Птица, обитающая… Стихотворения

Птица, обитающая… Стихотворения Мария Михайловна Мельникова В книге вы найдете стихотворения о ромашках, персональном конце света, способах катания на карусели, кошках, древних греках, особенностях разведения внутренних овец – а также о других столь же странных, но увлекательных вещах. Птица, обитающая… Стихотворения Мария Михайловна Мельникова © Мария Михайловна Мельникова, 2015 © Мария Михайловна Мельникова, дизайн обложки, 2015 © Мария Михайловна Мельникова, иллюстрации, 2015 Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru Предисловие Историю поэзии можно писать, говоря, к примеру, исключительно о судьбах лирического субъекта. Трансформации постромантического «я» в новейшей поэзии привели к распространению так называемого «плавающего» субъекта, расщепленной поэтической личности, существующей в пространстве внеиерархического мира, в ситуации тотального кризиса идентичности, приводящего, в свою очередь, к формированию новых идентичностей. В этой ситуации для молодой поэзии неожиданно стало важнейшим понятие опыта. Описание места себя-в-мире становится не просто маркером пребывания здесь-и-сейчас, но чуть ли не единственным способом сохранить представление о целостности говорящей личности. В стихотворениях Марии Мельниковой это самоощущение обретает яркость и убедительность: «Птица, обитающая в скрипучих качелях, / Голосом моего детства, или чьего другого – / Или чего другого – / Сообщает о лете, которое предстоит запомнить / Или не запомнить – не знаю, как все получится. / Сообщает о детстве, которое у меня было / И по этой причине не денется от меня никуда». Владение иллюзорным опытом становится чувством гораздо более сильным и насущным, нежели соотнесенность с десакрализованными внешними атрибутами реальности. Вообще, стихотворения Мельниковой задают координаты специфического стоицизма, так сказать, стоицизма новой формации, при котором нет даже и признаков самопостулирования «гордого человека» («ты Царь – живи один»); нет, здесь возникает своеобразный стоицизм самоумаления, такой себе апофатический стоицизм. Плюс – редкая в новейшей поэзии нота – своего рода морализм имморалистической эпохи, поиск некоторых оснований в культурном архиве – оснований не менее ложных, нежели мысль о собственном существовании, – и от того не менее значимых: «Мне будет сложно тебе объяснить, мое сердце, / Почему никого не надо любить, и я, правда, не знаю, / Что тебе посоветовать из мирового наследия, / Но мы будем работать над этим, мы будем работать… наверно…» Стихи Мельниковой устраняют ироническое самоуспокоение не только как метод, но и как возможность, это поэзия, нацеленная на осознание внутренней дисгармоничности, отчасти даже и признание ее, но никоим образом не возвеличивание, не придание ей ценностного начала. Баланс сложных психологических экспериментов лирического субъекта, производимых над самим собой, и внеположенного сомнительного мира с его неустановимыми требованиями и правилами, рождает жесткий и убедительный поэтический жест Марии Мельниковой.     Данила Давыдов Песни спальных районов Все это посвящается Некрасивой улице Хачатуряна, Ничем не напоминающей о композиторе, И смиренной улице Коминтерна, Ничем не напоминающей о Коминтерне. Названия улиц следует уважать, И то, что они называют, Тоже следует уважать В любом случае, Потому что когда на нас снова подует, Надо будет за что-то держаться, А держаться за что-то большое и важное Мы, как показывает практика, Умеем плохо. Двор Птица, обитающая в скрипучих качелях, Голосом моего детства, или чьего другого — Или чего другого — Сообщает о лете, которое предстоит запомнить Или не запомнить – не знаю, как все получится. Сообщает о детстве, которое у меня было И по этой причине не денется от меня никуда, И о том, что не надо грустить чрезмерно. Она не знает, А точнее, ей безразлично, О чем я грущу, но она так чудесно уверена, Так чудесно уверена, что не надо грустить чрезмерно, А лишь чуточку, чтоб как синий цвет у Сезанна, Как кислинка во рту, и детская фотография. Как это глупо — Птиц и мудрость закладывать в скрип, но поверье, есть вещи глупее, И я вам даже скажу: таковых большинство. Сигарета Сигарета, Падающая с балкона июньской ночью, Вряд ли знает что-нибудь об астрологии и кометах Или Викторе Цое. Да что она вообще может знать, кроме того разговора, Что велся, пока курили, – это если был разговор. А если не было разговора? Тогда это просто кошмар, а не жизнь. Вы, конечно, спросите: Какая, к лешему, жизнь у чем-то набитой трубочки, Летящей в потемках вниз, по направленью К говну, собачьему и человечьему, и битым бутылкам; Летящей – и этим разительно отличающейся от нас, Представляющих собой нечто гораздо более сложное И движущееся в направлении, несомненно Достойном и, может быть, даже прекрасном? Ох, что же мне вам ответить, мои собеседники, Выдуманные мною в жалких лирических целях В этой июньской ночи, в бедном московском районе, Где дома не мерятся высотой с деревьями И железнодорожная станция Старательно притворяется адовой пастью, Издавая достойные Данте лязги и визги, И взволнованный женский голос кричит в динамик Что-то важное вроде «Дыр булл щыл» или «Ктулху фхтагн», И из окна я не вижу практически ничего, Чему пригодятся мои ирония с философией, Да и сама я? Разумеется, это не мешает любви, но желанье быть частью — Ох, это неистребимое, бессмысленное, как Моцарт, желанье быть частью — Цветком в уголочке справа, горгульей рогатою, веселой надписью «хуй», Частью вот этого вот, большого и существующего, В данном конкретном случае – устало-зеленого и ночного, Кое, пожалуй, бессмысленно утомлять, как далее, так и вообще, Виршами. И сигарета падает, А я на правах и обязанностях чуть более долговечной Думаю о кометах и о том, что надо сходить в магазин. Лестница То была эпоха непрерывной трагической гибели Деревянных детских площадок, чье назначенье, Как казалось жителям местности, утратило смысл В этой новой стране, и на каком-то этапе От синей горки осталась торчащая в воздух лестница. Мы с удовольствием забирались и прыгали — Невысоко, неопасно, но все-таки определенно в бездну, В нашу личную детскую бездну, Маленькие глупые каскадеры без сценария и режиссера. Нет, это не аллегория – лестницу жители местности тоже сломали, И дело, конечно же, было не в назначенье, а в досках. И мы продолжили расти дальше, И с миром тоже продолжило что-то происходить, А теперешние детские площадки состоят в основном Из металла с веселым пластиком. И остальным предметам Тоже стало гораздо легче жить и быть целыми, И я думаю, ничего плохого не будет, Если я признаюсь, Что этой более-менее целости я упрямо не доверяю, Хоть и радуюсь. Нет, это не аллегория, А просто детство, умеющее притворяться Кучей разных Умных и сложных вещей. Не спрашивайте, зачем ему это, Я не знаю, зачем ему — Да и не возражаю. В мире, который – я не знаю, что тут уместно вписать, — Меня вполне устраивает быть ведомой вот этим: Синее крашеное дерево цвета пыльного неба, Удивление от осознания, что лестница Может спокойно существовать без того, к чему ей должно вести, Отважный прыжок и встреча китайских кроссовок с землей. Падение – неизбежный спутник не только страха, Или я просто не разбираюсь в паденьях и страхах, Что вряд ли. Ромашки начала или конца мира Гора не была горой, она была насыпью, Но взрослые говорили: «Пойдем на гору» – то ли из уважения К детской потребности в горах и долах, Реках широких, озерах глубоких и зверях опасных, В общем, в значительных проявленьях пейзажа, В котором живем, То ли и сами они имели такую потребность. Большая, жесткая, рыжая, Гора выглядела очень суровым местом — Этакой горбушкой иного мира, иссушенной Иными климатическими условиями и катаклизмами. Не то чтобы окружающий, свежевысосанный из болота, район Был, по контрасту, выставкой человеческой цивилизации — Он ей не был. Но гора все-таки казалась чем-то особым. В свежевысосанных местах Возвышенности любого рода, знаете ли… ну, вы меня поняли. Мы ходили на гору не просто так, у нас была миссия — Нарвать ромашек. Они были главными представителями горной экосистемы И практически ничего Не имели общего с лирикой, Которую я потом наблюдала в мультфильмах и покупала в киосках. Неподдающиеся руке стебли, без пяти минут палки; Листьев, кажется, не было вовсе, И маленькие головки с очень короткими лепестками, Воинственные головки, а может, головки-странницы, Стремящиеся из неблагосклонной почвы В ничего не сулящую высь. Это были крутые, крутые цветы, Цветы то ли начала, то ли конца мира, А в общем-то, и того и другого, потому что это была Вторая половина восьмидесятых, и мне было четыре года. Ландшафтов прежде этого я не помню, Это раннедевонские берега, приграничная зона, Сто метров до территории государства До. Дальше уже начинается всем имевшим детство знакомое Изобилие с его неминуемыми радостями открытия Мокрости вод, зелености трав и выси деревьев — Но границы мои защищает гора боевых ромашек. Спасибо. Труд благодарности заключается в том, Чтобы говорить спасибо Тем, кто не только не может ответить «пожалуйста», Но вообще ничего не может ответить, И в том, чтобы благодарить за подарок, Про который ты даже не можешь сказать, Что он такое, И что с ним добрые люди обычно делают. Казаться бессмысленным – естественное свойство труда, Так что все в порядке, И я выношу официальную благодарность Этой насыпи и ее гарнизону за их беспорочную службу, Длиться коей положено столько, сколько я проживу В этом любимом мной мире, подобном безумному кролику с динамитной шашкой Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/mariya-mihaylovna-melnikova/ptica-obitauschaya/?lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.