием нарекли… И батя не Макаром был…
А, с другой стороны, ты мне такой- то дурак как- то даже роднее и дороже… Дерзай!
А-а, вот ещё что… Не обязательно в погоне за «изюминкой» всё доводить до крайности! А то у тебя… гротескно (правильно написал?) всё. Если волна- то в цунами переходит. Ежели любовь- то с битьём посуды. Сами- то хоть раз с Надюхой били? А чего пишешь тогда… Ну, а если ячмень- то обязательно смертью кончается! Совсем сбрендил? Ружья пытаешься всем на ковры навешать…
А смерти- то, Вовка, и нет! Жизнь есть! Вечная! Разная, но единая. Потому и вечная, что единая! Возродимся, умирая… Вернее - не умирая… Я - собакой какой- нибудь… А ты - пусть кустом бузины, ладно? Или сирени… Встретимся в будущем - я на тебя оправляться не буду! Ни- ни! УзнАю – и не буду!
Или: я - собака, а ты - хозяин! Блох у меня вычёсываешь. Или роды принимаешь (хи - хи). И любишь, как Ульку.
А если даже не встретимся, то, всё – равно - жить будем. Другие «Вовки» и «Степанычи» попадутся на пути. Нет, не то я говорю. Встретимся! Без обсуждения. ЕТС!
Втяни ноздрями запахи навоза…»

-Сам втяни,- буркнул недовольно Вовка, закрывая «поминальник». –Пол- книжки, гад такой, исписал… Для него, что ль, заводили?.. И стержень кончается… Лишь бы бумагу измарать! Накатал напоследок, писака. Дорвался до бесплатного, буддист несчастный. Перерожденец… Фиг я в следующие разы дневник оставлять буду! На порядочность надеешься, думаешь: почитает, подскажет, а он… На чужих закорках в вечность попасть хочет! Ни стыда, ни совести у человека. Больше меня накатал! Ох, я тебе сейчас и выскажу! Сам напросился!
Владимир вышел на обрыв.
Степаныч сидел внизу, прислонившись спиной к валуну и пялился на реку.
Вовка шмыгнул носом и, засунув «поминальник» в карман штормовки, начал бочком спускаться, цепляясь за корни деревьев. Степаныч даже не обернулся, будто и не слышал шума за спиной.
-Ну? Чего напрягся? Стыдно стало за свою писанину?- язвительно начал Вовка, оттирая извазюканные штаны. – Встретимся, говоришь?..-
Степаныч молчал. Смотрел открытыми глазами на реку - и не дышал.


…Ни как тащил Степаныча наверх по крутому глинистому берегу, ни как орал, зовя ребят на помощь, ни как делали тому массаж и искусственное дыхание - ничего этого потом Вовка не помнил. Лишь отрывками возникали в памяти то бегущий куда- то в сторону испуганный Лёшка, то трясущийся Плюм, то Сашка Жедяев, льющий Степанычу воду на затылок. И ещё постоянно хлопал на ветру полог палатки. И моросил мелкий- мелкий дождь. Он собирался на лице Степаныча крупными каплями и скатывался на землю. И в открытых глазах тоже были дождинки. Потом Володька закрыл эти глаза испачканной ладонью, и на щеках и на лбу Степаныча появились грязные полосы. Они смывались дождём, и лицо светлело и становилось чистым
Тяжело дыша подбежал Лёшка.
-Я «скорую» вызвал! Прикатит сейчас из Кропачёво! Серёжку на дороге оставил, покажет, куда ехать! Блин, только на горе связь поймал! Как он?- Лёшка протиснулся к лежащему Степанычу.
Никто не ответил.
Сашка вообще сидел поодаль. По щекам текли слёзы, а он этого не замечал. Смотрел тупо в одну точку и губы шептали, не останавливаясь: «Сука, сука, сука…» И сжатый тяжелый кулак всё давил и давил напитанную дождём землю. И сидел у костровища постаревший разом Толя.
С реки, из - под обрыва, послышалось бренчание гитары, смех, голоса.
-Эй! Земляки! Степаныч! Догоняйте! Хватит спать! Эй, земляки! Догоняйте! До встречи! Живём, Челяба!
И Никола беззвучно заплакал.
А вход в палатку ветром - хлоп- хлоп, хлоп- хлоп...








Г Л А В А 8, последняя.

«Б Е З Н А З В А Н И Я»




Смеркалось.
Солнце, спрятавшись за соседними крышами, уже не освещало, а наоборот - затемнило лица сидевших в комнате.
Свет не зажигали. Лишь у фотографии Степаныча неярко горела свеча.
Уже разошлись все пришлые, кто был с ним дружен или просто знаком. Много было людей. Очень.
Дарья с Ленкой в десятый раз перемывали посуду. Остальные молча - кто где - сидели в просторной гостиной, ждали. Они ещё не садились за стол, не поминали. Торопиться уже было некуда…

Неслышно вошла Валентина. Глаза на потемневшем за эти дни лице казались неестественно большими и пронзительными. Седая прядка выбилась из - под траурной косынки.
-Ребята, больше, наверное, никого не будет. Давайте садиться… И можно - я собак выпущу?..
-Выпускай, конечно… Дочурки- то ушли?
-Да. Я и Сашку с ними отправила. Спать ему пора.
-Ну- у, если всё… Давайте тогда к столу, ребята, а?
В который уж раз за день расставили посуду, придвинулись, расселись.
-Свет, может, выключим?
-Не надо, Надь… Видно пока… Давайте так посидим.
Налили.
Валентина встала и долго- долго молчала. Даже глаз не поднимала. Мяла и мяла в руках налитую рюмку, и молчала.
-Он, вообще- то, старался никогда о смерти не говорить. А один раз сказал…- заговорила она, наконец. – У меня, говорит, на похоронах немногие будут плакать. Потом… по домам… может быть поплачут. А на кладбище Толя будет плакать… Сашка, Ленка… Дашка ещё будет… Да братишка… А остальные- потом… Никогда больше об этом не говорил. Не знаю, что тогда на него нашло… Поругались даже… Вот, вспомнилось…
Она подняла глаза на ребят.
-Давайте помянем.
Встали все и выпили. Даже Дашка, не бравшая никогда в рот спиртного.
-Ешьте, ребята, пока горячее… Ешьте.
Все склонились над тарелками.
-А Аркаша где?- встревожилась вдруг Валентина, увидев пустой стул. – Он же был на кладбище!?
-Придёт сейчас. Насчёт памятника договаривается. Не волнуйся, придёт…
Снова налили.
Встал Николай. Все смотрели на него, а виделся, почему- то, Степаныч. Похожи они были, очень похожи.
-Вот… Знали бы- не поехали… Братишку потеряли…- Он глотал слова вместе со слезами и руки его тряслись. –Жить бы… Любил он жить… Потеряли вот…
Нельзя было на это смотреть. На горе всегда страшно смотреть. Женщины заплакали. А Никола стоял, рука его тряслась, и он все пытался сказать что- то связное и важное про брата! Не получалось. Он сел, так и не выпив и не договорив, уткнулся лицом в Лёшкино плечо.
-Помяним,- тихо сказал Серёжка, и опять все выпили. Лишь Никола никак не мог оторваться от Лёшки.
-Валя,- сзади неслышно появился Аркадий, обнял ту за плечи. –Извини, задержался… У тебя там собаки закрыты. Выпустить?
-Выпусти. Забыла я… И не покормила, и не гуляла…
-Сиди! Покормлю…
-Аркаша, садись. Я сам покормлю,- поднялся Володька, похлопал по пустующему рядом стулу. – Помяни Степаныча.
Аркаша пригладил остатки волос на голове, поднял рюмку. Посмотрел на фотографию друга.
-Я что хочу сказать… Смерть- это всегда нелепо… всегда не ко времени… А здесь- Степаныч… Сами знаете, кем он для каждого был… Валь… ребят… я не хочу о нём, как о мёртвом, говорить! Нет его с нами… Да бред это сивой кобылы! Пока помнить о нём будем - он всё время с нами! И советует, и шутит, и молчит… Да что я вам говорю, сами всё знаете! Обняться, руку пожать - это, конечно…- Аркадий тяжело вздохнул. – Здесь уж ничего не поделаешь… Ты куда, Валя?
Валентина отчего- то засуетилась, встала, поставила рюмку.
-Я сейчас, сейчас… Подожди, Аркаша.
Вышла из комнаты. Немного погодя следом вышла Надежда.
-Куда же я её положила?- Валентина шарила по стеллажам в комнате мужа. – Господи, да куда же я её положила?!
Вовка сидел на диване и недоуменно на неё смотрел. Здесь же сидела Рика, так и не прикоснувшись к еде. Плюм с жадностью долизывал остатки корма из чашки.
-Валюша, что потеряла?
-Да, Господи, Степаныч кассету просил передать всем, если вдруг что… Накаркал, дурак…- Валентина заплакала, но искать не перестала. – Господи! Ну, куда же я её положила- то?!
Кассета нашлась на Плюмовской подстилке.
-Пойдём, Володя, пойдём! Потом прогуляешься с собаками.
Валентина утянула Володьку за собой, к ребятам.
-Вот,- сказала она. – Он просил передать всем. Давно ещё говорил, полгода назад, наверное, говорил… Вспомнила…
Все так и не садились, не выпили, ожидая Валентину.
-Извини, Аркаша. Иначе бы опять забыла.
-Давайте. За него.
Помянули. Сидели, ели и молча поглядывали друг на дружку.
-Чего молчите?- Вовка был на взводе. За грудиной что- то тревожно тряслось, и стало тяжело дышать. Будто воздух откачали из комнаты. – Будем слушать?- Опять все промолчали. – Ну, я тогда несу магнитофон.- Сходил в комнату Степаныча, принёс магнитофон, вставил кассету.
И так все молчали, а здесь тишина повисла, как в барокамере.
Шум лентопротяга.
Кто-то откашлялся.
И - голос Степаныча…

«Здравствуйте, ребята! Здравствуйте, мои родные! Здравствуйте, бродяги!»…

Зарыдала в полный голос Валентина, замотала головой. Черная косынка сбилась назад, упала на пол, а она всё не могла успокоиться, истерично всхлипывая в полный голос. Будто смеялась. Страшно смеялась.
-Не надо! Не надо сейчас слуша – а - ать!
Надежда выключила запись. С трудом оторвали Валентину от стула, увели в спальню отпаивать пустырником.
Минут через пять Надежда вернулась, налила воды в стакан.
-Как там она?
-Мы пока с ней посидим. Не ждите нас, поминайте… Вов, не забудь про собак.
Надежда вышла.
Сумерки сгущались и сделалось совсем темно. И тихо.
-Я не понимаю, почему тогда Рика не выла, не лаяла… Говорят, собаки очень остро смерть чуят. Заранее даже…
-Значит, не чуяла смерти… Спала, может…
-А, может, и не было смерти…
Опять замолчали в темноте. Лишь пламя свечи слегка подрагивало.
-Мужики, давайте послушаем Степаныча. Пока Вали нет… Да и девчонок тоже…
Кто- то поднялся в темноте и налил всем в первые попавшие под руку рюмки. И включил магнитофон.

«Здравствуйте, ребята! Здравствуйте, мои родные! Здравствуйте, бродяги!
Вот уж, наверно, не ожидали, да? Не пугайтесь, ребята, я коротенько. Здесь, на кассете, написано «длительность одной стороны- 45 минут». Ну, на полтора- то часа вас хватит. Ежели всей компанией да под водочку… О, стоп, пришел кто – то! Подождите, открою…»
Зашаркали шаги. Захлопали двери. Невнятный бубнёж и приглушенный лай. Опять шаги. И смешок Степаныча:
«Эт, Вовка, ты пришел с Улькой. Я вас к Валюхе с Плюмом послал на кухню. Ты, как обычно, опять голодный. И бесцеремонный, как танк: Рика- и та ноги обтёрла…
Так вот, ребята… Я вам песенки свои любимые немного попою, ну, и говорить чего - нибудь буду… Бог его знает, когда ещё свидимся…»
Стуки. Звякание гитары. Фон. Видимо, микрофон передвинули в сторону. И песня.
«…Знать бы всё, что нас ждёт наперёд,
Только это не жизнь- тяжкий плен.
Посмотри: дождь – бродяга идёт.
Сам не знает – куда и зачем…»

Вовка залпом выпил налитое. Тихонько поднялся, поманил собак и вышел из квартиры.
Двор был пуст и темен. В ночь с понедельника на вторник людей тянуло в сон. Даже уличные фонари горели через один.
Вовка присел на песочницу. Собаки, повозившись в кустах, подошли к нему, улеглись у ног.
Закурил. В голове уже немного шумело от выпитого и пережитого. Он вдыхал ночной, пахнувший нагретой пылью и железной дорогой воздух и ни о чем старался не думать.
Гасли окна в домах. Он поднял глаза: в Валиной спальне тускло желтел ночник. Поднял глаза ещё выше, на чернильное небо. Звёзды безразличными тусклыми светлячками висели над ним. Мерцали, пульсировали. Даже те, умершие за миллиард лет до этого летнего понедельника. Но не падали. А до Леонидов было ещё целых девятнадцать долгих счастливых лет.
Он докурил.
Поднял Плюмку на руки. Погладил Ульку- Рику.
-Идёмте, ребятишки. Степаныч что – то сказать хотел…
Они зашли в квартиру. Володька разулся. На цыпочках, стараясь не шуметь, прошмыгнули мимо спальни, остановились у открытой двери кухни.
А навстречу, немного хрипловатым, несильным голосом Степаныча неслось:
«Жаль, что неизбежна смерть,
Но возможна сатисфакция:
Уходя, оставить свет
В тех, с кем выпало прощаться…»
Вовка окаменел. Комок в горле всё рос и рос, не давая дышать. И лишь слёзы всё капали и капали на спящего на руках Плюмку и сидящую у ног Ульрику фон Модус. Из дома Алленс.