ХОРУГВИ СВЯТОГО ВОИНСТВА

Часть первая. В НАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО.

Пролог. И СЛОВО БЫЛО У БОГА.

- ...Вся письменная история - собачий бред, её зримая непротиворечивость - всего лишь результат вполне конкретных усилий вполне конкретных политических группировок, решавших во вполне конкретные времена вполне конкретные политические задачи. При этом всяческие масонские подвыперты, вселенские заговоры и прочая черносотенная ахинея - это ещё больший бред, чем сама история. Нет совершенно никакой надобности выдумывать что-либо более гнусное, чем мы - уже, по определению - собой представляем. Как в анекдоте про фирму "Ребёнок на заказ": "Ален Делон, Ален Делон,.. раскатали губёшки,.. какой получится - такой получится". Сие - некий вид самоупорядочивающегося хаоса, ступенчато организующейся неразберихи... Мы меняем свой мир, ежедневно, ежечасно - подстраиваем его под наше представление о нём, сообразуясь исключительно с выгодой сиюминутной, зряшной. Но самое ужасное во всём этом, Егор, вовсе не освящённая ложными авторитетами бредятина полнейшей отсебятины, а то, что физики и математики в процессе оном - много больше, чем собственно историографии. Много больше...
Егор, с отрешённостью метронома отсчитывавший одиннадцать шагов от подоконника до проёма выбитой, повисшей на искорёженных петлях двери и обратно, на очередном повороте, как зоопарковский морж от стенки бассейна, тяжело отвалился от окна, смачно отхрустел кованными каблуками по битому стеклу расстояние, отделявшее его от стола, и осторожно присел на подлокотник кресла.
- То есть... Вы полагаете, что каждый раз Врата инициируют...
- Да при чём тут Врата, - раздражённо поморщился Мальков, - Вы меня совсем не слушаете, Егор. Я говорю о нашем с Вами мире, реальном, данном нам в ощущениях, который... копируется, фотографируется и отображается нашими органами чувств, существуя,... Боже правый, какая ерунда лезет в голову... Как Вы не понимаете, Егор, что история есть у всего в этом мире. У всего, понимаете: у войн, империй, пирамид и - в том числе - у религий...
Егор осторожно, ощупав лопатками обугленные обои, прислонился спиной к стене и, так же осторожно запрокинув голову, умостил затылок.
- Не наказуемо, профессор...
Мальков, зацепив крючком указательного пальца воротник сорочки, ухватил пятернёй узел галстука и смыкнул его в сторону, с хрустом оторвав верхнюю пуговку.
- Что Вы такое говорите, Егор. Не наказуемо... В подобной системе уже через каких-нибудь несколько сотен лет Слово Божье - даже чисто теоретически - не может иметь ничего общего с тем, что оно представляло собой в устах божества или пророка. Если Врата что-то и показали нам, то именно это, понимаете. Именно это. И Вы, что же, хотите подарить человечеству сей ящик Пандоры в надежде на благодарность? Вы настолько наивны или жаждете славы Герострата?
Егор мягко оттолкнулся от стены, наклонился и цапанул со стола смятую пачку сигарет.
- Да полно Вам, Валерий Палыч. Полно. Всё, что мы тут с Вами натворили - это всего лишь новый вид оружия, не более того. И всё вот это вот, - он зло и резко раскинул руки в стороны, вытряхнув из пачки несколько сигарет, - засекретят без нашего с Вами участия. По полной программе. Уверяю Вас.
Мальков молча наблюдал как Егор ухватил губами за фильтр высунувшуюся из пачки сигарету, переместил её в угол рта, оглаживая левой рукой нагрудные карманы в поисках зажигалки. Наконец, так и не выпустив из рук пачки, Егор зажёг сигарету, глубоко затянулся, выдохнул, и сквозь дым бросил взгляд на Малькова.
- Ну что Вы на меня так смотрите, профессор... Я предлагаю всего лишь запустить установку ещё раз и попытаться найти обратку. Оду о моей склонности к суициду в Вашем исполнении я уже слышал, не стоит повторяться, право... Риск, конечно, есть. Только,.. Валерий Палыч, какая в нашем положении теперь разница-то - от чего помирать...

Глава 1. И СЛОВО БЫЛО БОГ.

...Матвей неспешно спускался к пристани, осторожно ступая по земле, все еще хранившей память о муках Учителя. За спиной, в теплом вечернем воздухе, над Лысой Горой звучали слова священного уложения : "...приняли крест, дабы отмстить за поругание, учиненное над Зеусом Первозванным, и отвоевать Иерусалим, если соблаговолит Бог..." Осмомысл привел сюда, на место ромейской казни, не только свою гвардию, но и почти весь молодняк союзных ханов - сыновей родовитых всадников угров и скифов. Своих-то окрестили еще дома, кого - в Галиче, кого - на Белогостицком подворье, да и угры - те большей частью тоже крещеные. А вот для скифской молоди - обряд в диковинку, и Учителя они величают чуднО, на свой манер - Зеус. Впрочем, Осмомысл прав - пусть кличут, как хотят, хоть Перуном, лишь бы Учения не кривили, да уговор держали крепко. Скифская орда - сила серьезная, без нее Царь-Града враз не одолеть.
Матвей остановился и еще раз бросил взгляд на Золотые Врата, уже почти неразличимые в сумерках. "Напьется земля кровушки, - подумал Матвей, - вдоволь напьется. А я - виночерпий на сем пиру сатанинском... Как же трудно соблюсти не только букву, но и дух Учения... Мзда воздаяния - вне суда людского, ибо - Божьим соизволением, а не человечьим хотеньем...". Он нащупал под рубахой нательный крест и накрыл его ладонью. Гряды холмов на Царь-Градском берегу, утопающие в зелени кипарисов и платанов, уже почти слились в одну темную полосу смутно различимого берега. Форпост царской гвардии базилевса, Ромал-Хазар, что ромеи означили на свой манер Хиссаром, прилепившийся к скалистому утесу, замер, точно поджавшая хвост побитая собака: казалось, стены его излучают отчаяние и страх. "Не суди предавшего и преступившего, ибо сие - Божий промысел, а не человеческий,.. - Матвей закрыл глаза и полной грудью вдохнул терпкий воздух пролива. - Нет злобы в сердце моем. Нет злобы в сердце моем. Нет злобы в сердце моем...".
Матвей спустился к стругу, кивнул дозорному и перебрался на борт. Ладья, бесшумно отвалив от свежесрубленного настила, заскользила вдоль берега в сгущающихся сумерках. "Всего четыре года прошло после страданий и воскресения Учителя, а сколь много толковников неумных, да страстолюбцев, глупостию своею знамых,... - он оперся спиной о парусный комель и поднял глаза к небу, выискивая первые звезды. - Да и Осмомысл, хоть и мудр, а Учение - только для пользы рода потчует: обряды блюдет, а суть - не шибко жалует". "Уйду, - вдруг подумал Матвей, - уйду я от кагана. Вот мзду воздаяния ромеям справим, и - уйду. Изложу письменами Лик Учителя, помыслы Его и деяния, и - пойду проповедовать...".
В тишине пролива Голос прозвучал отчетливо и громко. Матвей так резко подался вперед, что сотник удивленно оглянулся и вопросительно дернул подбородком. Струг шел скрытно, плеска весел не слышно, дружина у Осмомысла - дай Бог каждому, так что любой подозрительный звук сразу насторожил бы дозорных. Матвей знаком показал - пустая тревога - и вновь откинулся на комель. Но Голос,... Голос - звучал, слышимый только Матвею, родной и до боли знакомый Голос.
- Венец мученика, коего разум не приемлет и коим тело тяготится, мне не нужен, Матвей. И Отцу Моему он - без надобности. Не всякий, говорящий Мне: "Господи! Господи!", войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного. Многие скажут Мне в тот день: "Господи! Господи! не от Твоего ли имени мы пророчествовали, и не Твоим ли именем бесов изгоняли, и не Твоим ли именем многие чудеса творили?" И тогда объявлю им: Я никогда не знал вас; отойдите от Меня, делающие беззаконие...".
Матвей скосил взгляд на сотника. Но тот сидел не шелохнувшись, чутко вслушиваясь в тишину пролива. Матвей закрыл глаза и мысленно вопросил:
- А в чем вина помыслов моих, Учитель?
- Держись Осмомысла. Он - земель собиратель, и рода - хранитель. Не ищи путей легких и справных, будь там, где узнал меня и поверил мне. А письмена - изложи. Но не уповай на них, как на десницу Мою. Переиначат. Не злословием, а неразумением. Прими - как должно, твой крест - в служении твоем...
"Вот так всегда, - подумал Матвей, - никогда всего не узнать, никогда - не дойти до сути...". Учитель всегда обрывал разговор на самом интересном месте, всегда глаголил байками да притчами. Знал, что не долго Ему с нами быть, что до всего - своим умом доходить надобно. С одной стороны - Сын Божий, а с другой - человек, самый человечный из всех, кого Матвей в своей жизни знал. С одного боку - мудрость и сила, с другого - удаль да шутовство...
Матвей невольно улыбнулся, вспомнив свадьбу в ставке кагана в Галиции. Они тогда творили огонь-воду для знахарских отваров, что пламень из ран уводят. Наливали вино в медный кувшин, ставили внутрь него еще один, по охвату близкий к первому, так, что его края возвышались над вином. Больший кувшин накрывали крышкой и промазывали щель тестом. Потом ставили на огонь, а крышку неустанно охлаждали мокрой тряпицей. Огонь-вода капала во внутренний кувшин и собиралась в нем. И так - троекратно, а то и боле. Учитель тогда повелел взять с собой шесть сосудов, вмещавших по две или по три меры травяного настоя на огонь-воде. И в кругу пира - наполнил их ключевой водой. Как же хохотали гости над женихом, когда распорядитель свадьбы, вкусивший напитка, изрек: "Всякий человек подает сперва хорошее вино, а когда напьются, тогда худшее; а ты хорошее вино сберег доселе!".
"Человечен Учитель, насквозь человечен, - подумал Матвей, - и Суть Его Божественная, как пар огонь-воды - неухватна, и собирать Ее надобно - по капле, троекратно, а то и боле, и разбавлять ключевой водой деяний и помыслов человечьих..." Он глубоко, до боли в грудине, вздохнул. А ныне - и как Учителя токмо не величают: и Дий, и Первозванный, и Зеус, и Андрей, и - даже - на ромейский манер - КрестМос. Все чудес ждут, на Милость Его уповая, в делах - самых, что ни на есть житейских, от души да от Служения Господу - далеких. Да откуда же что возьмется, ежели руки-то не прикладывать!
Матвей осекся, устыдившись своих слов, и - нащупав на груди нательный крест, мысленно обратившись взором к почерневшему небу, зашептал еле слышно шевеля губами: "...Заповедей даю вам всего три, по числу наверший креста. Первая заповедь : возлюби ближнего своего, как самого себя - ибо нет боле вины неразделенной. Вторая заповедь : возлюби врага своего, как ближнего своего - ибо мерзостью ненависти взаимной уничтожу и семью твою, и род твой, и племя твое. Третья заповедь : не злословь предавшего и преступившего - ибо сие Промысел Божий, а не человеческий..."

Глава 2. И СКАЗАЛ ОН, ЧТО ЭТО ХОРОШО.

- Вот он! - прошептал Исай.
Оторвавшись от окуляров, он протянул оптику спутнице.
- У комля мачты. Я заякорил гироскоп, просто найди отметку.
Ксава, пригнув, надломила непослушный стебелёк, поудобней умостила локти на земле и замерла, привычно ухватив ночное око ладошками.
- Обалде-е-ть,... - выдохнула она, - Апостол Матвей,.. живой... Отец Хоругвей... Боже правый, глазам не верю...
- Не шуми так! - зашипел Исай, - мы не на прогулке.
- То-то ты траву умял, как на гулянке, - отозвалась в ответ Ксава, - штурмовик недоделанный. Нашу лёжку любой первогодок играючи отыщет. Сказано было - особо не таиться, чего морали мне читаешь...
Исай легонько толкнул её плечом.
- Не ерепенься, девка! То от ищеек особый оберег без надобности, а то - Матвей... Проколемся - десятник нас без слова удавит. И прав будет!
Ксава, не отрывая глаз от окуляров, освободила левую руку и легонько провела ладошкой Исаю по спине.
- Ну не злобься, Исаюшка, не злобься. Полно ругаться-то. Я же тихо... Сомлела просто. Отец хоругвей - и живой... И потом - я не воин, мне не в вину.
Исай перевернулся на спину, заложив руки за голову.
- Всё одно - уходить надо. Только ради тебя и решился на самовольство. Бережёного - Бог бережёт, Кса. Уходить надо. Насмотрелась уже, поди.
- Как же, насмотришься... Молоденький-то какой, Господи прости. Чисто - грешник, что мы с тобой...
Исай перевернулся на бок, оперевшись на локоть.
- А ныне греха ещё нет. Потому как и Хоругвей, тоже - пока нет.
Ксава опустила ночное око и бросила косой взгляд на Исая.
- Ты о чём это, жеребец застоялый? Аль жёлта вода в голову ударила?
Исай, воспользовавшись заминкой, ухватил ночное око и тенью бестелесой скатился с холма. Ксава догнала его уже в роще.
- Не отставай, - на ходу бросил он, - в балке отлежимся. Сейчас в лагерь нельзя, ночная стража уже, смена караула.
В схроне, ослушав ночь и осмотревшись, они улеглись рядышком, вывесив завесу тишины, глядя в звездную высь с незнакомым, причудливо сдвинутым рисунком созвездий.
- А жаль, всё-таки, что нельзя Спасителя увидеть, - сказала Ксава, - правда ведь?
- Жаль - не жаль, а нельзя, - отозвался Исай, - туда пойдут профессионалы, не нам с тобой чета. И пойдут - без возврата.
- Так и мы - без возврата, - возразила Ксава, - нам тоже тут до скончания веку жить.
- Вот именно, - поправил её Исай, - жить... А они...
- Они - воины, - опять возразила Ксава, - их доля такая. Каждому - своё. И ещё неизвестно, между прочим, что тяжелее-то: разом рубаху на груди рвать, или крест свой тащить, не смея лик упрятанный деянием хоть единым ублажить...
Она повернула голову к Исаю.
- А почему мы теперь именно тут? Можно было бы и поближе подобраться. Или тоже - нельзя?
- Чем глубже прокол, тем шумнее хроноэхо. Это как волны на воде от каменьев: малый камушек - волны малые, а от глыбы-то - прямо шквал натуральный. И упрятать сей шквал - никакой возможности нет. Зато, ежели волнение уже есть, то добавочный малый камушек, глядишь, - незаметным и проскочит. А здесь ещё и штурм Царь-Града. Ищейки Халифата нас именно тут искать и будут. Самое тутошнее место. Вот как раз и надобно - чтобы нашли. Иначе - впустую всё...
- А штурмовики - уже... там?
- Нет, Кса, рано ещё. Мужики и уйдут как раз - под шумок, пока мы тут разоблачённых бандитов изображать станем.
- Мы?
- Ну, не мы с тобой, конкретно. Молодь потому вся и останется,...- Исай наморщил лоб, поискал слово, не нашёл и закончил фразу, - в "сейчас", чтобы ищейки прицельно не вычислили, кто и сколько - куда ушли. Так что-то вроде брызг получится: разлетелись во все стороны, да потом - и обратно. А ведро-то и наполовину пустое, иди потом разбирайся: то ли дно дырявое, то ли росой осело...
Ксава вздохнула и, поудобней умостив затылок, опять перевела взгляд на рисунок созвездий.
- Что-то я не особо поняла, Исаюшка. Хоть оно, конечно, дело и не бабье, да только сдаётся мне, что темнишь ты чего-то, толковник.
Исай, не отрывая глаз от завораживающего - знакомого и неизвестного - Млечного пути, мягко опустил ладонь ей на бедро.
- Успокойся, ладо моя. От тебя - секретов не держу. Знамо дело, ищеек путать - только время выиграть. Не надолго это... А по делу главному мы - якорь. Чтобы не качался мир впустую, чтобы было за что зацепиться ему, грешному. Вот за нас и зацепится. А там, глядишь, и Матвей с Хоругвями подоспеет...
Исай замолчал.
- А тебе не страшно, - спросила вдруг Ксава, - против воли Божьей идти?
- ...И сказал Он, что это хорошо,... - отозвался Исай, - сие не мы волю Божью коробим, а Замысел Божий - новым ликом к нам поворотился. Без воли Господней ни один листок в этой роще от ветки не оторвётся, Кса...Делай, что должен - и будь, что будет...
- Делай, что должен - и будь, что будет,... - эхом отозвалась Ксава, - и что же ты остановился?..
- В смысле?
- Ты, милок, либо руку-то убери, либо - делай, что должен-то

Глава 3. БЛАЖЕННЫ НИЩИЕ ДУХОМ.

...Ладья мягко торкнулась в мелководье берега. Дружинники, как тени бестелесые - ни одна оружейная снасть не звякнула, ни один шорох тишину не потревожил - перебрались на берег. Матвей выбрался последним, жестом показал сотнику - "струг - схоронить от чужого глаза", и, со всей осторожностью, подался в лагерь. Стражи у шатра кагана, хоть и знали его в лицо, внутрь допустили лишь по знаку условному. Само собой, скоро приступ - береженого Бог бережет. Поправив светильник и усевшись поудобнее, Матвей развернул свиток, и, обмакнув перо, вывел: "Блаженны нищие духом".
Как же замерла тогда толпа после этих слов... Мыслимое ли дело - базилевс, маг и мудрец, человек силы неимоверной и воинской доблести несказанной - и вдруг о смирении духовном. Исаак Ангел с Мануилом - поди от счастья тогда завыли, аки волки, добычу нагнавшие.
А Учитель продолжал, голоса не снижая, со спокойствием и разумением - поистине царским: "Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное... Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят... Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божьими...". И лишь тогда толпа оживилась, когда Он заговорил об избранности народа своего, о Божьем благодеянии, что испытания - на потеху злобе людской - как награду избранным своим детям Господь Бог посылает: "...Вы - соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему негодна, как разве выбросить ее вон на попрание людям. Вы - свет мира. Не может укрыться город, стоящий на верху горы. И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме. Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного...". Понимали Его, пришедшие внимать Его словам, либо - нет? Матвей часто задавал себе этот вопрос. И не находил ответа. В чем же истинная сила духа, ежели Господь, устами Учителя, вразумляет чад своих не противиться злу? "...А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два...".
Настоящая беда непонимания для Матвея была в том, что помыслы Учителя никогда не расходились с деяниями Его. Он не просто глаголил Истину, он Сам был - Истина. Когда Степан Крамола, начальник дворцовой стражи базилевса, получивший свое прозвище за неукротимый нрав свой, но любивший Учителя больше жизни, попытался схватить Исаака Ангела и был рассечен надвое, скорбь Учителя была безутешной. Но услышав о сем злодеянии в первую же стражу ночи, Он изрек грамоту для жителей Царь-Града, и начиналась грамота сия словами: "Что сделано, то сделано; казни не будет". Разве не понимал Сын Божий, что унять мятеж - без войска - невыполнимо? Понимал. Почему же позволил свершиться непоправимому? И Матвей ответил сам себе: "Не злословь предавшего и преступившего - ибо сие Промысел Божий, а не человеческий...". Но ведь Сын Божий - единосущен с Отцом Своим. Разве Он - не Бог? Разве не в силах Он карать за прегрешения дланью Своей? Что нам делать теперь, Господи, без Cына Твоего? Что же это за сила духа, которая позволяет презлым платить за предобрейшее?
Теперь уж Голос не удивил Матвея. Скорее - он Его ждал. Вопрошал истово и просил слезно, униженно: "Ответь, Господи, ответь. Вразуми, научи раба Твоего. Мудрость Твоя - безгранична, Господи..."
- Ах, Матвей, Матвей. Как же иные меня услышат, коли друг и ученик - услышать не желает? Сказано: "Не ищи путей легких и справных. Просит душа - излей словеса, но - не корпи над буквицами, не уповай на то, что услышат тебя. Переиначат. Извратят. Не злословием, а неразумением. Прими - как должно".
- Прошу Тебя, Господи, - взмолился Матвей, - ответь! Осмомысл привел Орду к Царь-Граду. Мзда воздаяния - на крови мешана. Где тут смирение пред врагом моим? И какой щекой поворотиться мне к Мануилу и Ангелу, что распяли Тебя? Что делать мне со страстями моими, разрывающими сердце мое, Господи?
- Стыдись, Матвей, - Голос стал глуше, - окромя трех Заповедей, я дал тебе и три смертных греха, что не приимет сердце Отца Моего: скорбь о минувшем, отвращение дня нынешнего и страх грядущего. Стыдись. Ежели и ты слова Мои забывать станешь, что же Мне с иных-то спрашивать...
- Подожди, Учитель! - возопил криком Матвей, забыв о стражах у шатра. - Не уходи! Ответь мне - единожды, и боле - клянусь моей Любовью к Тебе - не вопрошу! Почему нельзя указать, чтоб и младенцам понятно было, что - благо, а что - грех? Для чего нам эти муки выбора? Для чего?!
- Ах, Матвей, Матвей, - снова посетовал Голос, - как же ты нетерпелив... Через много лет будет в миру знатный ромей, в уста которого вложу такие слова: "Кто в младости не злословил законы рода и законы Божьи, у того - нет сердца. Кто к старости не предпочел осторожность лихости, у того - нет ума."
Внутренность шатра осветилась Ликом Учителя. Он улыбнулся Матвею, поднял правую руку, указуя перстом в Небеса и изрек: "Нельзя научить благости. Научиться - можно. Ибо земная юдоль - не Эдем, Матвей. Царствие Небесное для тех, кто познает Меру. А мерило познания - разум. Церковь Моя, что и твоими трудами установлена будет, и иные Откровения, для иных народов, кои еще - впереди, сутью своей будут держать единое: искоренение Зверя в природе человеческой. Это - долгий путь, Матвей, очень долгий. Наберись терпения".
Лик растрескался радужными сполохами, в шатре ощутимо повеяло холодом. Матвей зябко повел плечами, обернулся ко входу: полог остался недвижим, стражи не рискнули сунуться внутрь - Осмомысл строго сетовал на своеволие. Матвей склонил голову на грудь и негромко молвил, ни к кому уже не обращаясь: "Как-то я сказал о Тебе, Учитель, что чем меньше я Тебя понимаю, тем больше Тебя люблю... С чистым сердцем реку ныне - Любовь моя воистину безгранична".
От медленно покачал головой из стороны в сторону, будто отверзая от себя скопище вопрошающих воплей. Из всех вопросов, на которые Ты не дал ответа, людей будет мучить именно этот, единственный вопрос. Из года в год, из века в век - люди будут маяться недомыслием: "Как увязать ту простую Истину, что блаженны - именно нищие духом, с теми потоками крови, кои мы будем лить во Имя Твое, Господи..."

Глава 4. ГОСТЬ ИЗ ПРЕИСПОДНЕЙ.

...Кубок с лязгом врезался в мозаичное панно, оставив на нем потеки вина, самого дорогого по эту сторону моря. По инерции боднул тяжелую портеру, запутался в ней и, мягко скользнув вниз, задребезжал по мраморным плитам пола.
Базилевс рухнул на колени. Непонятный, неведомый ужас сдавил сердце тяжелым ярмом, живот обожгло холодом и тупой болью, словно от внезапного пинка под дых, и властелин мира, сочтя за благо спрятать от Гостя искаженное страхом лицо, бухнулся лбом в тончайший ворс белоснежного ковра. Сотник, застывший соляным столбом у выхода на террасу, вздрогнул всем телом и судорожно дернул рукой, зажавшей клинок с обрезанным почти по самую гарду лезвием. Гость, не поворачивая головы, повел в его сторону рукой со странным браслетом - словно отмахнулся от надоедливого насекомого. Знатный браслет у чужеземца - от блеска каменьев этой милой безделушки Сотник с самого начала разговора так и не смог отвести взгляд.
Не смог, он - ветеран гвардии базилевса, сотник "несгибаемых", опытнейший воин, сразивший не один десяток искусных бойцов. Всего-то и успел, что выхватить клинок, толку от которого, впрочем, было бы немного - крепчайшая дамасская сталь лопнула как слюда над самой рукоятью. Какое мощное колдовство! Вся боевая магия - игрушки по сравнению с этим мороком, сковавшим тело, словно цепями. Всего вторую луну чужеземец в Святом граде, а поводит себя, словно хозяин: приходит, когда захочет, обходя каким-то чудом любую охрану, уходит - неизвестно как и неизвестно куда. Сановники боятся даже говорить о нем, настолько боятся, что даже имени его никто и никогда не называет. Кличут чужеземца - и в глаза и за глаза - одинаково, уважительно и боязливо: Гость.
Впрочем, страха Сотник не чувствовал, только огромное, непомерное удивление и - восхищение. Он уже давно ничего и никого не боялся, ни колдунов, ни праведников, ни царей, ни простолюдинов, привыкнув доверять только самому себе и полагаться только на самого себя, что уже не раз спасало ему жизнь. Он мог ударом кулака свалить с ног коня, остановить смертельный удар, поймав разящее лезвие голыми ладонями. А вот перед блеском каких-то каменьев уподобился младенцу, которого опытная нянька спеленала по рукам и ногам - хоть криком кричи, а не двинуться с места! Но страха не было, было спокойствие уважения чужой Силы, Сотник даже теперь оставался верным самому себе: прикидывал, как можно уклонится в другой раз от удара столь могучего оружия.
Гость не удостоил Сотника взглядом, он презрительно разглядывал трясущиеся плечи базилевса. И голос чужеземца, когда он продолжил разговор, не сохранил даже малых следов раздражения, вызвавшего вспышку гнева.
- Я дал тебе то, что не сможет дать даже твой бог: тиару, на которую у тебя меньше прав, чем у странствующего дервиша. От тебя требовалось только одно - обезопасить свою собственную шею от секиры палача. Всего лишь - выследить и схватить своего предшественника. Неужели для того, чтобы бросить в яму одного единственного человека, власти базилевса недостаточно?
Гость помолчал и добавил, не повышая голоса:
- Посмотри мне в глаза.
Властелин мира выпрямился так резко, как будто его хлестнули ногайкой по ягодицам.
- Господин, - залепетал базилевс трясущимися губами, - У него повсюду свои люди, ему помогает чернь...
Страшно было смотреть в эти черные, бездонные, холодные и равнодушные к чужому горю глаза. Страшно думать о том, чего требовал этот - не человек - демон, ибо только служители Темной стороны могут обладать такой властью над людьми. Мыслимое ли дело - распять царя, севастократора, наместника Бога на Земле! Андроник много крови попортил клану Ангелов, но ведь он же - царь, самодержец! Отречение, почетная ссылка, на худой конец - яд... Но - распятие!
Одно останавливало базилевса от открытого неповиновения: без помощи чужеземца он никогда бы не посмел даже и мечтать о троне Святого града. Ведь они - с гонимым нынче, смещенным с престола и преследуемым бывшим самодержцем - родственники. Что с того, что жадный до власти и славы клан влиятельных сановников указал на него, как на будущего базилевса? Гонимый и ныне не утратил своего влияния, и ничего еще не решено - пока он жив... Нет на троне законного властителя - но и тот, кто сейчас сидит на малом троне гостевого зала - вообще не человек, если подумать. Базилевс вдруг осознал всю необычность невысказанной мысли: на троне гостевого зала воссел Гость. Что это: совпадение или Божья кара?
Чужеземец поднял правую руку, заставив замолчать коленопреклоненного владыку Вселенной.
- Уйди с глаз моих.
С поспешностью, достойной испуганной крысы, базилевс, пятясь, выскочил в проем двери. Сотник, будто, схваченный невидимым стражем под локоть руки, сжимающей пустой эфес, развернулся лицом к арке, и на негнущихся ногах проследовал тем же путем. Топот ног на лестнице был наилучшим свидетельством того, что Гостя вряд ли кто посмеет потревожить без соответствующего на то соизволения.
Он закрыл глаза и несколько мгновений словно прислушивался к чему-то внутри себя. Потом достал из нагрудного кармана миниатюрную изящную шкатулку, обшитую кожей, с мерцающей красной искоркой на крышке.
В центре зала протаяла прозрачная светящаяся колонна в три - четыре обхвата. На белоснежном ковре, в круге света, что являл собой основание колонны, резко обозначились пятна выплеснувшегося из брошенного кубка вина, со стороны неотличимые от пятен крови. В тишине раздался удар гонга и в центр колонны из ниоткуда шагнул человек, скрытый с головы до ног темным плащом с капюшоном, не позволяющим разглядеть его лица. Человек вытянул перед собой на ладони такую же шкатулку, искорка на ней несколько раз вспыхнула и погасла. Вошедший в светящуюся колонну откинул капюшон, обнажив совершенно лысую голову, и сощурился, демонстрирую великолепную белозубую улыбку:
- Рад видеть тебя, брат.
Гость, не выдав даже намека на дружелюбную мимику, коротко кивнул:
- Исаак упустил его. Свяжись с Тенью. С кем - реши сам. Пусть помогут.
Лысый кивнул: "Это будет Иуда".
- И еще,.. - Гость помедлил. - Исаак - глуп. И труслив. Пусть Андроника возьмет Каиафа. Только... сделать это надо не раньше завтрашнего дня.
Лысый удивленно вскинул бровь. Гость медленно покачал головой.
- Жена прокуратора невосприимчива к излучению гипноиндуктора. Мне потребуется время.
Он несколько секунд молча изучал лицо собеседника.
- Твоя главная задача - Врата. Чем дольше вы продержитесь, тем больше шансов у нас на то, что мы успеем выполнить задуманное.
Лысый выпростал из под складок плаща обе руки ладонями вперед, подняв их на уровень своих глаз.
- Да хранит тебя Господь, брат.
Светящаяся колонна исчезла. Гость неспешно вернул шкатулку в нагрудный карман, опустил обе руки на нефритовые подлокотники малого трона, закрыл глаза и медленно опустил расслабленную спину на мягкую подложку, запрокинув голову. Любой сторонний наблюдатель, буде таковой посмел бы появиться в зале, решил бы, что чужеземец спит. Но сон - если это был сон - длился не больше минуты. Гость открыл глаза, одним гибким и стремительным рывком поднялся на ноги и направился к выходу из зала.
Он остановился на полпути. Остановился перед цепочкой темно-красных клякс, контрастно проступивших на белоснежном ковре. Остановился, словно эта цепочка обозначила некую непреодолимую для него преграду. Гость медленно поднес обе руки почти к самому лицу, долго рассматривал свои ладони, потом - сцепив пальцы на груди - тихо опустился на колени. Толпы сановников, до мокрых штанов страшившихся одного его появления, были бы несказанно удивлены, услышав слова, что теперь слетали с его губ. Гость молился.
- Отче наш, иже еси на Небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, ако на небеси и на земли...

Глава 5. ЛАМА САВАХФАНИ.

- ... Это не санскрит, не сирийский и не арамейский.
Ибрагим нервно дернул головой и досадливо поморщился.
- Ты сам пробовал говорить в таком состоянии?
Варака, повернув голову к Ибрагиму и несколько раз молча ткнул пальцем в сторону экрана.
- Это - не санскрит! - повторил он с нажимом, - Скорее всего, старославянский. Или что-то очень близкое... Я не настолько лингвист, чтобы утверждать вполне определённо, но,.. - Варака повёл рукой в сторону стены информационного отдела капсулы, - у нас море электронных мозгов, мы затарены этими самыми мозгами по самое "не хочу". Мы могли бы заставить их работать более продуктивно.
Ибрагим перестал массировать висок, опустил руку на подлокотник и откинулся на спинку кресла.
- Останови. И прокрути еще раз с начала фразы.
На экране тепловизора распятый царь рывками, в несколько приемов, поднял поникшую голову, с трудом разлепил спекшиеся губы и хрипло прокричал: "Ила! Ли мя ся вартани?".
- Артикуляция нечеткая, но, пожалуй, ты прав... Что-то здесь не так... Я чую подвох, но не могу понять, в чём дело. Нас провели, так тонко и ловко, что мы до сих пор никак не сообразим - в чём же конкретно, шайтан их всех забери!. Это бесит. Подключай анализаторы, пусть вытрясут из этой записи всё, что возможно. Вообще всё - не важно, насколько это фантастично. Мы не в той ситуации, чтобы перебирать харчами.
Теперь Варака повернулся к Ибрагиму уже всем корпусом, развернув кресло так, чтобы ясно видеть его лицо.
- Видишь ли, брат... Тут есть одна маленькая тонкость. Результат расшифровки может быть неприемлем по совершенно иным, отличным от методологии анализа, причинам... Ты уверен, что мы поступаем правильно?
Ибрагиму в свою очередь крутанул кресло и, набычившись, взглянул на напарника исподлобья.
- Только вот темнить - не надо, хорошо? А то ведь я могу и рассердиться. И делу это только навредит. Версии у нас - до сих пор - ни одной, а докладывать - мне, не тебе.
- Да, но... Версия о возможных ошибках - а уж тем более о некой злонамеренности - в переводе Писания для Церкви будет не только ошибочна методологически, но и крайне вредна политически, ибо такая версия подрывает веру в божественное происхождение слова Божьего, а значит, и веру в божественную природу Спасителя. Табу на визит в эту точку сняли по причине как раз предотвращения именно утечки нежелательной информации. Ты знаешь это не хуже меня.
Ибрагим отвёл взгляд, нервно пробарабанил пальцами по подлокотнику кресла невнятную дробь.
- Извини, брат... Ты прав и на этот раз... Только... после медресе я закончил всего лишь Военную Академию, а не Дипломатический Корпус Халифа, как ты, но... старший в этой миссии - всё-таки я. Для чего-то это было сделано, согласись. И потом... мы ведь можем услышать ответ и уничтожить аппаратуру, не так ли? - он снова взглянул в глаза напарнику. - Надеюсь, ты не станешь отрицать, что такой вариант возможен?
- Решать - тебе, брат...
Ибрагим ударил ладонями по подлокотникам кресла и повернулся к пульту.
- Ну, вот и ладно. Жми.
Варака протянул руку и утопил клавишу активизации анализатора.
Прозвучал приглушённый сигнал гонга, мелодичный женский голос имитатора произнёс: "Анализ завершён. Язык фразы - старославянский. Вероятность ошибки - нулевая.".
- Подробно, - коротко бросил Ибрагим.
- Подтвердите необходимость выдачи данных в акустическом диапазоне, - повторил тот же мелодичный голос имитатора.
Ибрагим и Варака одновременно повернули головы друг к другу. Секундная пауза, короткий кивок - и Ибрагим добавил: "Подтверждаю".
- Передача полного текста отчета нецелесообразна по причине большого объёма анализа и наличия весьма специфических терминов, понятных только специалистам. Изложу пять основных тезисов, наиболее полно характеризующих суть анализа и его вывод. Для удобства восприятия каждую порцию информации буду предварять сигналом привлечения внимания. Если такой способ подачи информации приемлем, подтвердите желание услышать её.
- Подтверждаю, - буркнул Ибрагим.
Приглушённый сигнал гонга рассыпался по всему объёму капсулы многократно повторенным эхом.
- Первое: существуют старые славянские тексты, в которых слово "бог" передано как "ала". Примеры: "Записки" Афанасия Никитина, монашеское облачение Симеона Ульянова, из раскопанного в Угличе захоронения.
- Второе: в церковно-славянском языке частица "ся", которую сегодня ставят в конце слова слитно, раньше ставилась в начале слова и писалась отдельно от него. Пример: вместо "отвратился" писали "ся отвратил".
- Третье: в церковно-славянском языке слово "меня" писалось как "мя".
- Четвёртое: слово "или" до сих пор может заменяться на частицу "ли". Пример: сегодня говорят "сделал ли ты это?". Это же самое раньше могли выразить иначе, а именно - "или ты это сделал?"
- Пятое: с точки зрения соответствия письменным свидетельствам, изложенная знаками письма указанная старая церковно-славянская фраза искажена в современной транскрипции заменой всего лишь одной буквы - Р на Х. Указанные буквы пишутся очень похоже друг на друга, основная линия у них одна и та же, но в зависимости от того, куда ставится вторая чёрточка, получается либо Р, либо Х. Кроме того, фиту прочитали как Т, а не как Ф. (и сегодня в старых текстах знак Фита читается двояко - как Ф и как Т).
Вместо одного сигнал гонга прозвучала короткая музыкальная фраза, закончившаяся низким вибрирующим звуком.
- Вывод: запись звуковых колебаний, представленных для анализа содержит старославянскую фразу "Ила, ли мя ся вартани", что переводится как "Боже, почему ты оставил меня". Соответствие канонической форме - менее допустимого для принятия решения о возможности совпадения.
Вздох облегчения вырвался одновременно и обоих, но Ибрагим не удержался и вскочил на ноги.
- Ты видишь, - закричал он. - Видишь?! Это - не наш Спаситель, и не наша реальность. Они - и не пытались уничтожить династию Комнинов. Они подменили наш мир, выпустили джина из бутылки! Синхронность вторжения с атакой Царь-Града была нужна только для отвода глаз, чтобы сбить нас с толку. Хвала Всевышнему, мы успели вовремя!
Варака задумчиво теребил подбородок.
- Так вот для чего им понадобились эти три часа тьмы... И вот почему - именно в полдень... Сместить точку роста... Значит, и землетрясение, и выход сущностей Шайтана в видимый диапазон - это не демпфирование сброса энергии. Это - ворота перехода, просачивание новой линии бытия.
Он встал и подошел вплотную к экрану.
- Все равно, я не понимаю, что это им даст. Хроноволны сойдут на нет лет через 800-900. Действительность восстановится, всё вернётся на круги своя... Град Шайтана - в любом случае будет уничтожен: если не воинами Пророка, так скифской конницей. Что же здесь всё-таки не так, а?
Ибрагим устало окунул лицо в ладони, протяжно вздохнул и, придавив пальцами глазные яблоки, встряхнул головой.
- Кто их поймет, этих террористов? Логика побежденного - всегда ущербна. Я не думаю, что западные фемы смогут за 800 лет кардинально изменить расклад сил. Для этого им нужно будет уничтожить оплот Всевышнего - скифскую Орду. Если бы это было так просто, в ожерелье халифатов Ойкумены уже давно не было бы одной из самых роскошных жемчужин - Рассеи...

Часть вторая. И ПРИШЁЛ САТАНА

Глава 6. МАЛЬЧИК ДЛЯ БИТИЯ.

- ...Должен ли я напомнить гостю, что без утверждения его полномочий Советом Старейшин любые федеральные корочки - всего лишь кусок пластика?
Лях произнес дежурную фразу подчеркнуто спокойным тоном, демонстрируя всем своим видом расслабленность и равнодушие. Впрочем, имея за спиной десяток ребят Патруля, сделать это было не сложно. Только посвященный в тонкости патрульной службы увидел бы в этом ясный и недвусмысленный сигнал : "Внимание! Будем брать". А непосвященный - буде таковой оказался бы в непосредственной близости - с удовольствием отметил бы выучку первогодков: ни одного лишнего движения, ни одного звука, как будто никакой команды и не было.
"Чего он ждет?" - подумал Лях, разглядывая субтильного вида чужака неопределенного возраста, с ежиком каштановых, тронутых сединой волос, в запыленном невзрачном комбинезоне и стоптанных десантных ботах. Он почти пожалел этого худосочного типа, с явной растерянностью пытающегося сообразить, как же следует вести себя в подобной ситуации. Хотя - в следующее же мгновение - намек на жалость моментально испарился : чужак показал свое истинное лицо. Глядя себе под ноги, федерал спокойно убрал карт-бланш в нагрудный карман, двинул плечами, как будто разминая затекшую спину, выпрямил шею, чуть запрокинув голову, и, выпятив нижнюю челюсть, выдохнул короткое, резкое, вибрирующее слово : Ч-ч-чхок-к-к!".
"Ну, вот, - сказал себе Лях, - слово Власти. А как все спокойно начиналось. Теперь этот кретин будет демонстрировать умение руководить подчиненными. И почему я не поехал на перевал - скажите на милость, люди добрые? Кой черт меня держал в этом богом проклятом мегаполисе - в такое-то время? Ну почему, почему все шишки - всегда на мою голову? Почему Господь именно меня выбирает мальчиком для бития?".
Слегка повернув голову, не оборачиваясь и не выпуская чужака из поля зрения, он бросил за спину : "Андрюха, бери ребят и гребите маршрут без меня. Я остаюсь здесь". Тишина - в ответ - была красноречивее любого, самого многословного ответа. В памяти всплыл параграф Наставления патрульному : "Хочешь взять ответственность на себя - используй боевой код. В случае удачи вся слава - твоя. Если же что-то пойдет не так, как планировалось, воздаяние - в той же мере - твое". Если молчание продлится еще секунд пять - чужак умрет, и это будет его, Ляха, решение. Если он отдаст прямую команду, десяток потеряет и к чужаку, и к Ляху всяческий интерес. И это тоже будет его, Ляха, решение, и его, Ляха - проблемы. Грамотные ребятки. Грамотный клан. Хотя - Лях втянул ноздрями воздух - их можно понять : не приемлешь мук выбора - не лезь в начальники, сиди дома, делай то, что решат другие.
Сделав широкий шаг вправо и развернувшись вполоборота, он, высоко подняв подбородок, выдохнул, ни на кого не глядя : "Т-т-тха-а-а-а!". Полукольцо вокруг чужака мгновенно распалось, патрульные разделились на две группы, разойдясь по разные стороны улицы. И только десятник, оставшись на своем месте, приложив левую ладонь к груди и изобразив намек на поклон, вежливо произнес : "При всем уважении, Мастер... Семья захочет знать. Не обижайся". Лях, отпустив его движением ладони, процедил уже вдогонку : "Твое право, Андрюха. Твое право...". Хороший парень. Хороший десяток. Хороший клан. Они - выживут. Выживут, чтобы ни случилось в этом, не самом лучшем из миров. Даже если все вокруг провалится в тартарары.
Лях повернул голову к чужаку и, глядя прямо в серые, блеклые, и какие-то липкие - но что поделаешь, субординация - глаза, ровным, официальным тоном произнес :
- Ставлю Вас в известность, Магистр. Особое положение ныне - особое во всех отношениях. Посему у нас с Вами - не более часа.
У чужака конвульсивно дернулся угол рта.
- Почему - "часа"?
- Совет не только удвоил Патрули, но и втрое сократил время повиновения. Десятник будем молчать втрое меньше обычного. Вместо "десяти тысяч вздохов" у нас всего - Лях поднял глаза к мелькавшему яркими сполохами на противоположной стороне улицы информационному табло - чуть больше трех. Конкретно - три тысячи двести пятьдесят семь.
Федерал подпер спиной стену. Его взгляд - до этого момента еще хранивший остатки обманчивой слабости и простоты - резанул, как хорошо отполированный крез.
- Это - твои проблемы, Мастер. Мне - нужно попасть в арсенал, и как можно скорее. Как ты это сделаешь - меня не интересует. Если ты, - федерал с нажимом повторил последнее слово - "ты", - ограничен во времени, это делает твою задачу всего лишь более почётной.
Лях продемонстрировал непозволительную вольность - хмыкнул.
- Одно маленькое "но", Магистр. Вы - для всех, в том числе для Совета - в данном случае ведомый. Я понимаю, это оправдано, это необходимо для дела, пусть так. Но мзда воздаяния - на мне. На мне, Магистр. А посему - либо Вы поделитесь информацией, либо мы перейдем на "ты", со всеми вытекающими отсюда последствиями. Насколько я помню, прав моих, дарованных мне Уставом, ни одно, даже самое особое положение, отменить не может.
Вне всяческих ожиданий, федерал оттолкнулся от стены, показал в улыбке ровные крепкие зубы и, картинным жестом развел руки в стороны.
- Какие вопросы, Мастер? Мы - в одной связке.
Не ожидавший такого поворота событий Лях на мгновение растерялся и вопрос получился какой-то скомканный, корявый.
- ...Кому понадобились эти старые тряпки?
Теперь уже собеседник ответил Ляху полновесной мерой - его ухмылка была много ярче и нахальнее.
- Ваш клан хранил не копии, Мастер. Копий - вообще нет. Хоругви - для полной гарантии сохранности - разделили на семь равных частей. Одна часть - один клан. А сказочка про копии - это всего лишь для отвода глаз. Кому придет в голову искать сокровище в запаснике копий?
- И?..
- На сегодняшнее утро три части из семи - похищены.
Лях кивнул и добавил : "...А у ворот Города - появился Гюрга".
Чужак осекся, вся его напускная веселость улетучилась.
- Для простого патрульного ты слишком быстро делаешь выводы, Мастер. Но - с этим мы разберемся позже. Сейчас - арсенал. Веди. Надеюсь - формальности соблюдены и Мастер удовлетворен?
"Да, разберемся, - подумал Лях, сворачивая в переулок, - коли будет с кем разбираться. Если Хоругви - у Гюрги, кровушки прольётся - хоть залейся. О-хо-хо, ёлки зеленые. Да не оставит Господь нас в трудах наших..."

Глава 7. СОН В РУКУ.

...В кромешной темноте, словно клякса на промокашке - медленно, но уверенно - возникло ощущение огромной толпы, внимающей невидимому оратору : шарканье ног, запахи, осторожные касания локтей. Последним из чувств прорезалось зрение : насколько хватало глаз - впереди, справа и слева - застывшие, обращенные в слух люди. Голос говорившего накатывался волнами, то возрастая до трибунного речитатива, то затихая где-то не очень далеко, оседая в вате человеческих тел.
- ...Не думайте, что я пришел нарушить закон или пророков; не нарушить пришел я, но исполнить...
- ...А я говорю вам: не клянись вовсе: ни небом, потому что оно Престол Божий, ни землею, потому что она подножие ног Его...
- ...И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники...
Понимание - или, вернее, узнавание - случилось естественно, без особого удивления и душевного трепета. Во сне реальность искажена специфической методой восприятия, все кажется вполне нормальным, не вызывающим особых сомнений в достоверности происходящего. Владыка привычно посетовал на излишнюю в столь лихое время - накопившуюся за день - усталость, успокоил дыхание и, проваливаясь в теплую истому упокоения разума, коротко приказал: "Изыди, марево...".
То, что случилось потом, было сравнимо если и не с оплеухой, то уж, по меньшей мере, с окриком сильного и уверенного в себе собеседника: Голос не пропал, толпа не растаяла! Видение не только не отступило, оно, напротив, накрыло его плотной пеленой, уколов непризрачной реальностью ощущений. Голос возвысился, поплыл над толпой не просто волнами, а ритмичным прибойным гулом:
- ...А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду...
- ...А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую...
- ...А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас...
Видоизменения ощущений, сделавших "Я" говорившего много значительнее и масштабнее, не дало уловить момента изменения в поведении толпы. Все разом пришли в движение, подвинулись куда-то вперед, и, как и прежде, замерли в ожидании продолжения. Если и раньше не было сколь-нибудь значительных отзвуков, мешавших слышать Голос, то теперь над толпой повисла вполне осязаемая - даже звенящая от напряжения - тишина:
- Вот вам Закон Мой : более нет невинных...
- За деяния нерадивые, за речи лживые, и за помыслы греховные - карайте не отступника, а ближних его, умножив мзду воздаяния по числу пальцев руки. А буде не сыщется ближних - то и дальних карайте...
- Заповедей даю вам всего три, по числу наверший креста...
- Первая заповедь : возлюби ближнего своего, как самого себя - ибо нет боле вины неразделенной...
- Вторая заповедь : возлюби врага своего, как ближнего своего - ибо мерзостью ненависти взаимной уничтожу и семью твою, и род твой, и племя твое...
- Третья заповедь : не злословь предавшего и преступившего - ибо сие Промысел Божий, а не человеческий...
Действительность поблекла, утратила краски. Ощущение толпы растаяло, уступив место зыбким сумеркам, пейзажу с нечеткими очертаниями и сдавленным рыданиям, доносившимся откуда-то из-за спины.
Владыка обернулся. На земле (а может - на полу) сидел, сгорбившись, странный человек в рубище, и, размазывая по грязным щекам слезы, качался в такт какой-то странной скороговорке. Лицо сидевшего приблизилось скачком, как на экране монитора в зале Совета, шепот с гулким чугунным эхом прокатился по стремительно суживающемуся пространству видения: "...Переврут, Господи. Все переврут. Все... Переврут, Господи... Все переврут...".
Пробуждение было внезапным и стремительным - как удар. Калифа открыл глаза, зацепившись взглядом за выбеленную лунным ликом выщербленку на чёрной балке потолка, а чугунки эха в его голове всё ещё перекатывались по стальному настилу уже испарившегося марева. "Кто-то ИДЁТ, - мысль сформировалась, казалось, без его желания, как рок, неумолимый, жестокий, но не ставший от этого менее реальным и требовательным в своей неумолимости, - кто-то ИДЁТ...". И этот КТО-ТО - вовсе не Гюрга. Вовсе не Гюрга - вот что было мерзостнее всего.
"Мы что-то проглядели, - устало подумал Владыка, - что-то настолько существенное, что потребовалось вмешательство Высших Сил". Я - плохой Глава Совета, в этом всё дело. Некудышний, зряшный. Кланам нужен новый вожак... А где ж его взять-то, в этой кутерьме несусветной? Судьба-злодейка в своём репертуаре, подлая: неподражаема, непредсказуема и громогласна. Более неподходящего момента для столь значительных деяний измыслить - просто невозможно.
Калифа медленно сжал пальцы ладоней в кулаки, размял напрягшиеся кисти круговыми вращениями, расслабил руки, вытянув пальцы, и, откинув покрывало, неслышно сел на ложе, опустив ступни на тёплый кафель пола. Едва видно зардевшись, неспешно набрали силу светильники дежурного освещения. Сделав несколько дыхательных упражнений, Владыка шевельнул большим пальцем правой руки, подавая условный сигнал ночной страже. Вспыхнули лампы балочного освещения, дверь с характерным реечным скрипом распахнулась, и в покои спиной вперёд, сцепив ладони на затылке, осторожно вошёл есаул личной гвардии Главы Совета.
- Поворотись, - приказал Владыка, и, не дожидаясь реакции вошедшего и доклада, добавил: "Всё потом, позже".
Есаул, неспешно, как предписывают правила, закончил поворот, опустив руки по швам, и дёрнул подбородком, изображая готовность быстро соображать и быстро двигаться.
- Гарнизону Твердыни, - продолжил Калифа, - полная боевая готовность. Маскировка боле не нужна. Все подготовленное вооружение - на стены.
Он помолчал, глядя в глаза вытянувшемуся во фронт гвардейцу.
- Демонстративно - на стены. Чем больше шуму - тем лучше. И - внимай грамотно, вьюнош - прямо сейчас, без промедления.
Подбородок есаула так резко пришёл в соприкосновение с нагрудником индивидуальной защиты, что у Калифы заныла шея: в его-то годы с подобным рвением можно и шею сломать, не ровен час. Впрочем, прикажи он сейчас этому - на чужой, неподготовленный взгляд - застоялому бычку загородить собой проход в покои, дабы уберечь Владыку от посягательств злоумышленников, буде таковые сыщутся, тот вполне уверенно укоротил бы руки доброй дюжине подготовленных бойцов, отдав, в конце концов, собственную жизнь - без тени сомнения в его, Калифы, правоте.
- И последнее: в полдень - соберёшь в Твердыне малый Совет. Начальника контрразведки - немедля ко мне. Всё, вьюнош. Ступай

Глава 8. БЛАГАЯ ВЕСТЬ.

- ...Вот смотрю я на тебя, и никак понять не могу: аль ты - прост, как самая распоследняя простая душа, аль ты - Сатана в человечьем обличье.
Старик пригубил отвара из глиняной кружки и, смачно крякнув, утер тыльной стороной ладони влажный край вислых усов.
- Получается, либо я - настолько недалек и незряч, что Правды твоей не вижу, либо ты - настолько пуст и неухватен, что даже всей пятерней ухвати Правду твою, ан - глядишь - в ладошке-то ничего и нет. Тебя самого-то такой расклад не смущает, а, Вестник? Я, все ж таки, не рядовой толковник, а - малость поболе. И людей за свою жизнь повидал - всяких, на любой вкус.
Тот, к кому были обращены эти слова, рослый, сутулый мужчина лет тридцати, в стандартном комбинезоне урядника, с недельной щетиной и сальной шевелюрой, упершись локтями в стол и подперев одной рукой подбородок, другой - рассеянно пытался собрать в кучку кончиком тяжелого армейского штык-ножа хлебные крошки. Он коротко вздохнул, осторожно положил нож острием к себе, опустил ладони на стол и поднял глаза на собеседника.
- От тебя не требуется понимания, старик. Хочешь - верь, не хочешь - воля твоя. Мы просим у тебя только одного: чтобы ты подобающим образом исполнил свой долг. Глашатай волен утаить весть, коли разум ее не приемлет, я здесь именно для того, чтобы ответить на любые твои вопросы. Когда Гюрга войдет в город,.. - он ухмыльнулся в ответ на взметнувшуюся в неприкрытом удивлении бровь, - войдет, войдет - не сомневайся, отче. Когда Гюрга войдет в город, ты сделаешь то, что делал всегда - скажешь правду. Без утайки, без приукраса и славословия. Это все, о чем мы тебя просим.
Старик сдвинул кружку с отваром на край стола, тряхнул седой головой, расправляя пряди, зацепившиеся за кустистые брови, и натужно откашлялся, прикрывая рот ладонью.
- И много вас - таких ходоков?
- Патриархов, что живут вне стен града - семеро. И отступников - двое: ты да Хорко. Стало быть - две руки, отче. Десятник, как и положено - вне словес, его дело - догляд за исполнением приказа. Кто он, и где нынче - я не знаю, - вестник наклонился вперед, так, что коснулся грудью столешницы, - ты Глашатай, зачем мне тебе врать?
Старик, задумчиво оправляя ладонью усы и бороду, пристально посмотрел в приблизившееся лицо собеседника, перебирая взглядом - намеренно, почти театрально - глаза, губы, лоб, снова - глаза.
- Ты не воин, Вестник. А повадки у тебя - как у штурмовика. И к чему бы сие?
Вестник выпрямился, накрыл ладонью правой руки рукоять ножа.
- Я воин Слова, и не пытаюсь это скрывать. Я знаю, к кому пришел. Ложь мне - себе дороже. Если ты сомневаешься в моей искренности - мы можем решить этот вопрос. Быстро и эффективно - было бы желание.
Он поднял левую руку и опустил - раскрытой ладонью - в центр стола.
Старик подтянул к себе кружку, заглянул внутрь ее, хмыкнул и чуть заметно наклонил голову. Вестник сжал левую руку в кулак, поднял нож, и, не меняя положения лезвия - острием к себе - резко чиркнул по руке между кожаной перевязью и основанием ладони. Яркая полоска выступившей крови набухла, утолщилась, и лопнула - каплями по коже, на стол.
Глашатай протянул к порезу правую руку, осторожно коснулся кончиком среднего пальца кровоточащей полоски, медленно приблизил трепещущую каплю почти к самому лицу, и, высунув кончик языка, мазнул по нему пальцем. Его взгляд остановился, зрачки - скачком расширились, а рука - не опустилась - почти упала на стол. Несколько мгновений он сидел молча, потом резко заморгал, закашлялся и, найдя ладонью кружку, снова пригубил отвара. Потом, привычным движением утерев тыльной стороной ладони влажный край вислых усов, посмотрел на собеседника.
- Элитное подразделение, вон оно как... Это надо же, какова невидаль-то... Суггестор,... то бишь шептун по-нашему, - Глашатай откинулся на спинку скамьи, - Велика честь, велика, тронут... А что ж речь-то коверкаешь, под меня подстраиваясь?
- Да я - не подстраиваюсь, отче, - Вестник отложил нож, достал из нагрудного кармана пакет-аптечку, приложил к порезу, - я родом из здешних мест.
Он изобразил улыбку уголком рта.
- Мзда воздаяния... Дань молодью...
Старик придвинулся к столу, сплел пальцы рук и подпер ими подбородок.
- А ежели я откажусь, земляк? Вот подумаю, и - откажусь? Что тогда?
Вестник пожал плечами, поправил аптечку, зацепив крепления за край кожаной перевязи.
- Тогда ты умрешь, старик. Только - ты. Просто - умрешь. Без мук и страха.
- Вон оно как... Выходит, твой Гюрга - святой... Мы все - погрязли во тьме невежества, а он нам - свет в окошке... Ну да ладно, - Глашатай вздохнул, - оставим в покое властителей, поговорим о нас, грешных. И - если не возражаешь - сухим языком официалов.
Он выпрямил спину, сложил руки на коленях.
- Как ты сам жить намереваешься? На тебе, насколько я понял, грехов - как грязи. Смерть ты - презираешь, боли - не боишься, мзду воздаяния - не приемлешь. А что же тебя, грамотного, образованного человека, удержит от поступков, несовместимых с пользой рода? Ведь - в конечном итоге - именно об этой пользе - разговор и идет. Просто мы ее с тобой понимаем по-разному. Я, в данном случае, это - население мегаполиса и наши с тобой общие предки, ты - это, опять же, в данном случае - твой Гюрга и его клан, не самый могущественный по эту сторону перевала. А у тебя самого - что за душой? Где - твои корни, что - твой Закон?
- Мой Закон - это моя совесть, отче. Свобода воли - дарована мне Господом, а не Советом Старейшин. Им - дадено, Его - и спрос.
- Так это - при условии наличия этой самой совести. А мерило ее объема - всего лишь твой мозг, эффективность работы которого зависит от тысячи причин?
- Подскажет душа - разберусь. Не подскажет - повинюсь Господу, покаюсь, Он - милосерден, Он - простит. А упорствовать буду в зле своем - вина только на мне, и мзда воздаяния - только мне. Неисповедимы пути Господни, и не нам, грешным, судьбы, Богом определенные - по своим представлениям и принципам - ломать. Тем более, что и представления и принципы эти - разнятся, как цвета радуги - от рода к роду.
- Если каждый будет рассуждать так же, как и ты - начнется хаос! Цивилизация - разрушится по грузом наших грехов. Мир - рухнет. Вы - самоубийцы?
- Мы всего лишь отдаем дань, - Вестник ухмыльнулся, - во исполнение мзды воздаяния - порокам человеческой природы. Если Мир - таков, каков он есть, то Воля Господа в том, чтобы его разрушить.
Глашатай помолчал, глядя поверх головы Вестника.
- Ты говорил, что для тебя Заповеди Божьи - вне суда. Ты - говорил правду. Теперь ты ставишь под сомнение Третью Заповедь: "Не злословь предавшего и преступившего, ибо сие - Промысел Божий, а не человеческий". И теперь - ты тоже говоришь искренне. Ты пробуешь на мне свои фокусы, суггестор?
Вестник улыбнулся, на этот раз - во всю ширь белозубого рта.
- Это - последнее, что я должен тебе передать, старик... Гюрга - не человек. Вернее - не настолько человечен, как ты себе это представляешь. Он - живое воплощение Бога. Мы ждали. Он - пришел. И принес нам Новый Закон. Он - не завоеватель. Он - Спаситель.
Глашатай отшатнулся с гримасой отвращения на лице.
- Я ненавижу фанатиков, суггестор. Ненавижу. Это и было причиной моего отступничества. Мне - не одолеть этого чувства. Это - мой грех, но я его осознаю, я живу с ним и пытаюсь - в меру своих сил - приносить пользу роду. То, что делаешь ты - это много ужаснее и грязнее. Уходи.
Вестник так резко дернулся вперед, что загремела посуда, стоявшая на столе. Он буквально лег на столешницу, с безумными глазами, с перекошенным ртом, пытаясь вложить в слова, слетавшие с его губ, всю силу своего убеждения.
- Приходи к нам, отче! Приходи! И ты получишь право карать неверных по своему усмотрению, руководствуясь законом, который напишешь сам, полагаясь на чистоту собственной души! Что может быть полезнее для рода, чем твои знания и опыт, подкрепленные силой оружия? Спаситель дал нам Новые Заповеди! Новые! Не три - серые и скользкие, как болотная гадюка, а - десять, ясные, четкие и понятные - даже младенцу! Что держит тебя здесь, в этом скиту, что мешает тебе принести благо роду своему? Что?!
С грохотом лопнула кружка, взвизгнув по стенам веером осколков. Вестник, выходя из кувырка, принял боевую стойку, рванув на груди петлю комбинезона, активизирующую защитную броню, и... увидел в локте от своего носа свой собственный нож, висящий в воздухе с нервно подрагивающим, бликующим лезвием.
Старик, не шелохнувшись, сидел на лавке перед опрокинутым столом, прикрыв веки.
- Уходи, Вестник... Я выслушал тебя. Я понял все, что ты хотел мне сказать. Уходи. Весть принята

Глава 9. СТРАЖ ТВЕРДЫНИ.

- ...Его имя - Лях, в Городе - четырнадцать месяцев, первое посещение. Он наёмник, из клана Предгорий...
- Не тяни.
Бывший сотник штурмовиков и самый молодой темник в истории Порубежья Степных кланов, а ныне - начальник службы контрразведки Стольного Града и правая рука Главы Совета заслужил своё прозвище - Демон - не только за поразительную быстроту реакции и стремительность, граничащую с неотвратимостью. Наряду с этим, весьма ценным для воина качеством, в нём сочетались почти звериная интуиция и ужасающая жестокость. Отпрыск знатного казацкого рода, князь, он даже имя своё - Деметре - умудрился переиначить собственными деяниями, придав символу жертвенного агнца иронический оттенок, поскольку ещё в Корпусе стражей за глаза величали его Агнец Неуязвимый.
Закончив с блестящей характеристикой Военную Академию, Деметре получил назначение на Порубежье в довольно неспокойное время. Один из кочевых ханов, Едыгей, перенёс свою ставку почти вплотную к южным границам Метрополии - на расстояние пяти дневных переходов. Воспользовавшись тонкостями политических реверансов, кочевники пожгли с десяток городищ, оставшись при этом безнаказанными. Восприняв медлительность Империи за её слабость, Едыгей решился на масштабный набег.
В нарушение всяческих установлений, Деметре боя не принял, в зону пограничной Орды не отошёл, а, бросив пустую заставу на произвол судьбы, во главе неполных двух сотен штурмовиков пересёк Порубежье и ушёл во встречный рейд. А через трое суток, ночью, около двух сотен головорезов атаковали ставку Едыгея, устроив жуткую резню. Жалость и Сострадание спали в ту ночь беспробудным сном: Едыгей не только лишился всего гарема, но и остался без наследников мужского пола, кроме тех троих, что взял с собой в поход. И что интересно - эти трое тоже отдали Богу душу через неделю, от неизвестной болезни. Набег завершился сам собой - Едыгей принял яд.
Из рейда вернулось меньше трети бойцов, но с тех пор право служить под началом Деметре Демона превратилось в высочайшую привилегию, ибо подобная галочка в личном деле открывала практически необозримые горизонты военной карьеры. Совет, естественно, не одобрил сего экстремизма, но Южный рейд всё равно вошёл во все учебники по тактике, а Демон получил должность тысяцкого и право использовать резерв штурмовиков Порубежья по своему усмотрению. В ходе военной карьеры князь Деметре деяниями своими фактически изменил статус служб безопасности и контрразведки. Из гарантов неуязвимости оборонительные порядки превратились в тайное и неотвратимое оружие возмездия: какой смысл штурмовать Твердыню, если мзда воздаяния настигнет верхушку атакующей Орды ещё до завершения штурма?
Правда, мода сия привела к тому, что службы безопасности и контрразведки из полицейских и охранных структур мало-помалу превратились в один из самых могущественных силовых факторов, а в Империи вместо очередного центра влияния, к чему все уже в общем-то привыкли, появилась некая сдерживающая - федеральная - сеть. Что вполне устроило Калифу.
Заместитель Демона в Стольном граде, Иштван Мятый, был у него десятником в Южном рейде. Тёртый калач, он давно усвоил, что интуиция начальника сработает много раньше, чем подчинённые успеют облечь неприятные новости в некое подобие нейтральной словесной конструкции. Правило докладов, которое Демон ввёл ещё на Порубежье - "информация, только информация и ничего кроме информации" - имело всего одно исключение, воспользоваться которым смог бы далеко не всякий: "неуверенность в формулировках автоматически означает, что потенциальные последствия новостей выходят за рамки компетенции говорящего". Стоило ошибиться в оценке тезиса "меньше знаешь - крепче спишь" - причём в любую сторону - и на карьере докладчика можно было ставить крест. В данном случае риск был весьма высок - речь шла о самом Деметре Демоне.
- Его спутник предъявил корочки федерального инспектора. Ксива - без утверждения полномочий Советом. Но эту пару не интересовала силовая часть арсенала, они пришли целенаправленно в информационный центр, тем более что визит федералов был плановый. Когда инспектор предъявил бланк особых полномочий на корректировку базы данных, дежурный офицер всего лишь последовал требованиям инструкции о действиях в условиях повышенной боевой готовности.
- Насколько я понимаю, бланк был именной, и принадлежал кому-то из высших сановников Города...
- Это был твой бланк, князь.
Если глава контрразведки и был удивлён новостью, то никак этого не показал. Его голос остался спокойным, как будто речь шла о повседневной рутине, не выходящей за рамки обыденности.
- Смешно... Хороший удар ниже пояса...
Мятый мысленно осенил себя крестным знаменем: чутьё его не подвело. Теперь любая попытка смягчить формулировки будет воспринята как замаскированное сомнение в незыблемости профессиональной пригодности и чести Демона. Впрочем, Мятый не особо переживал по этому поводу. Князь Деметре - и не только для Иштвана, а для всех, кто когда-либо служил под его началом - был непререкаемым авторитетом. Авторитетом во всём: контрразведка Стольного Града могла по праву гордиться собственной "невидимостью" для посторонних глаз, поскольку подчинённые Демона перенимали (и по долгу службы - в том числе) не только профессиональную сосредоточенность хозяина, но и особенности поведения, костюма, и даже - облика.
Деметре любил повторять: "Острие карающего меча Господня не должно бросаться в глаза. Смерть недруга хороша при условии внезапности, неочевидности причин и непредсказуемости последствий". Ко всему, что касалось самого князя, вполне подходила характеристика "обычный": среднего роста, нормального телосложения; неопределённого возраста, около сорока - сорока пяти, но хорошо сохранившийся; без особых примет и острых углов, без бороды и усов, короткая, но не армейская, стрижка, стандартный, без знаков различия, костюм официала. Такие люди забываются сразу же, как толь