Истории, рассказанные негромко…

Истории, рассказанные негромко… Антология Нари Ади-Карана Антология Живой Литературы (АЖЛ) #20 «Антология Живой Литературы» (АЖЛ) – книжная серия издательства «Скифия», призванная популяризировать современную поэзию и прозу. В серии публикуются как известные, так и начинающие русскоязычные авторы со всего мира. Публикация происходит на конкурсной основе. Издательство приглашает авторов к участию в конкурсе на публикацию в серии АЖЛ. Заявки на конкурс принимаются по адресу электронной почты: [email protected]. Подробности условий конкурса можно прочитать на сайте издательства: www.skifiabook.ru. Истории, рассказанные негромко… © Составление, оформление. ООО «Издательско-Торговый Дом “СКИФИЯ”», 2023 Предисловие Есть Время собирать камни и Время их разбрасывать. Есть Время солнца и Время ночи. Время кричать во весь голос и говорить чуть слышно, заставляя прислушиваться к каждому слову. Перед вами – книга историй, рассказанных негромко… I. Соединяя здешнее с ненынешним Иван Чернышов г. Санкт-Петербург Автор двух книг рассказов – «Работа над ошибками» (2018) и «Здоровье и дисциплина» (2020). Двукратный победитель форума «Осиянное слово» в Переделкино. Из интервью с автором: По образованию филолог. Публиковался в «толстых» и интернет-журналах. © Чернышов И., 2023 Встреча На встречу одноклассников Философу сразу ехать не хотелось. И так не пересекались, даже не переписывались почти. И дата не круглая: 14 лет. 14 лет, как подумаешь! Им теперь по 32 года. Жизнь, можно сказать, у всех сложилась. Как-нибудь. Как-нибудь – но сложилась. И дальше бы шла, развивалась, текла – параллельно. Но, когда Мажор инициировал встречу, создал чатик в воцап, Философу было неудобно отказываться. Потом оказалось, что Мажор один приехал с женой, потом оказалось, что у Мажора одного есть машина – и ряд других социально-экономических разочарований. Стоило бы просмотреть их профили в соцсетях (в соцсети). Итак, на встречу в кафе их собралось четверо: Мажор с женой, Философ и еще один одноклассник, Админ. Админ админил не сети там разные, т. е. не компьютерщик, не айтишник, а различные паблики. Сейчас основу его дохода составлял паблик православных знакомств, и большую часть встречи он скроллил предложку. Никита, 16 лет. Не смотря на то что мне ещё только 16 лет, я уже чётко определил, что я верю в Бога и хочу создать крепкую семью. Желательно с не курящей доброй девушкой можно слегка полненькой. Я увлекаюсь различными хобби и планирую поступить на юридический. Здоровый образ жизни, занимаюсь спортом (футбол), не курю, не пью, с моей стороны обещаю верность. – Ну, что ли… за встречу… Николай, 33 года. Не женат и никогда не был. Заинтересованн в создание семьи. Есть квартира, дача. Прихожанин. На даче много места, можно развести кур. – …пацаны. Кирилл, 32 года. Ищу девушку для серьезных отношений (создания семьи), просьба не писать которые перебирают варианты, у которых несколько парней как карты в рукаве, пожалуйста, если вы уже пишите другим, не пишите мне!!! Мне нужна серьезная добрая девушка. На столе – бутылочки испанского вина, брют. Каждая две с лишним тысячи, фиксировал Философ, почесывая ладонь – он вчера содрал кожу, пытаясь откупорить бутылку «Байкала»: закрутят же Никита, 16 лет. Ищу добрую не курящую девушку для будущего создания крепкой семьи. Я верный и буду рядом, поддержу успокою, не буду изменять ходить по саунам. Я не пью, не курю, увлекаюсь спортом-футбол, обещаю верность. Внешность не обязательно красивая. Как это прозвучало теперь нелепо – «пацаны». Ведь не за гаражами. Кирилл, 32 года. Привет, меня зовут Кирилл, если ты это читаешь, ты ищешь парня, это я. Мне 32 года, рост 167, готов на серьезные отношения, брак, загс, свадьба, официальная регистрация. Возраст до 40, от 25. Если ты это читаешь и готова переехать в Камышин, дай о себе знать! – Ну отвлекись хоть от телефона, расскажи, чего ты, как там? Админ заблокировал телефон, и взглядом, полным непонимания, посмотрел на Мажора, после чего многозначительно моргнул. – Понемногу. Философ фиксировал: супчик – пятьсот руб лей, салатик – пятьсот рублей. Админ разблокировал телефон. – А ты как? Кирилл, 32 года… Непререкаемое спокойствие делало его в глазах публики флегматиком, как и меня, но оба мы в душе были гнусными меланхоликами, и это общее избавляло нас от соблазнов видеться чаще. Я видел, как рутина работы отнимала… …Познакомлюсь с целью создания семьи, я Кирилл, ищу добрую девушку с будущими регистрациями отношений. 25–40 лет. Философ рассказывает, а параллельно стыдится: не стоило б… и говорить… я говорю через большие паузы, паузы посреди предложений, мысль ворочается неохотно, здесь вся депрессивная триада, мне снова неловко, и я не могу себя побороть. – А я, пацаны, в принципе… не пожалуюсь. Дмитрий, 43 года. Ищу Православную женщину, телосложения миниатюрного без аллергий. Сейчас на Юге. Пасечник. Член Союза пасечников с 2015 г. Философ стал думать об эссе о Марке Аврелии, которое заказал у него сайт достаточно престижный, чтобы поместить публикацию в портфолио, но недостаточно порядочный, чтобы предложить за эссе гонорар. Андрей, 33 года. Познакомлюсь с порядочной девушкой для серьезных отношений, перспективно для свадьбы, создания семьи, надежной. Не женат, не был женат, добрый, ласковый. Ищу в жизни уюта. Жена Мажора все время молчала, хоть да куда чесала колено через дырку очень рваных джинсов, казалось, что, когда они приехали, она уже была хорошенечко пьяна. Мы создали что-то, что умерло сразу. Барахолка СПб отдам диски в хорошем состоянии: Александр Серов. Давай друг друга украдем. Лучшие песни. Включает такие хиты, как «Давай друг друга украдем», «Моя богиня», «Сеньорита», «Ты меня любишь», «Я влюблен» и другие. Какой же он кретин все-таки. Связался с малолеткой так мало того что ссыкуха, еще и ростом метр в прыжке, Малышечкой себя называет, всё уменьшительное сюси-пуси хоть куда. Ручечку, ножечку, ключики, вилочечку, а это дебильное добавление «получается» в конец каждой фразы! Тебе вилочечку дать получается? Полотенчичек нет больше чистеньких получается. Всё у тебя получается лилипутка ты хренова. Нужен, конечно, эпиграф, чтобы кто-то известный. Конечно, Бродский: «Если эта книга не сделала нас цивилизованными людьми, то что сделает?» – А Юра, пацаны, че делает, не знаете? Мертвенность и бесцветность. Это он пернул, что ли? Выбрал куда пойти конечно. Я ему говорила сегодня последний день выставки Колиной может он бы пришел на закрытие или на Рубинштейна могли пойти да Боже столько всего сегодня нет эти чертовы одноклассники я хоть на шведский гербарий пойду лишь бы тут не сидеть… Но требуется пояснение, что за книга, это квадратные скобки: «Если эта книга [„Медитации”]…», однако… Александр, 28 лет… – Я слышал, он в Грузию уехал, – отрывается от экрана Админ. Квадратные скобки – это уже некрасиво, это сразу же вторжение. Вячеслав Малежик. Grand Collection. Включает такие хиты, как «Любовь-река», «Все-таки ты права», «Провинциалка», «Липонька», «Ты мне нравишься» и другие. – В Грузию?! – недоумевает Мажор. – Мы были в Грузии, – сообщает жена Мажора, и это, кажется, ее первая реплика в общем разговоре, если это можно назвать разговором. Она это сказала, чтобы прикрыть, что шептуна пустила? Очень уж подозрительно. …Я не красавец, но я высокий (200 см) но к тебе не требователен. Мне нужна простая девушка. Ну конечно были – и они были с Малышечкой этой засранкой все потому что он мягкий мы говорит пойдем на мастер-класс по кастомизации шопперов, в такой момент еще подумала как хорошо что я ну все-таки не с ним была бы ему мамочкой или это Малышечка его в бейбифейса превращает он на лицо, лицом уже меняется, мягкий он стал эмпатичный ходят везде тусуются людей видят, но он стал рандомный и чуть ли не гомиковатый. Если я приведу цитату Ренана, что Марк Аврелий – «как бы Христос, который сам пишет свое Евангелие», я рискую нарваться. …понимающая. Особого ничего не выдвигаю, в плане условий. Не важно кто ты. – Да, в Грузии мы быыыыыыли, – тянет Мажор. – Когда я с ним последний раз виделся, еще до Грузии, – опять оторвался от экрана Админ и протараторил быстро-быстро. – Он был не совсем адекватный. Рассказывал, как в дурке лежал. – Не может быть! – удивился Философ. В Грузию уехал, изящная сопля. – Да. Четыре месяца, говорит. Говорит, это больше чем Летов. Как будто он хвастается… Нет, я ничего не хочу сказать… я тоже хожу на КПТ. То помогает, то не помогает. Откуда у него деньги? На этой удаленке он получает… ну сколько? Тысяч тринадцать поди. Не удивлюсь, если он все еще живет с бабушкой, сычует. И работы-то полно, не работает тот, кто не хочет. А все же лучше в дурке полежать чтоб тебя подлечили чем как Андрей ведь никогда бы не подумал очень даже ясно почему о нем избегаем как будто все узнали плюс минус более-менее нет это ж надо самый тихоня обычно самые тихони тихий омут, но как родных бабушку с дедушкой! Возраст 19–40. Я серьезный человек и ищу серьезную девушку, серьезные отношения. Помню как он ручки грыз, но чтобы деда? А мои-то одноклассницы чего девчули, одна без конца Я лесбиянка лесбиянка лесбиянка вокруг потные вонючие мужланы им не понять не понять не понять другая мой муж муж муж муж муж муж муж строитель богатый богатый богатый муж мой подкаст подкаст подкаст подкаст подкаст подкаст… Что у нас в ленте, опять про кризы от нейролептиков. Эта уже на конечной; тому до конечной еще одну станцию кукухой ехать. Кривлялся. – Может, споем? Нашу? Давайте нашу, пацаны? Помните? О-па, о-па-па… После паузы, неловко, нестройно, Админ и Философ: «Отдыхаем хорошо». Наверное, он тоже опьянел: вдруг начал это развивать – КПТ, тревога. Город на него давит, это пространство, принципиально враждебное – стал бы на трезвую голову говорить? Но ведь наследственность, помните. Не зря это ж бабушка с дедом, они ж его опекали. Мамка-то спилась. До чего он дошел что приютил этого, беженцем он его называл. ИХ, говорил, там преследуют. Ну как из того ролика перед выборами чисто пародия, а не жизнь. В джинсах скинни по дому ходит, Цветаеву наизусть знает, патчи силиконовые на лбу у него. Хорошо хоть длилось это всего три дня. Отец бросил. – Жаль, караоке тут нет. А может, до караоке рванем? Где тут ближайшее? Упрек Ренана в искусственности слога Марка Аврелия – типичный позитивистский упрек. Надо дать контекст, что он, Марк Аврелий, жил в интеллектуально нагруженное время, когда «вопили против всего, что не было заумно». – Я не хочу, – отрезает жена Мажора. …Рассматриваю создание семьи, детей. Но для начала 1 ребенка. Не курю, алкоголь умеренно. Мажор назаказывал четыре шота и довольно быстро опьянел. До этого еще ведь вино, в пересчете на него, ну бутылку он точно выпил. Ирина Круг. Первая осень разлуки… Включает такие хиты, как «Дорога от души к душе», «Первая осень разлуки…», «Вот и всё», «Осеннее кафе», «Любовь не обмануть» и другие. В караоке он собрался. Выберет опять самое дешевое, куда хрен доедешь, в какой-нибудь жопе на Новочеркасской на Ладожской на Дыбенко на Большевиков на Елизаровской это все жопа жопа жопа да вообще щас в Питере всё что не Васька всё жопа на Невский выйдешь тоже жопа и Лиговский жопа и центр вообще помойка а все эти Кудровы Мурины для кого вообще строят такая жопа жопа жопа и Ломоносовская жопа, а какая жопа проспект Ветеранов а Девяткино жопища просто вот наверняка в Девяткино потащит в караоке Ирония судьбы какая-нибудь куда-то в Купчино в Автово Обухово или вообще в область ну прям совсем в область в Тосно какое-нибудь час трястись. О коттеджах с ними, опять-таки не поговоришь. …Нравится держаться за руку. Прошлые отношения значения не имеют. Если дети есть, то есть. Воздух кто-то портит основательно. Ну да ничего. А ты забыл, как в юности он мог стать писателем, но несправедливый разнос в газетенке убил в нем веру в себя, он оказался слишком чувствительным. Да, здесь между нами была значительная разница; он был весьма тонкокожим и тяжело все переживал; я же находился как будто в постоянной эмоциональной анестезии, что, впрочем, меня не волновало. Довольно быстро опьянел и стал приставать к жене, та смеялась. «Не здесь же». «Нет, ну послушай. Не здесь же». Дмитрий, 42 года. Как-то к ней неловко потянулся, разлил вино на рубаху Философа. – Это не страшно. События не касаются души, как тела не касается картинка проектора. – Я куплю тебе другую сорочку, пойдем! Пойдем! И покурим заодно! О-па, о-па-па?.. Философ не курил, но было неудобно отказаться. – Отдыхаем хорошо. Можно купить любую рубаху, тебе все подойдет. А посмотри на Админа, одетого безукоризненно прилично, с большим вкусом: в подборе одежды чувствуется тонкий стиль, и при этом отсутствует броскость; вещи недешевые все, его темно-зеленая куртка под милитари, добротный черный ранец на плечах, джинсы фасона skinny – все говорило о продуманности образа и о разумной экономии. У него всегда был свой стиль. А вот Мажор уже начал лысеть, а он моложе нас, он в шесть лет в первый класс пошел. Ищу женщину до 35. Без детей строго. Также будет желательно, чтобы был источник. Они курили у входа, Мажор курил активно, Философ – пассивно. Мажор раздумал покупать рубаху и просто дал Философу две тысячи, достаточно мятых. Тот принял. Пятно от вина украшало его рубашку. Мажор докурил, и они вернулись, жена уже целовалась с Админом, началась ругань, едва не дошло до драки, вмешался охранник. Админ успел получить по шее у входа и вроде как ретировался, но Мажор не хотел мириться с женой, он пьяный сел за руль и позвал Философа ехать с ним в другой бар, и Философу было неудобно отказываться. Они, петляя, ехали, Философ глядел на надпись AIRBAG перед собой. – Ты представляешь… представляешь? А… все они такие! Что отвечал Философ? Что-то отвечал утешительное, но про себя думал, что фраза «Конная статуя Марка Аврелия – эпицентр Римской империи» еще менее годится для эпиграфа. Сферы разума и веры не пересекаются, говорит Оккам. – К Юрке поехали! – резко разворачивается Мажор. – Он же в Грузии. Поэтому Марк Аврелий не верил и не надеялся. – Ну… поехали в Грузию. Но потом затормаживает. – Нет, хню сказал. Сзади бибикают. Мажор нажимает на газ. Философ открыл паблик Админа. …дохода, по преимуществу работать на удаленке, чтобы оставалась дома. Важно чтобы была домашняя. Важно чтобы не было проблем по медицинской части. Я состоятельный мужчина, подкачанный, ухоженный. Свой дом в Тверской обл., 150 км до Москвы по трассе Е105. – А где этот бар? – Какой бар? – Куда мы едем. – А. Мажор снова затормозил. Сзади бибикают. Мажор снова нажимает на газ. – Может, все-таки купим тебе сорочку? – смотрит он на уже порядком сухое пятно на рубашке Философа. Философу было неудобно отказываться, но и соглашаться было неудобно. Мажору зазвонила жена, он припарковался на остановке и включил аварийку. В трубке послышалось всхлипывание, Мажор сбросил звонок и закурил. Казалось, он стремительно трезвеет. – Вот смотри, – рассуждал Мажор. – И стоило нам встречаться? «А я о чем думал?» – мысленно соглашался Философ. Что у меня, что у него мужественность понималась как сила, явленная через долг. Долг неведомый, непонятный, однако обязывающий во что бы то ни стало оставаться хорошим; у него чувство долга порой было слабее моего, а в чем-то сильнее; в конце концов он женился, не я. Иногда хочется чего-то извращенного, а потом понимаешь, что не хочется ничего. – Я имею в виду… и нам сейчас, и нам… с ней… тогда. У тебя бывает, что болит голова, когда кофе много выпьешь? – Бывает, – ответил Философ. (Сообщение – акт познания). Да, а в чем тогда дело, не любишь ее? Нет, и этого сказать нельзя; но все, что я ощущаю – это вес на моих плечах. Ты не до конца честен с ней в таком случае. Верно. Но, впрочем, я говорил ей не раз, что несчастлив с ней. И она? Переводила стрелки – Давай позвоним ему! – неожиданно предлагает Мажор. – Кому? – не понимает Философ. Написать о круге – прорвать круг, подумать о круге – зашить круг. – Да к Юрке же! В Грузию! – Мажор ищет в социальной сети телефон Юрки в его профиле, но телефон скрыт. – А нет, скрыт номер. В боулинг поедем! Они едут в боулинг и играют две партии, обе Философ проигрывает. Они набирают пива и гренков, потом Мажор предлагает смотаться в сауну, и Философ наконец-то находит в себе силы отказаться. Мажор уезжает один. Админ оставил Философу сообщение в мессенджере: «Ну как там». «Что же он хочет узнать?» – думает Философ, набирая ответ «Он пьяным сел за руль и уехал» – и в ответ стикер с Лапенко «Ну я вам оставляю желать лучшего». …Не хочу идти на ее день рождения. Что там может случиться плохого? Да ничего, однако идти тяжело. В свой день рождения мне даже более неловко. «Оставляй, мне-то что», – думает Философ, листая в телефоне Ренана. Марк Аврелий, при изумительнейшем чистосердечии. Раздается звонок, это Мажор, и он просит «побыть с ним», ибо он совсем недалеко врезался в столб. «Не кончились еще приключения на сегодня», – думает Философ и бредет к указанному углу, листая в телефоне Ренана, был философом рассудочным. Бампер помялся порядочно, Мажор ударился лбом и приложил ко лбу платочек, но крови Философ не видел. Мама гуглит его статьи и наверняка многое осуждает. – Менты если приедут, я ж пьяный. Давай будто ты за рулем сидел? Да все он мог, он из тех, кто жен заливает перцовкой. – Да, без прав. …Я не помню, чтобы (или когда?) я кого-то слушал, читал или вообще что-то делал для удовольствия. – У тебя еще и прав нет? Конечно, он думает, что у всех права есть. Раз у него права есть. – Припаркуйся где-нибудь во дворе – и пошли на метро, – предлагает Философ. – А столб же помят, – указывает Мажор. – Да мало ли помятых столбов, – неуверенно отвечает Философ, листая Ренана: Марка Аврелия мучил внутренний недуг – тревожное изучение самого себя. Мажор соглашается и отгоняет машину во двор / дух болезненной добросовестности… Ее внимание привлек шиповник: цветы, омытые дождем, выделялись на фоне зелени особенно контрастно. Потом они направляются к метро, Мажор в третий раз начинает напевать «О-па, о-па-па», Философ в третий раз нехотя подхватывает «Отдыхаем хорошо», Мажор что-то шутит про жетоны, но Философ занят Ренаном: лихорадочное стремление к совершенству. К слову, это перекликается с Апологией Сократа: я беседую, исследуя самого себя и других, жизнь же без такого исследования не стоит и называть жизнью. Мажор не владеет картой «Подорожник» (или «Тройка», сейчас можно и «Тройкой»: два города – одна карта), и промахивается мимо турникета, где можно рассчитаться банковской; Философ стоит позади и думает, стоит ли назвать жизнь Мажора жизнью; жизнь Админа; жены Мажора; его собственную. Нет, ни в коем случае, ни даже не существованием; чем же, однако? Выживанием? Снова нет. Врожденной способностью к выживанию обладает не человек, но текст (Беньямин), человек этой способности научается (если научается). Они спускаются на эскалаторе, спускаться две минуты. Два эскалатора запускать экономически нецелесообразно, женщина усталым голосом призывает не бегать и не облокачиваться, Мажор заплетающимся голосом доносит истину, что ступеньки и поручень движутся с разной скоростью, а потом пытается рассказать, как к нему на работе пожаловал коллектор, но был очень вежлив. Это все легко объяснимо: такой характер был у моего отца, и она все ждала от меня чего-то подобного; ее вряд ли устроило бы объяснение, что я никогда не имел тяги к алкоголю, или что наличие депрессии меня б остановило: она все как-то верила, что найдется какое-то лечение, что у меня на самом деле нет депрессии, что мне не придется пить таблетки пожизненно, etc., etc. Голос женщины запрещает также сидеть на ступеньках, Философ мысленно вспоминает каламбуры про стоикон, что там было так много людей, что не было мест, ну и правильно, стоики должны стоять, Андрей Белый (поздний) разродился, подобно беременной дождем туче, остротой, что он не стоик, а перипатетик, любит думать, не стоя на месте, а гуляя. Женская красота, как я понимаю ее, она действительно спасает, она даже пусть безнадежно: скажем, муж у нее. Дети. Как же так получилось. За одной партой сидели, и у нее дети. А как она спасает? Ну, ты смотришь и думаешь: да, она женщина. Я люблю женщин. У нее прекрасная фигура, это, наверное, золотое сечение, это не 90–60–90, там не золотое сечение, а должно тогда быть 100–75–100. Попробуем представить такую женщину. Хотя, конечно, проще представить себе такой стол. Мажору ехать в противоположную сторону, и они наконец-то прощаются. Философ в вагоне допрашивает себя: хорошо ли прошла эта встреча? Сохранил здравый смысл («самое несчастное свой ство его натуры»)? Добрым, наконец, он был, или не очень? Он успокаивается (как, в общем, часто) словами Сократа: «Добрый человек то зол, то добр… доброму человеку невозможно постоянно быть добрым». Меня любят дразнить чужими успехами; как правило, мне безразлично. Сосед по вагону осведомляется, кровь ли засохла на рубашке Философа. – Это вино, – отвечает тот честно. Практический разум (Кант) отвечает на вопрос: что я должен делать? Сосед язвительно оскорбляет Философа, что вином обливаются только представили известных меньшинств. Зреет конфликт (назревает), ведь гопник, как и Марк Аврелий, не знает слова «милосердие», но, к всеобщему счастью, поезд прибывает на станцию, и Философ, под смех Соседа, спешно пересаживается в другой вагон, радуясь, что сегодня он избежал всякой напасти, что ничто из человеческих дел не заслуживает особых страданий, и что не стоит слишком уж забывать, что этот вот «глубинный народ» – не просто глубинный, он илистый. У нее у самой парень – она к тебе клеилась – ты ему пишешь: че она ко мне клеится / общий знакомый говорит: она шиз / парень говорит: она идеалист и романтик. В вагон метро вслед за Философом заскакивают лабухи и играют Бритни Спирс. Метробабка с тележкой и палкой подает им монетки, они принимают. Социальный контракт исполнен. Нет, ну как вот теперь жить дальше? Как вот теперь жить? Нет, ну раз она с первым, который попался, ну и что, что одноклассник. Так она с кем угодно и когда угодно могла. И уж наверное. И уж наверняка. Это, значит, точно раньше уже подобное было, иначе бы так… с места в карьер не бывает. Но это что теперь, это разрушено все теперь, да? Когда профессор говорит, что у Марка Аврелия «нет структуры текста», это звучит как аргумент в пользу его художественности. А этого не было. Ничего не было. А это не считается. Да он сам. Да это сам, и это не считается. Как он после этого может. Как он может? М? Свинья (как он может?)! Свинья! И он свинья, и тот свинья, а я-то что? Сам-то он что? А я что? Я вообще не хотела ехать туда. Он теперь, он. Он еще будет извиняться. Он мне еще будет за это прощения просить. Восьмилетний пацан на эскалаторе яростно требует, чтобы мать заправила ему футболку. Мать заправляет. Из него вырастет. О, из него вырастет, да. Если есть два пути, надо идти по третьему. А раньше все проще было, и игры были простые. Я со двора не вылезал. Казаки-разбойники, выше ноги от земли, квадрат, семья, фишки, ножички, в дурака, в очко, просто в доги или футбольчик, зимой в снежки – просто и как оборона крепости, царь горы, кто родился в (некрасивое) (неполиткорректное), кто последний, тот и лох, пиковая дама – но это просто шариться по заброшкам и стройкам, по подвалам в поисках пиковой дамы, сколько игр было, и все было игрой, а теперь что? Он же был такой всегда как слюнтяй чисто, как же он изменился. И голос грубее стал, как если бы начал курить. Возможно, он и курит, не знаю, я не заметил. И вообще: психолог говорила: лучше осуществить, чем подавлять. Умереть в России так же дорого и безблагодатно, как жить. Может быть, добро вообще нельзя изобразить. Встречи не состоялось. Нет. Но одно дело, когда грязно нарочно, а другое, когда это не подразумевалось. Это не считается, этого не было, это не считается. Разочарован Мажор – распадается брак, разочарован Философ – потеряно время, разочарована жена Мажора, разочарован Админ – не перепало. Вот мы и видим: Философ постарался в стоицизм, Админ – в скептицизм, Мажор остался несчастен. Гармония! Очень интересная модальность: умереть м о ж н о. Наше поколение, ничтожное и ненужное, – мысль сбивается. А иногда – иногда наступает очень ясное понимание. В такие моменты жалеешь, что не повесился. Отклонить, отклонить, в отложку. Отклонить – повтор. Отклонить, в отложку, отклонить (не оплачено)? Или пусть полежит пока? Здравствуйте, Никита, не вижу ваш платеж, можете скинуть чек или скрин, пожалуйста? Отклонить. В отложку. Этот какой-то мутный, впрочем, в отложку. Отклонить. В отложку. Отклонить. Отклонить. Отклонить. Этот с мемчиком вместо фотки, эти все мемчики, это как о крики о помощи. Отклонить. Отклонить. Отклонить. Отклонить. Рыцарь картонного замка Господин Шаурма проехался на трамвае больше из любопытства; по какой-то причине ему показалось забавным, что трамвай прибыл на конечную, машинистка выбежала из кабины, пересела во вторую кабину и готовилась ехать в обратном направлении. Да, она смешно перебежала, именно поэтому господин Шаурма сел на трамвай. Поездка его, скорее, разочаровала, а уж необходимость выскакивать вроде как на проезжую часть – и подавно: все-таки это весьма неудобно. Господину Шаурме было назначено у доктора Гатчины, невролога (господин Шаурма по старинке говорил «невропатолога»). В клинике его внимание привлекли розовые бахилы, он их мял, стремясь раскрыть, и натянуто улыбался. Ресепсионистка не улыбалась совсем, в вендинговом аппарате (господин Шаурма это заметил) очень дорого стоил «Твикс», который был плохо прикреплен к пружинке: того и гляди, упадет, и будто он уже вот-вот падает, и это кажущееся движение образовало в психике господина Шаурмы незакрытый гештальт. В ожидании господин Шаурма радовался, что ресепсионистка не задавала лишних вопросов, в особенности – наиболее для него оскорбительного «вы, быть может, господин Шаверма?» – а таковой позволяли себе до этого сотрудница страховой, регистраторка в бесплатной поликлинике и – последнее было уж наиболее вопиющим – сотрудница банка. Наконец, господина Шаурму приглашают войти. Он сперва мешкает – надо ли разуваться – потом вспоминает: на нем же бахилы! – и проходит в кабинет деланоразвязно, разболтанной немножечко походкой. Ничего; обошлось: доктор что-то печатал и на него не смотрел. – Шаурма? – Так точно. В смысле, да, – почему-то покраснев, поправился Шаурма. – Я вас слушаю. – М-м… м-мм, – замямлил Шаурма. – Головные боли беспокоят. – Какого рода? Как часто? Какие? – засыпал вопросами доктор Гатчина. – Да, можно сказать… постоянно… ну… как болит? Ну, как будто у меня в черепе дырка, и от всякого ветра мне в голову отдает. – Нетипично, – удивляется доктор. – Сколько практикую, еще не слышал таких сравнений. Затем доктор отрывается от компьютера и открывает рот от удивления. Ладошкой вернув на место упавшую челюсть, врач поднимается из-за стола, подходит к пациенту вплотную, встает, значит, прямо над его макушкой, и произносит: – А впрочем, у вас ведь и действительно вот здесь вот дырка. Это вам уже к нейрохирургу нужно; я напишу направление. Доктор Гатчина поворачивается на каблуках, кладет руки в карманы халата, проходит за стол, вынимает руки из кармана и печатает направление. – Давно это у вас? – Давненько, да… да уж полгода. – И у вас болит полгода, и у вас… ну… дырка… и вы только сейчас идете к врачу? – Так вот, – виновато развел руками господин Шаурма. – Работа!.. и все не соберусь никак. – Как хоть это все началось у вас? – доктор распечатал направление и вручил господину Шаурме. Господин Шаурма как-то слишком быстро схватил направление, за что ему сразу же стало стыдно, и он больше думал о том, как бы его не помять. – Да как-то внезапно… ворона как будто клюнула. Доктор подумал что-то вроде: «Ну, могло такое быть» и посоветовал не мешкать и бежать с этим направлением к нейрохирургу. Господин Шаурма поблагодарил врача и поспешил уйти, шепча себе под нос: «Не забудь снять бахилы». К нейрохирургу надо было ехать на маршрутке; господин Шаурма назвал остановку недостаточно внятно и поэтому ее проехал; пришлось возвращаться. Возвращаясь, он миновал довольно специфическую промзону ритуального типа, прекрасно описанную Ильфом и Петровым, когда несколько ритуалок соседствуют друг с другом – тут же и надгробные памятники прямо у входа кой-где валяются – и господину Шаурме почудилось, что от одной ритуалки в подвальчике, из открытых дверей на сквознячке, пахнуло приятной затхлостью, «необъяснимым приятным запахом обмытого покойника, который еще не начал тлеть», – так сформулировал господин Шаурма, но тут же испугался этой крамольной мысли и быстрым шагом дошел до станции метро, одной из тех, что ближе к конечной; возле нее располагался торговый центр. Господин Шаурма взглянул на часы: до приема еще целый час, надо где-то развеяться, чтобы в очереди не сидеть – и он решительным шагом подошел к автоматическим дверям, которые еще не сразу перед ним разомкнулись, с опозданием фотоэлементы сработали. В торговом центре господин Шаурма посетил обувной, где постеснялся попросить «принести сорок третий», а также «Буквоед», где листал Энн Райд и комикс про Бэтмена о Человеке-Улыбке; комикс его немножечко напугал, а Энн Райд заставила много думать, что были, значит, действительно, атланты, борьба с богами, были различные хтонические существа и сущности, и вспомнился господину Шаурме читанный где-то миф о том, как такой хтонический монстр Тифон боролся с Зевсом, была у него тысяча рук и голов, и все равно как-то Зевс с ним сумел совладать, и этот Тифон символизировал саму природу-землю (и чуть ли не матерью или там любовницей, а это в мифах сплошь и рядом, ему доводилась Гера), и это как бы была борьба за упорядоченность против природно-земельного хаоса, многоликого, многоголового (взгляд господина Шаурмы упал на книгу «Тысячеликий герой» – вот же выражение казенное: взгляд упал), который обречен пасть чуть ли не от одной меткой молнии – именно с молниями сравнивал боль в голове господин Шаурма, и снова как раз такая молния ему голова пронзила, и он решил, что пора уже двигаться на прием к нейрохирургу. Выйдя из торгового центра, господин Шаурма обнаружил, что погода испортилась, а зонта он не взял. Торопливым шагом поспешил господин Шаурма в поликлинику, но не успел: начался дождь, и каждая капля, попадая на макушку, болью отзывалась в его голове – как будто не капелька падает (да и то: капелька капает – это китайская пытка), а чугунною чушкой его по башке дубасят. Именно так, именно в таком словесном регистре. Наконец, господин Шаурма достиг дверей клиники, торопливо обул бахилы, прошел регистратуру и устроился в очереди. Нейрохирург, к которому его вызвали спустя десять минут, оказался совсем не такой интеллигентный, как невролог (невропатолог) доктор Гатчина: нет, совсем нет. Буквально сразу же он чуть ли не накричал на господина Шаурму, что «так разгуливать не годится» и велел идти «залатывать это вот все». – Куда залатывать, вы что говорите? – Что я говорю? – вспыльчивый нейрохирург как-то не соответствовал своей профессии. – Вот в том ларьке, где вас… изготовили… пусть там и залатывают! – Но ведь я… – Но ведь я! – передразнил нейрохирург, что уж совсем шло вразрез со врачебной этикой. – Но-ведь-вы – ша-ур-ма! Господин Шаурма ну совсем поник: поднял было палец, чтобы возразить «Я, прежде всего, гражданин!», но палец сам неловко опустился, как недокачанный шарик, а врач его буквально добил репликой: «И так людей столько в очереди помощи ждут, еще тут вы у меня время опять отнимаете!». Господин Шаурма ретировался, возмущаясь про себя тем, что уж он-то явно не «опять», а точно в первый раз пришел, но видно было: нейрохирург не в духе, нервничает, как он операции-то делать будет? «Не забудь снять бахилы!» «Иди, значит, в ларек, где тебя… что – меня? Как он сказал? Слепили? Нет, не слепили. Изготовили? Не запомнил. Нахамит же такая вот стер…лядь, и ты там весь день… Господи, больно!». А это дождь вновь принялся лупить господину Шаурме по открытой ране; вернее, не вновь принялся – дождь и не переставал – просто господин Шаурма за это время вышел на улицу – и теперь бежал в укрытие, в торговый центр. «Где меня изготовили… тоже ведь квест: поди-ка найди! И вроде – пришел: по-хорошему, в поликлинику… нет, это уже в прошлом, об этом уже нет смысла думать. А может – самому как-то зашиться? Или пластырь какой, или бинт? Хотя бы как… ну… в общем, ну… временно, как контекстуальный синоним такой». Господин Шаурма приобрел в аптеке торгового центра бинты нестерильные и пошел в туалет их накладывать; в туалете, слава Богу, никого не было. Господин Шаурма обвязал часть головы, так что, если очень сильно захотеть, походило на бандану, даже и молодежно как будто, но, конечно, если серьезно смотреть, придирчиво, то всякому видно, что это бинты. Господин Шаурма покрасовался перед зеркалом и пришел к выводу, что лучше купить еще кепку или даже шляпу, чтобы не возбуждать излишнего сочувствия – и приобрел – весьма дорого – бейсболочку «Рибок». «Где тебя сделали, где тебя сделали… гм. Возвращение блудного сына-то вот… получается, – размышлял господин Шаурма. – Сейчас идти назад на остановку мимо похоронок. Нет, похоронка это другое, это просто ритуальные услуги. Да, не хотелось бы, конечно, умирать. Умру – одни похороны съедят весьма много из моих сбережений. Теперь еще многие берут на похороны родственника кредит. Нет денег совершенно, а если будет хоронить государство, оно обязательно меня положит в красный гроб, самый вульгарный». Поэтому назад господин Шаурма решил ехать не на маршрутке, чтобы не думать о смерти и красных гробах, проходя мимо ритуалок, а на метро; он приложил карточку справа, а не слева, о чем ему весьма язвительно заметил сотрудник, присовокупив при этом характеристику «уважаемый»: «Уважаемый! Слева прикладывать нужно, понимаете? Слева» – чем господина Шаурму чувствительно травмировал: «И как это раздельно – слева – по слогам, как маленькому, – мысленно сокрушался господин Шаурма, спускаясь на эскалаторе. – И как это издевательски «уважаемый», когда ясно, что он меня ни на копейку не уважает, и как это оскорбительно «понимаете», как будто я дебил как будто, и как это в одной фразе три шпильки, да это не всякая стер…лядь сумеет». В вагоне господин Шаурма поймал вай-фай и стал листать ленту; его бывший одноклассник господин Самса рекламировал свой телеграм-канал «Рыцарь картонного замка», и господин Шаурма перешел по ссылке, почитал ряд мотивирующих постов и решил написать господину Самсе, очевидно ожидая, что тот может ему чем-то помочь в непростой сложившейся ситуации. Сообщение господину Самсе господин Шаурма сочинял всю дорогу до дома, и окончательная формулировка пришла к нему в лифте, но он решил не спешить: терпеливо доехал, открыл дверь квартиры, разулся, закрыл дверь, снял бейсболочку, размотал бинты нестерильные, поглядел на отверстие в голове в мутном зеркале, цокнул, поставил обувь сушиться, снял верхнюю одежду и понял, что забыл точную формулировку письма, которая казалась ему максимально вежливой и корректной, зато почему-то вспомнил, косясь на мусорку, что эмигранты серебряного века называли мусорку «ордюркой» от французского l’ordure. Господин Шаурма схватился за голову – и тут же отдернул руку – прямо по дырке-то нечаянно задел! – а руки-то грязные: в метро катался, в лифте на кнопку нажал – и, придя в отчаянье, наговорил господину Самсе сбивчивое, полное бессильного мямленья голосовое, где он предлагал встретиться и просил помочь «но не деньгами, не думай, а советом, я твой канал пролистал, и понял, что ты бы мог…» А господину Самсе он не писал до этого практически три года, и удивление последнего можно было представить, когда он слушал этот захлебывающийся поток униженного бормотания. Тем не менее, по своему благородству господин Самса, поняв, что бывший одноклассник в какой-то опасности, предложил встретиться завтра в обед возле его работы в …ском парке. Господин Шаурма очень обрадовался, и вы уж вряд ли в достаточной мере можете представить, в каком волнении прошло время до встречи, как он полночи ворочался, вошкался, пока не провалился в сон тяжелый и муторный, не менее приключенческий, чем сама реальность. Снилось господину Шаурме, будто он живет на даче и уже давно не может вернуться в городскую квартиру, ходит и чешется, а потом вдруг решается помыться в городской бане. Приезжает на сотке в район метро Московская, оказывается, там где-то баня, с виду непримечательная, внутри – огромная, очень светлая, на полу кое-где газеты постелены. На входе что-то типа гардероба с решетками, сидит парень с кассовым аппаратом, господин Шаурма покупает у него билет в баню, билет стоит 60 с чем-то рублей, а у господина Шаурмы в наличии только монетки по руб ль-два, изредка пятируб левые. Билет представляет собой клочок бумаги А4 с цифрой «2», написанной ручкой. «Это, – говорят. – Номер зала». Господин Шаурма кивает и почтительно берет билет. Идет по бане, видит, наконец, дверь с номером 2, заходит, а там – еще дверь с двой кой и еще и еще – всего четыре громадные комнаты, анфилада как бы, и в каждой комнате сидит несколько мужиков, до шести человек, кто-то в шахматы играет, кто-то феном сушится (что, с точки зрения господина Шаурмы, поступок совсем не маскулинный). Подходит в конце концов господин Шаурма к последней двери, видит, что всё, предбанники кончились, дальше баня, и понимает, что ни полотенец-то у него нет, ни мыла – на даче не взял, а в стоимость «билета» они, оказывается, тоже не входят. Господин Шаурма вздыхает, думает: «Что ж, теперь буду умнее, в бани больше не хожу», собирается уйти, покидает уже анфиладу эту, как вдруг попадается ему навстречу банный менеджер, он же молодой ведущий местных новостей, спрашивает, чем может помочь, показывает, где второй зал. Господин Шаурма кивает, благодарит за помощь и пытается какими-то окольными путями обойти менеджера-ведущего, чтобы попасть к выходу. На этом сон обрывается от вспышки света с фонаря крана, возводящего новостройку напротив окна господина Шаурмы, и больше уж в ту ночь господину Шаурме ничего не снится. Завтрак проходит опять среди тревожных мыслей: так вышло, что господин Шаурма в то утро завтракал овсянкой, и это скромное блюдо напомнило ему трагическую и одновременно анекдотичную историю его отчима Сергея Яковлевича Клюева, которую мы сейчас перескажем для назидательного эффекта в формате вставной новеллы (или повести). Сергей Яковлевич был рабочим по благоустройству при Дворце Спорта, имел, достойную похвалы Толстого, полезную привычку каждый день завтракать овсянкой – самой простой, когда-то, как раз во времена Толстого, называемой «овсяной размазней». Такой порядок был заведен еще его бабушкой, которая его кормила с ложечки достаточно долго, и продолжался, пока Клюев однажды не оказался в достойном всяческой рекламы заведении «Теремок», где на завтрак отведал впервые гурьевской. С тех пор он видеть не мог овсянки. Возвратясь домой, Сергей Яковлевич стал с достойной похвалы Толстого методичностью стремиться если не воспроизвести рецепт гурьевской, то сделать что-то примерно такое же, примерно столь же сладкое. Были испробованы разнообразные джемы и мягкая карамель, летом Клюев купил ведро вишни у бабульки и пытался сам сварить варенье, перепробовал восемнадцать вариантов манной крупы и почти научился не допускать при варке комочков – но он все равно был недоволен. И ведь та-то каша была не то чтобы идеалом; не повторить стремился Клюев, а, скорее, выдать гениальную вариацию на тему – не получалось. Он был собой недоволен. Вернуться к овсянке он уже не мог – трижды пытался – и трижды тошнило; мимолетные измены с рисовой и пшенной кашей приводили то к изжоге, то просто к раздраженной неудовлетворенности; попытки завтракать не кашей, а мюслями, сухими завтраками, просто бутербродами, на весь день оставляли Сергея Яковлевича голодным, сколько бы он ни налегал на плотный обед и ужин. Казалось, что эта гурьевская разом разрушила привычную жизнь, принеся в его жизнь соблазн. Не мог уже Клюев остановиться, в какой-то гастрономический угар его увлекло – с маслинами, консервами «мясо бобра» и иными несуразностями долгого хранения, заказываемыми почтой. Наконец, мама господина Шаурмы подала ему идею, достойную Евы: закодироваться от этой напасти, как от пьянки кодируются мужики. Клюев с мыслями вроде «Рататуя из меня не вышло» согласился и закодировался. Вскоре он умер от кишечной непроходимости. Господин Шаурма приехал на похороны и скорбел. Время между завтраком и обедом прошло вполне заурядно, так что эти часы мы, с вашего, конечно, разрешения, перескочим. А вот отобедать господин Шаурма решил в знакомой ему кафешечке подвального типа, что была как раз по пути к …скому парку, где он должен был встретиться в обед господина Самсы, который был как раз на час позже обычного времени обеда господина Шаурмы. В кафешечке господина Шаурму сразу не на шутку напугали два молодца за соседним столиком, один – рослый, плечистый – б у г а й, второй – сутулый, как бы для контраста. Господину Шаурме было бы стыдно уйти, показав всем, и уж особенно персоналу, что он испугался бугая и убежал, поэтому он решил остаться, заказал бизнес-обед и кушал его, с тревогой ловя реплики, доносящиеся от соседей: – И что бы ни случилось… а в голову не бери, – это говорил сутулый. – Нехорошо, – отвечал бугай, поеживаясь и поводя бычьими плечами. Эти бы плечи на десять человек разделить и раздать – и будут как в мундирах – что у меня там такое, как у Петросяна. – Зажигалку обронил. – Нет, возвращаться не будем, – невозмутимо сутулый ему. – Нет, нехорошо, – снова здоровяк бубнит. На такую-то комплекцию голос поувереннее бы полагался, так нет же, мычание, бубнеж, робость. – Молчи, – заклинает сколиозный. – Плохо это, – здоровяк то да потому. Бугай пепельницу то в ладонь возьмет, то выпустит. Супчик заказал и чай какой-то, и хлеба, хлеба принесите побольше. А на улице – батюшки – бывает ли такое – не десятое ноября же – полиция, прямо парами такие – и раз, и два, шестнадцать полицейских, теперь они в бейсболках, что совсем как будто неуместно. Господину Шаурме страшно, здоровяк на полицию не смотрит, а сутулый ему: – А нет собаки. – Не друг ты мне больше, – бугай пепельницей, как в этом, на льду-то который, керлинге, по столу прямо в сторону горбатого покатил. – Чужими руками жар загребаешь. – Так я же с тобой был. Да ну чего говорить… – Ну… знаешь… зря мы с тобой… – Да не кричи, не кричи, – бугая успокаивает. – Не говори никому. – Да ты и… да мы и как лучше. Она и… страх какой. У меня дети. – Дети. Я и сам боялся. Все мы правильно сделали, все хорошо. – Да меня же трясет практически! – громко снова. – Ну чего, чего, у нас вот такие… нету в этом романтики. – Какой еще романтики? Ты что, не понял, что мы щас сделали? Мы собаку убили! Господин Шаурма чуть на стуле не подпрыгнул. – Ну да, романтики, как это в интернете – догхантеры. Весь двор боялся, а мы… мы всем же помогли. – Да нас посадят теперь, лопух в бинтах слышал, – в лицо господину Шаурме здоровый говорит. – Н-не мое дело! – не на шутку струхнул господин Шаурма, а уйти по-прежнему боится. – Ну что бы ты, дождался, пока она ребенка твоего цапнула? Илюшу? Или Стасика? Или – не дай бог – Анюточку? Наплодил сам детей… да всему двору страшно! – А ты только стоял… – Я руководил. – Я думал, мы вместе… – Я тебя прикрывал. – Вы насчет меня не беспокойтесь, – наконец, господин Шаурма вклинивается. – Я вас поддерживаю. – Он нас поддерживает, – сутулый с той же интонацией. – Да только страшно мне. За это сажают вообще? – За все сажают. Давай, доедай, нам пора возвращаться. – И как ты спать сегодня ляжешь? – Я, с вашего позволения, пойду, – набрался храбрости и поднялся господин Шаурма: всего семь минут до встречи с господином Самсой остается. – Иди, – пожимает плечами сутулый. И вот господин Шаурма покидает кафешку, коря себя за то, что разрешение спрашивал, а официантка слышала – но весьма скоро себя успокаивает, вспомнив похожую историю: тоже он подслушал, правда, в общественном транспорте, разговор двух тусовщиков студенческого возраста об особых таблетках аптечных, рецептурных, которые делают нечувствительным к наркотикам, хоть граммами нюхай потом – не возьмет. «Это разновидности испанского стыда», – обобщил господин Шаурма, произведя в уме индуктивную операцию. Итак, сидят на скамеечке господин Шаурма и господин Самса в парке, у господина Самсы в руках веточка, он чертит фигурки (квадратики, кругляшки) по гранитной крошке и вещает, что, находясь «в потоке», ты одновременно находишься и «в приятии». – Мне что же, дырку в голове приять? – Ну ты прими, ведь ты же в ресурсе, в моменте, тебе это дано – будь с этим, наполнись… – Да мне как дождик когда даже каплет, аж в голове мутится, боль страшная. – Нет, ну ты отнесись безоценочно, отпусти, создай намеренье отпустить, не попадай в иллюзию ума, почисти свой разум… – Да вот мне доктор… – Да доктор-то что… – Да, говорит, мне надо, говорит, чтобы меня пересобрали. – Ну так и я тебе про что? – Ну так а где? – А ты не помнишь, где? – Нет, я не помню. В ответ на это ошеломляющее признание Господин Самса весело смеется и обещает проводить господина Шаурму, «куда… ну, где» его «пересоберут», но вечером уже, после работы. Что было в эти несколько часов, я вновь здесь пропущу (для краткости); и вот идут, значит, господин Самса и господин Шаурма по улице, спускаются в подвальчик, где их встречает улыбчивый и скромный Шаурмен-мечтатель. – Смотри, что с ним, – показывает господин Самса. – Ну что, ну, надкусили, ну… – Ворона клюнула как будто, – подсказывает господин Шаурма. – Пересобрать его бы, – советует господин Самса. – Лаваш обычный, сырный? Господин Самса смерил господина Шаурму оценивающим взглядом и ответил: – Старик… ну… без обид… но тебе… ну… жирно будет сырный. Давай обычный, – обратился он к Шаурмену. Шаурмен схватил господина Шаурму, бросил на стол, почти даже вовсе не засиженный мухами, разболтал, развертел, разоблачил его из лаваша, достал из большого такого, продолговатого кулька другой лаваш и принялся, прямо руками в одноразовых целлофановых перчатках, перешвыривать содержимое господина Шаурмы в другой лаваш. – Как сам, наполненно? – чтобы прервать молчание, спросил господин Самса. – Нервничаю много, – сквозь зубы ответил Шаурмен, заворачивая новый лаваш господина Шаурмы. – Отчего, работы много? – предположил господин Самса. – Да нет, работа всегда… Я всегда много работал, – откровенничал Шаурмен, прижаривая господина Шаурму. – Я, знаешь, видел много людей, которые не понять чем жили, и, честно скажу, завидовал им. Они жили свободно, им все равно, что денег нет. (Господин Самса понимающе кивнул). – Как перекати-поле, то тут, то там. (Второй понимающий кивок). – Свобода, короче. (Третий). – Но я всегда знал, что отвечаю за своих и не могу рисковать. Они дома не ценят… (Четвертый кивок). – Но зато у нас деньги всегда есть, я работаю без передышки, сам видишь… (Пятый кивок, в знак того, что видит). – Для меня как за радость на пенсию выйти: сделал дела – хоть помирать можно. – Так, а нервничаешь из-за чего? – тактично вернул диалог в изначальное русло господин Самса. – Да, – как будто вспомнил Шаурмен и махнул рукой. – Вертолеты эти без конца летают, вжик-вжик-вжик, вжик-вжик-вжик… – Отпуу-у-усти это, – протянул господин Самса. – Будь конгруэнтен. – Да я бы с радостью, но… действует на нервы. Тут все фасады облуплены, а они – на вертолетах летают! «Радеет, вон как, за облик города», – подумал господин Шаурма, вздрагивая от щекотки – его Шаурмен сейчас в фольгу заворачивал. – А-а-а… ты… Михал Иосифовичу сообщил? – нашелся господин Самса. Шаурмен только опять махнул рукой в ответ: дескать, зачем – бесполезно! Наконец, господин Шаурма готов, пересобран. Господин Самса для проверки даже стукает его легонько по лбу: не болит? – Нет, – отвечает господин Шаурма и радуется. Все трое улыбаются, жмут друг другу руки, господин Шаурма и господин Самса выходят на улицу, господин Самса отправляется домой, в противоположную куда-то сторону, ну и господин Шаурма отправляется домой – в свою домашнюю сторону – но, не пройдя и трех кварталов, на господина Шаурму кидается ворона и вновь клюет его в лоб. Что поделать! Судьба! Ананке, как говорится. Если судьба тебе, все равно, не так, так этак пропадешь. Так вот господин Шаурма и пропал. Иосиф Гальперин Болгария, с. Плоски Иосиф Гальперин живет в Болгарии, публикуется в России, Украине, разных странах Европы, в Америке и Австралии, лауреат международных премий и конкурсов, автор одиннадцати книг прозы и одиннадцати стихотворных сборников. Из интервью с автором: Последняя поэтическая книга вышла в Германии в прошлом году и названа по первому стихотворению подборки, опубликованной в АЖЛ-17: «Ждали войну». © Гальперин И., 2023 Чума В пустых обиталищах мертвые книги, то вирус, то вой ны, то дикари — чума за чумой, и словесной интриге осталось в сторонке перекурить. В пустых обещаниях сдохла культура, сработал скептический вариант, чума и чума, как упрямая дура, все пишет бессмысленный свой фолиант. А крысы ее его пожирают, обгрызено время до древних основ, как парки – прядут, а потом распускают, судьба и судьба, Пенелопа ослов. Пустые скрижали не вяжут ни лыка, пустые скорлупки пустых черепов. Чума и чума, пожалела, сквалыга, отдать нам все сразу, бессвязно, без слов. «Кому понадобилось бессмертие каждой души…» Кому понадобилось бессмертие каждой души? Или всех, или ни одной – поскольку критерии не точны. Не буду приводить примеры, любой видел тела с переключателем вместо глаз: пуск и стоп. Что в них бессмертно? Каждый знает воодушевление тех, кому разрешено убивать и брать чужое, и мужество тех, кто пытается противостоять. Почему иногда это одни и те же существа? Чем они достойнее муравья и черепахи, лампочки или реле? Где все души, отлетевшие от тел за предыдущие сто тысяч лет? В погасших вселенных? Тот свет – это свет, все еще от них идущий, потерявший корни и причины. А солнце наших дней встряхивает нас магнитными бурями, и это беспокойство мы называем движением души, а готовность к бурям – генетической памятью. Когда оно погаснет, удастся ли нам переключиться на другое? Сердце и мозг мы объединяем гармонией или синергией, это и считаем душою, но что без тела сердце и мозг? Бег электронов по спирали или через препятствия, точки и тире чужого света. Может быть, бессмертие – оторвавшиеся от азбуки письмена? «История человечества пишется на грязных полях…» История человечества пишется на грязных полях, располосованных железными гусеницами, истыканных кляксами воронок, переписывается набело на виртуальных лощеных страницах тупых старательных учеников. История выносит человечество на поля, в ссылки, могилы комментариев, ставит над ними лайки надгробий и оставляет чистое рабочее поле для повторения уроков. Расчерченное, разочарованное, нерожающее поле. «От бреда величия не спасает и нищета…» От бреда величия не спасает и нищета, от зависти – чтение исторически правильных книг, верная логика не доказывает ни черта, белая магия, черные дыры… не верит теориям подрывник. На то и иголки дадены, чтобы ясно было ежу, на то и оружие выбрано, чтобы свистела праща. Ты по-простому скажи, на пальцах разжуй, мы ж не дебилы, поймем: как это – людям прощать? Ты меня уважаешь? А я тебя – никогда. Я для того великий, чтоб за собой не смотреть. Хватит, напомыкали! Кончилась чехарда, вот вам ориентир, новый порядок впредь… Он проверяет прочность, ломая колючий коралл. Вырастили цветочки, но долго ли им цвести? Посланцы хаоса – тоже сознания интервал, энтропийцы – пьяницы. Созданного не спасти, но остается ключ наработанный, впечатанный путь, запись хода движения, кристаллический алгоритм, схема, набросок углем. В следующий раз не забудь, как проявляется совесть на теле, когда горит. Сосновая песенка На сосновой горе в декабре, в январе раскатаю белый ковер, до весны на ветру сберегу, соберу иглы, шишки, шаги и простор. Семена для щеглов, желтым – в снежный покров, ветер бросит узором в канву. Обещанье тепла для меня, для щегла — чистый цвет, яркий свет, тихий звук. А колючей сосне по душе колкий снег, говорю о свирепости зим — все глядит на восток, где мороз так жесток, и не верит рассказам моим. Фараон Сыты мы и размножились. Благодарим… Отпусти нас, египетский царь! Потому что не можем фигурам твоим приношения класть на алтарь. Не пытайся удерживать нас – не к добру, не помогут ни плеть, ни замок. Мы уйдем, как уходит волна из-под рук, как уходит песок из-под ног. Ваши боги могучи и нравятся вам, ты ведь тоже один из богов, но услышал во сне праотец Авраам непререкаемый зов. Многолико-единственно имя Творца, как любой человек – Человек, но не станет просить у птицы лица тот, кто создал мгновенье и век! Потому и не верим мы вашим богам, и не зря небесный наш Царь, как на чашу весов, бросил к нашим ногам и тебя, и богов, и алтарь. Книгу мертвых забудет скрижаль пирамид, только книге иной суждено узаконить навеки твой нынешний вид: Фараон, Пошедший на Дно. Волны моря сомкнулись – и мы спасены. Ты не бог и ты – побежден. Будто волны, велению неба верны, мы мгновенье и век переждем. Сон Сложносочиненный, многосоставной сон мой неучтенный — будто не со мной. Там в степных колодцах разная вода, на лесных болотцах мгла из-подо льда. Падаешь, боишься, побеждаешь, ждешь, прячешь за бойницей нетерпенья дрожь. Легкие страданья, лепет на устах… Параллельно знанью подноготный страх. Сам себя обманешь, от судьбы уйдешь, рано утром встанешь — слова не поймешь. «Давно усталых рыб замыслил я побег…» Давно усталых рыб замыслил я побег из океана вверх, от широты к истокам, от вольности шальной на истощенный брег раздаривать тела медведям и сорокам. Сквозь пену дней – туда, где в пене скрыта цель, отборные вой ска выводит Афродита на выход, на покой – в кипящую постель. Молоки ждет икра – и племя плодовито. Жизнь более чем смерть ведет их погибать, а думаю-то я – и значит, я причастен к стремлению продолжить генную печать, обязанности сдав дежурного по части. По части перемен, движения времен уже я не могу командовать разводом, как рядовой лосось: крючок-кукан-безмен — вытягиваюсь вслед по струнке беспородной. Миндаль Рисунок линий хаотичен и переходит в цвет пятна. Как папиллярные отличья, весна рельефна и точна. На коже неба след миндальный не сиротлив, пусть одинок, и обещает блеск медальный багряно-белый лепесток. Так первой почки любопытство на грани дремы рвет рассвет, ей хватит сил и дальше биться за продолжение побед. Качели Между яблоней и хурмой спит в качалке трехцветная кошка и плющом зарастает дорожка, где ходили дети со мной. Вот он, сад, в ощущениях дан пролетевшей сквозь пальцы работы. Все равно качает чего-то, подражая жаре и дождям. Белой змейкой скользит самолет. Разве крепость – хрупкие горы? Как наивно цветут помидоры, кто из нас до плодов доживет? По ступеням серебряный след на рассвете распустит улитка, не спросив разрешенья у лиха, не узнав сотрясения бед. Покачнулось кочевье тревог, от вой ны уводят дорожки. Было счастье – трехцветная кошка, нераспутанный теплый клубок… Баллада о карьере Гора до верха лесом заросла, в ней мрамор спал, ручьями обормотан, не знал, что должен выйти на работу из-под земли добычей ремесла и стать подложкой слова и числа, обложкой лиц и тел на обороте. Вот человек, он под горой живет и пилит, пилит, пилит белый камень в карьере белом рядом с облаками. И цвет слепит, и руки тянет гнет, но дома гладит он лозу руками, и алой розой кровь его цветет. Надраен в кухне бело-серый пол, снаружи стены в снежно-белой крошке, вся жизнь проходит в мраморной обложке, как будто бы с работы не ушел, сарай – и тот из камушков поплоше, и в яме на дороге – серый скол. В лице горы прорезался карьер, издалека горит раскрытым глазом, и старенькие татры и камазы натужно тянут пиленный размер кубами многотонными на базу, где раскроят их на любой манер. Из каждой глыбы – сто могильных плит, а если есть заказ – пойдет в скульптуру и резчик в ней преобразит натуру и выведет вождей или харит на белый свет, прославив пулю-дуру ну или то, что у него болит. И глыба тоже может быть больна, внутри скрывая желтую каверну, как тень ручья, протёкшего, наверно, из дальней эры в наши времена. И смерти тень, тень жизни безразмерной на белом теле истиной видна. Вот человек уже идет с горы к своим лозе и розе и закату, и пыли ком, накопленной бесплатно, в груди каверной раковой горит. Он знал, но думал: это все когда-то, и вот уже он смерть несет внутри. На местном кладбище прибавилась плита, остался дом, вдова, лоза и роза. И на карьере, не боясь угрозы, работает сосед, и налита ракии рюмка с градусом серьезным… А про скульптуру скажут: красота! «Я запишу ножом на пиках ледяных…» Я запишу ножом на пиках ледяных приснившийся язык из возгласов одних, на белых остриях наколот и намерз, он станет дневником оледеневших слез. Очищен от меня, прошедший явь и сон, он впишется в разряд возвышенных персон до той поры, пока лавиной не сойдет мой ледяной язык с присвоенных высот. А я забуду смысл и звонких, и глухих и снова не пойму согласных и немых, теперь мне набирать горючую слезу, взлетая над огнем, клубящимся внизу. «Когда в тебе созреет бог…» Когда в тебе созреет бог, парящий над толпой, и сонмы ангелов споют отбой, поймешь, что взгляду из-под туч уже не страшен гром, и сонмы ангелов споют подъем, но тела маково зерно живет в тисках травы и знать не знает наперед, увы… «В неразличимом четвертом часу…» В неразличимом четвертом часу ночь или утро меня обнимает — точные знания вряд ли спасут, скоро на время меня обменяют. Ночь больше свечки, свети – не свети, но неразделен огарок от света. Видишь прореху? Молчи до пяти, хлынет рассвет безраздельного лета. Ты-то при чем, без огарка взошло солнце над тьмою, тобой и минутой. Все же ты верил ночи назло, вот и ответ тебе, не кому-то. Тянется времени крепкая сеть, бьется, как рыба, огарково сердце. Думать не сметь или скоро сгореть. Пальцы обжечь или взгляду согреться. Ночная гроза На фоне дерева, деревни, римских древностей ты движешься, как мушка на глазу, а хочется, все яростней и ревностней, быть в фокусе, как молния в грозу, соединяя здешнее с ненынешним, и добывать из воздуха озон. Высокопарность – это фишка финиша, когда пробой охватит горизонт, и свет мгновенный силуэты дерева, деревни и сокрытого в горе впечатает в невидимое стерео, как раньше снимки были в серебре. И то, что ты увидел за мгновение, обязано весь мир пересоздать!.. Конечно, ожидает заземление. Ни воскресить, ни тронуть, ни раздать. «Среди своих – и сразу сам не свой…» Среди своих – и сразу сам не свой, какая избранность – повальная похожесть. Зачем тогда, единственный герой, твоя замысловатая пригожесть? Прореха одиночества. Костыль внезапно выбит из руки дрожащей. Ты карта из колоды, чей-то тыл, этап и тип, и клана затхлый ящик. Сто копий – и сравнения горьки, хотя оригинал давно утерян, зато наглядны общие грехи, старания и ревность подмастерья. Ты свой среди своих, уже не сам, а их. Во тьме с открытыми глазами В глуши сиреневых холмов полупустыми вечерами лохматый ветер свеж и нов, как полумесяц в старой раме. Слежу играющий закат, сегодня точно патетичный, меняя мировой охват на слабый страх эгоцентричный. И новых сил не замесить, а взять у тех, кто смел бороться, — закатной кровью погасить разрыв наследства и уродства. Давай уж сам ищи в холмах подмогу жизни и сознанью, ищи на совесть, не за страх, во тьме – с открытыми глазами. «Уже не жалко, что еще вчера…» Уже не жалко, что еще вчера я проходил по каменистым склонам, теперь не манит дальняя гора с ее тропы вернуться просоленным. Что вниз, что вверх – все тяжело ногам, на камень сяду, но не пригорюнюсь. Я новый день за прошлый не отдам и старость не пущу в обмен на юность. Уроки лет, историй и стихий, прямохожденья, противостоянья. Сошли снега, обиды, пустяки, остались снежные вершины мирозданья. Ольга Пугина г. Нижний Новгород Кандидат филологических наук, работает начальником редакционноиздательского отдела в Нижегородском государственном техническом университете им. Р. Е. Алексеева. Автор повестей «Волчьи ягоды», «Однажды трубадур», «Мастер Теней», трилогий «Алмаз темной крови» и «Зеленое сердце». Из интервью с автором: Меня зовут Ольга Пугина, я пишу под псевдонимом Лис Арден уже 17 лет. Этот выбор (Лис-Арден – название одного из эльфийских холмов Ирландии) во многом определен жанрами, в которых я работаю: фэнтези и магический реализм. В детстве моей любимой книгой были «Гаргантюа и Пантагрюэль» с гравюрами Доре, и с тех пор я не расстаюсь с причудливыми персонажами, небывалыми странами и удивительными историями. Горжусь тем, что поднялась на Олимп (тот самый), создала исторический театр «Королевство Базош», спродюсировала съемки клипа и знаю всех примархов наизусть. © Пугина О., 2023 Волчьи ягоды Время Роя: пора осколков на исходе, год от первого Воплощения 341 Время Людей: март, 1981 год Немного везения О том, что феи (они же кусаки и вострозубки) обладают нравом на редкость дурным, выделяющим их даже среди выродков леса, которые уравновешенностью отродясь не отличались, знают все. Ну, по крайней мере, среди людей осведомленных. Однако та особь, о которой у нас пойдет речь, обещала стать выдающимся образцом злонравия, удивительным даже для своего роду-племени. И неведомо почему, она, еще и не родившаяся, уже знала об этом, ворочалась в своем коконе, грызла острые коготки и изнывала от нетерпения. Вообще-то феям положено вылупляться в мае, никак не раньше; к этому времени их оболочки высыхают, воздух становится теплым для этих неженок, а в лесу появляется достаточно еды. Но эта, многообещающая, совсем одурела от ожидания, и когда мартовское коварное солнце припекло ее левый бок, вдруг напряглась, задрожала – и принялась раздирать свой кокон изнутри. Она рвала белые плотные слои с остервенением, не жалея ни когтей, ни зубов, повизгивая и шмыгая носом. Такое усердие редко когда остается без вознаграждения: и получаса не прошло, а даже и не начинавший перезревать кокон треснул и разошелся, как штаны по шву. Она схватилась за измочаленные края, рванула их в стороны и выбралась наружу – только для того, чтобы сразу об этом пожалеть. Солнце в марте обманывает не хуже белоглазов, лжецов-виртуозов по призванию. Ее встретил ледяной воздух, заставивший слипнуться в ужасе ее легкие; подслеповато моргая еще не полностью раскрывшимися глазами, она кое-как перебралась со ствола, поскальзываясь на лохмотьях разодранного кокона, на ветку. Еле дыша, ничего не соображая, она двинулась вперед – упрямая, злобная тварь. Уже через минуту ее зубы громко застучали, нескладное тело задрожало, крылья, еще мокрые, превратились в смерзшийся обрывок грязной марли. И это было совсем не то, чего она ожидала. Ветер нещадно трепал дерево, голые ветки бились как припадочные; у феи и без того в глазах рябило от синего, белого, рыжего, а от такой свистопляски все смешалось. Но если вы думаете, что фею это остановило, то плохо вы знаете выродков леса. Если их что и может замедлить, так это хорошая порция свинца (или серебра, или меди – любого металла, у них на него аллергия), да и то ненадолго. Так что эта, недоношенная, все лезла и лезла по веткам, пока не добралась до края своего дерева. Под ним поздней осенью один человек зарезал другого, зарезал неосторожно, не рассчитав, что кровь брызнет на кору. А когда понял, что натворил, было уже поздно – кровь впиталась в ствол, отравила древесный сок и повисла бурой опухолью на одной из веток. Росла, покрывалась защитными пленками кокона, лелеяла в себе новую жизнь как очередное подтверждение зла человеческого. Так появляются на свет феи. У белоглазов похожая история: для них необходимо, чтобы человек на дереве повесился (или его повесили, неважно) и семя повешенного стекло на корни, а уже потом под землей начнет расти клубень белоглаза. Выродки леса – самый древний клан Роя, традиционалисты и консерваторы, они очень гордятся тем, что связаны с людьми не только духовно, но и физически. И никакой час воплощений им не указ. Фея на секунду зависла на конце ветки, дождалась порыва ветра и рванула навстречу соседнему дереву, отчаянно размахивая руками, пытаясь зацепиться хоть за что-нибудь. Крылья висели за ее спиной бесполезным холодным лоскутом, помощи от них не было никакой. Ухватившись за тонкую скользкую ветку, она провисела с полминуты и сорвалась; падая, ободрала живот и руки, но все-таки сумела задержаться на развилке сучка, отдышалась и поползла дальше. С ветки на ветку, совершенно окоченев, только что родившись – и уже в обнимку со смертью. Темной полосой проплыл слева ствол, прутья стали редеть, опять ударило в глаза синим. Фея огляделась: впереди была пустота, по бокам – такие же переплетения рыжего и бурого. Ветка, на которую она взобралась, торчала далеко вперед, и фея покачивалась на ней, проклиная выманившее ее мартовское солнце. Пока она источала яд и собиралась с силами, чтобы отползти к своему кокону, завернуться в него и переждать, ветер дунул откуда-то снизу, да так, что ветка дернулась и фея полетела вверх тормашками. Серым плевком ворвалась она в ослепительно синие весенние небеса, зависла там на пару биений сердца, а потом земля дернула ее вниз, не оставив иного выбора, кроме как падать. Николас Бром был хорошим диагностом, и в ремонтных цехах его приход обычно означал, что проблема есть, но вскоре будет решена. Ему, нелюдимому и немногословному, механизмы открывали свои сердца с гораздо большей готовностью, чем кому бы то ни было из коллег. Да и сам он, несмотря на молодой возраст, предпочитал общество железных бессловесных собеседников людям. Так что не было ничего удивительного в том, что директор отправил именно Николаса ремонтировать оборудование, которое было поставлено заводом для водолечебницы в курортном местечке недалеко от города. – Ты бывал в тех краях? Нет? – Поинтересовался директор. – Ты вообще хоть когда-нибудь из города выезжал? – И, не дожидаясь ответа, продолжил: – Хорошее место, эта «Тихая заводь». Места красивые, леса пока нетронутые, река. А уж как они у себя целебные источники открыли, совсем заважничали. Так просто туда не попадешь, хотя всегда остается возможность отдохнуть за деньги. Немалые, – уточнил директор. – Так что публика там своеобразная, либо больные, либо проветривающиеся. – Понятно. – Только и ответил Николас. Его все сказанное совсем не заинтересовало, он терпеливо ждал, когда речь пойдет о работе. – Мне звонил главный врач, поэтому я прошу именно тебя поехать и разобраться, почему новые насосы, которые они приобрели у нас для водолечебницы, при включении слышно даже в его кабинете, да и мощность их оставляет желать лучшего. – Кто устанавливал? – Спросил Николас. – Опять сами? – А как же. Техника дорогая, почему бы не сэкономить на установке, – поморщился директор. – Только диагноз? Или ремонт тоже? – Сам решай. – Директор махнул рукой. – Вот, тут все документы, – и он протянул Николасу папку с бумагами. – Вечером сообщишь, что и как. Поезжай. И вот еще что… там бывают господа из Роя. Сами по себе. Не удивляйся, если что. Николас кивнул, взял бумаги и пошел в свою мастерскую, забрать инструменты (он их подбирал не один год, некоторые сделал сам, и никому не разрешал прикасаться к ним) и коробку с обедом. Застегивая куртку, он вспомнил, что так и не починил печку в своей машине, а значит, придется ехать в куртке. «Да пес с ним, – подумал он, – не зима, доеду». Машин на дороге было немного, по обе стороны темнел хвойный лес, изредка показывались фермерские постройки. Судя по карте, вечно валявшейся на соседнем сиденье, до «Тихой заводи» езды было часа два, не меньше. Через полтора часа Николас, вопреки своему обыкновению, все-таки решил притормозить, остановиться и прогуляться. Лес встретил его сонным беспокойством ранней весны; жмурясь от яркого солнца, Николас незаметно для себя забрел дальше, чем хотел; вспомнив, зачем он здесь, зашел за дерево, расстегнул штаны и принялся созерцать ближайший сугроб. Закончив, застегнулся, сковырнул со ствола катышек смолы и пошел к дороге, разминая его в пальцах и поднося к носу. Оставшийся час он напевал себе под нос, вспоминал, как в детстве родители отвозили его на лето в деревню со строжайшим наказом не заходить дальше опушки… и как в первый же день они с дедом шли за лесной малиной, или за грибами, или просто купаться на озеро. Иногда за ними увязывалась бабушкина креатура, привычная и оттого нестрашная Николасу. За этими воспоминаниями Николас чуть не пропустил поворот. Через полкилометра от трассы боковую дорогу перекрывал шлагбаум; помахав сидящему в будке охраннику, Николас остановил машину, вышел и протянул подошедшему стражу документы. – А… механик, – уважительно заметил тот. – Проезжайте, сперва все прямо, а потом направо, увидите дом под красной черепицей, в сторонке от прочих, там как раз начальство сидит. Солнечным мартовским днем «Тихая заводь» выглядела скоплением пряничных домиков, которые водили хороводы среди вековых сосен. Более солидно выглядели лечебные корпуса, каменные, с высокими окнами. Людей было немного, видимо, занимались водными процедурами и прочими важными делами. Николас вырулил к указанному зданию, заглушил мотор и, увидев на двери табличку «Администрация», решительно зашел внутрь. В приемной он отдал документы секретарю и, поскольку эта нелюбезная особа не предложила ему ни раздеться, ни присесть, встал у окна, как был в куртке. Секретарь, сообщив начальнику о его приезде, видимо, получила соответствующие указания, потому что, положив телефонную трубку, пропела уже более любезно: – Господин Прайс скоро подойдет, присаживайтесь пока… – тут ее голос прервался полным ужаса визгом. Николас обернулся, успев подумать – «Мышь, что ли, увидела?» И тут его шею с левой стороны обожгло, словно по ней полоснули бензопилой. Боль оглушила его, обездвижила, и Николас почувствовал, что вместе с выдыхаемым воздухом из него уходит сама жизнь. Все вокруг закачалось, куда-то поплыло и он упал, теряя сознание. Вопреки ожиданию, после головокружительного полета фея пришла в себя в месте теплом и мягком, это было нечто вроде кармана, выстланного мехом. Рядом дышал кто-то большой и тоже теплый. Поначалу фея просто отогревалась, постепенно расправляя скрюченные конечности. Когда она высохла, продышалась и успокоилась, то тут же и уснула, утомленная неудачным вылетом. А проснувшись, хотела только одного – есть. Голод вцепился в ее внутренности не хуже давешнего холода, она почти не соображала и не владела собой. А совсем рядом в человеческих жилах текла, пульсировала, пела горячая, вкусная кровь – единственное, чем питаются феи. Надо сказать, что спелые феи излучают только им присущий флюид, благодаря которому всякому человеку они видятся в самом привлекательном виде: трогательными, прелестными созданиями размером с ладонь, с нежным личиком, окруженным ореолом золотистых кудрей, озаренным светом огромных изумрудных глаз, с фарфоровыми ручками и ножками. Одеты они в легкие платьица, а в качестве дополнительного украшения за спиной у них трепещет пара стрекозиных крылышек. Как не разрешить такому созданию присесть к тебе на плечо, опять же крови феи выпивают немного, не в пример упырям белоглазам. К тому же ни одна фея не даст человеку понять, что она пьет его кровь; бедняге будет казаться, что она поет ему волшебные песенки. Однако фея, которой повезло оказаться в капюшоне Николаса, из кокона выбралась намного раньше положенного срока, и ни о какой спелости и мечтать не могла. Поэтому когда она высунулась, то разговаривавшая с механиком секретарь увидела ее такой, какой она и была, а красотой феи не отличались. Были они тощие, серокожие, голенастые; на тонкой шее тыковкой торчала лысая голова, на лице выделялся огромный рот, где прятались ряды острых зубов и длинный лиловый язык, а глаза у фей и впрямь были большими, вот только цветом они были точь-в-точь волчьи ягоды, матовые, черные, провальные. Нескладное тельце укутано в драную серо-зеленую одежонку, на пальцах длинные острые когти. Одним словом, ничего общего с дивной сказкой. Проснувшаяся фея, не раздумывая и не сомневаясь, впилась в шею невольного спасителя всеми новенькими, острыми как бритвы зубами; в рот ей хлынула восхитительная мужская кровь, горячая и сытная. Она глотала ее, снова кусала – скорее от восторга, чем по необходимости, захлебывалась, постанывая от счастья, чувствуя, что выживет и покажет им всем… кому именно, она не знала, но это было неважно. Она даже не заметила, что источник ее питания обмяк и рухнул наземь, слишком крепко впилась она в его шею, сотрясение ей ничуть не помешало. Напившись до предела, когда ее серый живот раздулся и стал просвечивать розовым, она отодвинулась от раны с порванными в лохмотья краями, икнула, небрежно щелкнула пальцами, приказывая крови свернуться. Потом улеглась поудобнее на плече лежащего без чувств мужчины и стала отдыхать. В приемной все замерло; давно стихли вопли секретаря, вылетевшей пулей в коридор, только часы на стене мерно отстукивали секундной стрелкой по циферблату. Однако фея, уютно дремавшая на плече механика, почувствовала, что очень скоро здесь окажется кто-то из ее сородичей. Прошло совсем немного времени, и в коридоре раздались шаги: некто шел быстро, с силой впечатывая каблуки в пол, за ним следовал другой, размеренно и тяжело. Дверь отворилась. Николас открыл глаза, поморгал; перед ним был пол, ножки стула, кусок стены. Нестерпимо болела шея, тело заливала ледяная слабость. Он услышал, как стукнула дверь, и в поле его зрения оказался еще предмет – это были сапоги с окованными железом носками. Один из них ощутимо ткнул его в бок. Однако Николас пока мог только дышать и ничем на эту любезность не ответил. А фея, задрав голову, рассматривала вошедшую – это оказалась молодая бестия. Она была высока ростом, стройна и длиннонога; короткие волосы неоново-красного цвета торчали беспорядочными прядями, бледное лицо нервно подергивалось, искусанные запекшиеся губы кривились. – Наелась, маленькая? – Неожиданно ласково спросила бестия. Фея кивнула и показала в знак приветствия язык, раскатав его во всю длину, намного ниже подбородка. – Рановато ты вылезла, еще и пора осколков не вышла. Или это он тебя похитил? Фея с презрением покосилась на лежащее под ней тело и даже не стала отвечать на такое предположение. – Так я и думала. И что теперь делать? В лес тебе нельзя, замерзнешь. Хочешь, заберу к нам, подрастешь немного, окрепнешь. Фея снова покосилась на лежащего, на этот раз вопросительно. – Его? Маленькая, да какое нам до него дело? Хочешь, убью, чтобы не мешался. И вот тут фея вцепилась ручонками в куртку механика, ощерилась и зашипела, всем видом показывая бестии, что это – ее добыча, и она ее никому не уступит. – Ого. – В тоне бестии прозвучало уважение. Она присела рядом, чтобы лучше рассмотреть фею. – Хочешь забрать его себе? Фея кивнула, по-прежнему скаля острые зубы. Бестия, опираясь на колено, приподняла Николаса за шиворот, усадив спиной к столу. Их лица оказались совсем рядом, и механик поневоле заглянул в налитые кровью глаза и отвел взгляд, зацепившись им за грубую штопку, соединяющую края губ. – Как тебя зовут, счастливчик? – Не без иронии спросила бестия. – Николас Бром, – тихо, но вполне разборчиво ответил механик. – А вас? – Джая, – немного удивившись, ответила бестия. – Николас Бром, я обязана дать тебе возможность выбора. Тебя хочет фея. Ты будешь ее едой и теплом на всю свою человеческую жизнь. Обычно феи не привязываются к людям, но наша девочка слишком рано покинула кокон, и поэтому немного уязвима. – И часто она будет меня кусать? – Шея у Николаса болела так, будто ее жгли каленым железом. – Так – больше никогда, – усмехнулась бестия. – Того, что малышка сегодня слопала, хватит на месяц, а то и больше. Она подрастет, повзрослеет и уже не будет так набрасываться на еду, да и укусы станут поделикатнее. – Я хочу на нее посмотреть, – механик не мог повернуть головы к тому плечу, на котором сидела фея. – Попроси ее показаться. В ответ фея проворно, цепляясь пальцами за плотную ткань куртки, переползла с плеча на грудь Николаса, уперлась ножонками в пуговицу, выпрямила руки, вытянула шею, похожую на куриную ногу, и вытаращила на механика глаза. Хорошо хоть рот закрыла. – Волчьи ягоды… – Что? – Не поняла бестия. – Ее глаза… совсем как волчьи ягоды. Я однажды наелся их в детстве, чуть не умер. – А ты занятный. – Джая бесцеремонно взяла Николаса за подбородок. – Неужели тебе совсем не страшно? – Есть немного, – признался механик. – Но чего уж теперь бояться. Как тебя звать, маленькая? – И он протянул к фее руку. – Хэли! – Пропищала фея. – Хэли! – И поднырнула под ладонь Николаса, как котенок, требующий, чтобы его погладили. – Джая! Ты почему с ними сиропишься? – Николас поднял взгляд и то, что он поначалу принял за стоящий у дверей шкаф, оказалось второй бестией. Это был мужчина, ширина плеч которого почти равнялась росту, полное отсутствие у него шеи компенсировалось длиной рук – они почти скребли по полу, а волосы были того же красного цвета, что и у Джаи. – Ладно тебе, Виджая. Такое не каждый день увидишь. И потом, парень может нам пригодиться. Люди сказали, что он механик. – Тогда другое дело. Хотя я бы с удовольствием развесил его кишки на деревьях. – А потом эта малышка выгрызла бы тебе глаза. Только законченный идиот встанет между феей и ее носителем. Ну что, Николас Бром. Добро пожаловать в Рой. Это я так, авансом, конечно. В Рой тебе пока еще рано. – Я думал, что люди попадают туда только после смерти. Или все-таки будете мои кишки развешивать? – Механик погладил фею по лысой голове, почесал за ухом, и она довольно заурчала. – Не напрашивайся. – Прогудел сверху Виджая. – А тебе можно и пораньше. – Джая не удержалась и тоже попыталась погладить фею, но та извернулась и цапнула ее за палец. – Вот зараза! Истинно выродок леса! Не трону я твоего драгоценного, сама будешь терзать, сколько захочешь. Да, повезло тебе, Николас Бром, как волку на псарне. Имей в виду, что через укус феи передается ее слюна, а слюна недозрелой особи – это редкое снадобье, а потому сильное. Как Виджая. – Ого. – Теперь ты можешь видеть всех нас – даже тех, кто невидим для людей, или скрывается под человеческой личиной, или просто прячется. И ты волен с нами разговаривать, даже с недоумками из клана Паразитов, которые и двух слов связать не могут. Мы будем понимать тебя, а ты – нас. До Николаса сквозь боль и слабость начинало доходить, каким приключением на всю оставшуюся жизнь обернется ему прогулка по мартовскому лесу. – И что же, она теперь навсегда при мне? – Самое большее – на расстоянии одного влюбленного взгляда. Если дальше, будет страдать, а этого тебе не простят. – А как мне с ней на работу ходить? Она же маленькая совсем, испугается, шумно же на заводе. – Забудь про завод, – Виджая протянул руку и легко поднял Николаса за шиворот, поставил на ноги, – теперь ты наш, человечек. И скажу тебе, что я даже рад, что не наступил на твою голову, как только вошел. Механик покосился вниз – ноги Виджаи напоминали пару наковален. – А чем я жить буду? – Как чем? Тем же, что и раньше. – Джая махнула рукой, отсылая прочь директора «Тихой гавани», сунувшего нос в приоткрытую дверь. – Талантливый механик нигде не пропадет. Даже в Рое. – Я ваши механизмы обслуживать не стану, – Николас вспомнил, что рассказывали о людях, доставшихся Рою, и его вновь замутило. – Лучше убейте. Джая и Виджая захохотали. – Да кто ж тебя к ним подпустит?! Может, со временем дослужишься, конечно… – Джая подтянула нитку из разошедшейся штопки на губах. – Ты и здесь нам пригодишься. И как механик, и как переводчик. А то мы иногда плохо понимаем людей. Ну так что, Николас Бром? Выбор я тебе предоставила. Или Хэли навсегда и работа на Рой – или Виджая. Твое слово. Николас пошарил рукой за собой, оперся на стол – ноги его подкашивались, голова кружилась. Принимать одно решение из двух в боли и слабости тяжело; еще тяжелее, когда оба они суть зло, и попробуй определи, какое из них меньшее. Фея, снова оседлавшая плечо, почувствовала неладное, забеспокоилась, завозилась. Николас с трудом повернул голову и посмотрел на нее. Потом на Виджаю. Потом снова на фею. И решился. – Хэли. – Навсегда! – Пискляво заявила фея, скаля зубы в довольной улыбке. – Навсегда! – Свидетельствую. – Джая приложила сложенные ладони ко лбу. – Свидетельствую. – Виджая повторил этот жест. Бестии переглянулись и в один голос произнесли: – Шемхамфораш. Время Роя: пора лихорадки, год от первого Воплощения 341 Время Людей: апрель, 1981 год Урок истории Николас Бром, механик, вот уже неделю лежал, не имея сил встать и сделать что-нибудь более осмысленное, чем поесть и снова лечь. Рядом с его кроватью стоял инкубатор для младенцев, это устройство в рекордно короткие сроки раздобыл директор санатория. За прозрачными стенками, в тепле, на подогреваемой подушке сладко посапывала фея, которая немедленно после заключения договора с Николасом отправилась досыпать до весны. И о ней, и о механике заботились так, будто они были любимыми внуками директора Прайса. Стоило Джае сказать Прайсу пару слов, как все вокруг забегали, засуетились… Николаса поселили в одном из гостевых домиков, приставили к нему личного врача, перевязки делали почти неощутимо, отменно кормили и даже пытались делать массаж. Фею устроили рядом, со всеми возможными удобствами. Джая, заглянув к механику вечером того же дня, осталась вполне довольна. – Неплохо устроился. Ты теперь с полмесяца никуда не годный, так что лежи тихо. На завод мы сами сообщим, на тебя пусть более не рассчитывают. Жить будешь здесь. Все, довольно на сегодня. Бывай, Николас Бром. Весь следующий день и еще пять нескончаемых суток механик пролежал в кровати; температура подскочила до предела, все тело ломило – Николас горел заживо от слюны феи-кровохлебки. А она спокойненько дрыхла рядышком в инкубаторе, знай с боку на бок переворачивалась. Ее нареченный спутник в моменты, когда жар и боль становились невыносимыми, смотрел на нее с гневом и недоумением. «Ну и сопля, – думал он, – тоже мне, дитя Роя. Привалило счастье, ничего не скажешь. Знал бы, там бы в лесу и…» На этом месте он обрывал себя, поскольку не любил пустопорожних размышлений и сослагательного наклонения. Что случилось, то случилось, и если его судьба – сопящая в инкубаторе малютка-кровопийца, так тому и быть. Тяжелее всего было по ночам; днем находились какие-никакие занятия: то повязку на шее придут сменить, то капельницу поставят, то попытаются накормить. Так себе, но развлечение. А вот ночью, когда «Тихая заводь» засыпала, Николас не знал, куда себя деть. Сон бежал от него; спал он урывками и все больше днем. Когда темнота сгущалась, механик с трудом вставал с постели, отодвигал штору и садился в кресло у окна. Неподалеку стоял еще один дом, побольше, в два этажа, окруженный живой изгородью; его-то Николас и рассматривал в долгие ночные часы. Сначала дом показался ему нежилым; все окна безучастно темнели, никто не выглядывал из них, не открывал изнутри. Вход был расположен с противоположной стороны, которой Николас не видел, поэтому он не мог с уверенностью сказать, что никто не входит в этот дом и не выходит из него. Может, дом держали для каких-то важных гостей, наезжающих изредка, кто его знает. Николас недолго задумывался об этом, он просто глядел на темный, тихий дом, возможно потому, что других зрелищ ему не предлагали. Кажется, это случилось на седьмую ночь болезни. Одно из окон загорелось ровным светом. Николас удивился и даже обрадовался: хоть какое-то разнообразие. Вскоре засветились еще два окна: крайние слева и справа на первом этаже. Фея что-то неразборчиво пропищала сквозь сон из инкубатора; Николас подошел к ней, поглядел, работает ли терморегулятор, и вернулся на свое место. Окна напротив все так же светились, а одно было открыто настежь в сырой холод мартовской ночи, и на подоконнике кто-то сидел, свесив ноги в подтаявший сугроб. Николасу был отчетливо виден его силуэт, словно вырезанный из черной бумаги. Через несколько минут механик понял, что не остался незамеченным – сидящий наклонился, зачерпнул снега и запустил им в окно Николаса. Стекло звякнуло, задрожало, прилипший комок медленно пополз вниз. Николас помахал рукой, неизвестный ответил тем же. А потом легко спрыгнул и зашагал к домику механика по рыхлому снегу, не оставляя за собой следов. Теперь Николас видел, что его сосед очень высок ростом, узок в плечах и у него длинные волосы; когда он подошел вплотную к окну, стало различимо и его лицо – скорее выразительное, чем красивое, и глаза – совершенно белые, похожие на пару очищенных вареных яиц, не имеющие даже намека на зрачок. Незваный гость учтиво наклонил голову и вопросительно приподнял брови; Николас, приложив палец к губам, качнул головой в сторону спящей феи. Гость понимающе кивнул и потер ладонями плечи, изображая холод, затем он так же бесшумно зашагал в сторону входа в дом. Через минуту дверь в комнату отворилась, и Николас встал, приветствуя второго встреченного им выродка леса. – Иероним, – негромко представился белоглаз и сел на стул напротив механика. – Николас Бром. Чем обязан? – А сами как думаете? У нас только и разговоров, что о вашей персоне. Сестричке очень повезло, ведь вы оказались именно там, где надо. Точное попадание, иначе не скажешь. Николас промолчал, подумав, что его личное везение в этот момент, судя по последствиям, издохло. – Вы неплохо держитесь, – белоглаз улыбнулся, – и, хотя сейчас вы совсем не склонны мне верить, я скажу, что дела ваши не так уж и плохи. Николас, что вы знаете о Рое? Механик пожал плечами. – Немного. То, что в школе рассказали. Я никогда не интересовался историей, какой толк в науке, которую переписывали сто раз. До правды все равно не докопаешься. То ли дело механика. – И то верно. А как насчет личного опыта? Час воплощений вас не затронул, это очевидно, а семью? – Было. – Николас взял с подоконника стакан с водой, отпил глоток. – У бабушки. Панические атаки, дурные сны, вот и удостоилась креатуры. – Чего же так боялась ваша бабушка? – Откуда мне знать. Вот креатуры она точно не боялась, шугала ее шваброй, даже прикрикнуть могла. – Видимо, не очень страшная креатура была. Николас хмыкнул. – Если вам нравятся пауки размером с обеденный стол, то она была просто загляденье. Не кромешник, конечно, но напугать могла. – Николас поморщился; он качнул головой, и от этого рана на шее заныла. – Болит? – Сочувственно спросил белоглаз. – Разрешите, я посмотрю? – Это зачем? – Николас знал о детях Роя немного, но даже этого хватило, чтобы не доверять им. – Медсестра могла неудачно наложить повязку, или рана воспалилась… – Или вы попросту проголодались, – спокойно предположил механик. – Исключено, – выставил перед собой раскрытые ладони белоглаз. – Во-первых, у вас есть хозяйка. Во-вторых, она мне родня. А в-третьих, я здесь не за тем, чтобы подкрепляться. – Утешительно слышать. Но шею мою все-таки не стоит трогать. Могу я узнать, зачем вы пришли? Иероним кивнул. – Николас, в последнее время вы почти не спите. – Откуда вы знаете? – Из личных наблюдений. Я вижу вас в окне каждую ночь, да и не я один. – Постойте… вы живете в доме напротив, так? Но я никого там не видел. – Это не означает, что там никого не было. Просто ваше зрение меняется, Николас. Вас предупреждали об этом, ведь так? Механик согласно качнул головой и снова поморщился. – Николас, прошу, оставим все церемонии. Я должен вам помочь, какой толк от разговора, если вы думаете исключительно о своей шее. Свет мне не нужен, я прекрасно вижу в темноте. Иероним подошел к механику, аккуратно отклеил повязку. – Ох. Можно подумать, вы повздорили с бестией из-за подопечного. Легкими холодными пальцами белоглаз ощупал шею человека, слегка надавил на края раны. – Но все не так плохо. Рана чистая, уже затягивается. Поэтому вам и не по себе; потерпите еще немного. Как ни странно, от этих манипуляций Николасу полегчало, холод пальцев ослабил горячечный жар, шею перестало сводить. – Благодарю. – Буркнул он. – Не на чем. Повязку я пока сниму, пусть рана подышит. – Иероним вернулся на свой стул, сел, вытянув скрещенные ноги. – Теперь вы можете слушать, а у меня есть, что вам сказать. Николас, когда и почему случился первый час воплощений? – Ого. Ну и вопрос. Откуда мне знать? В темные века, кажется, а из-за чего – так это вам виднее. – Разумеется. А все-таки, неужели никогда не задумывались? Счастливый вы человек, Николас Бром. А что вы знаете про темные века? – Ничего хорошего. Сначала войны, нашествия варваров с заокраинных земель, потом голод, болезни, неурожаи. Да еще эти, светлые братья, с их домами благодати, я так понимаю, от них больше вреда было, чем добра. – Для людей – определенно да. Николас, ваше общество давно отказалось от веры в пользу знания; вы хотите понимать мир и уметь преобразовывать его по своей воле, это для вас намного важнее, чем духовные поиски. Дома благодати вы превратили в музеи, а дома спасения так и вовсе уничтожили. Что же было такого плохого в светлых братьях, в странствующих носителях живого слова, которые измеряли дороги мира израненными босыми ногами, чтобы принести своей темной и страждущей пастве утешение? Белоглаз помолчал, а потом сам себе ответил. – Вот только никакого утешения они не приносили, Николас. Светлый брат, не разъяснивший подопечному, что тот мало чем отличается от содержимого нужника, – вещь такая же небывалая, как красивая фея. Это с одной стороны. А с другой – весьма заманчиво оказаться в числе избранных, осененных благодатью (хотя бы в невнятной перспективе), только потому, что повторяешь три раза в день затейливые словеса, ну и худо-бедно следуешь нескольким запретам. А то, что кажется недостижимым и непонятным, очень удобно объявить греховным. Иероним замолчал, досадливо пожал плечами. – Даже не знаю, с какого конца браться. Боюсь вас запутать. – Не хотите обо всем по порядку – расскажите про самое интересное, про первый час воплощения, например, – попросил Николас. – Чтобы знать, с чего все началось. – Началось все гораздо раньше, а первый час – это закономерный итог ваших упорных трудов. – Иероним помолчал, прикрыв глаза. – Итак, прежде люди верили, что над ними есть Единый – воплощение всех совершенств, начало начал, предел пределов и прочее. Его окружает светлый круг, ваши бессменные надзиратели. А еще есть Отверженный, воплощение всяческой скверны, тоже, разумеется, не без придворных мастеров. В общем, слово за слово, ради развлечения два первоначала занимаются перекладыванием людских душ каждый в свою копилку. – Вообще-то исповедующие культ Единого никогда не признавали Отверженного как равного, – заметил Николас. – Он всегда был лишь его обезьяной. – А вы знаете гораздо больше, чем я думал, – улыбнулся в темноте белоглаз. – У Единого были свои слуги и на земле; тех, кто не мог определиться сам, они весьма ловко ставили в стойло, запугивая тем, что посмертие будет таким же, как земная жизнь. Конечно, приходилось при этом пускать пыль в глаза – пышная обстановка в домах благодати, пение, нелепая одежда. И пара табу, глупых и вредных, но обращающих на себя внимание. Например, не любить женщин и не есть животной пищи большую часть года. Отличный способ выделиться. – Чреватый, я бы сказал. – Хмыкнул механик. – Давно известно, что неумеренное воздержание вызывает истерию. Представляю, какие слуги были у Единого. – Возможно, он и не подозревал об их существовании, – серьезно сказал Иероним. – Во всяком случае, к его кругу они себя сами причислили, в порядке личной инициативы. Иероним замолчал и пожаловался в сторону: – Как же утомительно изрекать прописные истины. Николас, мы еще не один раз вернемся к вашему славному прошлому. Давайте, сегодня я расскажу вам… – Сказку. Собеседники вздрогнули и обернулись к двери. Она оказалась открытой, а на пороге стоял еще один ночной посетитель. Пока дети Роя обменивались любезностями, Николас во все глаза смотрел на нового гостя. В слабо освещенном дверном проеме темнела фигура, не имеющая четких очертаний, колышущаяся как туман над гнилым болотом; от нее веяло необоримой жутью. – Довольно, ты произвел на нас впечатление. Отойди в угол потемнее и давай уже рассказывай, как твой прапрадедушка первым ступил на эту землю. – От голоса белоглаза Николас пришел в себя и смог оторвать взгляд от гостя. – Познакомьтесь, Николас, это Тульпа, кромешник. Прежде чем он начнет свое повествование, напомню, что врагами детей Единого вполне закономерно были объявлены земные слуги Отверженного. Все беды, включая холеру и заморозки, произрастали из одного корня, выкорчевыванием которого занимались светлые братья, в особенности стражи. Они работали очень усердно, Николас Бром, не зная покоя и усталости… Время Роя: пора жатвы, год Первого Воплощения Время Людей: сентябрь, 1640 год …Сколько раз мне приходилось слышать: «Хорошо тебе, брат Уббо, перышком чиркать; ни забот, ни хлопот… сидишь в тепле, в покое, всего дело? в, что пергамент марать». Сами бы попробовали. Кто только придумал, что пером три пальца правят; может, оно и так, однако к концу дня все тело болит, будто камень в карьере ломал, голова трещит, глаза пухнут. А то еще пергамент подсунут невылощенный, весь в буграх да в волосьях, или дознаватель попадется многословный, как пойдет заливаться, так и пятеро писцов не успеют, не то, что я один. День был самый обычный. Мы в этом городишке две недели как трудились. Первое время я удивлялся козням Отверженного, а потом привык; все одержимые стали для меня на одно лицо, искаженное и безумное. Однако эту я бы запомнил, даже если все прошло бы, как обычно. Девчушки пяти лет от роду нам еще не попадались. Служитель ее за шкирку притащил, швырнул в угол, будто узелок с тряпьем; дознаватель, брат Гэль, как ее увидел, так прямо подобрался весь, глазами засверкал, да как заорет: – Почему без надлежащей охраны доставили? Где стража?! Служитель плечами пожал – мол, какая еще вам стража, для этакой малявки? Ну и схлопотал покаяние на месяц; все как положено: хлеб, вода, да дружеские плевки от братии. А нечего бдительность терять. Брат Гэль тут же распорядился: стражу удвоить против обычного, в пыточной чтобы лучший мастер наличествовал, и чтобы брата Поруса призвали. Ну все, подумал я тогда, плакали мои надежды на вечерний отдых. Не любил я с братом Порусом работать, да простит меня светлый круг. Больной он человек, хоть и святости великой. Вот брату Гэлю все едино было, кого допрашивать, споро работал, не мешкая и не раздумывая: глядишь, еще к ужину не прозвонили, а у нас все готово: двоих к утоплению, четверых к повешению, одну на быстрый костер, троих на медленный. И даже не устали. А брат Порус… мало того, что мельчайшую букву правил соблюдет, самомалейшую, глазом не видимую, так еще и с одним одержимым весь день провозится до поздней ночи, а иной раз только к утру с табурета писцового и сползешь. Зато протоколы мои по его делам образцовыми становились. Но если ему девица малолетняя попадалась, то он прямо сам не свой делался, будто их Отверженный одолевал, а он с ним вступал в сражение. Пока распоряжения брата Гэля выполняли, я стол свой в порядок привел, чернил свежих налил, пергамент достал поглаже; краем глаза на одержимую поглядываю – девчонка как девчонка, мордашка чумазая, платьишко драное, таких возле крестьянских хижин полным-полно копошится. Только плеснул ей служитель водой в лицо, вроде как умыл, гляжу – а у нее вражья отметина в полщеки, темно-красная, на отпечаток копыта похожая. Тут и брат Порус пожаловал, смотрю – у него лицо как есть располосовано, царапины глубокие, длинные, да много их. Пока суть да дело, мне его помощник втихую нашептал, что вчера брат Порус предместье обходил, благословения раздавал. А эта девчонка возле дома сидела, горох лущила. Брат Порус к ней было по-хорошему подошел, а у нее сам видишь, эдакая дрянь на лице; ну, схватил он ее, потряс маленько, даже слова не успел вымолвить, вдруг вылетает из-за дома кошка – здоровенная, черная, глаза огненные, да как вцепится брату Порусу в лицо! Защитница, туда же. Пока ее оторвали, она… Тут брат Порус обернулся и строго так говорит: – Брат Уббо, стол вы в порядок привели, это похвально, однако мысли ваши, как клубок перепутанный. Ни разу на моей памяти вы против протокола не погрешили, надеюсь, и сегодня послужите ко славе светлого круга. Вознесем слова хвалы, братья мои, и приступим к делу. И приступили. Через пару часов у меня уже пальцы ныли его словоблудие записывать. Девчонка, та и не понимала ничего, только вздрагивала, даже всхлипывать уже перестала. Первый шаг дознания закончили, повели одержимую в пыточную, показывать все, как полагается. Через час притащили обратно. Она все молчит. Однако брат Порус легко не сдавался; шепнул что-то своему помощнику, тот вышел на минуту, а вернулся с клеткой, в которой сидела кошка. Черная. Видимо, та самая. Я при страже Светлого с десяток лет отслужил, всякого понавидался; меня ни слабостью, ни стойкостью человеческой не удивить, а уж что с людьми страх вытворяет – так я про это поболе иного дознавателя знаю. Однако тогда пришлось и мне удивиться. Когда брат Порус начал факелом в клетку тыкать, девчушка будто проснулась и поняла, что тут затеяли. И очень она за свою кошку испугалась, больше, чем за себя, как мне думается. Закричала что-то неразборчиво… собственно, тут все и произошло. Ни молний, ни грома, а прямо посреди камеры возникло существо, которых нам часто приходилось описывать пастве в словах поучения. Это было сплошь из рваной кожи, костей и пасти. Начало оно с того, что одним махом сожрало девчушку. Потом развернулось по кругу и слопало стражников, мимоходом и брата Поруса прихватило вместе с клеткой, напоследок угостилось братом Гэлем, который на заднице к стене полз. На меня оно и не взглянуло, дверь единым махом вышибло, да и загремело костями восвояси. Говорят, его потом где-то поймали, но это уже история не моего везения. Николас с трудом оторвал взгляд от кромешника. Ему показалось, будто он только что видел первый час воплощений глазами смиренного брата Уббо. – Впечатляет? – поинтересовался Иероним. – Тульпа – мастер внушения. Можешь поверить, все именно так и было. И мне представляется весьма символичным, что последней каплей, соединившей сосуды наших миров, стал страх. Вы боялись нас, не зная, есть ли мы на самом деле, пугали нами, сами не веря ни единому своему слову. – И как оказалось, зря не верили. – Прошелестел Тульпа. – Иероним, я думаю, нашему новому другу надо отдохнуть. Всех историй не расскажешь. – Прерывать сказку в самом начале чересчур жестоко даже для кромешника, – очередной посетитель не стал топтаться в дверях, а очутился сразу в кровати Николаса. – Сколько вас там еще? – Николас рассматривал еще одного нежданного гостя. – Впустил одного – впустил всех. Вот самое важное правило при общении с нами. Запомните его хорошенько, Николас Бром. И перейдем уже на ты. Это была девушка, похожая на эликсир из молока и меда: нежное личико, обрамленное золотистыми кудрями, янтарные глаза, изящная фигурка, легкое платье цвета чайной розы… ее хотелось оберегать и лелеять, при малейшей возможности целовать ее следы на песке, а если повезет – умереть ради одной ее улыбки. – Знакомьтесь, это Илле, белладонна. Наш прекрасный цветок зла, – не без иронии представил ее белоглаз. – Так значит, – с трудом оторвавшись от созерцания полулежащей девушки, Николас повернулся к кромешнику, – всему причиной эти суды над одержимыми? – Не совсем, – ласково ответила белладонна. – Посмотри, – и она отвела волосы с уха и вынула из него круглую жемчужную сережку. Казалось бы, ничего особенного она не сделала, но Николас не мог отвести взгляда от ее нежного маленького ушка, похожего на розовую морскую раковину, на лабиринт, где можно блуждать целую блаженную вечность. У Николаса сбилось дыхание, кровь застучала в висках. И тут же он некстати вспомнил, что его руки механика испещрены мелкими шрамами, пятнами от кислот и технических масел, а пальцы у него загрубевшие и шершавые. Разве можно такими руками прикасаться к живому шелку… – Илле, – укоризненно прошуршал Тульпа. – Уймись. – Ой, – у белладонны вспыхнули щеки, – простите, привычка. Так вот, Николас, представь, что это – и она покатала в горсти жемчужину, – ваш мир. А это – и она сомкнула ладони в подобие шарика, – наш. Мы всегда были рядом, не так, чтобы вплотную, но вполне досягаемо. И каждый раз, когда вы причиняли друг другу боль, когда плакали от страха ваши дети, когда обвиняли невинного и унижали слабого, – мы становились ближе. А в упомянутый исторический период держаться на расстоянии стало просто невозможно. – Илле слегка картавила, поэтому Николасу было нелегко серьезно относиться к тому, что она говорила, – Заложив в фундамент нищету и невежество, вы с поразительным усердием строили лестницу, ступени которой украшены девизами, выражающими самые благие намерения. – Ради мира и процветания! – Во имя чистоты нации! – Нашим детям – достойное будущее! Дети Роя перебрасывались трескучими фразами словно мячиками; было видно, что каждая из них хорошо знакома им, как знакомы врачу симптомы болезни. – По этой лестнице вы и добрались до нас. – Илле сидела, подобрав под себя ножки, опираясь руками за спину. Николас неосторожно задержал взгляд на ее шее, и уже не слышал, что она говорила, однако следующий гость, оказавшийся прямо у него на коленях, заставил механика отвлечься от созерцания прелестей белладонны. – Это еще что? – На коленях у Николаса сидело существо, похожее на тряпичный мяч, изрядно послуживший на своем веку, порванный и выставивший напоказ набивку, давным-давно потерявший и форму, и прыть. Существо, и без того малосимпатичное, страдало одышкой и косноязычием. – А вот и паразиты пожаловали, – прошелестел Тульпа. – Детка, пощади чувства нашего гостя, сядь где-нибудь подальше. – Пусть сидит, мне не мешает. – Николас принял происходящее как должное и решил ничему не удивляться. – Я с самого начала хотел спросить вас насчет Единого и его светлого круга. Он вообще был или как? То, что вы нас ждали и встретили, как родных, я уже понял, а с той стороны что, мы сироты получаемся? – Нет, вы не сироты, Николас, вы любимые дети. – Ответил Иероним. – Любимые дети, покинувшие дом отца и забывшие дорогу обратно. – Я смотрю, вечеринка в разгаре. – Николас обернулся – на подоконнике, положив ногу на ногу, сидела Джая. – Понимаю, что всем вам любопытно заценить нашу новую диковинку, но он нам нужен живым. Эй, ты, уйди от греха подальше. Существо-мяч, неловко переваливаясь, пыхтя и кряхтя, сползло на пол с колен механика и откатилось к окну. – Надо же, – насмешливо протянула белладонна, – бестия-защитница. Не бойся, никто его не тронет. – И тем не менее Джая совершенно права. – Иероним встал. – Пора и честь знать. Можете не прощаться, Николас, скоро увидимся. Мы, как-никак, соседи. – И он кивнул в сторону дома напротив. – Отдыхайте. Они покидали комнату так же бесшумно, как и появились в ней; последней исчезла Илле. Николас улегся в кровать. «Ничего себе соседи, – подумал он, засыпая. – Не соскучишься». И встрепенулся. – Погодите-ка, – он был уверен, что ему ответят. – А разве возможно, чтобы кромешник с паразитом вот так запросто без носителя расхаживали? – До тебя дошло, наконец, – ответила Джая, задергивая шторы. – «Тихая заводь» не простая водолечебница, Николас. Здесь можно за определенную плату на время избавиться от своего спутника из Роя. Плата, сам понимаешь, немаленькая, но и услуга не из повседневных. Человек приходит, и мы… как бы сказать, отделяем от него его же собственную тень. После этого он может отдохнуть, потому что за ним хотя бы неделю не таскается кромешник, не вытягивает все жилы паразит, да мало ли кем одарил его час воплощений. Потом, конечно, опять все по-старому, куда деваться. Но, скажу я тебе, очередь желающих перевести дыхание давно перевалила за… очень много. Это место, – бестия кивнула на дом напротив, – как раз для отделенных теней и предназначено. – А если человек попробует исчезнуть, оставив вам своего спутника? – Заинтересовавшись, Николас привстал на локте. – От себя не убежишь, – бестия направилась к дверям. – А после разлуки любовь еще горячее. Представь себе стосковавшегося паразита. Впрочем, не стоит, а то приснится. Бывай, Николас Бром, – и Джая закрыла за собой дверь. Яна Ишмухаметова г. Санкт-Петербург Дипломант международного конкурса «Русский Stil» в номинациях «Луч надежды» и «Автор-стильное перо», Германия. Многократный победитель ежегодного литературного конкурса детского и молодежного творчества в рамках программы «Новое поколение», организатор ОАО «Газпром нефтехим Салават». Дважды номинант международной литературной премии «Поэт года», Москва. Номинант всероссийской литературной премии «Наследие. 2016» Из интервью с автором: Меня зовут Яна Ишмухаметова, а мои близкие называют меня Лучиком. По утрам я рисую волшебные порталы в сказочные миры, в которые можно попасть посмотрев или прикоснувшись к картине, а по вечерам записываю в льняные тетради магические стихотворения-заклинания – о любви и о дружбе, о близости и расстоянии, о всем том, что чувствует сердце, соприкоснувшееся с Любовью. Жизнь научила вас искусству грусти, а мне позвольте научить вас искусству радости… Посмотрите, «Девочка и Волчок» уже ждут вас, уже стоят на пороге и выжидающе смотрят и улыбаются. Их улыбки теплы и светлы. И девочка начинает петь… © Ишмухаметова Я., 2023 Девочка и ее Волчок Вечер пусть будет тих, ну а ночь горька… Каждой груди сладчайшего молока! Каждому семени дивной живой воды! Каждая Я сливается с каждой Ты… «Волк мой, в тебе – сила…» Волк мой, в тебе – сила, Равная силе огня. Волк ты мой, Ан мой милый, Не убегай от меня! Волк мой, к тебе – смело Мне через горы, лес… Платье мое бело Крови твоей без… Волк мой, люби – руки, Знавшие шерсть твою. Я для тебя в разлуке Дивную песнь пою… «Все дорожки – в одну Дорогу…» Все дорожки – в одну Дорогу, Все стежочки – в одну Стежу! Ты – царевич лесного лога, Я – луной за тобой слежу… Как ни путай следы ты, Волче, Не собьешь никогда с пахвей! На меня же угрюмо, молча Ты опалы своей не лей… Прибегай, прибегай, мой милый, На полуночный звонкий зов! Пусть твоя излучится Сила На огромный лесной альков… «В спасенье уже не верю…» В спасенье уже не верю, Молю об одном лишь – Будь! Огромному волку, зверю Я молча стреляю в грудь! О, как ты изменчив, Звере, Как падает шкура ниц… Будь, ласковый мальчик, верен Разбитым сердцам девиц… Я волчее прячу в душу, Я – агнец, смиренен взгляд… Меня ты на землю рушишь, — Бессовестен твой Обряд… «Пусть извиваются кудри, лаская стан…» Пусть извиваются кудри, лаская стан Зелено светят очи, горят уста… Я, босонога, бесстрашно лечу в капкан Я, луноликая, девственнее холста. Пусть же вонзается в кожу немой атам, Кровью багряня ведьминские перста, Как символично! Плавь меня, мой Адам! Девичьи раны накроет твоя фата. Утро приснится пусть, наполняя грудь Теплым дыханием гаснущей ТемноТы, Я прошепчу заклинание сердцу – «Будь», «Я навсегда останусь», – промолвишь Ты… «Целую свои же раны…» Целую свои же раны В девичьей твоей груди. Ты шепчешь мне: Яна, Яна… Огня во мне Не Буди… Целую твои же очи, Целованный будет стан, Целованы наши ночи… Невестой Моею Стань… Целую ланиты – вспыхнут Они неземным огнем. Утихни же боль, утихни… Во веки веков — Вдвоем… «Моя девочка, возвратись к истокам…» Моя девочка, возвратись к истокам, Испей воды… Мое солнышко, краше неба и моря Ты… Моя звездочка, погляди – небосклон Горит… Тише, Анечка, пусть сердечко Заговорит… Нитка красная от меня до тебя Бежит… Ты ладошку мою в ладони своей Держи… Я люблю тебя – зверь ли ты, человек… Я люблю и отныне, и во весь век… «Я с тобой – и в огонь, и в бой…» Я с тобой – и в огонь, и в бой, Я с тобой, как рука с рукой… Я с тобой, слышен волчий вой! Я с тобой… Мое имя – пой! «Было! Алел закатом…» Было! Алел закатом Ласковый, добрый взгляд… И в кулачке зажатом Плотный конверт измят… Было! Моих признаний С добрую сотню и Пламенных заклинаний, Шепченных до зари… Было! Беги, мой милый! Я – пепелище, смерть… Шагу не отступила… Значит, вдвоем гореть! Сколько же боли в было! Сколько же сил в прошло! «Свет погаси, я иду со свечой и сердцем……» Свет погаси, я иду со свечой и сердцем… Свет погаси, я иду тебя греть и греться… Тьму пригласи, наши души – ее владенья… Тьму пригласи, мою смерть и твое рожденье… Вечен порядок – сменяется тенью свет, Правишь ты миром, пока меня в мире нет… «Зверю – зверево. Зверю – сердце…» Зверю – зверево. Зверю – сердце! Человеческое – Тебе… Бесконечность – рожденье Смерти Повинуйся своей Судьбе… Зверю – зверево. Зверю – душу! Человеческому – не быть… Я на землю сырую рушусь… Чтобы вечно тебя любить… «Сердце мое – огонь…» Сердце мое – огонь! Сердце мое – в ладонь! Сердце мое – мой дар! Сердце мое – пожар! Сердце мое держи… В тихой лесной тиши… «Мой маяк серебристо-белый…» Мой маяк серебристо-белый, Моя сила ты, моя смелость Моя радость, моя беда Я с тобой одной навсегда … Мое море, от края к краю Через всю тебя проплываю, Бьюсь волною о берега Мое сердце оберегай… Мое небо, не злись грозою, Я на веки веков с Тобою… Алым солнышком, а луной Ты во веки веков со мной. «Мы с тобой вдвоем…» Мы с тобой вдвоем, Мы с тобой огнем Теплым пламенем синекрылым Мы с тобой вдвоем По реке плывем — Вспомни, девочка, все, что было… Мы с тобой вдвоем, Мы с тобой живем Дуновением ветра, силой… Мы с тобой вдвоем, мы вдвоем умрем А земля будет нам могилой… Мы вернемся вновь Обретать любовь, Наши раны залечит утро… Мы вернемся вновь Обретать любовь… Но уже по другим маршрутам… «Волк мой, сраженья вечны…» Волк мой, сраженья вечны, Если вой на – внутри Путь нам сияет Млечный, Слезы свои утри… Волк мой, зовет дорога! Путь нам сияет, льстит! У твоего порога Сердце пусть не грустит… Волк мой, рассветной пылью Были и станем Мы. Доброй легендой, былью Первенцев Тишины… «Я по снегу иду…» Я по снегу иду Босая… Две я тени на снег Бросаю… Твое сердце в ладонях Тает… Погляди-ка, уже Светает… Ты по снегу идешь Навстречу… Ты улыбкой одною Лечишь… Мое сердце в груди Поет… Нескончаемый наш Полет!.. «Жги мои нити сердца…» Жги мои нити сердца! Греюсь в твоем костре, Мне никуда не деться, Если ты, как сестре, — Младшенькой, непослушной Строгий кидаешь взор… Станет костер мне душный! Я погляжу в упор: «Разве вот так вот любит Сестринская душа? Разве она погубит, Не разрешив дышать?..» Губ твоих бархат темный Манит меня, дразнит. «Будь же со мной нескромной» Взгляд мне твой говорит… С кем ты в вой ну играешь? Полусмешную рознь! Ты ко мне припадаешь, Ибо не можешь врозь!.. Бойся соленой влаги Тихих рыданий в ночь… Но не моей отваги — Я не сестра, не дочь… Кто я тебе, Волчонок? Что говорит душа? И разве мог бы ребенок Томно вот так дышать?.. «Твои руки, словно волны буйных вод…» Твои руки, словно волны буйных вод, — Их целует мой иссохший жадный рот! Твои губы – смерть живому, благость – мне, Привыкай нырять в мой омут в тишине… Бей же! Копьями дырявь младую грудь! Пусть расстелится фатою Млечный путь! Льется дивное, живое молоко, Мне с одной тобой такою так легко! Круглолицая, немая и моя, Мы с тобою – проигравшие в боях! Мы с тобою – светотенью в колыбель, Нам с тобою небо звездное – постель… «Аня – мое страдание…» Аня – мое страдание, Аня – мое желание, Аня – мой сердца стук, Наисладчайший звук! Яна – ее молчание, Яна – ее признание, Яна – ее тайник, Светлый ее двой ник! «Брызжут граната соки…» Брызжут граната соки — Рви же, охотница, дичь! Губы твои жестоки, Падаю я навзничь! Пей меня! Алой кровью Жажду свою утешь! И наполняй любовью Тела младую брешь… Живы – охотница с дичью! Сладостно смущены… Всё победят девичьи Радости без вой ны… «Замкнутость – наших рук…» Замкнутость – наших рук, Ты мне – не враг, не друг… Ты мне – мой свет, огонь! Не отпускай ладонь! Замкнутость – наших тел, Я тебе – не предел… Я тебе – тьма в ночи! Тихо со мной молчи… Замкнутость – наших душ, Мы оторвали куш!.. «С тобой……» С тобой… Мне ужасно легко пишется, Говорится, смеется, дышится, Веселится, играется, стонется… Ты – мой сон… Ты – моя бессонница! А со мной… Тебе не соскучиться! И глядеть – и не наглядеться!.. Так зачем нам обеим мучиться?! Если можно любить всем Сердцем… Девочка Женщине – женское томное ремесло… Дикой рекой управлять лишь одним веслом! Девочке – девичье скромное ремесло — В лунном сиянье расправить свое крыло… Семечку – семечье вольное ремесло — Вырасти в девочку, Девочке дать весло… «Мне никто не враг и никто не друг…» Мне никто не враг и никто не друг, Я сама Себе – бесконечный круг. Мне ничто не истина и не ложь, Отрекая тело, бросаюсь в дрожь Мне ничто не свет и ничто не тьма Я сама Себе – моря ГлуБина. Я сама Себе – бесконечность лиц, Пред самой Собой припадаю ниц. Честность линий, тел — Не равна Душе. Я нашла Предел — Я за ним уже. «Воду пьет не знавшая воды…» Воду пьет не знавшая воды, Слезы льет не знавшая беды, Да грустит не знавшая тоски — С нею все грубы и все резки!.. Знавшая глоток смеется вдаль! Знавшая платок уймет печаль! Знавшая отчаяние, грусть Их не пустит боле в свою грудь… «Душа моя, не жди от жизни блага…» Душа моя, не жди от жизни блага, Она сама собой являет ценность! Дары ее – смиренье да отвага, Лишь мертвый знает, что такое бедность… Душа моя, не жди от жизни худа, Она сама собой являет тленность! Жнитво ее – и радости, и чудо, Плоды ее – пристрастие да верность… Душа моя, не жди от жизни смерти, Она сама собой являет смерть! Душа моя, позволь мне Жить и верить… Душа моя, позволь Огнем гореть… «Влюбленные в себя соперников не ищут…» Влюбленные в себя соперников не ищут, Им чужда ревности и сладости истома… Фонтаны ласк чужих для них не брызжут, Да и любовь душой их не искома… Влюбленные в меня найдут преграды: Повсюду им – завистливые взгляды, И там, и здесь – неблагостная спесь, И рьяность вражеская – тут и здесь… Влюбленные во мир нашли спасенье — Влюбленность в целый мир есть Вознесенье!.. Елизавета Гашко (Геда) г. Санкт-Петербург Художник, иллюстратор, в настоящее время – художник росписи миниатюрной скульптуры. Из интервью с автором: Сколько себя помню – я всегда мастерила что-то, лепила, вырезала из дерева или рисовала. Не важно, что я делала – придумывала иллюстрации к учебникам и книгам, занималась интерьерной росписью или вырезала узоры на ножках чайного столика – главное, чтобы руки всегда были заняты, создавая свой собственный мир. Во всех своих произведениях я стремлюсь выразить главное – любовь к жизни и чувство гармонии, которая делает эту жизнь наполненной и удивительной. Мой творческий путь начался с частных уроков в аудитории Репинского училища, сейчас я занимаюсь росписью коллекционных миниатюр и рисую для себя, и остается только гадать, куда приведет меня в будущем путь кисти и пера. © Гашко Е., 2023 Ольга Авербах Израиль, г. Хайфа Родилась в Харькове. Окончила Хайфский университет, специальность – английский язык и литература. Из интервью с автором: Я приехала в Израиль в 1990 году, в тринадцать с половиной лет, но уже пишущей стихи, с которыми носились взрослые – хотя меня ожидал как поэта еще долгий путь, чтобы эти ожидания оправдать (хотя бы отчасти). Со времен появления интернета и возможности поймать компетентную критику, жадно хваталась за любые возможности саморазвития, и хотя нисколько не жалею о пройденном пути – мне до сих пор кажется, что многое впереди. © Авербах О., 2023 Сон Ионы В животе кита он, тот остров, (А совсем не на краю света) Где пророки режутся в теннис, А любимые живут вечно, Где сияние воды млечно Под ивовой слюдяной гривой, И глядит в окно, недоверчив, Сглатывая горечь догадки, Вольный пленник спящего тела — На шаманство рук и вой лок левкоя. Океан почти что спокоен. – Спи, Ниневия, меня отпускают. Не святым мне быть – а счастливым (Ведь она почти что узнала) Не глаголом жечь – поцелуем (А она летит к дверям, спотыкаясь) Выстрел, шина, или щелкнет щеколда — Призракам не страшно – щекотно. Спи, Ниневия, у Бога на блюде, Я – чужой тебе, а ей – подотчетный. Улыбнулся кит, да каак – плюнет… «С днем рождения, долгая истина, путь запоздалый…» С днем рождения, долгая истина, путь запоздалый, Цезаринка пространства, вплетенная морем в косу. И библейская сакура в бликах вечерней Вальхаллы Растворяется в небе салютом огня на весу. С днем рождения, синих веков рыжеватые волны В акведуках ушедших жасминовый ветер осел На вчерашних полночных кострах раскаляется полдень И невидимых букв над пустыней спускается сеть. С днем рождения, поздней любви смертоносное Солнце, В двуязычье вселенной всем клином вколоченный клин Ты продлило мой сон – только дрогнули веки спросонок, Но когда поднимусь, разлетятся с волос корабли. Мата Хари (сансара) Такая частота расстрелов Не делает привычней казнь, Я стала умирать быстрее И появляюсь как на кастинг На две строки с глагольной рифмой От тел моих теснее в яме. Пли! – я была отчасти вами Чеканкой пули бровью шрифта Стеной полуулыбки плотью Той, что не плачет и не платит, А ваш конвой ный пусть проглотит, Что я попалась в том же платье. «Мешок с моими тонкими костями…» Мешок с моими тонкими костями, На память в Лету брошенная медь… И снова в моде лен – просторною холстиной Я натяну до подбородка смерть. Она давно насквозь меня проходит И пальцы холодит. Так беззащитен зверь, дичает потихоньку, Вгрызаясь глубже в дверь на любящей груди. И стонет человек, высвобождаясь, Впервые в жизни для любви к своим. И мертвая влетает как живая К тебе на свет и дым. Сто лет одиночества. Меме И когда последнюю желтую бабочку размажет январь спросонок, И стены монастыря сплюнут немую ложь, Я окажусь на земле раздавленным скорпионом, Сглатывая с кровью свое «не трожь». Не потому, что поздно или от века мечен, Родственных душ там, или голодных тел Не перечесть под насыпью – мало ли, больше, меньше, Что кочегару знать, куда паровоз летел. Пусть господа подрядчики дружно взрывают рельсы, Гиперактивный мальчик множит чердачный бред, Мир без тебя огромен, ярко неинтересен, Сын открывает веки. Матери нет как нет. «Спят в заколдованном кругу…» Опять бессонницу ты цедишь, Мой грозный и счастливый маг, Град Китеж, кипеш, или фетиш — Да по?лно, скалит угли тьма. Наина и Фаина рядом Спят в заколдованном кругу, И нежно светит под лампадой Воло?с подсеребренных жгут. Мост узок, да и место гибло, Но ты взлетаешь, не дыша, Когда над вязкой тьмой Египта Маячит раскаленный шар. Опять бессонницу ты цедишь, И зря пустили на постой. Быть может век еще до цели, Но полшага? как за чертой. Под воду Беспонтовый портовый фарт Убивает зачаток тела, Был фасад – оказался фронт, Битва принята. Не задело. Было ль тело – уже не факт, И не слишком-то поседела — Или зеркало снова врет. Только ноет рубец мечты Там где грезилась завязь пло? да, Как в нору истекаю в тыл До весны уходя под воду. И волочет венок поток, Да русалочья рябь колотит, И пластмассовый мыс лото Надо мною врастает в льды. Стена …и пока ковыряю стену карандашом, чей-то нежный лоб прорубает дверь — и графит рассыпался по траве — близоруко слезами плывут врата. вот, на ярус дальше, в тупик вошел и стоит и молится под стеной, и стена растворяется. сквозь портал уползают состав за составом вверх и течет река из закрытых век. Бим бом бим бом дом поэта опять сгорел, ибо нефиг курить в постели и пить в постели и тосковать в постели, встань, поэт, где-то к концу недели будет куда идти это не тот расстрел бим бом а знаешь, в том первом сгоревшем доме стихи были в общем лучше, да и горели ярче тем рукописным томиком был интернет замучен этим, увы, загажен бим бом если часто горит дом, надо что-то менять в проводке, в водке, в последних по итогам сводки несгораемых рукописях — но не один же ты в общем горишь — просто ты очевиден на грани басни надо срочно дать руку тому кто тонет — и все погаснет и пепелище зальют ручьи, заболтают птицы непониманье спасительным выдохом зубы стиснет и не закуришь больше в постели и не допьешься до стона, дом устоит, и дым закатан в квадрат бетона. Офелия невыносимая река меня выносит на задворки драмы пустая рама с надписью «обед» подтеки времени и рано угаснет свет чьи руки делят хлеб – Офелия, не ты ли но все жуют на голубом глазу и снятый с кожей реквизит – хвосты рептилий блестит в тазу дежурный тишины на берег сцены вылез следы геройства убраны и мы несем свою ответственность на вырост и мир навстречу сыт, надут, размыт. Похороненные заживо Слушайте наш потолок со струйкой песка сквозь щель близок к груди как вдох на перекос щедр наперевес добр Там наверху в яром до пьяни воздухе точит зубило смерд катит колеса черт тихо садится смерть солнышком за плечо Мячик молитвы стеной отбитый вновь забивает рот схлопывается земля как говорушки рост гниение ковыля Ищущих голоса только открыта дверь нас уже больше нет травы сквозь свежий пласт полно мы просто свет растворенный в вас. Автор идеи – Юрий Краснов Авторы текста: Юрий Краснов, Татьяна Краснова, Виктория Черевко, Сергей Грызлов, Елена Парамонова, Илья Бондаренко, Изи Бакштейн и ШриМ Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «Литрес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70118689&lfrom=688855901&ffile=1) на Литрес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.