Семь тетрадей. Избранное (сборник)

Семь тетрадей. Избранное (сборник) Борис Иванович Щербаков Борис Щербаков – один из самых успешных менеджеров бизнеса информационных технологий, в прошлом переводчик, работник Внешторга… с раннего детства писал стихи. За свою богатую событиями и свершениями жизнь Борис не утратил остроты поэтического мироощущения. Были годы, когда он писал взахлеб, были долгие перерывы. Так или иначе, результат – семь поэтических тетрадей, каждая из которых несет печать времени – как личного, так и нашего общего, в котором мы жили и живем. Борис Щербаков Семь тетрадей. Избранное (сборник) Руководитель проекта И. Серёгина Корректор О. Боченкова Компьютерная верстка М. Поташкин Дизайн обложки Л. Беншуша © Б. Щербаков, 2012 © ООО «Альпина нон-фикшн», 2012 Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав. © Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru (http://www.litres.ru/)) * * * Начало 1972–1977 гг. Баллада Зачем я не воин и в битве кровавой Другие встречались, мечами звеня? Зачем на коне не скачу я по травам И царская дочка не любит меня? Зачем за спиною не чувствую лука И в речке студеной коня не пою? Зачем во дворце перед близкой разлукой Под гусли я песню свою не пою? Зачем я, друзья, на волнах океана Не правлю рукою умелою челн? И вместе с дружиной в заморские страны Не мчусь я по грядам бушующих волн? Эй, буйные ветры! Бушуйте и рвитесь! С шатра не сорвать вам трепещущих лент. Зачем не боец я, не воин, не витязь (Хотя и дружинник), а просто студент? Рождественский сон Вот послушайте… Тишь… Это хлопья уставшего снега, Словно сказочных бабочек рой Опускаются вниз. И, уставши от вечного бега, Даже время вечерней порой На пушистый сугроб Отдохнуть потихоньку садится. Я иду, темнотой окружен, Только, может быть, мне, Только, может, все это мне снится? Ну, конечно же, это рождественский сон. Ночь перед весной Буря, буря стелет снегом паутину переулков, И, как свечи, догорают Огоньки твоих окон. Слышишь, топают морозы По сугробам шагом гулким? Слышишь, где-то за домами Колокольцев перезвон? Это мчатся чудо-кони В вихре снежного бурана, А под белою фатою Там волшебница-зима. Наметают ей морозы Серебристые курганы, Из искрящегося снега Воздвигают терема. Поток Поток рванулся, вздыбив спину, Сломив сопротивленье льда, Как вырываются стада Весной на сочные долины. Открыв весенний хоровод, Поток рассыпался ручьями, Как солнце вешнее лучами, И воды ринулись вперед. Набросок Это лето. Сам жаре не рад, Прячась в зелень от нее устало, Май акации медовый аромат Разливает щедро по бокалам. Не бывает Не бывает такого осенью, Даже в сказках ты не найдешь, Чтоб из белого неба с просинью По-весеннему капал дождь. Не бывает, чтоб тучи схлынули, Чтобы небо – как по весне, Чтобы солнце лучи раскинуло — И купается в голубизне. Нет, бывает, что так случается, И приходится сгинуть тьме, Только люди не удивляются, Знают, все равно – быть зиме. «Сегодня вдруг сентябрь…» Сегодня вдруг сентябрь Взглянул в мое окно. Увидел я, как ветер реки студит. Ведь день Ильин прошел уже давно, А это значит, что тепла уже не будет. Сон Иисуса Не помню, был ли это сон Или простой мираж в пустыне. Я видел город, слышал звон Колоколов, мираж… а ныне… Песок кругом, один песок, Пустынна даль, пустынно небо, И солнце мне печет в висок. Воды… Воды хочу… но где бы Ее найти, скажите, где Мне взять живительную влагу? Я знаю, истина в воде. Хотя испил бы лучше брагу, Чтобы заснуть и вновь во сне Увидеть снова этот город. Недолго жить осталось, скоро Молебн отслужат и по мне. Он был прекрасен, город сна. Вдали, за зелени прохладой, Вставала белая стена, Что ограждает рай от ада. Я видел белые дома, Ручьи, бегущие в равнину, Базар – людская кутерьма, Там дети, женщины, мужчины. И думал я про них тогда, Что нет счастливей их на свете. Покой и счастье навсегда Мужчинам, женщинам и детям. И я был броситься готов Водой студеною напиться И отдыхать в тени садов, Где чудным хором свищут птицы. И я пошел к стене, хотел Я отворить врата златые, Но шагу сделать не успел, Как понял: все мечты пустые. Исчез мираж, и звон угас, И я опять один в пустыне… Пусть будет дождь, пускай он хлынет С небес! Но вижу, тщетен глас. Что значу я, зачем я, Боже? Который день не ел, не пил. Простой песок мне служит ложем, Так скоро выбьюсь я из сил. Я человек, Отец! Пойми Ты, Нужны простые люди мне. Но для меня врата закрыты В высокой каменной стене. Но почему?! Зачем тогда я? Иль это правда был лишь сон? Мираж, мираж, виденье рая, Фонтаны, зелень, люди, звон. А на реальность так похоже… Так значит, сон… Прости мне, Боже! Подумал я: «Мираж, ну что ж, Не он, так я… одно и то же…» Воды, воды… хочу воды. Зачем вы шутите со мною? Я видел чудные плоды В садах за белою стеною! Хочу… воды! Но жгуч песок, И капли влаги нет в помине Чумное солнце жжет висок, Пуста безводная пустыня. «Растравила весна, растревожила…» Растравила весна, растревожила, А всего лишь февраль на дворе. И чего-то совсем непохожего На обычное хочется мне. Чтобы медом пахнула акация, Чтобы трель за собой позвала, И весна ослепительной грацией По пахучим лугам проплыла. Пусть сегодня тебя не увижу я, Только знаю, что ты меня ждешь. Ты моя, по-весеннему рыжая, Будто с неба апрельского дождь. «Ты знаешь, может статься…» Ты знаешь, может статься, С чего это я злой? С чего боюсь остаться Наедине с собой? А дома я скучаю, Устав от кутерьмы, И за стаканом… чаю Готов сидеть до тьмы. Ты, может статься, знаешь, Кого это я жду? Ищу, но, понимаешь, Никак вот не найду. Хочу, хочу быть с теми, Кто выбрал трудный путь. Бежит шальное время, Да так, что просто жуть. Ты знаешь, может статься, О чем я говорю? Сегодня девятнадцать, А двадцать к ноябрю… Хочу я… (песня на музыку А. Исакова) С рассвета и до темноты Хочу я всего лишь не боле, Чем мять сапогами цветы Усталого теплого поля. Хочу, – да простит меня Бог, — Немного свободы, хочу я, Чтоб волны ласкались у ног, Кровавые раны врачуя. Хочу я заснуть на траве Под песню пчелиного гула, Чтоб ты головой к голове Легла и со мною заснула. Хочу я припасть к роднику, Холодную воду смакуя. Я чувствовать радость могу, По целому миру тоскуя. Когда ко мне явишься ты, Как будто бы с иконостаса, С рассвета и до темноты Я жду только этого часа. Дума нелегальная Убогой кухни шел я мимо, Как то случилось – не пойму, Как вдруг ужасная картина Открылась взору моему. Зловонный дух угрюмо вился Над кучей с гору Эверест, И смердный запах разносился На много сотен верст окрест. Угрюм и чем-то опечален, В той куче рылся человек, И пот холодными ручьями C его чела на землю тек. Его спросил я, ужаснувшись (Все как-то вырвалось само!): «Откуда ты?». Он, разогнувшись, Ответил тихо: «Из МГИМО…» На нем защитна гимнастерка И на платформе сапоги, В глазах такая грусть, что горько, И тьма, что не видать ни зги. Он на меня взглянул с тоскою, И я отвел поспешно взгляд. И вспомнил (с трепетом, не скрою), Что завтра мне идти в наряд… Дума легальная В ажурном ореоле песен Сидит на ветке соловей. Но он ведь менее полезен, Чем старый дятел – враг червей. Когда волна шумливой пеной На берег бросится в тоске, Она смывает непременно Любой рисунок на песке. Природы тайны неподвластны Сознанью нашему порой, И то, что кажется нам ясным, На деле скрыто темнотой. Сон в летний день (Песня, музыка А. Исакова) Вот так лежать и тишь бы эту слушать Среди полей, слезящихся росой. Ничто не может, кажется, нарушить Всевышним нам ниспосланный покой. И вдруг, когда сама земля заснула Под мягким покрывалом облаков, Вы чувствуете, гарью потянуло, И дым пополз по бархату лугов… Себе не зная истинной цены, Ты думаешь, что создан для войны. Послушай, обладатель жизни краткой, Зачем тебе сражения нужны? За горизонт метнулся белый сполох И выжег небо яркое дотла, И мириады искорок веселых Кругом зажгли пожаров факела. Быть может, это даже и красиво — Очарование слепящего венца. Да кабы в сизом облаке разрыва Не видеть смерти желтого лица… Себе не зная истинной цены, Ты думаешь, что создан для войны. Послушай, обладатель жизни краткой, Зачем тебе сражения нужны? Подумай, обладатель жизни краткой, Оставь свой меч и пыл войны оставь. Ведь если рухнет мир, по-детски шаткий, Все это может превратиться в явь… Вот так лежать и тишь бы эту слушать, Забыв про этот сон и про войну, Пусть будет так, чтобы никто не мог разрушить Земной покой и эту тишину. Ты слышишь? Застыли тополя, но через миг Рванется ветер, пробежит по кронам. Ты слышишь музыку: Шопен, Чюрленис, Григ… Играет для тебя оркестр зеленый? Ты слышишь, как шуршат странички нот? Ты слышишь, как звучат аплодисменты? Галерка хлопает, волнуются студенты, Шумливый и восторженный народ. И я бы с ними вместе крикнул: «БРАВО!», Но слишком поздно вспомнил о себе. Я весь восторг свой отдал лишь тебе, Я рассыпал его налево и направо. Пусть все недолговечно между нами, И этих чувств возвышенных прилив. Мы разойдемся разными путями, В сердцах воспоминанья сохранив. К 9-ому числу А прав был, верно, старый Пифагор, Когда такую схему мира мыслил, Где суть вещей, явлений есть набор Всевышним упорядоченных чисел. «Мой старый дед, мой старый, добрый дед…» Мой старый дед, мой старый, добрый дед, Он каждый год с волненьем ждет весну. И майский день, и яблоневый цвет, Что, как всегда, расплещется в саду. Мой старый дед, мой старый, добрый дед, Он, как всегда, оденет ордена. Тем орденам уже за тридцать лет, Ведь тридцать лет как кончилась война. И, сев за стол среди своих детей, Он гордо, как хозяин именин, Расскажет им про труд военных дней, Про битву за Москву и за Берлин. И вновь его рассказам поражен, Смирю немного юношеский пыл И вспомню то, что говорил мне он, О чем сегодня он уже ЗАБЫЛ! Сонет № 1 Как братья-близнецы, любовь и ненависть похожи. И там, и там для половинок места нет. И там, и там снедает дума, сердце гложет, И то, и то пройдет, в душе оставив след. И там, и там, отдав сомненью мысли, Ответа мы не ищем в здравом смысле. Ко всем богам взываем для победы, Забыв про мир, про радости и беды. И там, и там, впадая в плен опасный, Над чувствами порою мы не властны. Для тех, кому смешно сравненье это видеть, Я говорю, не утверждаю вовсе я, Что все равно, любить или ненавидеть, Совсем, совсем не в этом мысль моя… «Приходит время, думаешь подчас…» Приходит время, думаешь подчас: Я просто жизнь свою разбил на роли И их играл, до дикости, до боли, Вживаясь в них на год, на день, на час. Слезинки летнего дождя Твои глаза полны печали, В слезинках летнего дождя. Мы оба думали вначале, Что все сгорает, уходя… Мы все учли и обсудили, Все пролетело, как гроза. Но только в памяти застыли Твои глаза. Твои глаза. Они тогда почти смеялись В слезинках летнего дождя. «Ну, вот и славно попрощались», — Тогда я думал, уходя. Сегодня влажный ветер лета Напомнил снова эти дни, Когда в Москве, теплом согретой, Лишь мы бродили, мы одни. Я жду тебя. Но только где ж ты? Не все сгорает, уходя… Ты видишь искорки надежды В слезинках летнего дождя? Ода на взятие моего сердца Весна ли во мне разбудила поэта Слезящейся зеленью нежной травы. Нет, вовсе не ей я обязан за это, А просто сегодня мне встретились Вы. И, душу сомненьям отдав и тревоге, Я думаю ночью, я думаю днем: Зачем же я жил, коли прежде, – о Боги, О Боги! – Вас не было в сердце моем? По Вам бы слагать пышноцветные оды, Лишь Вам стоголосые гимны бы петь. Одной Вам свой труд отдавая и отдых, За Вас отправляясь на жизнь и на смерть. За трепетным станом прекрасной березы Я вижу, я слышу, я чувствую Вас, В волнительной свежести утренней розы, Но Вы обаятельней в тысячу раз. Весна ли во мне разбудила поэта И жизнь подарила волшебным словам? Весна позабыта, другими воспета, Не ей моя ода, а Вам, только Вам. Нет, Вам не к лицу золотистые нимбы, И тоги святых, это, знаете, вздор. Святые – святыми, но только вот им бы Такую решительность, смелость, задор. Но, Боже, к чему эта медь дифирамба? Чтоб выразить все, что сказать я готов, Не хватит никак ни хорея, ни ямба… Слова, все слова, как устал я от слов… А может быть, нужно простое «спасибо», Земное «спасибо» за то, что Вы есть? Но только не надо, не надо улыбок… Ведь это не шутка, не праздная лесть. Весна ли во мне разбудила поэта Слезящейся зеленью нежной травы? Нет, вовсе не ей я обязан за это, А просто сегодня мне встретились Вы. «Крылом махнула цапля над рекой…» Крылом махнула цапля над рекой, И ветер стих, и как-то сразу разом Моргнуло солнце красным рыбьим глазом И в пекло укатилось на покой. Куда-то вдаль уплыл последний свет, И мир заснул, ему, наверно, снится, Как под крылом парящей гордо птицы В слепящих брызгах занимается рассвет. Последний путь иисуса Голгофа горбилась вдали, Закат спускался ржаво-рыжий. Казалось, все пути вели Туда, вперед и к небу ближе. Виденье куталось в пыли, Она ждала, немая груда… Казалось, все пути вели Туда, и лишь один оттуда. Его вели, прощаясь с миром, Он тихо шел, а что он мог? Он не кудесник и не бог, Зачем-то названный кумиром… «За что судьба со мною зла? — Он про себя твердил упрямо. — За то, что злость меня взяла, Я выгнал торгашей из храма? За то, что излечил калек, За то, что хлеба дал народу?» Он тихо шел, чтобы навек Обресть величье и свободу… Толпа вокруг него росла. Он снова окружен толпою. Сама земля его несла, Чтобы возвысить над собою. Так вот она, людская скорбь, В щемящем горе этих взглядов. Но ты держись, спины не горбь, Не порть прощального парада. Другие прячутся вдали — Им подавай простое чудо! …Он шел… И все пути вели Туда… и лишь один оттуда… К поэме о числах Первый день проведи с тоскою, На второй понадейся вновь. И, сказав себе «нет – покою», Третьим днем разыщи любовь. На четвертый оставь сомненья, В пятый день не войди, вбеги, Только капельку сожаленья На потом себе прибереги. На шестой наслаждайся властью И во всем на седьмой разберись, На восьмой искупайся в счастье, А девятого берегись… А когда тебя жизнь остудит, Ты, наверное, сам поймешь, Что десятого дня не будет, Как бы ни был восьмой хорош. «Боль была ослепительно белой…» Боль была ослепительно белой, Как колючий декабрьский снег. Мне с собой ничего не поделать, Я такой же как все человек. Будто вспышка, минутная слабость, И слова застучали в висках. «Горе – наша любовь, а не радость, Наше счастье – не в наших руках». Больше нет перед нами препятствий, Больше нет нескончаемых лет. В жизни есть испытание счастьем, Испытания временем нет. Где мое ненайденное счастье, Радость дней и тревога ночей? Боль была удивительно ясной, Как прозрачный, студеный ручей. Осень Мы – это листья, что кружатся В вихре последнего танца, Чутко внимая октаве органа Прозрачного дня. Мы разлетимся и даже не бросим Друг другу: «Останься!» Я позабуду тебя, да и ты позабудешь меня. Что нам обиды, которые будут В мгновенье забыты? Что нам надежды, которые тают, Чуть только застыв? Мы – это листья, что кружатся в осени, Солнцем залитой, Жадно встречая холодного ветра Упрямый порыв. Ночь игуаны Под развесистым платаном Привязали игуану, Так, для смеха, для забавы, Чтоб не мять ей больше травы И с камнями не сливаться, Не искать себе добычи, Чтоб весной, храня обычай, Не продолжить больше рода… При стечении народа Под развесистым платаном Привязали игуану. Всем им хочется сильнее Затянуть петлю на шее, Чтоб, боясь кровавой раны, Не рвалась бы игуана. Люди знают: надо, надо Толстым боцманским канатом Игуану привязать, Только жаль, что негде взять. Злые лица, злые позы, Только незнакомы слезы В мире змей и игуан… А веревка долго трется, Только ведь всегда найдется Тот, кто ночью под платан Проберется осторожно, Не шумя, насколько можно, Перережет ту веревку. Только утром эти люди Все равно его осудят. А ведь столько было б смеха, Вот забава, вот потеха! Под развесистым платаном, На веревке – игуана! Хочешь? Хочешь, кульбитом Корбут Сдам ГТО норму? Влезть могу на Эльбрус двугорбый, Только скажи, что любишь! Хочешь, рассыплюсь трелями барда? У шах-ин-шаха выиграю в нарды, Шпагу могу проглотить, алебарду, Только скажи, что любишь! Хочешь, досрочно сдам сессию, И – на каникулы в Полинезию? Могу открыть изотоп для цезия, Только скажи, что любишь! Раньше, бывало, достанешь звезды — И хорошо. Легко и просто. Но ты подумай, может быть, поздно, Пока ты скажешь, что любишь. Ступени В этом доме большом ни дверей, ни окон, В этом доме отчаянно мечутся тени. Все, как было всегда и веков испокон — Вверх и вниз убегают немые ступени. На одних – покрывалом тяжелая пыль Погребает следы проходивших когда-то. Это значит – безветрия длительный штиль Бережет их, как мы бережем экспонаты. На других – миллионы упругих подошв До округлости стерли у мрамора грани, Руки вытерли краску перил… ну и что ж, Им Создатель воздаст за такое старанье. А ступени бегут до вершин снеговых, Что качаются с небом сияющим вровень. И какая вам разница, если на них Вы увидите пятнышко высохшей крови? А ступени бегут, уходя в темноту, Паутину и грязь, и еще что-то кроме. Проходите, пожалуйста, в ту или в ту? Ни окон, ни дверей в этом сказочном доме. В этом доме большом ни окон, ни дверей И не платят жильцы ни квартплаты, ни пени. И еще хорошо, что веков испокон Верх и вниз убегают куда-то ступени. Гоголевский бульвар Весь бульвар оккупирует лужами По-весеннему чистая грязь, А по краю его, будто кружевом, Оплетает чугунная вязь. За ее вековыми изгибами Даже время не очень видно, Как и раньше – скамейки под липами, Старики ворошат домино. И за чадом, мехами укутанным, Неусыпная няня следит. По ветвям, от весны перепутанным, Воробьиная стая сидит… Ну, а вечером – просто не верится! Это будто красивый эстамп, — По бульвару искристому стелется Мягкий свет галогеновых ламп. За стволами, где сумерки снежные, Таки и жди, промелькнет фаэтон. Вы не видите взгляды мятежные В гальванических срезах окон? Вы не видите грусть и страдание По России, утопшей в ночи? Это стало далеким преданием, Но горит еще пламя свечи. Хоть теперь не сыскать городничего, Светоч разума – он не погас. Гоголь сам, не смущаясь величия, С постамента взирает на нас. Весна на крыльях птиц Недавно город встретил тучу птиц, Недружелюбно, холодно и хмуро. Взглянул на них толпою скучных лиц И отвернулся в сторону понуро… Недавно в город, радостно паря, Влетели птицы, гимн весне слагая. А город мялся (рано, мол, и зря), Весне другие сроки полагая. А вот они, над сетью проводов, Над грязью улиц и апрельской топью, Не думали: готов иль не готов Принять наш город птичию утопию. Они влетели, будто на парад, Тепло и дружно, будто ветер майский. Замельтешились, – вверх, вперед, назад, — Взирая вниз немного по-хозяйски. Но, может быть, у них своя весна, Свои права на этот грустный город И сроки пробуждения от сна И мир напополам для нас расколот? А может, проще: мы, восторга их И ликованья их понять не можем. Я обернулся и… в какой-то миг Мой город хмурый улыбнулся, ожил… А я молчу. А мне б искать слова, Слагать стихи, кричать об этом мне бы, Что все-таки у нас одни права На этот город, улицы и небо. «Мы попрощались бегло, торопливо…» Мы попрощались бегло, торопливо, Спеша домой (как будто бы спеша!). А дождь под властью нежного порыва Прошел по листьям, каплями шурша, Нас не заметив, теплой майской ночью, Мы попрощались в этот поздний час. Мы попрощались… Нет, я не пророчу, Но май пройдет и не заметит нас. Еще чуть-чуть, еще совсем немного — И нас весна оставит в стороне. Нас не заметив, светлую дорогу Открыв другим, кто верит ей, весне… Май Не было ничего, не было. Зачем выдумывать миф? Весна ничего не требовала, Она была для других. Было иль не было – все забудется, И тот удивительный май. Этот сон никогда не сбудется, Вспоминай или не вспоминай. Ни лавочки под дождем, ни холода, Ни губ и ни глаз твоих, Ни сердца, чугунным молотом Стучавшего за двоих. Поверите ли, не поверите, А только весна была. Попробуйте-ка, измерейте Радость ее тепла. С Земли ли, откуда, с неба ли Ты появилась вдруг, И былями стали небыли, И долгий замкнулся круг. И снова ты, как открытие, Появилась в моей весне. Сможешь ли ты забыть ее, Не говоря об мне? Не было ничего, не было, Зачем выдумывать миф? Весна ничего не требовала, Она была для других… Гастрономическая лирика Когда бегут, спешат ночные тени, Пугая путников, плутающих в ночи. То увязая в тьме переплетений, То разлетаясь, как весенние грачи. Туман теплом объял ночную землю, В нем даже «шорохи ночные не слышны», Устав от суеты, на небе дремлет Тяжелый, аппетитный сыр луны. Божий храм «Широка река Ока, да не больно глубока».     Каламбурчик Вчерашний день вечор спеша домой, Я наблюдал окрестные селенья, Как вдруг – о Боже! – взор усталый мой Скользнул по храму в странном запустенье. Обитель Божья стала храмом воронья, Алтарь насестом служит птицам глупым. Зияет черный вход, как полынья, Давно травой порос дырявый купол. Обочь – береза чахлая в пыли, Согнулась, будто просит подаянья. Подпорки – словно нищей костыли И крона – будто нищей одеянье. Но путник, ужаснувшись сим виденьем, Спешит оставить оскверненный храм. И если осенит себя знаменьем, Так только чтоб забыть скорее срам. Сворочен крест, давно ступени сбиты, Алтарь таков – не видели б глаза, Внутри все искореженные плиты, Загажены святые образа. Но разве можно время вспять вернуть? Оно ушло, вернее, мы его убрали! А теплоход наш продолжал свой путь, Экскурсию по водной магистрали. Но верю я, сюда придет народ И храм поднимет, вновь наполнив звоном. И возле входа бережно прибьет Табличку: «Памятник архитектуры. Охраняется законом». Рязанские раздолья Да, луна здесь больше в сто раз, Потому что на Севере, что ли? Как бы ни был красив Шираз, Он не лучше рязанских раздолий. Пусть от неба в глазах дрожь, Пусть там фиников всяких вволю, Как бы ни был Египет хорош, Он не лучше рязанских раздолий. Даже с Эйфеля видя крыш Черепички, я думал с болью: Как бы ни был красив Париж, Он не лучше рязанских раздолий. Небоскребы – один восторг, Высотища в полет соколий, Как бы ни был хорош Нью-Йорк, Он не лучше рязанских раздолий. Вдоль по берегу – пальм бордюр, Пью из воздуха цвет магнолий, Как бы ни был мил Сингапур, Он не лучше рязанских раздолий. Я, наверное, был один, Полагая в разгар застолий: Как бы ни был хорош Берлин, Он не лучше рязанских раздолий. Пусть там даже растет мандарин, Пусть там пагоды, что же, коли Как бы ни был красив Пекин, Он не лучше рязанских раздолий. Нефть рекой средь бескрайних нив И мустанги в зеленом поле — Как бы ни был Техас красив, Он не лучше рязанских раздолий. Ах, как жаль, что не там я, что ж, Ну да полно страдать по доле! Как бы ни был мой стих хорош, Он не лучше рязанских раздолий. В лужах (гастрономическая лирика) В лужах, палитру свою керосинью Выплеснувших, как ведро из окна, В лужах, смеющихся солнечной синью, Бродит, как пиво, шальная весна. Я четвертовал себя По прошлому плача шибко, По будущему скорбя, Я сделал большую ошибку — Я четвертовал себя. Советам чужим не веря, Желая не быть, а жить, Я все в человечий череп Не мог никогда уложить. Я с этой идеей сжился, И, сердце свое скрепя, Я все ж, наконец, решился И четвертовал себя. И сразу четыре части — Какую кому раздал. Но ни одной из них, к счастью, Я никому не продал. В стенах пятидневных будней Тихо живет одна, Мягкая, словно студень, Просматривается до дна. Другая, добрей и слаще, Моими друзьями живет. Кто ищет ее – обрящет, Кто хочет ее – найдет. А третья – как острое шило, И трогать ее не моги. Пускай же ее, решил я, Страшатся мои враги. И, им день рождения справив И все же себя любя, Я сделал ошибку, оставив Последнюю для себя. И вот сижу с ней, братцы, Ночами ее стерегу. Никак не могу разобраться И вряд ли когда смогу… Зеленый снег По ковру из опавшей листвы, Как по снегу, бегу. Мне бы не потерять головы На зеленом снегу. Как не хочется мне уходить От осенней мечты. Я прошу: отвернись, не гляди, Как увянут цветы. День холодный прозрачен, как лед, Тишина на земле. Только ветер устало поет Об ушедшем тепле. Обними меня, не отпускай И дыханьем согрей. Знаю, будет зима, и пускай, Только лучше б скорей. Чтобы не было только беды, Я тепло берегу. Только не остаются следы На зеленом снегу. Мягко стелет упругая топь Повороты дорог. Что мне сделать, скажи, чтобы вновь Не был я одинок. По ковру из опавшей листвы, Как по снегу, бегу. Только не остаются следы На зеленом снегу. Снег идет Снег идет, веселый и живой. Топает по мягким, белым лужам, Хлюпает по мокрой мостовой, Сам, как кажется, порядочно простужен. Он шагает, будто часовой, В гулкой тьме, бросая всюду тени. Снег идет, веселый и живой, Топает по улицам осенним. Он во всю свою шальную прыть Шлепает по-детски там, где хочет. Что ему, дурному, эта стыть, Эта слякоть, тьма угрюмой ночи? И хотя я так спешу домой, Захотелось именно сегодня Вместе с ним пройтись по мостовой, По домам и гулким подворотням. Фантастика (гастрономическая лирика) Не надо быть ни Бредбери, ни Лемом, Чтобы рассвет увидеть наяву. Слоеный, как пирог с клубничным кремом, Специально испеченный к Рождеству. Божественное (гастрономическая лирика) Хвала не Богу, не Аллаху и не Кришне За то, что снег – как зернышки крупы, За то, что солнце, как желток яичный В сыром белке небесной скорлупы. Ночная охота Деревья устали до пятого пота, И ветви их вздулись, как вены. Но все продолжалась ночная охота — Охотникам не было смены. Деревья устали обшаривать небо, И небо пощады просило. А в небе металась смешно и нелепо Луна, нагулявшая силу. А ветви вздымались в порыве едином, Добычу сетьми накрывая. Но снова она по их жилистым спинам Катилась, покуда живая. Беснуется снова охотничья стая, Цепляя ветвями друг друга. Досадуя сильно – добычу спасают Просторы небесного луга! И нету светилу полночному ходу Тропинками неба ночного. Лишь утро закончит пустую охоту, Чтоб ночь начала ее снова. Серьезно Любить – это значит стараться навек Сберечь нераскрытую тайну. Ходить, да не просто, – а на голове И думать, что это нормально. Любить – это значит свихнуться всерьез, Без всяких к тому отговорок, Чтоб каждый друг другу был дорог до слез, До боли сознания дорог. За сердце любимой душою платить, Платить и не требовать сдачи. Любить – это, вобщем-то, значит любить, И больше ни черта не значит. Последний шанс Над городом повис протяжный гуд. Он пел и пел, натужно, глухо, грубо. В усталом небе – дыма черный жгут И свечками стоят стальные трубы. Толпа текла по сбитой мостовой Одним движеньем – люди, чемоданы, Поднятые над чье-то головой, И снова люди, мысли их и планы. А мысль одна – попасть туда, попасть, Уехать, убежать, успеть, умчаться. Пока толпа совсем не взорвалась (Когда-то надо этому начаться?). Толпа теснилась теплой толчеей В предчувствии того, что что-то будет. Ползла дорога грязной чешуей Туда, куда стекались эти люди. Спасение стояло на парах. Последний шанс. Всех в мире истин мера. В глазах людей – усталость или страх? Отчаянье иль искренняя вера? Но вот протяжный гуд немного сник, И страх еще сильнее заметался В глазах толпы. Настал последний миг. Трамвай рванулся. Мир Вам, кто остался. Пирамиды Из камня ли слагали пирамиды, Стремящие вершины в небеса? Висячие сады Семирамиды, Колоссов и другие чудеса? Из камня ли слагали постаменты, Сдаваемые вечности внаем? Слагали, как красивые легенды, Как гимны о величии своем? История течет необратимо, Ей, вобщем-то, до жизни дела нет. Так, скажет ненароком – проходи, мол, А хочешь, так оставь на память след. А лучший след – какое-нибудь чудо, Навроде маяков и пирамид. Из камня ли немые эти груды, Недвижные и мертвые на вид? Вглядитесь в эти выбитые склоны, Они тысячелетьям счет вели. Не красочное имя фараона Венчает эти метины земли. По этим склонам, граням, – как хотите, — Людская жизнь текла, как кровь течет. И пирамида, – вы ее спросите, — Наверно, помнит всех наперечет. Всех, кто одной могучей вереницей Тянул ярмо. А вы бы так смогли б? Величье в том, чтоб вместе с ними слиться, Осилив твердь и тяжесть этих глыб!.. Она, конечно, всех прекрасно помнит, Кто единялся с молотом своим И высекал гранит в каменоломне, Тщеславием нисколько не томим. И тех, кто строил долгие дороги, И кто однажды, вдруг нарушив строй, У вечности споткнулся на пороге И был раздавлен каменной горой. История, она не дорожила Таким сырьем, как жизнь ее рабов. Она брала их мускулы и жилы, Чтоб гимн сложить величию богов. Для пирамид, размеренно и вяло, Считает время годы, будто дни. Так все же из какого матерьяла Воздвигнуты, сработаны они? Весна Пролог I В солнечной прозрачной акварели, Там, где синь чиста и глубока, Слышу звуки мартовской свирели, Теплые, как талые снега. В солнечной прозрачной акварели Я поверил каждому штриху, Как соблазну сладостному верят И как верят тайному греху… В этой вере – вся шальная сила, Молодость – как брызгами волна! А весна вовеки б не простила, Если не поверить ей сполна. Да, сполна признать ее всевластье, Встретив звоном ратного щита. Так встречают день большого счастья, День, когда сбывается мечта. Главное, надежды б не сгорели Чувства не помялись бы, пока В солнечной прозрачной акварели Неба синь чиста и глубока. Весна Основная часть II Из солнца вылупился солнца смешной птенец. Ну, наконец! И молодым своим задором Заставил петь все в мире хором. Из неба вылупилось солнце. Счастливый глаз. В который раз Оно властительно и смело Взялось решительно за дело: «А дай-ка, – думает оно, — Я этот мир ополосну. Таким чумазым все равно Он не рискнет идти в весну». И вот открыт весенний душ, И мир, немного погодя, Ложится в ванну теплых луж, Резвясь, как малое дитя. И вот он чистый, как трамвай, Влетает, грохотом горя, В такой земной весенний рай, Где радость плещет через край, Где все случается не зря, Как в сказке, В которой нет несчастных, В сказке, Где нет людей напрасных. В сказке, В которой все добрее, В сказке, Где люди не стареют, В сказке, Которой имя мы придумали — Любовь… Из неба вылупился солнца смешной птенец, Зиме конец. И я иду как на парад, Ему черезвычайно рад. А солнце целый день без лени Прохожих ловит на блесну Своих улыбок, настроений, На откровенную весну. А люди в принципе просты, Им дай немного теплоты — Они без чьей-либо указки Клюют и ловятся как в сказке. Весна… весна! Ода себе Земля полна лишь мудростью гигантов, Таких, как я, отмеченных судьбой. Плеядами немеркнущих талантов, Несущих крест незримый над собой. Мой стих глубок и так проникновенен, В нем только суть земного бытия, Не будь я выше, буду откровенен, Заплакал бы над строчками и я. Вопрос не только в силе интеллекта: Мне равных нет, замолкни, Цицерон, В искусстве слова – я достойный лектор, Великолепен я со всех сторон. И если ослепительная внешность Иным не служит признаком ума, То я скажу, и это не поспешность, Я как царица Савская сама! Мне покорилась кисть, как виртуозу, Непревзойден я в области пера, Мои поклонницы бросали б слезно розы К ногам, когда б я пел в Гран-Опера. В мой смертный час Вселенная сомкнется В глубоком трауре, и будет мир скорбить. Ну как, пока такое сердце бьется, Ну как меня, друзья, не полюбить? Есенину Физиономия, как у детки, Глуповата чуть-чуть и робка, И взирает на нас с этикетки, Что со спичечного коробка. Мне б без всякой фальшивой дрожи, Тихо эдак, спросить, не кричать: Что, за этим ты жил, Сережа, Чтобы спички тобой венчать? Чтоб брелки, от печати плоски, Продавали, как лик святой, Чтобы в каждом табачном киоске, Бесшабашный и молодой, Ты взамен запрещенной рекламы Украшал своей трубкой брошь, По которой страдают дамы, Унимая блаженную дрожь? Чтобы голосом раскаленным И набухшим чуть-чуть в вине Кто ни попадя пел о кленах И о матери в шушуне? И вдруг на? тебе: с этикетки Ты кокетливо клонишь глаз, Мол, желаете ль сигаретки? Я специально припас для Вас… Ты прости, эти брошки, песни… Я не дал бы за них и гроша, Это очень нечестно, если Продается твоя душа. Эх, махнуть бы с плеча по роже Тем, кто выдумал эту брошь! И я знаю, что ты, Сережа, И простишь меня, и поймешь. «А я не вспоминаю этот май…» А я не вспоминаю этот май, Его последних слез, последних встреч его. И ты его, мой друг, не вспоминай, Пусть и тебе в нем вспомнить будет нечего… Пустая и нечестная игра Окончилась, как майская симфония. Мы разошлись из зала кто куда, Но долго, долго жил на этом фоне я. И, жадно вспоминая каждый звук, Не мог спастись я от виденья странного: Твое лицо в изломе тонких рук, Как будто в рамке, возникало заново. А музыка, она звучит во мне, Другая, непохожая на прежнюю. Да, пусть горит тот самый май в огне, Со всей его возвышенностью вешнею. А я не вспоминаю этот май, Его последних слез, последних встреч его, А ты, мой друг, как хочешь, понимай, Пусть и тебе в нем будет вспомнить нечего. Крокодильи слезы Прошел и праздник, радость утекла. Держась за раму (и не без опаски!), Уборщица смывает со стекла Веселые и праздничные краски. Какой-нибудь зеленый крокодил И Дядя Степа в вытертой фуражке. Конечно, Карлсон толст и очень мил, Под стать родному чуду – Чебурашке. А тряпка мокрая летит вперед-назад, Ворчит уборщица, купая тряпку в тазе… Ну что за люди, прям, как детский сад, Намазали, навешали, а грязи!.. Ругая всех, кто дюже наследил, (Намазали, пускай и смыли б сами), Она не видела, что страшный крокодил Заплакал настоящими слезами. Пускай его в одно мгновенье смыли, И что с того, что он ненастоящий, Вы знаете, что в жизни крокодильей Вчерашний день, вчерашний праздник значит? Вот и она, наверное, не знала, Когда сурово, без особой ласки, Она, кряхтя, ругалась и смывала Со стекол эти праздничные краски. А я б оставил, пусть бы он пожил, Глядел на нас печальными глазами. Ведь просто жуть – ненастоящий крокодил, А плачет настоящими слезами. Окраина Москвы Где я живу – окраина Москвы, Но только здесь на «ты» бывают с миром, Когда по веткам радостным пунктиром Струится зелень будущей листвы. Когда плывут надменно и высоко Пушистые, как лето, облака. Пока трава не вылезла. Пока Березы плачут капельками сока. Здесь людям восхищаться суждено Великим обновлением природы. И я из той счастливейшей породы, Которые с природой заодно. Я так решил. Не знаю я, как вы, А я люблю, когда капель за ворот, Я рад, что здесь деревня, а не город, Я рад, что здесь – окраина Москвы. Английскому клубу …и снова жил фанфарами премьер Когда б я не был слишком глуп, Как большинство из нас. Во-первых, Я б не пошел в английский клуб, Чтоб уберечь от срыва нервы. Я б эту чушь не городил — Порыв, который столь бесплоден! Я б этой дружбы не водил И был бы более свободен. И, во-вторых, я – Боже мой! — Мог сэкономить силы, если Я возвращался бы домой И отдыхал в уютном кресле. Не повторял, рыча как лев, Осточертевшие репризы И не сносил бы божий гнев И режиссерские капризы. И, взяв покой за номинал, В премьерный день не суетился, И, хохоча, не вспоминал, Как кто-то что-то ляпнул, сбился… Но я, представьте, слишком глуп, Здоровью я не знаю цену, И я пошел в английский клуб, И я ступил на эту сцену. Да, я не знаю, что покой Определяет чувство меры. Я сумасшедший, я такой, Я снова жду огни премьеры. Приду вечор, когда пора Домой усталому вернуться, Прожду часочка полтора, Глядишь – актеры соберутся. Но что спасало нас тогда От перекала и от стрессов? Но вот, сияя как звезда, Приходит радостный Нерсесов! За ним, для паперти рожден, Сам Мясоедов к нам. Еще бы! Значком цековским награжден Он за отличную учебу! На час покинув дом-музей, Великий Циликов – о Боже! — Спешит в компанию друзей. Исаков будет, но попозже. Что там в дверях за дивный свет? Не солнце, не заря пожаров, Но то с порога шлет привет, Торгуя чем-нибудь… Можаров! И, наконец, она… Всегда Мы так и ждем ее советов. Наташа. Торопова. Да — Хозяйка наших менуэтов. И вот он, клуб. Так юн и свеж. Но где же милая Людмила? Пускай Ивановна… Но где ж Она, что нас объединила? Она, которой Щербаков Уже писал однажды оду, Она, любимица богов. Мы ждем явления народу. Она, храня душевный такт, Давно пришла, но «бэз» явленья. Как разумеющийся факт, Как наше чудное виденье. Такой святой энтузиазм, Как у строителей Турксиба! Как ей понятен наш маразм! Ужель не скажем ей «спасибо!»? Ужели сможем позабыть, Какого б звания и чина Нам не пришлось себе добыть, Ее – причин первопричину? И коль мы вместе с давних пор (Пускай у всех свои сужденья), Ужель не сможет дружный хор Ее поздравить с днем рожденья! Конечно, сможет. Это ж клуб! Такую мы избрали долю. Когда б я не был слишком глуп, Я б нынче не дал сердцу волю. Диалог с топором (юмореска) Вино и флаги – все, как встарь, Гуляют все – банкет оплачен. Подавлен бунт, а сам главарь Был окружен, разбит и схвачен. Он знал, конечно, что теперь Его последняя премьера. Но ждет идея, – верь не верь, — Последствий мрачного примера. Правитель, замыкая круг, Зловеще горбил эполеты. Сложив на древко кисти рук, Палач насвистывал куплеты. Какой прекрасный диалог! Палач, смыкая брови-дуги, Его умело приволок На эшафот, скрипя с натуги. Он бить мечтал не просто так, А между третьим и четвертым, Где кровью пучится желвак, Ярмом веревочным натертый. Смельчак был смел. Но в этот час Он зубы сжал, чтоб страх унялся, И что он мог сказать сейчас, Когда топор уже поднялся? Он верил Богу и отцам, Не зная, что когда нужнее, Что гнев, разлитый по сердцам, Уже не гнев, а пострашнее… Но был он с этим не знаком, И – кровь на белую рубаху — И, хрустнув шейным позвонком, Упал, как окорок, на плаху. И вот когда, от крови ржав, Топор закончил скорбный номер, Суставы мягкие разжав, Он душу выпустил и помер. Дрожала сеть кровавых жил, И горла вытянулся провод. Всю убедительность вложил Он в этот самый веский довод. А всю любовь, какую смог, Оставил нам в последнем слоге, Чтоб этот вечный диалог Не доходил до аналогий. «Бить собак – это очень плохо…» Бить собак – это очень плохо, Что-то вроде как совесть и душу Выколачивать до последнего вздоха, Как боксерскую грушу. Только, будто подушка из пуха, Люди бьют человечьего друга, Бьют ногами по мягкому брюху, Где соски розовеют упруго. Потому что смешно и забавно, Если горлом кровавая каша, И клыки разжимаются плавно, И немного торжественно даже. Убежала б, да ноги из ваты, И завыла б, да только не может. Ну, а люди, они ль виноваты, Если сила пьянит и корежит? Сила – все, если разума кроха, И не кажется вовсе, будто Бить собак – это очень плохо И нечестно еще почему-то. Что придумать глупей и злее, Что страшнее такого увечья? Выколачиваем, себя не жалея, Выбиваем все человечье. Дождь (эскиз) Вчера, по берегу бродя, Я вдруг увидел чудо: Сначала иглами дождя По нежной глади пруда Вершило небо мерный труд. И вдруг – разверзлись хляби И выткал дождь вчерашний пруд До серебристой ряби. Тяжелый полог темноты Отпрянул в изумленьи, Когда упругие кнуты Взорвались в исступленьи. И все смешали – боль и крик, И нету глади больше! Мне показалось в этот миг, Что пруд погибнуть должен Под самой резкой из атак Небесной батареи. Но дождь – на фокусы мастак, И он судьбы скорее. И снова он расправил пруд, Согнал в затоны пену. И вновь взялся за долгий труд, Уже в ночную смену. Все было точно так, – ей-ей, — Я в том готов поклясться. Я б написал о том точней, Но вряд ли мне удастся. Рыбки Я тихих заводей боюсь, — и как их только терпят реки, Когда уже не дуют в ус, Когда все чинно и навеки. Когда в бессилии своем Вместить и выдержать теченье, По одному, а то вдвоем Себя сажают в заточенье. И всюду тишь, покой и блажь, — Программа сверена заранее, — И разделяет вечер наш Спокойный диктор на экране. Хрусталь, ковры, паркет, фарфор, (Вот только слоники пропали). И жить, как жили до сих пор, Как пили-ели, жили-спали… Посадим рыбок в унитаз, Покормим сверху сытной крошкой. Глядишь, они полюбят нас, Как мы себя. …Слабей немножко… Перелопатив, как навоз, До боли тонкие науки, Мы будем без метаморфоз Тащить свой век, скрипя от скуки… Пусть я об лед, как рыба, бьюсь, Хочу тонуть! И снова плавать! Но одного всегда боюсь — Попасть в недвижимую заводь. Забыть про бури и про шторм, Боюсь, не оттого, что стыдно… Хороший выйдет рыбкам корм, Такой безропотный и сытный. А эту гладь не всколыхнуть, И будет взрыв потом напрасным… Да видно, тут не в рыбках суть, Ведь им-то заводь неопасна. Вьетнамская лодка Пощипывая негустую бородку И вкладывая в работу злость, Мастер из кости вытачивал лодку — Черная, еле прозрачная кость. Мастер – вьетнамец – худой и раскосый, Щурился, щелкая языком. Мастер – поэт. Что касается прозы, С нею резец его незнаком. Парус наполнился солнечным ветром, Бортом зачерпывает волну… Надо, наверное, быть очень щедрым, Чтобы дарить и в такую войну. Лодка летит по искрящимся рекам, Через далекую от меня страну. Надо, наверное, быть человеком, Чтобы остаться им даже в войну… А он работал, чередуя лодки С тиграми, буддами, прочим старьем, Когда даже тигры, от пороха кротки, Были не тиграми, так – зверьем. Он твердой рукой вырезал бороздки, Мечтая, покуда длиться войне, Чтобы земля была злой и жесткой Для тех, кто там, на другой стороне. Капрал, подтягивая толстый помоч, Палит с бессилья по облакам, Капрал не знает, какую помощь Приносит людям эта сухая рука. Узнает во всю луженую глотку, Чертыхаясь изрядно, проклянет Того, кто вырезал эту лодку, Кто спины перед ним не гнет. А он, ссутулив худые плечи, Улыбнется, желтую вздернув скулу. Человек не должен терять человечье, Ни на фронте, ни здесь – в тылу… Рассвет из серебряных нитей соткан, В заливе качается, солнцем горя, Маленькая костяная лодка — Чудо вьетнамского кустаря. Дамокл и Дионисий (притча) Дамокл, льстец и лизоблюд У сиракузского тирана, Проснулся в это утро рано, Когда одни рабы встают Коням подсыпать корму в ясли, Наполнить амфоры водой, Потряс несвежей бородой, Подмоченной в воде и масле. Зевнул и встал – устал лежать, Расправил мятую тунику И, щурясь солнечному блику, На портик вышел подышать. Такое небо, как весной, Во время нежного цветенья Тенистой рощи за стеной У городского укрепленья. И так ей этот цвет идет, Что небо, кажется, цветет Таким же мягким белым цветом, Приятной свежестью дыша. Как жизнь чудесна, хороша! И как же тут не стать поэтом? Ах, как прекрасен этот мир, Как полон света, жизни весь он! Но сто крат боле он чудесен, Когда идет за пиром пир. Пожалуй… Но не на пирах, Где бог-правитель Дионисий, Он может каждого унизить, Втоптать в навоз, повергнуть в прах. Тиран. Едина эта власть, И ей позволено любое. Весь век довлеет над тобою Его разверзнутая пасть. В шелках и злате тяжкий трон, Любую прихоть и веленье Исполнят вмиг без промедленья, В доход казне или в урон… Дамокл был с давнишних пор Тяжелой завистью снедаем, Хотя был всеми уважаем И «украшал» собою двор. Но протерев глаза до дыр, Он вспомнил вдруг вчерашний пир! И хмель оставил место страху, И он представил ясно плаху, На главной площади народ. И сердце вдруг забилось чаще. Он поспешил рукой дрожащей Закрыть во всем виновный рот. Слова сорвались с языка, И не вернуть тех слов обратно, И стало всем сполна понятно, Сколь зависть эта велика. Вино, проклятое вино, Тут виновато лишь оно! А вдруг да кто-нибудь из тех, Что на вчерашней был пирушке, Да сделал «ушки на макушке» И пользу вынес из утех, И то, что уловило ухо, Донес до царственного слуха! По сердцу – будто острый нож! Дамокл присел от осознанья, Что неспроста в коленях дрожь От одного воспоминанья. А верно, все же быть беде, И, протянув ладонь к воде, Журчащей влажною прохладой Из пасти каменного льва, Он снова вспомнил те слова, Ведь надо ж так, хоть стой, хоть падай, Сказать: «Завидую царю!» Хотя бы тут же отказаться, Мол, боги, что я говорю! В любви и верности признаться… Но хмель есть хмель. И вот уж, он, В печаль и горе погружен. Сидит и ждет судьбы решенья За то, что, чуя власть вина, Не выбирая выраженья, Всю зависть высказал сполна. Уже проснулись Сиракузы, Повозки тащатся в пыли, Подходят с моря корабли, Как тяжелы в их трюмах грузы! Идут, спеша куда-то, дамы, Смеясь задорно и легко. Подняв тунику, служка храма Бежит по камням босиком. Сверкают красной медью латы, Проходят воины куда-то. Ах, как завидует он им, Дамокл – старый подхалим! Как голубь, сидя на карнизе, Он целый день тут просидел. От ожиданья поседел, А вдруг узнает Дионисий! И точно! К вечеру во двор Въезжает, видимо, посыльный — Поверх туники плащик пыльный, — И, не вступая в разговор, Зовет Дамокла чуть заря Явиться, да при всем наряде, Великих дел и пиршеств ради Пред очи светлые царя. Всю ночь обдумывал приказ И не сомкнул до солнца глаз Дамокл, льстец и лизоблюд У сиракузского тирана. Саднило сердце, будто рана. И вот привет последний шлют На землю звезды – стражи ночи, И солнце радостное прочит Хороший день и светлый мир. Дамокл отправился на пир. Весь путь держался молодцом, В последний раз перед дворцом, Скривив от слез дрожащий рот, Взглянул он в солнечные выси И смело ринулся вперед: Его встречает Дионисий. Визиту вроде б удивляясь, И, как матрону на балу, Подводит бедного к столу, И этак гнусно ухмыляясь, Сажает в кресло, стул сиречь, А из него ни встать, ни лечь, Над ним, едва касаясь плеши, На конском волосе подвешен Тяжелый, острый царский меч! Следит недвижимо над ним Дамокл – льстец и подхалим. А пир в разгаре, полны блюда, Вино, не стол – цветущий сад. Дамоклу ж нет пути назад, А как бы он хотел отсюда Подальше ноги унести, Но только рок не провести. И он сидит, не ест, не пьет И страшной кары тихо ждет. Звучит веселой песней лира В руках искусного певца, А он покорно ждет конца. Дамоклу вовсе не до пира. Того гляди, сорвется меч. Туника бедного Дамокла За этот пир совсем промокла, Да только б голову сберечь! Уж лучше б он в кровавой стычке Главою гордою поник, Чем жаться эдак с непривычки, Потеть от страха каждый миг. И жизнь не жизнь, и пир не в радость, И так Дамокл сидел и ждал, Покуда темень не подкралась И Дионисий вдруг не встал И твердой царственной рукою Не дал понять, что все – игра, Что день прошел и что пора, Мол, сну предаться и покою. Дамокл понял все сполна, Когда округлая луна Его до двери провожала. Душа к веселью не лежала. Он сразу лег. И вмиг заснул. И меч тяжелый не блеснул На этот раз над головою. Урок жесток, но поделом: Его надежно он усвоил, Оставив зависть за столом. Первая проба Во всех из нас гуманное начало С тех самых пор, когда родная мать Живой комок без устали качала, Не забывая тихо напевать Про темный вечер, козни злого волка, Про добрых фей, диковинных зверей, Про то, что нам расти до взрослых долго, Покуда длятся песни матерей. Но если мать тревожно замолчала, То мы растем не по ее вине, Во всех из нас гуманное начало… Но на войне, увы, как на войне. Мы слушали, как пели в церкви сонмы И как телеги тяжестью скрипят — По городам везли героев Соммы, Гуманных и возвышенных ребят, Которые из смерти или плена Спаслись волшебной силою креста И из огня кровавого Вердена Не вознеслись в объятия Христа. Они своей гуманностью прощали Бессмысленные ужасы войны. Но это только, разве что, вначале, Когда им снились розовые сны, В которых мама снова нежно пела И сказки приходили, будто дым, И мир казался чисто-чисто белым, А наверху немного голубым. Кому-то роща солнечная снилась, Где он поцеловал ее шутя, И нисходила сверху божья милость, Даря простое счастье забытья. А тот во сне перевернулся набок, Внезапно вспомнил привкус этих лет — Как счастье сладкий, вкус соседских яблок, Оставшийся от детства амулет. Спокон веков, от раструба пищали До ядерных висящих облаков, Смертей и трупов люди не прощали, — Все это просто выдумки врагов. Он помнит букву Нового завета, Но как он может взять его с собой? И так ему не хочется рассвета, Но он пришел, и снова близок бой. Бок-о-бок – друг. Потом, в разгар убийства, Навеки разойдутся их пути. Над мертвыми прощение повисло, А тех, кто спасся, строго не суди. Рубаха кровью накрепко прилипла, А сколько ж их на Марсовой тропе… Разбросаны кругом герои Ипра, Не знавшие еще про ОМП. А тот, кому во сне виденье было, Лежал, зажав былиночку в руке, Раскинув ноги так смешно и мило На рыжем почему-то бугорке. И вот подходит смерть – усталый призрак, В сухой руке отточенный кинжал. Скользит по бугоркам легко и быстро, Находит тех, кто долга не отдал… Нашла. Приподняла его за ворот, Глаза белы и не разжать уста. Живот уже достаточно распорот, И черной слизью – кровь, уже густа. Вот. Человек. Прекрасное творенье, Создатель и приверженец Голгоф. И, хмыкнув не без удовлетворенья, Пошла по мясу в поисках долгов… Ей дела нет до человечьей боли, Какие там кому приснились сны… Она идет – за полем снова поле, Владения безжалостной войны. И это было время первой пробы, Вторая будет через двадцать лет… Кому-то, значит, это нужно, чтобы Его глаза забыли белый свет. И сердце по-пустому не стучало С одной улыбки милого лица. Во всех из нас гуманное начало. Но как ему поверить до конца??! Погибшие награды не просили… Живые обретали ореол. Был человек бессилен от всесилья, Которое он только что обрел. Я и лето День. Топкая тишина тепла Тает, растекаясь томно, Как у Маяковского: жара плыла, Сонной тенью погребая дела, Плавя тела, как металлы в домнах. Люди, от непривычки злясь, В метро мечтают про белую ванну, До осуждения оголяясь. Девочки играют в Копакабану, Отлавливая завистливый взгляд Жертв неуемного аппетита и сытости. В галстуке, – будь он трижды клят — И в пиджаке, стыдясь солидности, Командировочные и инженер — Стодесятирублевая каста — Стараются вылезти на глаза венер, Как из тюбика зубная паста. Лето течет, как чумная река, Обволакивает тяжело и густо. Надо мною выбеленный простор потолка И пристанище мухам – люстра. Кровельщик на школе, что напротив меня, Заколачивает, как в темя, гвозди. Может быть, c человечьей злости, — Ведь небось так и спрыгнул бы вниз, Под этот полог щемящей зелени, Но Господь окликнет: «Вернись! Не велено!» Так что ты уж не прыгай, братец, держись, Унимай, как можешь, тоску. Вот такая пошла нынче жизнь. Лето. Варимся в собственном соку. Если бы люди были рыбами, Из меня б получился хороший консерв. Я, как кровельщик, с крыши не прыгаю, И за мой оголенный нерв Сознание зацепляется редко, Только в такие непонятные дни. Лето. Не дрогнет от ветра ветка. Я и лето. Мы одни. К вопросу о поэтической точности Ветер… Во весь свой норов олений Мчится, неудержимостью покоряя нас, Ветер… Результат перепада давлений И перемещения воздушных масс… Березы клонятся, и под ветреный пыл Живая зелень течет рекой без брода. Это все внутриклеточный хлорофилл — Производитель атмосферного кислорода! В небе мечется жаркого солнца пожар, Голубизна – океаном над нами… Солнце… светящийся плазменный шар, Отделенный от нас световыми годами. До чего же мы любим словесные пассы! А можно ведь проще, без лишних слов. Перемещаются воздушные массы И колеблют древесный покров. И благодаря ясной погоде Активнее проникновенье лучей, И так далее, и в таком же роде, И понятнее, и намного точней. Глава… в которой я признаю в себе поэта Как будто я перед экраном И сон – проекция на нем. Все, что мне снилось, было странным, Как все, что было этим днем. Еще в тумане предрассветном И молчалив, и темен лес, И звезд огни едва заметны На белом пологе небес. Но под охотниками кони Храпят – и что им удила! Все ждут, когда туман разгонит И даль откроется светла. И вот огромный шар восходит, Звучит легко и трубно рог, На поэтической охоте Борзые слов и кони строк. И каждый бросился, как будто В него вселился мелкий бес. Он, разрезая грудью утро, Летит с ружьем наперевес. В погоне лучшая добыча. Равнины ритмами полны, Овраги – те метафоричны, И будто точки – валуны. Летит стремительно и резко (Его коня Гефест ковал!) И точным выстрелом гротеска Разит добычу наповал. Другой летит во весь свой гонор, Равниной рифм по степи лет, Но в трех соснах, устав от гона, Блуждает и… теряет след. Обезумевши на просторе, Другой, решив нахрапом взять, Упал с коня – какое горе! — Ему теперь уже не встать. С веселым гамом, лаем, криком Стреляет, гикает, орет. Охота мчится – лица бликом Сверкнут в азарте и – вперед… А жертва даст любому фору, И не догнать ее верхом, И с поводов пускают свору За убегающим стихом… Потом на пир! Таков обычай. И, завершив свою борьбу, Везут охотники добычу Друг перед другом в похвальбу. Ягдташ, ружье под слоем пыли. Мне снилось, я был в их числе. Ну, может быть, не на кобыле, А на каком-нибудь осле. Как будто я перед экраном Сижу, гляжу, открывши рот. А вам не кажется ли странным Такой веселый оборот? «Облака проплывают, вроде…» Облака проплывают, вроде Чистотою своей маня, Полоская свои лохмотья В умирающем свете дня. Что им сутолока людская! Уплывают гонцы мечты… Ночь торопится, опуская Мягкий занавес темноты. Тост на «дипломном» банкете в рес. «Загородный» Мир моих мыслей так огромен! Но я сегодня буду скромен. Сегодня замысел мой прост — Я предлагаю этот тост. За них, за тех, чьи имена Навеки выучит страна, И кто живет не славы для, Кто у великого порога, За тех, кто даст стране угля, Пускай некрупного, но много. За тех я предлагаю тост, Кто, как плеяда ярких звезд, Осветит будущее миру. Надеюсь, что ход мысли схвачен, Гуляют все. Банкет оплачен. И так как дорог каждый час, Скажу короче — Пьем за нас! Кафе «Синяя птица» В лампадной тьме, через коктейли, Хард-роком сбиты наповал, Мы с удивлением смотрели На тех, кто рядом танцевал. Движенья, резаные ритмом, Сплетенье тел, тяжелый рок. И в зале, музыкой залитом, Мы представляли островок. Не потому, что не умели, Не потому, что вышел год, В лампадной тьме через коктейли Мы вдруг подумали вперед. Еще чуть-чуть, еще мгновенье — И уплывет от островка Свобода чувств и откровенье, Биг-бит, хард-рок – в руке рука. И толчея джинсовой ночи — Другим. И музыка – другим. И дни становятся короче, Хотим мы это – не хотим. Оставим миф о верхней полке Своей «наученной» души… Прозрачно сыпятся осколки, Когда разбиты витражи. Девчушки весело и смело, Как будто им на всех плевать, Под крик души ломают тело, Мол, нам давно пора в кровать. А тот, как селезень, вертится, Взлетают руки, будто сеть, Мы под крылом у «Синей птицы» — Ей вечно в воздухе висеть. А мы оставлены на свете Ловить судьбы немой кивок. В лампадной тьме танцуют дети, Но где же чудо-островок? И снова мы на них похожи, В дыму трясущийся мираж, Одно стекло разбито все же, Одно стекло – не весь витраж. Божий дар или яичница 1. О религии, о прекрасном и о божьем даре Бога нет. Это точно известно. Гегель Гегелем, но и тот был неправ, Там, наверху, И без Господа тесно От спутниковых орав. Мы – это армия Молодых атеистов. Непримиримы к кадилу Кадящему. Вера в себя — И дух наш неистов На предмет Объяснения, что к чему… В озарение можно верить. И божий дар Принимай, спеши! Но важно, чтобы его сверять И мерить Мерилами человеческой души, Чтобы не одуреть от старта В познание Самых высших начал, А стать еще выше, Как Леонардо, Который бессмертие Себе завещал. А как найти Это нужное слово, Служившее мерой веков испокон? Но ведь находила же Кисть Рублева Нужное в ликах «Святых икон». И как это сказано У Мефодия? Красота, только Без пестроты… Все остальное — Это только пародия На божественные Черты. Но так как Бога, Конечно, нету, Искать, по-моему, Надо внизу. Но только не радоваться Каждому свету, Как заблудившемуся В лесу. Хочу, чтобы пониманье Сквозило В песнях, славящих Книгу, молот и плуг. Какая-то неземная сила Дает мне зрение, Дает мне слух. Конечно же, мне еще не подняться Не всеохватывающую высоту. Но все чаще и чаще Мне снятся Ночные бдения на посту. А если тишь И не звука лишнего, Лучше слышится За версту И ближе чувствуешь своего ближнего, И чувствуешь, что Нужен ты на посту. Понимаешь, вглядываясь в звездные Пустоши, Что Бога нет и все о Боге – ложь. Есть человек, его придумавший И уничтоживший ни за грош. Религия – философия слабого. Где «не могу» Равняется «не хочу». Ну, а это значит – оружие складывай, Дай отдохнуть от ремня плечу. Дай твоим Мускулам не обмякнуть, Дай твоей воле Ватой стать. А это значит – спускаться стягу, Это значит – погибла рать. Вот хорошо И куда как весело — От страха Становишься сам не свой. Вглядываясь в это звездное месиво, Расплескивающееся Над головой. А ночь такая, Что тихо бредится, Будто другие миры видны, Что даже ковшом Большой Медведицы Не вычерпать всей ее глубины. Что совсем На сегодня лишние — В темноте ее фонари, Что пахнет Вечностью… И почему-то вишнями, Которые давно уже отцвели. И я понимаю, Что идеалы хрупки, Тем более поднятые На высоту. И люди спешат, Впитывают, будто губки, Истинную, непритворную красоту, Излечивающую больного, Очищающую падшего, Вызывающую на поток откровений. Лишь бы только это был Микеланджело. Лишь бы светился Неповторимый гений. А тому, кому надо, Знает, где эта слабинка. И еще сотни и сотни Незащищенных мест. И где не проходит Полицейская дубинка, Растопырившись, Проползает крест. Понимание И, если хотите, знание Ставит прочный заслон кресту. Поэтому, хотя уже утро Ранее, Я остаюсь на своем посту. 2. О подходе к предмету Может быть, Со временем выйду в люди я И мысли мои близки будут вам. А все, что здесь сказано, Это только прелюдия К самым главным моим словам. Отречение от всего сразу Глупо, Как и необузданная похвальба. Как со сцены кричу, как в рупор, Вскинув Непокорную прядь со лба. То, что здесь сказано — Не пропаганда И агитация. То, что здесь сказано — Не законов свод. На этом примере Хотел попытаться я Выразить, Если хотите, Подход. 3. О своем месте во всей этой истории Или сообразно Чьему-то совету, Или, когда их Долг обязал, Многие пишут о том, чего нету, Или о том, чего Не видели в глаза. Предпочитаю Не искать тему, Не аукать в литературной Глуши. Предпочитаю другим Поэму, Которая будто Выворот моей души. Сначала не о том, Что в Северном Йемене Верблюд на верблюде И вообще – красота. Сначала о том, Какого я роду-племени, Что взялся писать С такого поста. Когда-нибудь В своей автобиографии Я напишу об этом Сначала и до конца. Что фашистский плен — Это хуже мафии. Что четыре года, Он мял моего отца. А вы, Кто сегодня судит, Мерили Силу этих простых ребят, Которые Перешагивали через барьер неверия, Чтобы стать Коммунистами с головы до пят? И я уж точно Буду последней сволочью, Если когда-нибудь позабуду о том, Что до сих пор у него осколочек За ухом Синеньким бугорком. И боль эта Никогда Не уляжется. Но, что это я о себе, о себе… Мать моя Была, как мне кажется, Двенадцатым или Тринадцатым ребенком в семье. Одни живут для себя — И довольны. Другие – для того, чтобы дать Другим. И мы пользовались, Хотя признавать это больно, Тем, что она относится Именно к ним. У которых любовь — Это вроде призвания, А в человечности Форы дадут врачу. А это мне самое высшее образование, Которое не каждому по плечу. Первый ребенок — В пятидесятом. Но родителям захотелось судьбы иной. И Бог наделил Его младшим братом, Который и оказался мной. Когда-нибудь В автобиографии Я отмечу, Если, конечно же, захочу. Что мне были чужды Всю жизнь эпитафии, Я рос веселым, Местами, говорят, чересчур. Но время летит, Как конь, и – долго ли! Я уже весь в познании. Школьный мир! Имею особое Пристрастие к Гоголю И к Пушкину, Который мой первый кумир. Многое потом Оботрется, забудется, Время бежит во всю свою прыть. И Земля, если не вертится, То обязательно крутится — Иначе не может быть. И со временем замечаю странности, Кажется, что надо бы, Покуда не стар, Использовать с подкупающей Первозданностью Свой так называемый «Божий дар». И вот, почитай, Годок пятнадцатый, Работаю, оттачивая Свое перо. Строчками прохожу Без особой грации, Не потому что изысканность — Это старо. А потому что Часто нас потчуют Слащавой красивостью Гимнов всяких и од. А если проще, Это всегда доходчивей И больше надежды, Что это шаг вперед. Верьте, я говорю Только то, что я думаю, Я не прячу лицо, как преступник или как вор. Делаю Мину веселую или угрюмую — Это искренний разговор. 4. О том, как перековать человека Шаги мои тонут В гуще акаций — Черные берега Моего пути. Разбросано По ночам, такое богатство, Которого никому не найти. И кажется, что земля Открыта Для откровения и для мечты. Звездным дождем До утра отмыта От накипи человеческой суеты. Летние ночи — Не зимние, не так долги. Светать начинает Уже в четвертом часу. Но почему люди по ночам, Как волки, И будто не в городе, А в глухом лесу? Озираясь И чуть не воя со страху, Пробегают, Уберегаясь от встреч. Пусть даже мускулы Надувают рубаху И косая сажень В размахе плеч. Страшно не то, Что попросит гривенник Десятикопеечная душа. А ну-ка блеснет Остротою бритвенной Селедка Всамделишного ножа? Чем не Картуш (Только вот нет кареты!), А так – это вроде как Искусством навеяно. Особенно если Доблесть еще подогрета Семьдесят вторым Портвейном… Сажаем сады за Полярным кругом, Домны, плотины — Ступени могучего роста. А вот сделать человека человеку Другом Оказалось совсем и Не так просто. Бывает, и с этой мыслью никак Не ужиться, Далеко стороной проходит удача. Еще не год и не два, Но обязательно решится Эта самая Основная задача. В этом Нам торопиться нечего. А иначе — Впору хоть отводи затвор… Кстати, третьего дня К вечеру Именно об этом состоялся У меня разговор. Было так: прихожу домой, Стоит, дожидается, Покусывая Запылившийся ус. Эх, память, память… Что-то не вспоминается Кто ж такой? Прохожу, Сажусь. Звездочка на фуражке Будто приклеена. Гимнастерка, Выношенная добела… «Я, – говорит, – от товарища Ленина, Докладывайте, Как у Вас дела…» «Как же, – говорю, – так? Без подготовки, Да еще время такое… Середина ночи?» А он говорит, поглаживая Ствол винтовки: «Ничего не поделаешь, Тороплюсь очень». Ну, я, откашлявшись, Раз такое дело, Начинаю. Понятно, что без прикрас, О том, что вперед Двигаемся мы смело, Вроде как Проходчики новых трасс. Говорю цифры — Главные показатели: Совокупный продукт, Национальный доход. О том, что у нас Больше всех в мире Преподавателей, Инженеров, врачей И их количество Все растет. Говорю про то, Что, несмотря на трудности, Что ни год, То рекордный у нас урожай. То ли будет, товарищ, в будущем, Годков через десять вот Приезжай! Припоминаю про Интенсификацию, Про миллионы тонн Удобрений. Затем, естественно, Привожу информацию Об успехах На международной арене. Потом перехожу К проявлениям Бесхозяйственного отношения К народному добру. От этого и я До белого каления Разгораюсь, Как сена стог на ветру. Говорю, Гостя откровенностью Мучая, Что в наличие еще волокита И бюрократизм. Рассказываю ему Разные смешные случаи, Которые, разумеется, Не что иное, как атавизм. Говорю, что бывает Такого наделают, Что неясно, чем думали, Только не головой. А бывает, – есть такие, Особо смелые, — Перекладывают из Госкармана в свой. А бывает, забудут Вдруг про экологию, Перетравят рыб Лет так на сто вперед. Конечно, наказываются многие, Но бывает, что Совершенно наоборот. А посетитель мой Сидит, слушает, Заинтересовал его этот Людской аспект. «Люди эти, – говорит, – по-моему, хуже, чем Представители самых вредных сект. Надо бы, – говорит, — К стенке каждого, Для кого неписан Наш советский закон. Ты, – говорит, – рассказывай И ничего не сглаживай. …Слишком уж многое Тут мы ставим на кон». Потом говорит: «Ладно, это все бывало. Тут криком не взять. Ясна тщетность. Главное, чтобы Восторжествовала Высшая Партийная честность. Везде и во всем. В каждом деле. По семнадцатому году Сверяйте сердца, И чтобы – не один день в неделю, А каждый час, С начала и до конца. «Вы, – говорит, — На самом пороге века, Трудности и у вас, Но все это не беда. Вот перекуете До конца человека — Все остальное Это совершеннейшая ерунда…» 5. О яичнице и высшей цели поэта И почему это Так всегда получается: Ночью – какая-то Кристальность ума. То ли потому, Что прекращается На время Извечная кутерьма? То ли действительно, Звезды способствуют? Или кометы, Пролетая хвостатым огнем? Думаешь, Размышляешь, — И как-то все не попусту. И время есть, Чего не бывает днем. Да если ночь еще Так прямо вся и светится, Глубокому небу снятся дивные сны, И кажется, что даже Ковшом Большой Медведицы Не вычерпать Всей его глубины… Просыпается голод, И желудку слышится, Уже далеко не Гармония неба, А знаки неправдоподобной Яичницы И кусочка Поджаристого хлеба. Провидение! И я, сообразно совести гражданина, Получившего Даже красный диплом, Осознаю, что действительно Это все – мешанина, Своеобразная яичница Мыслей и пересудов о том, о сем. Разных по убедительности Рассуждений, Самый настоящий Конгломерат идей. И все это — Результат Полуночных бдений, Размышлений О людях. Если уж ты обладатель Этого божьего дара, Так чтобы Музыка – брала до костей, Как пар, И если уж песни, То чтоб как у Виктора Хара, А если нет, То на кой черт этот дар. Так получилось, Что сегодня мысли разбросаны, Но так, как, вобщем то, Бога нет, пиши не пиши, То все откровения Можно причислить Просто К разным состояниям Человеческой души. «Ну, скажите мне, что неправ я…» Ну, скажите мне, что неправ я, Воспевая под говор колес Наш, Россейский ковер разнотравья — Утром — Высеребрян до слез. Днем — Дурманящий томной мятой, Убегающий небу вслед. Бесконечным оврагом смятый, Но кипящий во весь свой цвет. Эх! Была б на то божья воля, Чтоб с собой увезти удалось Перецвет голубого поля Самой средней Из всех полос! Радуйся, благодатная! Тому, что сегодня себя я не предал И не пошел на попятную, Радуйся, Благодатная! Тому, что сегодня не выдались беды И счастье сегодня бесплатное, Радуйся, Благодатная! Тому, что мы поняли нынче друг друга И связь эта, к счастью, обратная, Радуйся, Благодатная! Тому, что извечное чувство – порука Готовым на подвиги ратные, Радуйся, Благодатная! И жизнь – это вечное удивление, А не расписание штатное, Радуйся, Благодатная! А радость и счастье Во всех проявлениях — Так это нам дело понятное. Так что, Радуйся, Благодатная! «Само спокойствие и нега…» Р.М. Луковской Само спокойствие и нега… И белой нежностью халат, Как будто яблоневый сад Из лепестков живого снега. Как будто я в лесной глуши. Медовый мир, лесное царство. На полках шкафчика лекарства Благоуханны и свежи. И будто радостный ручей Журчит сквозь заросли крушины. Витает песня бормашины — Как символ всех зубных врачей. Я вижу прелесть добрых глаз, И на мгновение забыты И кариесы, и пульпиты, И наслаждения близок час! Поет машина под руками — Жужжанье быстрого шмеля, Который утром на поля Спешит сокрыться лепестками От наступающей жары, И гул сверла несет с собою, И шум вечернего прибоя, И песню милой мошкары… Но не в сверле вопрос, не в буре. И был бы ненавистен звук, Не будь заботы нежных рук — О звуки! – запахи в натуре, Быть может, нравятся иным. Но я вот, думаю, в лесу бы Нам не понять, что только зубы Даруют счастье быть больным! История одного самоубийства Осточертев от одиночества, Луна с надеждой смотрит вниз. Постой немного, Улыбнись, Ей так твоей улыбки хочется, Он устала от свечения. Кто не светил, тому не знать, Что это значит – отражать Всю жизнь чужое излучение… Ей тут висеть – страдать положено. Ни звезд в округе, ни планет, И ни души единой нет, Одна Земля – как искра божия… Очертенев от одиночества, С надеждой смотрит вниз луна. Дождями звездными она Отмыта, выстирана дочиста. Кругом покой и бестревожие, Виси в стерильной тишине, Качайся мерно в вечном сне И отражай, как то положено… Она ж еще и улыбается! В ее немой улыбке – грусть. «Мол, ладно, что там, Разберусь, Лишь от себя мне не избавиться». Да, по закону притяжения Не оторваться от Земли, И темнота – хоть глаз коли. Куда деваться? Где решение? Сбылось библейское пророчество! Куда? Зачем?! Остановись! Летит, ломая душу вниз, Очертенев от одиночества. Заксенхаузен В жизни бывают Годы-паузы, О которых пишут потом тома. Если по-русски, То Заксенхаузен Значит — «Саксонские дома». Зеленью Так и окутан каждый И перекрестьем — На каждом фахверк. По-бюргерски И пузаты, и важны, Крышами Поднимаются вверх. Чувствуется, Что дома из породы Тех, которые У всех на виду. Я там был Летом прошлого Года, А не в сорок втором году. А про дома — Это все враки, Дома как дома, Названью не верьте. А в сорок втором Здесь стояли бараки Лагеря, Служившего Символом смерти. Время здесь Брало передышку, Для кого на год, Для кого навсегда, Беря в сторожа Патрульную вышку И током жгущие провода. В лагерных робах Мешались народы, И, что напишут еще Не раз — Здесь гуманисты Фашистской породы Занимались Облагораживанием рас. В лаборатории — Шкафик – стеклянные дверцы. Рядом каменный Хирургический стол И инструмент, От которого сердце Взрывается, Словно тол. Вот оно, место кровавых оргий Человекоподобного зверья, После которых Были забиты морги От стенки до стенки, От «А» до «Я». Говорят, что тот, Кто командовал ими, Живет и поныне, Но вот беда: Сплоховал я, Забыл его имя, А может, и встретились бы когда… Мне бы тогда И не нужен маузер, Я б самой весомой Из всех валют Расплатился за Заксенхаузен, За эти домики, За их уют. Сполна бы я И от всего сердца Расплатился за тех, Кто «уюта» не снес, За изуродованного старого немца, Который не мог говорить без слез. Путая русские и немецкие фразы, Говорил, Обрывая канву. Но так понятно Мне еще ни разу Не было, Сколько я ни живу. Говорил про печи, Говорил про дыбу, Про то, что это был За Саксонский дом. Про то, как Карбышев Превратился в глыбу, Заживо заморожен льдом. Рассказывал так, что Мороз по коже О том, чего, кажется, и не может быть, Чтобы чувствовали и мы тоже, Что это Нельзя забыть… В жизни бывают Годы-паузы, Жизнь останавливается сама. А по-русски, Так Заксенхаузен — Всего лишь «Саксонские дома». «Где ж ты, летняя многоголосица…» Где ж ты, летняя многоголосица, И цветущее марево где? Дни уносятся, дни уносятся В золотое небытие. Небо плещется в тихом озере, Глубиною своею сквозя. Неужели нельзя без осени, Неужели никак нельзя? Сентябрь Некогда! А сентябрь дороги выстелил, Паутинкой Качается на весу… Мне некогда Пошуршать листьями Даже здесь, А не где-то в лесу. Некогда! И не пройтись вечером Мягкими змейками Лесных дорог, Некогда – и все, И выдумывать нечего, Время любит, Чтобы все в срок! А в срок мне нынче Одни коридоры, Бумаги и дел болота. Это еще что, Это не страшно, — А скоро, Милостью «Аэрофлота». И вовсе никак Не пошуршать листьями. Вечное лето — И хоть умри! А я бы ими дорожку выстелил Во все мои Сентябри! Северный Йемен 1977–1980 гг. «Я от них независим!..» Я от них независим! Что мне в этих строках? Но квадратики писем Задрожали в руках. Что за дело до точек? До «пиши» и «пока»? Расплывается почерк, и танцует строка. Я глотаю от жажды Всю их радость и грусть, Я читаю их дважды И учу наизусть. Я болею от писем, А привыкнуть пора б, Я ж от них независим, Их хозяин и раб… Надо успеть Нам многое надо успеть, Нам многое надо услышать, А может быть, даже и спеть, Пускай этой песне не выжить, Пускай громогласная медь Ее похоронит бесследно. Нам многое надо успеть, Хотя бы в симфонии медной. Скрипичным ключом «поскрипеть», Хотя бы на что-то сгодиться. Нам многое надо успеть: Во-первых, нам надо родиться; Родился – молчи, не трезвонь, Рождаются дважды и трижды, Родился – ищи свой огонь, В котором однажды сгоришь ты, В котором заказано тлеть. Нашел – начинай торопиться, Неси в свою тесную клеть И дай ему крови напиться. Плесни, подкорми, не жалей, Он ей примененье отыщет, Он станет от этого злей, Он станет от этого чище. Второе – нам надо успеть В скале отыскать себе камень, А это не шуточки ведь — Придется своими руками Зубилом ему придавать Устойчивость заданной формы. Мозоли и раны? Плевать, Уж коли дошли до сих пор мы. Не выйдет – опять не грусти И в этом ищи утешенье. К нему бы веревку найти, Так очень удобно, на шее… И больше не стоит корпеть, Как плюхнешься верно и грузно. И третье – нам надо успеть Найти полноводное русло, В котором потоками вод Река устремляется в море И жизнь берегами встает, Садами в весеннем уборе, Лугами – во всю свою цветь, Теплом, наполняющим душу… И вовремя надо успеть Вскарабкаться как-то на сушу. А выбрался – слава и честь! И жизнь начинаешь сначала, Хотя уже песен не счесть И, кажется, все прозвучало. Ты смог и услышать, и спеть, И опыт значительный нажит, Но сколько же надо успеть! Успеешь ли? Время покажет. Опыт определения точки кипения Теперь я газеты читаю вслух, Теперь я с задором и нощно, и денно Уничтожаю осатаневших от скуки мух Или взглядом пытаюсь поддерживать стены. И потолок, удивительно чист и бел, Но это еще не все! Это все цветочки. Предстоит еще много не менее важных дел, Прежде чем я дойду, так сказать, до точки. Когда обрушится благодати шквал И раздастся с небес голубое пение, Наверное, существуют десятки шкал, Определяющих эту точку кипения. И не найти их, – а это тяжелый гуж. Но никто обязанности с меня не снимет Пересчитать температуру кипения душ По Кельвину и Фаренгейту и иже с ними. Поезд Просыпаюсь – как мираж, Мчит мой резвый скорый, Незнакомый пейзаж — Долы, горы?.. Не могу ж я быть слепым? Что же это значит: Все назад летят столбы — Не иначе? И по каждому столбу Видно километры. Паровозную трубу Лижут ветры. И назад летит дымок Скоростью мустанга… «Но проспать-то я не мог Полустанка!? Я же ждал его в ночи, Верил, понимаешь?» А соседи: «Не кричи, Спать мешаешь…» Мне бы слезть с него в пути И вернуться встречным, Только поезд мой летит Рейсом вечным. Он летит через года, Так что рельсы гнутся, Чтобы больше никогда Не вернуться. Сонет № 2 (дерматология) Игорю Турилову Для творчества простора нынче нет… А если вдруг предаться новой теме И, скажем, посвятить один сонет Экссудативной многоморфной эритеме? Донесть до всех, стихом поведать всем, — Действительно, ну как расскажет проза Об очагах хронических экзем, Стрептодермии и лейшманиоза? Успех – венец упрямому старанью, И жизнь внезапно вспыхнет новой гранью, Неведомой и близкой вместе с тем, И так как все в природе органично, То как считать уродливо циничной Одну из самых новых наших тем? Она же так и просится в сонет. Поэзия! Другого слова нет. «Как счастлив тот, кто был рожден…» Как счастлив тот, кто был рожден Не быть рабом, служить себе, Как счастлив тот, кто убежден, Что нет оружия в борьбе Страшней, чем правда или честность, Кого не давит в жизни страсть Заполучить себе известность, Или хотя бы уж украсть Глоток ничейного озона Пред тем, как обратиться в прах. И потому, вполне резонно, Боязнь конца и смерти страх Совсем неведомы ему… А зависть? Ей он не обучен, Он не завидует тому, Кого возвысил чистый случай, Тому, кому Господь подал, Тому, кто силой зла возвышен, Как счастлив тот, кто никогда Не знал, не видел и не слышал, Как больно может ранить лесть, В ком тлеет божия искра, Кто верит в то, что был и есть Закон добра, закон добра. Счастливей мир его, живей, Он не отступит в страхе перед Молвой, он совести своей Как другу преданному, верит, Он силе отповедь дает, Душой нисколько не кривя. Как счастлив тот, как счастлив тот, И как тогда несчастлив я… Взрыв И вдруг в тиши закатной пасторали, Где облака покорно догорали, Из жерла гор возник прощальный взрыв, Своим огнем закрыв Полнеба и никак не меньше. Взорвалось солнце, нисходя в могилу. Да, есть же неспокойные светила: Бунтуют, рвутся, – и не лень же… Меж тем ведь логика проста, Все завтра встанет на места С рассветом. И вроде все. Закончить бы на этом, Вопрос для пущей ясности закрыв, Но как красив был тот последний взрыв, Что даже слов в итоге не хватило Сказать как следует о нем! Прости, полночное светило, Тебе не жить таким огнем. Эпиграмма Ваятель век работал в глине И потихонечку привык, Что в мире очень много линий, Но больше все-таки кривых. Уже потом вполне серьезно Он за прямые начал бой, Но начал это слишком поздно, Уже на финишной прямой. Клоун Он был в трико блестящее закован, Спокоен с виду, но под гримом бел, как мел. Никто не знал, что на канате просто клоун, А сам канатоходец заболел. Конечно, если честно, – что за драма! И, если нужно, номер мог быть снят, Но вот беда – срывается программа, К чему тогда под куполом канат? В него ж давно никто уже не верил. Коверный, шут! Куда ему до этих дел? Но он берет давно забытый веер И лезет восполнять собой пробел. Никто не знал, что на канате просто клоун, Что он ходил когда-то, но давно… Откуда он, зачем он здесь и кто он, — Зевакам было как-то все равно. И то, что он доказывал чего-то, И что кому-то нужен этот риск. И крупные, как слезы, капли пота Летели вниз и разбивались вдрызг. И он прошел, упрямо глядя прямо, Немножко вверх и лишь однажды вниз. Он не упал. Когда закончилась программа, Он сам себе кричал от счастья «Бис!» «По спинам гордых гор вдали…» По спинам гордых гор вдали Прошлись упругих молний плети, На мутных лужах пузыри Распрыгались, как дети. Гроза пройдет, а грусть-печаль Куда, родная, денется? Молчи, молчи, не отвечай. Уж очень грустно, девицы… Такая странная весна, Такой чудной весенний вечер, Что у открытого окна Дышать мне почему-то нечем. Весна пройдет, а грусть-тоска Куда от горемыки денется… Весна придет, ну а пока Уж очень грустно, девицы… Как хорошо в Японии… Как хорошо в Японии! Страна – цветущий сад. Герани и бегонии Медвяный аромат Висит над спящим городом Пьянящий как вино. И девочка, завернутая В фантик кимоно. Все розово и зелено: Аллеи, фонари, И кем это проверено, Что врут календари? Да вы бы сами поняли И подтвердили мне… Что хорошо в Японии… …В картинке на стене. О крыльях Да, не все попадают в соколы, Вот иной постоянно был У Всевышнего близ да около… И пожалуйте – пару крыл. Но и этому он не радуется, С этих пор обращаясь в слух, Он прислушивается, Он приглядывается!.. Неспокойная жизнь у мух… Обижается, ищет помощи, Пара крыл, говорит, не та. Мне бы жить, говорит, в долах солнечных, Где пронзительная чистота. Мне б стремительное движение, Мне б срываться с заоблачных круч… Но… нельзя побороть притяжение Столь родимых навозных куч. Вчерашний вечер Шуракову Е.Г. Когда в туманной дымке утро снится, Я, сам не свой (а может быть не я?), Очнулся от ночного забытья, Оставив сны за утренней границей. Я не хотел им верить, не хотел. В упрямой памяти оставить их, сберечь их. Но, словно тень, за дымкою темнел Вчерашний разговор. Вчерашний вечер. Неслышно за окном спустилась ночь. Она всегда располагает к откровенью. Я возвращался к этому мгновенью Во сне, но чем я мог себе помочь? Он начинался так же неизбежно, Тот разговор. И вот он, этот миг, Когда он мне сказал слегка небрежно, Что, в общем, к одиночеству привык. И я не понял или не заметил В его словах неслышимый намек И с глупой, ленной важностью изрек: «Ну, так уж и привык! А как же дети?» Он помолчал, пожалуй, только миг, И пауза возникла в разговоре, Ну а потом он как-то сразу сник, Когда рассказывал о самом горьком горе. Я знал давно о том, что он майор, Что он летал, имел жену и дочку, И где он жил до этих самых пор, Пока попал на нынешнюю точку, Я знал, что в нем едино сведены И доброта, и детское во взрослом, — Смешной чудак, не выдавшийся ростом, На голове барашки седины. В нем все чудно и все на редкость славно, И он сказал, ловя в окошке ночь: «Похоронил, я бляха-муха, дочь Уж год назад, а кажется, недавно… Одни с женой остались, – верь не верь, — А что нам надо с ней, скажи на милость… Была Маринка… Впрочем, что теперь, Такая ерунда, брат, получилась. Все началось-то, главно, с пустяка. Сначала побелели, вроде б, губы, К врачу б, Маринка, говорю я ей, Сводить тебя, да некогда пока… А тут, опять ученья, тренировки, Куда-то по заданию лечу, Когда вернулся я с командировки, То первым делом, значится, к врачу. Как раз была весна, растаял снег, Иду, а солнце, вроде, и не греет, Врач оказался стареньким евреем, Душевный был, хороший человек. И вот мы с ним дорожкою шагаем, Я слушаю, и все внутри горит: «Мы, – говорит, – лейкоз предполагаем, Но случай очень редкий», – говорит. В ту ночь я так и думал – не засну, И мысль меня давила, сердце мяла: «Она ж ведь только-только разменяла Семнадцатую девичью весну!» Могли бы, черт возьми, и ошибиться, Назначили исследований воз, Пришлось тогда Мариночке ложиться. Диагноз и на этот раз – лейкоз. Ну, матери, об этом я молчу, А то бы в обморок свалилась – и готова. Мариночке, естественно, ни слова И – ходом – к знаменитому врачу. Профессор, генерал, седые брови, Завел меня в просторный кабинет. «Я, – говорит, – собаку съел на крови, Могу сказать, что шанса выжить – нет. Ну, – говорит, – не буду вас стращать». Я слушаю, а сердце так и ходит: «Ну, может быть, еще протянет годик, А больше не могу и обещать». И начались лекарства и больницы И даже дома тщательный уход… Мне и сейчас нет-нет, да и приснится Ужасный сон длиною ровно в год. Я эту тайну год держал со мною, Скрывал и от нее, и от жены, Что мы должны расстаться, мы должны… Не далее чем этою весною. И так-то жизнь – что луковица сладка, А тут – и не пожила даже всласть, Шутила все: «Счастливая я, папка, Что первого июня родилась». Счастливая… Семнадцатой весны-то… Такая, значит, песня, что твой стон… А памятник из красного гранита Я сделал сам, поставил на бетон. А главное, с чего невыносимо — Я не могу понять: какой лейкоз? Ведь вроде бы у нас не Хиросима, Тут не хватают, бляха-муха, доз… Он потушил замызганный бычок, Он был спокоен, только боль в глазах сквозила… Откуда у тебя такая сила, Смешной, всегда веселый добрячок? Я был готов на подвиги решиться, Помочь ему, ободрить, только он Сказал со вздохом: «Ну, давай ложиться, А то еще приснится страшный сон». Сказка В детских сказках капитаны Бороздят моря, Но о берег бьются волны, Брызгами горя. Есть еще такие страны, Где растут одни бананы И полно зверья. И почти в такой же сказке, Где от солнца блекнут краски, Оказался я. В детских сказках караваны Меряют пески, А вдали в тумане – горы Жутко высоки. И земля вокруг, как блюдо, Что на трех слонах. По песку плывут верблюды В жарких снах. И почти в такой же сказке, Только что не с ними в связке, Оказался я. Рядом с морем, с кораблями, В солнечном краю… Там в горах бананов рощи, Ну а здесь чуть-чуть попроще, Чем рисуют люди в сказках О земном раю. Море морем и напрасно Называют его Красным. Море синим и обычным Показалось мне. Только вот кораллы прячет Под накатом волн горячих На заветном дне… Жар течет неумолимо Потом по спине, Пыль на пальмах, Город слепнет В солнечном огне. Соль висит в дыханье вязком, Сорок три в тени… Господи, от этой «сказки» Сохрани… Встреча Мы встретились не в сутолоке бальной, А там, где дремлет день в зеленой полутьме, Где пахнет временем и чьей-то сладкой тайной Об этом теплом августовском дне. Не верь годам… Они не знают правды. Все это было. Память, оживи Бульвар, скамейку, липы, вязь ограды И мир вокруг, дурной и добрый от любви. И как потом спустился синий вечер, И оборвался сон, уже в который раз, И как мне жаль, что не было ни встречи, Ни тайны, ни тебя (простите – «Вас»)… «Рано поутру встрепенется горлица…» Рано поутру встрепенется горлица И, стряхнув с себя голубой свой сон, Полетит туда, где землей неволится Непересекаемый горизонт. Кувшин Была жара, и люди пили, Худое горлышко душа, Пока в кувшине не осталась Одна кувшинная душа. Когда пустой кувшин разбили, В надежде воду отыскать, Нашли лишь глиняное сердце — Он не успел его отдать. От третьего лица Ну вот, и слов запас В усладу мысли роздан. И он последний раз Щемящий душу воздух Вдохнет и на закат С далекой сердцу грустью Усталый мягкий взгляд С небесных круч опустит. Прощаясь до поры, Как свежесть сил вернется И скатится с горы Слеза слепого солнца… Но он не станет брать Ни неба, ни заката, Лишь пухлая тетрадь — Все, чем душа богата, — В его багаж войдет Среди находок прочих, И ляжет долгий год На шрамы долгих строчек. Синяя сказка Не бойся, малыш, что ты вдруг заплакал? Испугался, что вольные волны сильны? Ведь море – это большая синяя собака Дышит у ног твоих Белой пеной волны. Лижет твои маленькие ноги Синим языком, Шершавым от песка. Видишь, малыш, Она устала с дороги, Ты не бойся, погладь ее и приласкай. И она приплывет к тебе, Тепло и доверчиво, Станет лучшим другом твоим, А потом, Когда придет пора Расставаться к вечеру, Махнет на прощанье Синим своим хвостом. В поезде Не смотреть бы мне, проезжая, На портреты чужих городов, Где и синь над ними чужая, И весенняя пена садов. Даже улицы – неродные, В них ни радости мне, ни слез. Города, где не был доныне, Отражаются в стуке колес. В отражении том далеком Чья-то жизнь, успех – неуспех, За мозаикой чьих-то окон — Чье-то горе и чей-то смех. Даже, может быть, счастье большое Бликом света бежит по ним, Только все это мне чужое, Хоть могло бы быть и моим! Чужие дни Я еще до конца не понял, Что такое «чужие дни». Нет ни радости, нет ни боли. Ты уж, стало быть, извини. Дни, как четка, щелчок – и нету, Только ниточка – все в руках. Самолет облетел полсвета, Разрезая путь в облаках. И остались за синим небом Ты… и… снова и снова ты, Ты моя голубая небыль, Время радости и беды. А теперь – эти дни, как четки, Эта вечная череда, И равны, и ясны, и четки, Устремляются в никуда. Отчего же внутри заныло И бессилием взгляд свело? И луна – мотылек бескрылый Разбивается о стекло. Отчего так? А не оттого ли, Что уж очень хочется смочь И, собрав все резервы воли, Перейти через эту ночь? Не забудь меня там, за небом, Сердца капельку мне оставь. Ты – моя голубая небыль, Ты – моя дорогая явь. Последнее стихотворение В горной долине, где грифы рыщут Жертву, чтобы крылом добить, Я понял вдруг, что духовной пищи Мне уже для себя не добыть. Все-таки проще им, бродягам-грифам: Авось, да вылезет какой зверек, Им не идти на поклон рифмам, Не думать, а вдруг что-то не так изрек? И, как в отставку уходят солдаты, Я ухожу. Это последний раз. А сколько замыслов было когда-то, Сколько сильных и нужных фраз! Складываю на алтарь богемы Теперь уже лишний душевный груз, Больше не будет ни одной поэмы, Кончилось всевластье вольных муз. Какая уж тут, к чертовой бабушке, пища? Все уже сказано на век вперед. Дует ветер. Потом пылища. И муэдзин с минарета орет. Все. Кончаю. Больше нет времени. Действительно, до каких это пор! Лучше о том, как тут у нас, в Йемене, В стране минаретов, пустынь и гор. Черты века – едва уловимы, Хотя «пепси-кола» – в изобилье и тут. А вот шестикрылые Серафимы На перепутьях никого не ждут. А я еще помню эти яркие встречи, Рождение некогда гордых слов. И главное, мне было значительно легче, Я был молод. И мир был нов. И я понимал, что нельзя иначе, Что в этом сила моя и боль, Мой слух и зрение. А это значит, Что я без этого круглый ноль. И вот в горах, где только грифы рыщут И ветер жжет, провода теребя, Я понял вдруг, что я стану нищим, Если так обкраду себя. Восточный мотив О чем же ты плачешь, послушная музыке сердца струна? О том ли, что птица не сможет измерить своими крылами Моря и равнины, которые далью легли между нами? О чем же ты плачешь, послушная музыке сердца струна? Едина расплата. Но только тебе ли сейчас тяготиться виной… Подобно реке, выбирающей русло себе для теченья. Я выбрал, – и ныне сношу эту тьму заточенья, — Едина расплата. Но только тебе ли сейчас тяготиться виной… С лучами рассвета тебе посылаю я нежность и счастье любви, И, чтобы спасенье от горя ты в ласках чужих не искала, Готов я и сердце разбить о немые бесстрастные скалы. С лучами рассвета тебе посылаю я нежность и счастье любви. О чем же ты плачешь, послушная музыке сердца струна? Как крепость объятий, надежны, крепки и верны обещанья, Богатым любовью не время бояться души обнищанья. О чем же ты плачешь, послушная музыке сердца струна? Перед дождем Парит. Запах луж и поднявшейся пыли, Город еще у солнца в плену, А дождь распускает Отяжелевшие крылья, Растягивая своих туч Пелену. Ветер то спит, То летит – беснуется, Шляпами и бумагой шутя. Так, что на миг просыпаются улицы От этого душного забытья. Яркое солнце Среди неба выжжено, Но люди знают, Что к чему и почем, Люди спешат по домам и хижинам, Чувствуя, Что и этот день Обречен. «Вот заснуть бы и не проснуться…» Вот заснуть бы и не проснуться, — Мне бы только такую ночь! Мне бы только к тебе прикоснуться… Этот сон. Не гони его прочь. Только б выдюжить и не согнуться, Горю горькому улыбнуться. Вот заснуть бы и не проснуться, Если ты мне подаришь ночь. И желанья твои упрямы, И упруга от ласки грудь, Не куда-нибудь, только прямо Ты ведешь меня утонуть. Там, за розовыми дверями, Я пойму, что, пожалуй, зря мы Иногда до того упрямы, Что боимся здесь утонуть. На губах твоих слезы сладки От истомы сплетенных тел. Там, где волосы без укладки, Я бы губы сплести хотел. Эти губы мягки и гладки, Я беру тебя без оглядки, Только слезы ли это, сладки От истомы сплетенных тел? Позови меня насладиться, В этом мареве, в глубине, Я готов на века забыться В упоительном мягком сне. Как легко в тебе заблудиться, Неужели все это снится — Ты зовешь меня насладиться В этой трепетной глубине? Метаморфоза Я все давно забыл… Но, кажется, довольно Я для себя могу Еще раз повторить: Мы вольны уходить, Но забывать – невольны Того, что нам судьба Успела подарить. Мне кажется, что жизнь — Концерт сугубо сольный. Не каждый может взять Прозрачные верхи. Мы вольны отрицать, Но забывать – невольны Ни слабости свои, Ни срывы, ни грехи. Мы можем, говорят, В беспамятстве забыться, Сменив свое лицо, Друзей своих сменив, Но память все равно К владельцу возвратится, Разрушив этот миф, Нелепый, сладкий миф. Мы можем обойти Любовь путем окольным, Беря без боя то, За что положен бой, И чувства схоронить, Но забывать невольны Того, что было нам Даровано судьбой. Я все давно забыл… Теперь и смех, и слезы, И чувства, и дела Тебе одной, тебе. А с памятью всегда Одни метаморфозы, Но только не ревнуй За эту дань судьбе. Встреча Кончался день. В крови тонули Остатки войск, и друг, и враг. А над землей летали пули Туда-сюда. Без битв и драк. Но на земле, вливаясь в драку, Солдат, – пришла его пора, — Вставал в последнюю атаку, Крича для храбрости «Ура!» Кого винить? Себя, судьбу ли? Но только, пущены во тьму, Летели снайперские пули. Из них одна была ему. Он шел огромными шагами, В душе отчаянно молясь, Ступая мягко сапогами Туда, где слились кровь и грязь. Она уверенно и просто С веселым свистом «всех, мол, благ!» Осуществляла превосходство Над бренной плотью бедолаг. Летя и скорость набирая, Она все верила сильней, Что где-то там, в долинах рая, Солдату лучше и вольней. И что никак ему не дело Без лучезарного венца, И потому пожалте в тело Кусочек жаркого свинца. Он думал: где-то в эту пору У нас уже ложатся спать, А тут походы, марши, сборы, И грязь меси, и грунт лопать. И вечно мокрая рубаха, И отвращение к еде — Так, заглушая чувство страха, Он вспоминал о ерунде. И отошел, расправил плечи, Без страха ринулся вперед, Но это было время встречи, Судьба такая – не соврет. Все было глупо, как-то странно, Вокруг бегут, утюжа грязь, Им что же, значит, падать рано — Ему, выходит, в самый раз… Его глаза залило кровью, Какая встреча! Что за миг! Она прошла над левой бровью. И дальше – точно напрямик. Он сел послушно и без спору, Скатился медленно в овраг. Подумал: «Где-то в эту пору У нас…» И все. И полный мрак. Кончался день. В крови тонули И пропадали без следа, А над землей летали пули Туда-сюда, туда-сюда. Лестница в небо Говорят, что в небо, мол, есть такая лестница, По которой запросто можно влезть туда, Где висит-качается запятая месяца И не нужно времени торопить года. И луга усыпаны не цветами – звездами, И они действительны до другой зари, Никому не проданы, никому не розданы, Если очень хочется – подходи, бери. Как измена желтые, как тоска зеленые, Или счастьем светятся, мол, хватай, гонись! Будто ходят парами по лугам влюбленные И какая нравится забирают вниз. И бывало будто бы, оступались, падали И сгорали, падая, звезд своих не плошь. Вот такая лестница. Но не знаю, правда ли, Может, сказки детские? А для взрослых – ложь. Из вагантов К дому напротив ровно в восемь Каждое утро красотка носит Из Ахенгрюнде, издалека, Свежего молока. Я на нее смотрю подолгу, Я на нее смотрю, а толку? Верно, посмотрит она на меня Утром другого дня. Юбка внизу у нее в заплатках, Ниже спины и кругла, и гладка, Мне не узнать до последних дней, Что у нее под ней. А впереди от людского взора Вниз убегает ущелье в горы. Я бы заснуть навсегда готов Между ее холмов. Только однажды в день весенний, Вижу – Мадонна! – юбка в сене. Вижу – она бы поспать не прочь, Что ж была за ночь! Вот она смотрит нежно, кротко, Мне бы давно пригласить красотку. Не на что только купить пока Свежего молока. Я на нее смотрю подолгу, Я на нее смотрю, а толку? Может, посмотрит она на меня Утром другого дня?.. Медитация (восточный мотив) Что я делаю здесь, где орлы летают? Не могу поверить и понять не могу, Почему я здесь, где утрами тают Золотые туманы на горе Нугум… Здесь, где каменной песней минареты взмыли, А вокруг клубится пыли жаркая взвесь, Только двое в этом непонятном мире, Только двое и знают, почему я здесь. Спор В непроходимой чаще и топор Не очень-то надежная порука, Особенно, когда тяжелый спор Не сходит с заколдованного круга, Поскольку сила делает упор, И не на понимание друг друга, И не на то, чтоб сделать разговор Исполненым достоинства и чести, А жаждет утверждения себя В словоохотной лжи и сладкой лести, Губя себя и принципы губя И воздвигая каменный забор Вокруг своих понятий сути спора, В непроходимой чаще и топор Не очень-то надежная опора. Особенно, когда темно от веток, Когда еще до света далеко. Что делать? В этом мире так от века, — Спокойствие дается нелегко. И тонет смысл в болоте вязкой фальши, Которое от силы велико. Так было. А сейчас, а как же дальше? И с этим примириться нелегко. Особенно, когда глухой забор Не внемлет справедливому укору И часто превращает честный спор В судилище самих понятий спора, И откровенный нужный разговор Приводит к откровенному позору, И кажется, что только лишь топор Помочь способен как-то в эту пору. Хотя известно, даже это чаще Недейственно в непроходимой чаще. «У времени одна святая правда…» У времени одна святая правда Гудит в ушах, как сытая пчела: Не торопите радужное завтра, Оно еще успеет стать вчера. Душа и тело бубликом согнуты, Вы прокляли судьбу, разгорячась. Но даже в эти черные минуты Цените миг, не завтра, а сейчас. «Я не бил осетра острогой…» Я не бил осетра острогой, — С этим сегодня строго, Но дело, в общем-то, даже не в том. Я не выслеживал чуткого зверя И шагами тайги не мерил, Покидая на месяцы дом. И в ночное ходить не пришлось, Вобщем, как-то так получилось, Что с Природой мы жили врозь. Но человек как-то эдак создан, Что с земли подбирает звезды, Если небо их дать не успело, Прямо вынь ему и положь, Даже в луже звездная дрожь Подойдет для такого дела. И в асфальтовом нашем плену Я пишу про луну, Про рассветы, про росы и прочее. Мысль, конечно, витает. Но бывает, что даже былинки хватает, Чтоб душа была разворочена. Чтобы мысль убегала в дали, Где и птицы еще не летали, Где еще не тронута глушь. Чтобы думалось о полях без края… Вот так и живем, собирая Звезды в зеркале луж. Мы заняты важнейшей из работ (военный дневник) Мы заняты важнейшей из работ: Мы тут даем такую фору трутням! Мы в круговерти мелочных забот, Придуманных назло порожним будням. И только б это выдержать, дожить До рубежа, который сам наметил, Закрыть ходы и выходы души И даже двери в трехметовой клети. В миру, где понедельники с суббот, Где муэдзин перебирает нервы, Мы заняты важнейшей из работ — Мы верно превращаемся… в консервы. Буря Галера быстро набирала ход. Рабы о камень волн ломали весла, Но берег был вдали. И было поздно. Гроза уже громила небосвод. По рваным тучам прыгала луна, Когда корма от грохота взлетала На самый верх кочующего вала, Где белым гребнем пенится волна. Как рушится от силы взрыва дом, Волна рассыпалась, открыв собою бездну, И до того как мачты стебель треснул, Всем было ясно, что идет потом. Молились люди: «Господи, прости, Убереги от бури, от напастей…» Но в этот миг не выдержали снасти — И волны стали медленно расти. Смыкаясь над потерянной судьбой, Вздыматься и расти, оставив жалость, И люди уходили, погружаясь И унося страдания с собой. Волна, взлетая к тучам грозовым, В экстазе смерти билась одурело, А из ее клокочущего чрева Еще никто не выбрался живым. К утру от бурной ночи ослабев, Нептун по глади моря распластался, А от ночного грохота остался Один прозрачный утренний напев. И новый день вставал, как новый век, Обломки корабля на зыби шаткой, А на одном, схватившись мертвой хваткой, — Безжалостно спасенный человек. Баллада о победителе Едва земной коснувшись тверди, Покуда мысль была светла, Он понял, что ушел от смерти, Хотя и выбит из седла. Нога бесчувственно влачится, От боли нет на нем лица, И переломана ключица… Не избежал-таки конца. «Повремени, кюре, с причастьем… Покуда я домой приду». И он, сражен внезапным счастьем, Заснул в горячечном бреду… И долго смерть вокруг ходила, С живым покойником борясь, Уже небесные светила Над ним сменились в третий раз. Уже погасло пекло битвы, И смерть решила под луной, Что, мол, они друг с другом квиты — И удалилась в мир иной. А он проснулся звездной ночью Средь тех, кому не повезло, Кого огнем и сталью в клочья По полю брани разнесло… Я получил судьбы прощенье, Хотя не очень-то просил, А мысль о скором возвращенье Теперь важней угасших сил. Чтоб пели все и все плясали! Пускай взорвется тишина, Чтоб снова я в дворцовой зале, А рядом верная жена. Шуми, мой пир, огни, сверкайте, Гори, душа, во весь накал! Во имя всех святых, подайте Вина игристого бокал! Наутро местные крестьяне Его забрали, говоря, Что если день еще протянет, То в бога веровал не зря. И смерть, скупая на подачки, Ждала свой час, покуда он Метался день и ночь в горячке, Недугом тяжким поражен. Но дух держался крепко в теле И ворожбой, и силой трав, И под конец второй недели Он встал, остатки сил собрав. Родились призраки из тени, Но воля жить была сильней, Войти по мрамору ступеней Туда, где столько долгих дней Молясь судьбе благословенно, Родные ждут, скрывая страх, И ждут, скорбя, родные стены, Но человека, а не прах! Не умереть, а только выжить! Весна брала свои права, Веселый трепет белых вишен, Ковром прозрачная трава. Все жило свежестью и новью, Весна – природы колыбель. Цветы лежат у изголовья, И песней плещется капель. Весна… Природы обновленье… Однажды он (пора уже!) Гостеприимное селенье Оставил с тяжестью в душе. Среди лесов вела дорога Через чащобы, напрямик, Но сердца смутная тревога Не оставляла ни на миг. Спускалась тьма в иные страны, Последний луч ушел за днем, Деревья – леса великаны Сомкнулись плотно над огнем. Смежались веки, дрема кралась, Сова звала то там, то тут. Покой прошел. Теперь осталось Туда, туда, где очень ждут… В ночной глуши сгущалась хмара. Он спал, тревоге вопреки, И не почувствовал удара Тугой разбойничьей руки… Когда очнулся, ныли раны И силы не было идти, Он осмотрел свои карманы, Но, боже, что он мог найти? Один среди лесного рая. Без корки хлеба, без воды, Вставало солнце, разгораясь, Чужой не чувствуя беды. Но зря судьба погибель прочит, И, не щадя разбитых ног, Он шел, сменялись дни и ночи, Он полз, когда идти не мог. Он вспоминал свой дом и плакал, Прекрасно зная, что опять Витает смерть – бескрылый ангел, Не собираясь отступать. На этот раз она решила, Что как бы смертный ни хотел, И дух, и мускулы, и жилы Всегда имеют свой предел! Но сердцу не было предела, И снова смерти вопреки Его распластанное тело Нашли монахи у реки. Летели дни, текли недели, На ладан, в общем-то, дыша, Он возрождался в душной келье, Непримиримая душа. И вот, с монашеским обозом (Пускай хоть так, хоть как-нибудь) Навстречу самым сладким грезам В еще один нелегкий путь. Как в самом чудном из видений, Здесь каждый холм знаком и куст, Он посреди своих владений! Вон замок, мрачен, тих и пуст. Да нет! Не пуст! Огни зарницы Его встречают! Шум и гам! Дошел… ужели это снится? Дошел назло своим врагам. В уже окне мелькают тени (Жены, наверно, и детей!), Он шел по мрамору ступеней, Как победитель всех смертей! И вот в дверях его (о, боже!) Встречает верная жена, И подает ему, да что же? Бокал игристого вина! Прекрасный мир! Так вот он! Вот он! Он пьет, оркестр играет туш, Он пьет за то, что замок продан И он давно уже не муж, За то, что здесь его не ждали — Дела на месте не стоят! За то, что плещется в бокале Смертельный дозы страшный яд… В четырех измерениях 1. Жизнь – счастье, В мире не так его много, И мир прекрасен при всем, Но, конечно, полон условностей, Как говорят – от бога. Условностей, Возведенных в ранг аксиом. Если двигаешься, так только в пространстве, Если время, так только вперед. И главное, что их не отменишь, а разве Плохо было бы, если наоборот?.. Но их не подвергнуть критике в прениях, А стало быть, как и заведено, Сидим, как в клетке, в четырех измерениях — И большего не дано. И люди живут, у кого как получится, И многим достаточно четырех, А если тесно кому? Каково ему мучиться, Довольствуясь скудностью этих крох, Которые не лучше подачки нищему?.. Вот и бунтует, кто их перерос. Жалобы сочиняют Всевышнему, Чтобы решил этот жилищный вопрос. И избавил бы его от страданий, Ликвидировал этот тупик, Чтобы не было, как в общей бане Или в трамвае в часы пик. Чтобы каждому – по измерению. Кто привык ходить – тому одно. Другое – тому, кто привык к парению, Кто сверху смотрит на земное дно, В общем, каждому то, на что он способен, И без условностей, без границ. Каждому свой мир особенный, Со своими дождями, Со своими огнями зарниц, Со своими солнцами, И с собственными тучами, И с отдельным временем Вне земных часов. Только не потеряйте, если уж это получено, В сундук, и в комнату на засов! А нужно к кому-нибудь в его измерение — Попробуйте, подберите ключик. Господи, не спеши с сотворением! Оказывается, что это отнюдь не лучшее. Люди – консервы, люди – коконы! Непересекающиеся пути. Человек проходит в измерении около, Но ты даже не можешь его найти. Об измерения, словно об стену, Сколько желаешь – и все твои. И бейся головой в своих собственных, Никто не поможет, сколько ни зови. Кому не нравится, кто на бога ропщет, Предлагаю все внимательно взвесить, А я согласен на четыре общих, На тесный мир, на тот, который есть. 2. Мыслям, по мере их распространения, Тоже воздвигают памятники бронзового литья. Так пусть будет памятник где-нибудь О достаточности четырех измерений Для неспокойного нашего жития! Идеи тоже подвержены изменению, И поэтому предлагаю, во-первых: Пусть будет четыре общих измерения И несколько запасных, что-то вроде резерва. А то ведь не все еще в четырех ладно, Потому что жизни еще далеко до пасторали, И надолго останутся на нас черные пятна, Как бы усердно и вдохновенно мы их ни стирали. Передается по наследству, по генам И человеческое бессилие, дающее силу. Если бы можно обыкновенным рентгеном Выявить эту бациллу! И, невзирая на раскаяния и заверенья, Во избежание дальнейших бед, Выдать ей особой измерение, Окрашенное репеллентом в черный цвет. Тогда бы проблема зла никого не трогала, Мы бы знали, где мы и с кем идем, И чтобы при случае пройти в измерении около Непересекающимся путем. Культурные люди Мы знаем многое, мы судьбой заласканы, Потому что знаем, что нельзя переступать границ. И ни в коем случае не сморкаться в лацканы И из библиотечных книжек не вырывать страниц. Потому что знаем, что пивные кружки о головы Бить нельзя, это безнравственно, видит бог. И в горло ближнему заливать горячее олово Тоже не рекомендуется, как бы он ни был плох. Мы знаем многое и у нас осмеяно Невежество, делающее круглые глаза При упоминании полотна Вермейера, Призрачного, как девичья слеза! В перекур на лестнице если и обсуждали, то Аристида, Потому что умные, надо же поддерживать класс. Прогуливаешься бульварами, насвистывая арию из «Аиды», Да так, чтоб было слышно для широких масс. И судьба к нам ласкова, редко щелкнет по носу, Потому что падаем, не задумываясь, перед ней ниц, Потому что знаем, что, согласно культурному кодексу, Никогда не следует переступать границ. В жизни, хоть и весело, но ничего веселого. И заколдованный, если хотите, круг. А кружки не стоит разбивать о головы, Ведь можно сильнее, но только без рук. Снег Л. Ильяшевской Почему так спокойно? И грустить не о ком. Холод плывет по улицам онемелым, От холода запорошенным почему-то снегом, Белым, как боль, удивительно белым. Что это, не канун ли Второго пришествия? С неба, не знавшего снежной тучи вовек, Падает высоко и торжественно Ошеломительно обыкновенный снег? Подставь ладонь для небесного подаянья. И вот он, только смотри не дыши. Снег. Самое чистое состояние Из всех состояний твоей души. Почему же цветок на ладони вянет Теплой капелькой небесного цвета? Снег. Самое теплое из состояний Души, оледеневшей от вечного лета. Почему так тихо? И грустить не о чем. И отчаяние под снегами тонет. Засыпая боль и другие земные мелочи, Падает снег на твои ладони. «А все-таки, зачем нам зеркала?..» А все-таки, зачем нам зеркала? Себя в них не увидишь, как не мучься. А может, в них мы все немного лучше И жизнь зеркальным отблеском бела? Спокойное, немое отраженье, Которое без тени напряженья Меняется на плоскости стекла. А в людях отразившись многократно, Мы можем эту связь позвать обратно. Честней и чище эти зеркала. С любого неудобного угла, С любых, порою самых странных, точек. А у стекла всегда неверный почерк, Когда портрет рисуют зеркала. Деревья и ветер Ветер плещется, не теряясь в шелесте Зеленолистых нечитанных книг. Успокаивается на миг, Не решая никак осмелиться Потревожить их мудрый сон. Им бы век стоять без движения, Без извечного притяжения, Им как будто бы не резон. Им поручено созерцание Под спокойный отсчет веков, Будто скорбный путь облаков Или звезд голубых мерцание. Если, скажем, ночная пора, Будь то первое в жизни свидание, Или слезы утрат и страдание, Или быстрый взмах топора, Лесосплав и другие прелести… Ветер вырвался к облакам! Ничего он не понял там, В этом пыльном и мудром шелесте. Порыв Ах, мне бы крылья, соколу под стать, Я полетел бы, не боясь разбиться, Упущенное время наверстать, Свободою счастливой насладиться… Но только точно взвесив этот план, Я остаюсь, сомнениям в угоду. Да и потом, над городом туман. Куда ж лететь в нелетную погоду? В два обхвата В лесу судьбы даже днем темно. Немного жутко и сыровато, Среди деревьев найди одно, Чтобы не толще чем в два обхвата. Среди деревьев найди одно, Но в два обхвата. Отыщешь – свистни, Ему, пожалуй, и суждено Явиться деревом нашей жизни. А после снега и зимней стужи, Весенних соков его игры, Нельзя не слышать, обняв потуже Шершавый панцирь его коры. Не видно снизу, но чувство есть, Что, тьму поправ, в облака куда-то, Куда без помощи не залезть, Взлетает ствол его в два обхвата… В лесу судьбы даже днем темно, И тени в нем боязливо жмутся. Среди деревьев найди одно — Две пары рук для него найдутся. Рассвет С ночного холода сырой, Рассвет дымится за горой. В тумане цвета молока Трепещет луч его. Пока Совсем не греет трепет кроткий. Но подгорают облака, Как пироги на сковородке. «Когда настанет судный день…» Когда настанет Судный день И призовут меня к ответу, Возьму на время бюллетень, Чтоб избежать формальность эту. Ну, чтобы Богу я сказал, На что я время в жизни тратил, — Я у себя его украл, Хотя известно: «Не укради». Сошлет Господь меня в Сибирь Или велит по дружбе «на кол». Ведь всем известно: «Не убий!», Я ж убивал его… И плакал. Не убегу, друзья, котла, И встанут дьяволы рядами. Я слишком много сделал зла Для тех, кто ждал меня годами. А так бы просто: раз – и в тень. Мол, я не я, да что вы, братцы, Когда настанет Судный день, Мне лучше там не появляться. Все хорошо, но вот беда — Никто не даст освобожденья От беспощадного суда, Перед которым каждый день я. «Не слез твоих я от встречи жду…» Не слез твоих я от встречи жду, Милая, сильной будь, Фразы брось, но оставь лишь ту, С которой короче путь, С которой и год не год, а сон Длиной в ненастную темь, С которой не падает за горизонт Самый счастливый день, С которой, от слабости не дрожа, Не страшно прямо вперед Шагнуть на бритву того ножа, Которым судьба блеснет. И хоть ты знаешь, разлука зла, И жизнь не без углов, Просто скажи: «Я тебя ждала» — И больше не надо слов. «Я был не там, где радость бьется…» Я был не там, где радость бьется, Пьяна прощенною виной, Я был за каменной стеной, В стране теней и злого солнца. Но кто же был тогда со мной? Кто дал мне сил? Кто дал мне веру? Кем впереди возведена Немая белая стена? Не сам же я нашел ту меру, Которой рушится она? И будто дерзость эта снилась. Шагнул неверно, как во сне, Навстречу каменной стене, И с тенью тень соединилась, И боль с надеждою во мне. Свобода есть осознанная необходимость По выстраданной формуле житья Осознанная мной необходимость Созрела, выведя меня из забытья, Превысив на мгновение вместимость Души, наполненной порывом урагана Счастливых мыслей. Так воздушный ток Переполняет трубы гордого органа, Чтобы расцвесть в чарующий цветок Мелодии, в цветок волшебной оды, Который каждым звуком – торжество Осознанного празднества свободы От гулких труб, рождающих его, И с легкостью рождается смиренье Податливости сильного сродни… Нет, не о Вас мое стихотворенье, Осознанно потерянные дни. Пыль Пыль… Все забито пылью, Она Песчинками в горле тугого ветра Везде и всюду, Как незаметно Становится жизнь под завязку полна Пылью… Поднятой нашим шагом, Нашим дыханьем, гневом, игрой. Мы считаем великим благом Пылить, как поднявшийся сытый рой, Все, что сказано И что не очень – пыль, из которой мы для утех Собираем из мелких песчинок тех Метры дорог и ямы обочин, И наше движенье: Колесо, костыль, Стоптанные башмаки, сапоги или что еще? Включайтесь в соревнование, Если хотите – в побоище За первенство в очереди на пыль. Пыль золотая… В ней тонет шаг, Как саранча, вызывает затмение, Бельмом на глазах, Пробкой в ушах, Но не на губах, тем не менее, Но не на губах… И вот, врываясь в раж, Ловим блеск — Мысли, металлы, чувства ли — Все подавай Без оглядки, без устали. Ловим пыль, Пыльцу, Золотой мираж, Идеи, откровения, догадки на ветерке, Это – чужая пыль, От ничтожества ли, от величия Все выстраданное, дорогое и личное, Это – камень в твоей руке. Песчинки пыли… Океан… Тоска! Утонуть! Задохнуться! Но как же истина: Камня твердь – они из песка, Неприступна и, кажется, независима. Собрать по крупицам, По песчинкам Пыль, Верную, нужную, как цемент для здания. Помните сказку (а может, быль?) О тяжести одного испытания? Гора пшеницы, ржи, ячменя, А работа – всей твоей жизни впору: В течение ночи, К утру другого дня Перебрать — По зернышку — Гору. Прелюдия к портрету Белое-белое небо Сливается с угольной далью, Блестки далеких звезд Из галактик, не помнящих солнц. Свет их далек, А конец вековому скитанью Здесь, У зеленого шарика, Где мирозданье слилось В чистый, тугой, как из теста домашнего, атом, Бережно скрытый Вселенной Под мягкие облака. Шарик, Который в мерцании голубоватом Вертится, Солнцу лениво свои подставляя бока. Ты, Который во тьму пустоты бросил своими руками Этот шарик, Чтобы он жил, — Вели, Чтобы там, внизу, Где-то под облаками Всегда дышала Теплом и радостью Зеленая грудь Земли… Брызнул в стороны и растаял в синем Белый туман, А внизу – далеко-далеко По морщинам гор, Между зеленых клиньев Вьются вены рек и волоски ручейков. Ближе… Трепетно пролетает ветер, Тревожа некошеных трав золотистый сон. И чтобы все было именно так На свете, Наверное, есть в этом Кому-то известный резон. Ты, Который навеки все это создал, Эту обитель нашу, Вели, Чтобы здесь, внизу, каждую твою весну Зеленели по миру луга И цвели… Среди суеты пчелиной, В цветочных заводях где-то, Где воздух медом и теплотою пропах, Где вокруг небо, Где вокруг – голубое лето. Вижу — Дрожит былинка в ее губах… Ты, Который замыслил меня, как и всех, конечным, Неужели ты слеп? Если нет — Вели Нет, лучше сделай так, Чтобы так было вечно, Чтобы только в любви Были б счастье И смысл земли… Девочка, Радость моя, Не получилось портрета, Нежность моя, Как счастье вселенна. Но так же хрупка. Почему в тебе Доброта моего пчелиного лета, Зелень трав, Небо мое И бесшумные облака? Почему в тебе Те далекие синие звезды, К которым мы рвемся, Свои века торопя? Как случилось так, что как-то, устав от прозы, Я велел себе И однажды создал Тебя? «Мы потихоньку начинаем разбираться…» Мы потихоньку начинаем разбираться, Я и муза (ох, как громко!), О чем писать, Чего в словах своих бояться Как балласта, Как не блуждать в ямбических потемках (задача, вобщем, не такая уж простая), Как сеять слово На пашню честных помыслов души, От куража былого — В небе белом тают Чудные виражи. Разговор с ангелом смерти (смертный и Азраил) Загадка Жил в клетке попугай, его кормила Профессия: он мог во весь напряг Кричать во всеуслышанье «дур-рак!», Картавя так естественно и мило. Он был и с птичьей вольницей знаком, Но разжирел и был как будто связан Ответственностью быть под колпаком, Кричать «дур-рак», моргая белым глазом. Его ласкали взгляды, губы, руки. Он млел. И, отрабатывая корм, Кричал, хрипя от радостной натуги. Кого же называл он «дур-раком»? «В грехе и блуде…» В грехе и блуде Погрязли люди. Даруй, Создатель, спасенье мне. Никем не понят… Но грусть утонет В твоей улыбке, в твоем вине. Мы что-то ищем, Но чем мы чище Тех, кто ни Богу, ни Сатане? Но к черту Бога! Одна дорога, Одно спасенье – в твоем вине. Пускай мы лживы И для наживы Готовы рваться вперед вдвойне. Нас время гонит! А грусть утонет В твоей улыбке, в твоем вине! «По небу, холодно и строго…» По небу, холодно и строго Светя, Плывет ночной луны пирога — Вселенной вечное дитя. Плывет по звездной черной глади В свою страну, Где все подвластно тьме и сну. Где свет не сладит Ни с бесконечной пустотой, Ни с тьмою. Плывет за дальнею звездой По серебрящемуся морю, Светя так пристально и строго, Луна. И до утра ее дорога, И до утра плывет она. «Вот две судьбы. Так два точильных круга…» И. Карначу Вот две судьбы. Так два точильных круга Сошлись в горячей точке лишь на миг, Соприкоснувшись гранью друг о друга, — И вспыхнул сноп короткого огня, Как пули, пролетели в темень туго Слепые искры, гул еще стоит… Вот две судьбы… Скажи, ты помнишь друга, С которым год прошел чуть-чуть быстрей? Когда-то в подземелье жили тени В консервных банках и под крышками дверей, То было время! Дни вечерних чтений, Когда свободный дух парил Под потолком, где паутины нити Надежно изолировали мух. И двигал потихоньку этот дух, Как отмечал Вергилий в «Энеиде», Материю… Ну и, конечно, время. Вот две судьбы… Скажи, какая жалость, Два круга разошлись – и это все, И даже искр горящих не осталось. Огонь горит, а тлеет лишь труха, Но будем справедливы, ведь тепло — Осталось… Родился человек Родился человек. Нет, он еще не ведал, Что с той минуты, как он был рожден, В холодном царстве утреннего света Он был пронумерован и учтен. Родился человек. Не поздно и не рано, В свой день и час, нарушив криком тишину. Родился по продуманному плану, Спускаемому свыше на страну. Как быстро из пеленок и колясок Пришлось ему нырнуть за жизнью в лед, Где голова трещит от стрессов-встрясок И люди бьют друг друга даже влет. Где люди мечутся, любя, круша и строя, Где в праздники блистательных побед Фанфары од слагаются героям, А среднестатистическому – нет. Да и зачем ему венки и оды? Рассыплются, как по полу драже… Он ждал другого, как у моря ждут погоды, — Он ждал перерождения в душе. Когда он вдруг почувствует, услышит, Что может, позабыв про шум земной, Взобраться на немыслимую крышу И посчитать все звезды до одной. И пусть внизу останутся и гимны, И выстрелы, навстречу и вдогон, Он принял откровенье звездной схимны, Перешагнув земной свой Рубикон… Где Времени размерено теченье, Там, за отвалом Млечной борозды, Нашел свой путь, нашел свое свеченье Совсем не среднестатистической звезды. И вдруг важнее стало то, что важно, А мелочи, пустяшность чьих-то слов, Тревожившая душу не однажды, Растаяла туманом, до основ. Он стал сильнее от невиданной свободы, А что для силы значат пустяки, Которые другим мешают годы? Он стал писать (и в основном стихи). Он говорил: «Раз так, то будем драться». Там, где все ныли: «Ах, не повезло», Он знал, как нужно бить и ложь, и чванство И знал, зачем живет на свете зло. И если вам ночами звезды снятся, Попробуйте в один из звездных дней На крышу слов и дел своих подняться, Откуда вся их значимость видней. А человек? Он умер. Он не ведал, Что тут же, через миг какой-нибудь За ним упала вдруг трассирующим следом Звезда. Та самая, с которой ярче путь. Весна В привычном деловом переполохе Не пропустите тот счастливый миг, Когда приходит на неслышном вздохе Весна на наш гудящий материк. Когда мы по своей привычке школьной Боимся за окном оставить взгляд И так щекочет нос несносно вольный Новорожденный, клейкий аромат Зеленого огня весенней бури, Которой мир повержен, но не смят, И самому смешно от свежей дури, Переполняющей такой лукавый взгляд, Что от него не спрятаться прохожим, Не пропустите миг – он очень скор, Одно мгновенье – все на свете можем: Ну, например, нести ужасный вздор, Ну, например, идти по синим лужам, Ну, например, выпрыгивать в окно Или забыть прийти домой на ужин, Ну, и на завтрак тоже заодно. Немного полетать за Синей Птицей, Покуда не умается она, В конце концов, хотя бы и влюбиться, В конце концов, ведь все-таки — весна… Последний бал В последнем вальсе кружатся девчата, Скрипит и надрывается паркет, И не беда, что платье тесновато И кавалеров вроде бы и нет. Они, гордясь и важничая ростом, Стоят, уединившись за углом В своем кругу, прокуренном и взрослом, Гудят баском и судят о «былом». А впереди – надежда, счастье, вольность, Лишь та, которой сны и явь, лишь та, И оттого, что туфли жмут – не больно, Последний бал – сбывается мечта. В последний раз покрутим школьный глобус, На парте вырежем последнее «прощай», Ну, погоди ты, утренний автобус, Не увози мечту, не уезжай! Но он спешит на Ленинские Горы, Намеченный, оплаченный маршрут Ребята прекращают разговоры, А девочки – ведь девочки! – ревут. И заплясала жизнь в водовороте, И годы замелькали на пути, Раз-два – и так спешат они, что вроде И не было спокойных десяти, Которые, как лебеди, уплыли По зеркалу пруда за детством вслед, И не было друзей… А может, были? Пусть скажет память безмятежных лет. Друзья мои, как далеко мы с вами Поразлетелись по свету с тех пор, Так далеко, что, видно, за годами Мы прерванный не вспомним разговор. Нас много на челне в ту пору было, Кто правил руль, кто напрягал весло, Сейчас не вспомнить, как тогда штормило И как везло, и как нам невезло. Сейчас не вспомнить, кем ты был на старте В тот странный мир, совсем-совсем иной, Где та, с кем ты сидел на первой парте, Уходит вдруг, чтоб стать чужой женой. И мы растем. Под гул десятилетий Один все так же мучает весло, Другой встает к рулю, а кто-то третий Берется за другое ремесло. Друзья мои, как далеко мы с вами Поразлетелись, – брызги за веслом, — Так далеко, что, Боже мой, с годами Не с каждым сесть удастся за столом. И вспомнить, улыбаясь, как когда-то Нам жизнь была видна издалека, Такой далекой нам казалась дата Последнего, прощального звонка. И думалось ли в пору ту, мечталось, Что путь судьбы вдруг вывернет с прямой, И та, что в школе даже не встречалась, С любовью будет ждать тебя домой? В пустом саду бело теперь и голо. Зима, весна, а там, глядишь, уже Откроет двери старенькая школа Для бала на четвертом этаже. А ты смотри и тихо улыбайся, Как кто-то новый, а уже не ты Закружится от утреннего вальса И никому неведомой мечты. «– Горе ты мое, как мне быть?..» – Горе ты мое, как мне быть? – Свернуться калачиком В темной комнате и повыть? – Вот поплакал бы, Да не плачется. – Значит, дальше жить. Так же радоваться и дурачиться, А беду свою позабыть. – Нет беды — Грех за мною значится. – Если грех, так, стало быть, искупить. – Далеко, глубоко он прячется, Не достать его, не убить. Время вспять не попятится, То, что сделано, — Так тому и быть. Добрый черт Когда луна лишь только на ночь вышла, А звезды, что вокруг, – наперечет, По крышам пробирается неслышно, Как сажа черный и чумазый, добрый черт. И шевелит он длинными ушами: Не слышно ли, чтоб кто-нибудь не спал, Чтоб где-нибудь кого-то обижали, А кто-то от бессилья погибал, Чтоб кто-то сон увидел нехороший, Не слышно ли какой другой беды, Он к ним спешит, распугивая кошек И заметая кисточкой следы. Придет, кряхтя, присядет у постели, Смешно тряхнет лукавой бородой, Шепнет тебе на ухо еле-еле: «Обидели? Да черт с ним, я с тобой! Забудь и спи – все станет утром ясно, Что за обида, что там за беда, А может, и не стоит убиваться, А может, и обида – ерунда?!! Ну, хочешь, мы забудем ту обиду — И все пройдет, как время, утечет. Ты не смотри, что я чумазый с виду, По правде, я ведь очень добрый черт». Во тьме, как сон, чуть теплится лучина, Во рту и в голове ленивый пух — Черт знает что? Ну что за чертовщина! Ты забываешь горечь оплеух, Ты забываешь прочие награды, Навроде отпечатка пятерни, Твои глаза плевку любому рады, А чтоб ответить – Боже сохрани… А добрый черт свое мешает зелье Из добрых глаз, из очень добрых слов, И ты готов смеяться от веселья И все забыть – и подлости, и зло… Когда здоровый дух в здоровом теле И убеждать, учить прошла пора, Тогда он запросто садится у постели И побеждает просто на «ура». Ну, ладно, нас, допустим, проглядели, Но чтоб ему не вечный был улов, Не подпускайте черта к колыбели Со сказками из липких, добрых слов. Наивный щебет Встанет солнце и жизнь, как атом, расщепит На пляску молний в ночную грозу И на птичий гам, неумолчный щебет В просыпающемся лесу. И потом – на железный скрежет, На гул и сумасшедший бег, В день, который покуда не жит И куда не вступал человек. Но обязательно вступит гордо и властно, Время заполнив дыханьем своим. Утренний щебет, среди прочих разных, «На волне его памяти» – неуловим. Жизнь спешит. Забываются птичьи зори, Ведь жизнь по опасным порогам течет, Сахар – вреден, А в суставах по-прежнему соли Откладываются, Как в швейцарском банке счет. И, как призраки в отдалении, – стрессы И жена – злодейка, И муж – тиран, И жить совсем невозможно, если У соседа сверху подтекает кран… Сколько важных проблем собралось, А тут эти «стозвонные зеленя»… Ну, не наивна ли Эта птичья радость, Встречающая рождение дня? Фантику Мы прикидываемся романтиками, И с пылающего пера Облетает конфетными фантиками Подслащенная мишура. Мы, конечно, давно не верим ей, Но признаемся, – что грешить? — Нам без фантиков в нашем тереме Должным образом не прожить. «Так хочется, так хочется…» Так хочется, так хочется Дожить до светлых лет, Когда все беды кончатся — Не будет больше бед. Когда вдруг не останется На нашу долю слез, Но время что-то тянется Под скрип своих колес. Когда судьба отметиться За время всех разлук, Тогда бы нам и встретиться, Мой милый, верный друг. И не было бы повести Счастливей в те года, Ни слез, ни бед, ни горести — А были б мы тогда? Сказ Города большие, стольные, Далеко дорожки людные, А вокруг леса засечные, Среди них Замай-гора. Как за ней средь леса черного Собирались люди вольные, Брагу пили, зубоскалили Да плясали до утра. Как гуляли там разбойнички, Так ни конному, ни пешему Ни проехать ночью по лесу, Ни тропой пройти, И молились на ночь странники, Как соваться в лапы к Лешему, Говорили: «Спаси, Господи, Эту ночь укороти». А разбойники куражились, Лес палили – все по-пьяному, Запевала песни вольница Так, что небо била дрожь, И от страха звезды падали Прямо в шапку атаманову, Ибо знали люди вольные: Не твое – не трожь! И летели в шапку черную, В атаманову, бездонную Кошельки тугие, золото, Серебро да жемчуга. И молились пуще странники, И ни пешего, ни конного В эти ночи развеселые Не вступала в лес нога. Обходили люди тропками Да дорогами окольными Это место злое, темное, Где – Замай-гора. Как на ней средь леса черного Собирались люди вольные Да гуляли, не печалились, Все вокруг костра… Грусть-тоску они не ведали И не ведали отчаянья. Кто украл – тому печалится, А кто взял – не вор. Как в одну из тех хмельных ночей Собирались беспечальные И вокруг костра кровавого Начинали разговор. Говорил один, осклабившись: «Кабы мне да кучу золота, Я б купил дворец, да каменный, Чтоб о семь палат, Уж тогда бы я не прятался Да не пух в лесу от голода, Персиянки б шитый жемчугом Подносили мне халат». Говорил другой, задумавшись: «Кабы мне мошна богатая, Где всегда без счета денежки, Золоты рубли, Так построил бы не терем я, А построил, братцы, б хату я. А вокруг доколе хватит глаз Распахал бы я земли». Засмеявшись тут разбойнички: «Эх, Микитка, глуп ты отроду! Да зачем тебе, Микитушка, Хата, коли денег тьма?» Но сказал старик старшой у них, Ухмыляясь, в седу бороду: «А кому, ребята, так быват — Не нужны и терема». Были там и люди беглые, Говорил один со злобою: «Мне бы сколько денег не дали, Было б все не впрок, Мне б за реки те студеные, Мне бы в чащу ту еловую, А огонь зубами б высек я Да спалил острог…» Зашумели тут разбойнички: «Ну тя к Богу, вот ведь вспомнилось, Этот свет тому, брат, плох, Кто не жил на том». Но сказал тогда старик опять, Как ватага успокоилась: «А кому, ребята, так быват — И острог родимый дом». Говорил другой с усмешкою: «Кабы мне да злата-серебра, Кабы мне покои царские, Я бы много смог…» Все б ходили низко кланялись, И не токмо люд, да звери бы В услужении послушные, У моих валялись ног». Зашептались тут разбойники: «Эко выдумал, еще чего! Не сыскать по свету белому И за век такой мошны». Но сказал старик, с ухмылкою, Угли палкою ворочая: «А кому, ребята, так быват — Власть-держава не нужны…» Хмель ударил в буйны головы, В сон разбойны люди клонятся, Но гульба идет великая, Спать не можно до утра. И вскричала песню звонкую Разгулявшаяся вольница, Так, что искры в небо хлынули Из потухшего костра. Пробудились тут разбойнички И, кто вспомнил, стали спрашивать, Как последний вольный песни звук На устах замолк: «А скажи нам, дед, пошто же так, Вроде ты и роду нашего, А такие речи слышим мы, Что не взять нам в толк?» И сказал старик: «Послушайте, Люди вольные, бесстрашные, Эту присказку нехитрую, Немудреный сказ, Где с неправдой правда силится Перемерить слово кажное, Бог судья, как я добавлю что, Как и каждому из нас». Не взыщите, люди, на слово Не бояны мы, не бахари, Только было ль это, не было, А рассказ пойдет о том, Как в селе средь долу красного Жил на свете вольным пахарем Парень, без роду, без племени, В доме рубленом, простом. Жил в достатке, хлеба вволю ел И не маялся от пахоты, А жену имел красавицу — Губы алы, бровь – дугой, Златы волосы, как лучики, Очи, что твои, брат, яхонты Тела белого, ядреного, — Не сыскать такой другой. И с женою, с раскрасавицей Жили, весело работая, Миловались и любилися, От людей не сторонясь. Только раз в село далекое С соколиною охотою Али барин к ним наведался, Али стольный князь. Заприметил он красавицу, И вскружили князю голову Руки белы, грудь высокая Пуще бражного винца, Не лежит душа ни к отдыху, Ни к гулянию веселому, И к рассвету, он, намучившись, Шлет к хозяину гонца. «Мол, отдай голубу соколу. Не летать тебе под тучами, Не отдашь – тебе печалиться (Князь запорет сгоряча). А надумаешь – одарит князь Табуном – конями лучшими, Обещался шубу беличью Прямо с княжего плеча». Обхватил тут парень голову, Молодую, бесшабашную, А когда все слезы выплакал, Не возвидел белый свет. Запалил лучину длинную, Стал он думать думу страшную И с рассветом князю стольному Он принес ответ. Постоял он, как положено, Помянул Христа Спасителя, А потом взмахнул, не мешкая, Злодеяньем не винясь, Крепко спали люди княжие И не слышали, не видели, Как мотыга опустилася — Только хрустнул князь. И бежать бы парню скоренько, Да промешкал – руки за спину Закрутили люди княжие, Волокут его на двор, И, чтоб ясно стало враз ему, Батогами да оглоблями Начинают разговор. Получи, холопский выродок, По хребтине да по темени, Брызни, брызни люба-кровушка — На кого теперь пенять? Коль посмел ты, будто лютый зверь, Ты, без роду и без племени, Да на князя, да на светлого Руку вражию поднять». Говорили с расстановкою: «Ой вы, прутики железные, Объясните вы как можете Да пройдитесь по костям…» А потом с обрыва сбросили, Мол, вороны не побрезгуют, Ну а коли что останется — Гнить недолго по частям. Только пахарь все же выдюжил, Задышал, поднялся к вечеру, Говорил ведь, коль прибавлю что, Не взыщите – сказ таков. Ну, холопы пораскинули, Значит – в клетку, делать нечего, Повезем, и пусть отведает Парень царских батогов. Вышла из дому любимая Вся в слезах, простоволосая, Не узнать ей, что не вышел торг, Не сошлись купцы ценой. Причитая, поплелась она За скрипящею повозкою И упала там без памяти В след соленый, кровяной. Привезли в столицу людную, Вкруг – все церкви златоглавые, Терема, ряды торговые, Развеселый всюду люд. Мужики в кафтанах, срядные, Будто павы, бабы плавают, А глядят на клетку – крестятся И, ругаясь, вслед плюют. Князь в опале государевой, Позабылось дело спешное, А потом решил великий суд: Батоги – и те урок. И послал его под стражею По этапу его, грешного, В землю русскую, сибирскую В кандалы его, в острог. Он не чаял, не надеялся На плечах сберечь головушку, Батогами-то он пужаный, Ямы тоже не страшны… А не думал, что помилуют За разбой его, за кровушку И когда-нибудь вернется он До родной жены. Год за годом потянулася Жизнь неспешная острожная Посреди лесов нехоженых Да гнилых болот… И точила хворь разбойничков, Потому они безбожные, И морила хворь разбойников Не единый год… Так бы век ему и мыкаться, Как однажды в тьму ненастную К ним за стену за острожную Ветер бед занес Человека из родимых мест, И как начал он рассказывать, Так сковало скулы холодом От невыплаканных слез. «На канун великой засухи Погорели мы пожарами, Мор напал на землю грешную, Перемерло полсела. От хворобы да от голода В земли хлебные бежали мы, И голуба твоя, стало быть, По дворам тогда пошла. Проживала божьей милостью, А поди по прошлой осени Изошла она мокротами — И прибрал Господь. А меня близ града Пухова Повязали, в яму бросили И послали, как бродяга я, Камни белые колоть». Как тут парень закручинился, В мох упал – и выть по-волчьему, И лежал недвижно за полночь, А потом, когда остыл, Возгорелся злобой черною, И хоти – да не помочь ему, Все надежды разом рухнули, Стал и белый свет постыл. И кипела злоба страшная, Жилы в теле разрывалися, И решил он, что бы ни было, Нету мочи ждать утра. И нашел он трех товарищей. Тут же кровью побраталися, Сговорились тайным сговором, Что бежать пора. Ночью темною, осеннею Распрощались с каторжанами, Хоронясь от лютых стражников, И в тайгу ушли гуськом. То-то весело-безбоязно, Да с двумя ножами ржавыми, Супротив зверья клыкастого, Что кишмя-кишит кругом… За лесами, за болотами, Как второй луне состариться, Провиденья волей доброю Набрели на скит они, А услышали – почуяли, Что в котлах там мясо варится, Так без памяти и бросились, Ну-ка, сытый, догони! Не прогнали люди божие, Обогрели, сердобольные, Хоть и беглые, а люди ведь, Как не встретить их добром? Одному – да как наслушался, — Полюбилась воля вольная, Приходили, вроде, четверо — Уходили впятером… Скоро вышли к рекам северным, Там еще нашли попутчиков, Худо-бедно люди по лесу Промышляли с кистенем. Стало много – стала силища, Ну а то, понятно, к лучшему, Ночью, стало быть, пограбили, Отчего не грабить днем? Ну а дальше – дело спорилось: Кто по свету белу мыкался, Кто обижен, да неправдою, С ними шел и был таков. И к тому, как вышли молодцы На равнину на великую, В их ватаге мало ль– много ли, Было сорок сороков. Разбегалась челядь барская Да людишки государевы, А под руку атаманову Шел с охотою народ. Знали люди, где земля гудит, Где пылает в небе зарево, Там орда холопа беглого Переходит небо вброд. Атаманом парню весело, Силу чувствует, величие. Хоть и роду он не княжего, А поди же – что твой князь! Как полки в пути растянутся, Вестового не докличешься! Как к царю подходят сотники, Троекратно поклонясь! Коль соврал, сочтите правдою, То, что было – не воротится, Только сон ему привиделся, Как гласит молва. Вещий сон ему привиделся, В нем явилась Богородица, Да сказала, да поведала Таковы ему слова: «Слышишь стоны всех загубленных? Стоны, жуткие, мертвецкие? Слышишь звон да топот тысячный, Что идет тебя смести? То не люди собираются, А идут полки стрелецкие Изловить тебя, разбойника, И к царю тебя вести. Есть одно тебе спасение За дела твои разбойные, Помогу, коль будешь слушаться, От людей отвесть беду. Встань за плугом, чтоб к утру тебе Распахать чего б ни стоило Вокруг стана, вокруг лагеря О семь сажен борозду» Встал он тут же – как ослушаться? Оглядел он войско грозное. По привычке плюнул на руки И встает за плуг… Два быка и те умаялись, Как ночной порой под звездами Распахал он перву борозду, Заключив великий круг. Не лукавя, шел оврагами Да кустами– перелесками, Круг за кругом перепахивал Он до утренней звезды. А когда и вправду поутру Подошли полки стрелецкие, Так и встали будто вкопаны У великой борозды. И собрались тут полковники, Многомудрые воители И промеж себя затеяли, Совещаясь, разговор: «Мы взросли трудами ратными, Много знали, много видели, Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/boris-scherbakov-2/sem-tetradey-izbrannoe/?lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Сноски