Время ошибок

Время ошибок Олег Владимирович Воропаев Трагикомический роман «Время ошибок» состоит из двух частей. Первая повествует о жизни обаятельных раздолбаев в восьмидесятых годах минувшего века, проживающих в одном из студенческих общежитий Петрозаводского университета. Вторая переносит читателя в лихие девяностые и является, по сути, романом в романе, где главный герой оказывается в ситуации, которая, как всегда ему казалось, может случиться с кем угодно, но только не с ним. Олег Воропаев Время ошибок Все персонажи вымышлены. Совпадения имён и фамилий случайны. Часть 1 ПОСЛЕДНИЙ КУРС Вот получим диплом, гоп-стоп-дуба, махнём в деревню… Студенческий фольклор …и вся атмосфера тех лет была пропитана алкоголем, как межклеточной жидкостью. Александр Воронин «Куда ты, шляпа! – орал громила-сержант, ударами кулаков усаживая Лёхика обратно на нары. Тот вскакивал и всё порывался куда-то бежать, но тут же опять натыкался на сержантский кулак…» – Описывая в красках недавнее посещение медицинского вытрезвителя, Шкет вдохновенно картавил. Нам, пятикурсникам Петрозаводского университета, давно уж известно, что уличные сержанты милиции от сержантов киношных отличаются примерно так же, как реальные «урки» от романтических налётчиков Бабеля. Картавил Шкет нетипично: к буквам «р» и «л» у него прибавлялась паразитарная «д» – «милдиционерд», «прдотоколд», «дурдак ненордмалдный». «Дурдак ненордмалдный» по твёрдому убеждению Шкета был угодивший с ним на милицейские нары Лёхик, потому как, не желая лгать, тот дал о себе дежурному капитану исчерпывающую информацию: «Дулепов Алексей Леонтьевич, студент пятого курса сельскохозяйственного факультета Петрозаводского государственного университета имени Куусинена. В настоящее время проживаю в общежитии номер шесть, по улице Белорусской, семнадцать, комната номер…» – А койка в каком углу, от органов утаил! – иронизировал по поводу паталогической честности приятеля Шкет. Сам он назвался Гаврилой Романовичем Державиным, русским, беспартийным, нигде не работающим в ожидании призыва на срочную военную службу. Добродушный капитан пожелал оступившемуся призывнику «успехов в боевой и политической подготовке». Дулепову успехов никто не желал, и копия милицейского протокола отправилась прямиком в деканат. – Прдавду ментам говордить западлдо! Эх, Лдёхик! Назвалдся бы, к прдимерду, Лдомоносовым или Трдедиаковским, на худой конец, – завершил перед нами своё выступление помешанный на родоначальниках русской поэзии Шкет. Студентов, попавших под «пьяный» протокол, как правило, отчисляли. Дулепову повезло. Зачлась непорочная биография. К тому же, как студент последнего курса, он (как и все мы) был уже вписан в план выпуска 198* года. – Комсомолец?! Дебошир-активист?! – суровый декан потряс у него перед носом милицейской бумагой. – Вот пусть комсомольское собрание и решает, что делать с таким активистом! Песочившую его на факультетском собрании комсорга Лариску Волкову Дулепов оборвал неожиданной фразой: – Перестаньте, Лариса! Вот уже месяц, как я люблю вас! А вы!.. Вы всё портите! И думаете вы обо мне совсем не то, что вынуждены сейчас говорить. Казённые фразы! – Да как… как смеете вы… комсомолец Дулепов! – не ожидавшая такого пассажа, Волкова растерялась. – Смею! – угрюмо отрезал Лёхик. – Смею, потому что мой алкогольный срыв случился именно из-за вас! – Я думала, вы ударник, и ставила вас в пример! А вы хулиган и врун! К тому же ещё и пьющий! И в наших рядах вам не место… и исключить вас мало! – неожиданно для всех с Волковой приключилась истерика. – А я-то, безмозглая дурочка, сбор средств для голодающих детей Гондураса доверила вам, комсомолец Дулепов! В итоге подавляющим большинством голосов провинившемуся был вынесен «строгий выговор с предупреждением». – Радуйся, – сказал я ему. – Выговор – это всё-таки лучше, чем волчий билет. – Как поручения, так давай выполняй, пожалуйста! – ворчал активист. – А как чуть оступился, так сразу выговор! Дулепов считался у нас однолюбом. Дело в том, что с первого курса по пятый он влюблялся исключительно в девиц с параллельной агрономической группы. Девиц было не меньше пятнадцати, но группа всегда одна, и кто же он в этом случае, если не однолюб? Влюбившись, Дулепов писал стихи. Особенно удачными у него получались стихи с посвящениями. До того, как на пятом курсе обратить, наконец, внимание, на Лариску Волкову, наш поэт умудрился посвятить свои оды всем её одногрупницам. За исключением разве что Людки Трусевич, симпатий к которой, по причине, вероятно, её невзрачности, так у него и не появилось. Впрочем, причина тут могла быть ещё и в том, что у Людмилы, девчонки далеко не простой и неглупой, имелся ещё и желчный характер. Агрономши внимательно отслеживали все посвящения поэта, читали их друг другу вслух и, ясное дело, ехидно посмеивались. Неудивительно, что когда обстоятельство это открылось (проболталась Трусевич), автор впал в меланхолию и отчаяние, то есть, не разуваясь, залёг на кровать и угрюмо уставился в потолок. – Зачем они так? – спросил он меня, когда наконец-то к нему вернулся дар речи. – Сколько часов вдохновенья потрачено?! А что в итоге? Насмешки? – Им стихи не нужны, – решил я его не жалеть и сказал, как есть. – Им замуж хочется. Потому что они материальны, как и все обычные клуши. Но поэту на эту их материальность размениваться нельзя. Он из другого мира. Он – небожитель. – Ты думаешь? – взглянул недоверчиво. – Уверен! – ободрил я приятеля. – Присмотрись к ним внимательней и сразу увидишь, что все твои агрономши – приземлённые и лишённые вкуса пустышки! – Не все… – смущённо поправил меня Дулепов. – Вот Волкова, к примеру… Я ведь, как только её увижу, так сразу же что-то в штанах у меня происходит. Ну и стихи, конечно. Стихи – это тот же секс! Так я явился свидетелем зарождающегося чувства. Однако же Волкова оказалась та ещё штучка. Всю мощь сексуальной энергии нашего друга она умудрилась направить в заведомо безнадёжное русло общественно-политической жизни – то за помощь голодающим детям развивающихся стран он в ответе, то ещё за какую-нибудь нелепость. – Ах, Лёшечкин, – играла она на размягчённых струнах души поэта, – ты просто находка! Ты движитель наш и затейник! Не раз во время таких высказываний пытался он взять её за руку. Но та – вот же хитрая бестия! – отдёрнет ладошку и строго так глянет. А дальше-то что? А ничего!.. Бесперспективность полная! Вот и случилось то, что должно было когда-то случиться – устал комсомолец Дулепов от такого к себе отношения. Так сильно устал, что даже стихи перестал писать. А о голодающих детях из развивающихся стран он и думать забыл. Ну, забыл и забыл, что в этом такого страшного? Но тут, как назло, Загурский, Рожков и Шкет в ресторан собираются. – Возьмёте четвёртым, парни? – попросился. Никогда не просился, а тут на тебе! – Отчего же не взять? – засуетились и обрадовались сокурсники, подавая ему купленную недавно фетровую шляпу с полями. – Пора, наконец, Дулепыч, тебе приобщатся к нормальной студенческой жизни. Как говорится, лучше поздно, чем никогда! И неплохо бы этим обрадовавшимся какое-нибудь стильное заведение выбрать. Ну, скажем, «Фрегат» или там «Калевалу». Так нет же, в самое дешёвое и злачное в этот раз они потянули Лёхика – в кафе-ресторан «Одуванчик». А там, в «Одуванчике» – в просторечии именуемом «Одуван» – давно уже сидит и скучает любитель кулачных баталий Котя Июдин. – Давайте-ка подгребайте, ребята, к моему шалашу, – с распростёртыми объятиями встретил он добрых своих приятелей, – и прошу не стесняться. Стесняться ни у кого и в мыслях не было. Заказали холодное и горячее. По первой выпили, по второй… по пятой. А за соседним столом три мордоворота сидят. И тоже совсем не стесняются, выпивают и нескромно так на компанию нашу при этом поглядывают. – Случилось чего или мне показалось? – подошёл поинтересоваться к нескромным мордоворотам Колька Рожков. Те запираться не стали и объяснили своё поведение следующим образом: – Вот эти твои друзья, – один из мордоворотов ткнул пальцем в Июдина и Загурского, – приглашают на медленный танец девчонок, которых мы сами давно уже имели в виду. Колька придирчиво осмотрел девчонок и совершенно резонно заметил: – Не нарисовано на них, что вы их имели в виду. – Ща нарисуем! – один из троих поднялся и неожиданным апперкотом отправил Кольку под стол. Котя за друга обиделся не на шутку и тоже поднялся. Кулаки у него – молотки. Мордовороты один за другим, несмотря на читаемое у них в глазах нежелание, приняли горизонтальное положение. Посуда, конечно, попадала. Стол перекинулся. Шум, звон, крики: «Милиция! Шухер!» Котя с Загурским Рожкова под мышки и дёру через служебное помещение. А Шкет-то давно уж в «отключке» – нахохлился, как сыч на берёзе, и дремлет. Пока поднимал его Лёхик, пока уговаривал, тут и милиция подоспела – «ласты» обоим за спину и в вытрезвитель прямой наводкой. Эх, комсомолец Дулепов! Где же твои заслуги? Нету заслуг! Где комсомольский характер? Нету характера! Получи, комсомолец Дулепов, за это «строгий с предупреждением»! – Поехали в Сельгу! Не пожалеешь, – предложил мне на ноябрьские праздники Лёхик. – У нас там и гостиница есть. Рубль в сутки всего лишь. А в лесу уже снег плотно лёг. В этом году рановато, но это скорей хорошо, чем плохо. У отца ружьишко возьмём. Постреляем. Встряхнёмся. Зверя по первому снегу гонять – милое дело. Ты на охоте-то был хоть раз? – Не… на охоте ни разу ещё. – Тем более. Говорят, первопольным везёт. А что?! Почему бы и нет? Да и в Сельге этой мне однажды уже доводилось бывать. Высокое место. Обзорное. Онежское озеро – как на ладони. «Сельга» в переводе с финского, кстати, – возвышенность, каменная гряда. В полукилометре от старой деревни – отстроенный в шестидесятые годы радиоцентровский городок, где, собственно, и обитает Дулепов с родителями. Городок невелик – два двухэтажных дома, с одной стороны к которым почти примыкают детсад и клуб, с другой – кочегарка с трубой, хозяйственные постройки и гаражи. Компактно и всё как-то очень уютно. – Леонтий Федотович, – жмёт руку Дулепов-старший. Представляюсь и я: – Венгеров Сергей, приятель вашего Алексея. – А я Зинаида Михайловна, – мать улыбается мне и тепло обнимает сына. – Знаем мы… давно уже знаем, что вы с Алёшей приятели. – У студентов постоянное чувство голода должно быть, – подталкивает нас к столу Леонтий Федотович. – Сообрази-ка нам, мать, чего-нибудь эдакое… повеселее. С такими парнями не грех и сто грамм выпить! Как говорится, не пьют только на небеси, а на Руси, кому ни поднеси. На столе появляются немудрёные вкусности – варёная дымящаяся картошка, солёный под кольцами лука онежский сиг, грибы в маринаде и квашеная, вперемешку с морковью и клюквой, капуста. – Чего это вы про гостиницу выдумали? У нас и ночуй, – предлагает Дулепов-старший. – А что, мать, поместимся, как считаешь? – В тесноте – не в обиде, – кивает Зинаида Михайловна. – И рупь сэкономишь, – наполняет рюмки Дулепов-старший. – Рупь – он студенту верный обед. – Пап, ну что ты всё время – рупь да рупь. Это у Высоцкого так: «Я рупь заначил, слышь, Сергей, опохмелимся…» Но он-то народную речь копирует, а ты? – Я тоже народную. – Ты всё-таки, пап, учитель. – Ну-у, знаешь что, дорогой ты мой сын! Прежде чем отцу замечания делать, на себя посмотри. Носишься со своим Высоцким, как поп с иконой! – А как же иначе-то? Высоцкий – это Пушкин наших дней. Нет ни одной серьёзной темы, которой бы он в песнях своих не затронул. – Тоже мне Пушкин нашёлся! – негодует Леонтий Федотович. – Зарифмуют две строчки, и уже они Пушкины. Да Александр Сергеевич, если бы только сказки одни написал, уже был бы Пушкиным! Сказки его как раз и есть – народная речь! Шедевры! А «Евгений Онегин»? Никто ведь такого и близко не написал и уже не напишет. Пушкин – гений русской словесности, и нечего с ним кого-то равнять! У Высоцкого твоего есть несколько хороших военных песен. Остальное – блатная чушь и нескладный хрип. Ладно! Давайте за Пушкина, что ли, выпьем! – За настоящих поэтов! – я попытался смягчить семейную пикировку. – Нет, не скажи… не скажи, отец. – Лёхик опустошил свою рюмку и возбуждённо заворочал глазами. – Я вот ведь о чём жалею. Очень жалею! Пушкина давно уже нет, это понятно. Но Владимир Семёнович был моим современником, а на концерте у него я так и не побывал. А мог бы! И в театр на Таганке на «Гамлета» того же мог бы попасть. Теперь-то чего уж… Теперь его нет. Но жаль мне, отец, что ты только хрип его слышишь. Получается, что недопонят тобой Высоцкий! Хоть ты и с образованием… – Смотри-ка ты, мать, на этого умника! Ты слышишь, как он с отцом разговаривает, а?.. В вину мне образование ставит! Вот получишь диплом свой, тогда и мели языком. Я-то свой получил, когда тебя ещё и в проекте не было. Так, мать? – Так-так… Вы ешьте, ребятки, ешьте. Закусывайте. Рыбку берите, капусту. Наедайтесь. А там уж и в лес прогуляться можно. С ружьём. Глядишь, и стрельнёте чего. Дичи-то, говорят, в этот год ох как много. И снег уже хорошо лежит. На лыжах так запросто можно идти. – На лыжах? Хе-х… Даешь ты, мать! Да кто же им лыжи-то даст, а?.. Ну ладно уж… ладно… – добродушно смеётся Леонтий Федотович, как будто совсем и не злился на сына минуту назад. – Чего уж… сходите, конечно. В лесу-то зимой своя, что называется, красота! До озера надумаете, так напрямую получается километра полтора. А там уж простор. Края не видно! Летом так вообще – сосны, песочек. Чудо! Пляж самый настоящий! Купайся да загорай. И никакого южного моря не надо. В прекраснейшем месте живём мы на старости лет. Так, мать? – Так-так… Вы только, ребята, теплей одевайтесь. Ты, Лёшик, Сергею-то подбери чего… – Найду, мам. Но, знаешь, сегодня мы дёргаться уже никуда не будем. Скоро темнеть начнёт. А завтра с утра – непременно. Ты, батя… лыжи-то как… выделишь нам, или сам уж собрался куда? – Лыжи-то? Не знаю, не знаю. Это сегодня я добрый. А завтра посмотрим да поглядим. Ага! Глазищами-то своими не крути! Короче, ежели с утра никуда не уйду, тогда уж берите. Так, мать? Пусть берут лыжи-то. – Так-так… И котелок не забудьте. Соль, луковицу, картошку, лавровый лист – это я вам всё приготовлю. Стрельнёте чего, так сразу и на костёр. В лесу-то на воздухе любая еда вкуснее. А не получится, так домой тащите. Сготовлю дичину. – Эх, мать, учу тебя, учу, а без толку всё! Ещё ничего не принесли, а ты уж – сготовлю. Негоже. Сколько вот так она мне охот перепортила! Как воду под дичь поставит, картошки начистит, так сразу пустой и приду. – Э-э… суеверен ты стал, дорогой муженёк мой. Стареешь. – Любовно поправляет супругу седеющие пряди Зинаида Михайловна. – Рано стареть нам, мать! А охотник без суеверий всё равно, что заряд без дроби. Никчемный, как есть! – Ладно уж… Выпил, так и разошёлся. По мне так хоть сейчас кати на свою охоту. А вы, мальчишки, за ключами от гостиницы к Горшковой сходите. Она у нас теперь домоуправ. Она же и за гостиницу отвечает. Сын Горшковой, крупный кучерявый подросток, сказал нам, что «матушка в город махнула, а вторые ключи от гостиницы у библиотекарши есть, у Нины Савельевны». – Гостиница у нас там, – Лёхик указал на крайний подъезд в доме напротив. – Иди пока что туда и жди, а я за Савельевной сбегаю. Оставшись во внутреннем дворике, я осмотрелся. Качели. Беседка. Песочница. И всё это под девственно чистым снегом. Зимняя сказка. И кто же, интересно, такая эта Нина Савельевна? Сказочная Баба-Яга? Женщина, появившаяся вместе с Дулеповым, настолько была хороша, что я на какое-то время застыл, как в детской игре «замри». – Нина, – приветливо улыбнулась. Боже ты мой! Ну что за улыбка такая? – А-ага… А я это… я Сергей. – Слегка поклонился, придумывая, с кем бы из сказочных персонажей её сравнить, но так ничего и не придумал. – Пойдёмте. Ну что же вы встали, Серёжа? В землю вросли вы, что ли? В квартире она по-хозяйски отдёрнула шторы: – Занимайте любую кровать. Бельё у нас заранее стелют. Чисто, как видите. Просьба вот так же в порядке всё и оставить. – С-спасибо, оставим, конечно… – в затянувшемся странном оцепенении я выглядел, должно быть, глупее некуда. – Лёша, да что же такое случилось с твоим приятелем? Надеюсь, что он здоров? – женщина рассмеялась. Дулепов пожал плечами и тоже прыснул. – Мальчишки, похоже, вы выпили? – брови её разделила морщина, и сразу же стало заметно, что Нина гораздо старше, чем мне показалось на первый взгляд. – Приезд обмывали? Ну-ну… – А деньги кому? Можно сейчас заплатить? – я полез в карман. – Деньги Горшковой и желательно вместе с ключом. Но если её не будет, то можете на столе оставить. Из расчёта рубль в сутки. Вот и устроила вас. Ладно, пора мне, а то ведь я тесто поставила. Сбежит, не дай бог! – Нина, куда же вы? Подождите! – отпускать её не хотелось. – Задержитесь хоть на минутку. Вы такая… вы удивительная. Вам бы в кино сниматься. А мы ведь ещё толком не пообщались. Она рассмеялась: – Давайте договоримся сразу, что обойдёмся без этих заезженных комплиментов. Я замужем. А пообщаться, конечно, никто нам не запретит. С Лёшей-то мы давно уж общаемся. Тем более что он самый, пожалуй, активный у нас читатель. Вот и приходите завтра в библиотеку. Вдвоём приходите. – Так завтра же нерабочий день, – усомнился Лёхик. – За это не переживайте. Захочу, так будет рабочий.– Нина направилась к выходу. – До завтра, мальчики! Заходите! Глянув в окно, я заметил, что она исчезла в подъезде напротив. – Что делают с нами красивые женщины?! Ты не поверишь, но меня до сих пор колотит. От одной только мысли о ней, представляешь?! – Колотит его, – усмехнулся Дулепов. – Ну что из того, что красивая? Она тебя значительно старше и давно уже замужем. Муж – мастер по дереву. Шкатулки там всякие режет, фигурки зверей. Но это, когда не в запое, конечно. – И что? Такая вот вся из себя… и терпит запойного мужа? Трудно поверить. – Похоже, что любит она его. Вовка-то у неё парень неглупый. Журналы читает, когда не пьёт. Ты это, Венгеров… ты мысли свои крамольные из головы-то выброси! Давай-ка вот лучше устраивайся. А я побегу. Отцу надо кое-что в гараже переставить. Обижается он, что мало теперь ему помогаю. Высыпайся, короче. А завтра к семи утра чтобы был как штык! Развиднеется, так сразу мы в лес и покатим. Охота опоздавших не любит! А это вот я для тебя приготовил, – он протянул мне обёрнутую в газету книгу. Книга оказалась иллюстрированным трактатом о хатха-йоге. Вечно он мне какую-то философию подсовывает. До этого Фрейд был. До Фрейда – китайцы-даосы и Кант. И всё это тоже пришлось мне читать, чтобы в общении с приятелем не выглядеть дремучим типом. Листая картинки с измученными йогой индусами, я время от времени поглядывал в окна напротив, гадая – за которым из них она. Утром встали на лыжи и покатили в сторону озера. На таких укороченных и широких «досках» я ещё не ходил ни разу. По целине, оказывается, очень даже удобно. Дулепов впереди. За спиной у него отцовская одностволка с глубокой царапиной через весь приклад. Не царапиной даже, а бороздой. «Косолапый отметил», – не вдаваясь в подробности, пояснил происхождение дефекта Леонтий Федотович, когда передавал нам ружьё. – Тормози! – Дулепов резко останавливается, и я, не успев среагировать, наезжаю ему на пятки. Он недоволен: – Э-э!.. Аккуратнее! Лыжи сломаешь! Сюда посмотри! – указывает палкой. – Можжевеловое дерево видишь? – Вижу. И что? – Как это что?! Перед нами, между прочим, реликт! Дело в том, что можжевельник становится деревом крайне редко. На всю Карелию таких вот экземпляров с десяток не наберётся. – Да ну, так уж не наберётся? – Я, по крайней мере, ни разу ещё не встречал. Высота у него метра четыре, не меньше. А ствол какой, глянь, а! Как у доброй сосны. Стянув рукавицу, я тронул колючую лапу. Иголки показались мне совсем не холодными. И когда только солнце успело нагреть их? Ведь только что встало оно над лесом. У края осинника подняли тетеревов. Курицы захлопали крыльями и, дружно планируя между деревьями, пропали в лесу. Петух взлетел на высокое дерево и искоса стал нас разглядывать. – Лёш! Лёхик! Ну же! Ну! – заторопил я приятеля. Тот, захватив зубами мешавшую ему рукавицу, начал выцеливать. Петух перелетел на соседнюю ветку и цокнул, будто поддразнивая. Мне хорошо было видно, как палец Дулепова слился со спусковым крючком. Вот-вот и ударит выстрел! Но птица скользнула над нашими головами и мгновенно исчезла. – Эх-х! – выдохнул я с сожалением. Дулепов поиграл желваками и протянул мне ружьё: – Давай теперь ты. – Думаешь, это имеет смысл? – я вдруг почувствовал, как кровь прилила к лицу. Приятель ободряюще улыбнулся: – Спокойно, Венгеров! Мандраж у охотника первый враг. Выскочит дичь, так сразу же и сади по ней. Не выцеливай! Помни, что ты не в тире. В тире-то мне как раз привычней. В прошлом году на соревнованиях по морскому многоборью из двадцати патронов девятнадцать вогнал в «десятку». С пятидесяти, между прочим, метров! Возможно, что это под настроение так получилось. Однако никто из многоборцев достижения моего повторить не смог. – Соберись! Главное – быть предельно внимательным. Ну и с ружьём аккуратней. Это само собой. Без необходимости курок должен быть спущен. – Дулепов, как бывалый охотник, почувствовал наставническую жилку. – Обрати внимание, сколько следов на этой поляне. Целые тропы. Из этого множества нам нужно выделить свежие. Смотри… Вот этот – ночной. Косой пробежал. Видишь, замах какой? Явно спешил. Спугнул его кто-то. А это вот – лисья строчка. Лисица зверюга сверхосторожная. Врасплох её редко застанешь. Заяц по-своему тоже дока. Понимает, что хищник по следу его вычисляет. Поэтому напетляет, натопчет и круг ещё рядом сделает, чтобы окончательно всё запутать. А как на дневную лёжку залечь надумает, так тут уже вспрыжки пошли. Как правило, две или три. Но, может, и больше. Так он с тропы уходит. В метре, бывало, пройдёшь от него, не заметишь. Соответственно и он до последнего будет лежать. Как-то мы с Андрюхой, братом моим, надумали на охоте чайку попить. Костерок развели. В полный голос болтаем. Шумим. Я по нужде отойти надумал. Пару шагов-то всего и сделал. Тут заяц из-под самой струи как даст свечу! Я чуть не обделался, честное слово. Эх, байки-то все про охоту не перескажешь. Ага! А теперь вот смотри сюда. Вот они, вспрыжки. Первая. Так… вот и вторая… Видишь? Готовься. Ружьё на взвод. Тут где-то… рядом залёг. Тс-с… – прижал указательный палец к губам приятель. Остановились у поваленной ели, вывернутый заснеженный корень которой чем-то напомнил мне сказочный щит русского витязя. Засмотревшись, я пропустил момент, когда из-под самого низу его неожиданно выстрелил белый комок! – Сади! Не зевай! Уходит косой! Уходит! – взволнованно закричал, замахал руками Дулепов. Выцеливать?! Какой там! И выстрела-то не помню. – Поверху ушёл заряд. – Приятель забрал у меня ружьё и быстро его перезарядил. – С веток вон, видишь, снег обсыпается. А заяц-то, он не по веткам… он по земле… Ладно, покатим! Что-то ещё непременно поднимем сегодня. Я чувствую, что поднимем. На открытом пространстве, поросшем кое-где молодым сосняком, заметили полдюжины куропаток. Стайка уходила от нас по наклонному твёрдому насту и не спешила взлетать. Лёхик дал выстрел. – Есть! К кувыркавшейся на снегу добыче я кинулся с каким-то звериным, несвойственным мне азартом. Несколько раз трепыхнувшись в моих ладонях, птица поникла. Из полуоткрытого клюва закапала кровь. – Уже не пустые, – подмигнул Дулепов. Забрав у меня куропатку, он сунул её в рюкзак. А я, если честно, ещё задержал бы в руках эту белую с плотным опереньем птицу. Двинулись дальше. – Деревья здесь плохо растут, потому что под нами песок, – Лёхик заговорил, не останавливаясь, вполоборота. – А ближе к Онежскому озеру… там корабельный бор. Пётр Первый, говорят, из этих вот мест брал лес для строительства флота. – Чего только про Петра не рассказывают. Не мог он отсюда брать. До Балтики далеко. – Брал, брал! Я об этом прочёл недавно. Плоты по Онеге до Свири тянули. По Свири сплавляли в Ладогу. Оттуда уже в Неву. А всё потому, что Петр не хотел опустошать берега рядом с Петербургом. Представляешь, как мыслил? Далеко наперёд! – Россия для Петра была вотчиной. И чувствовал он себя в ней хозяином. Остановились передохнуть, и Лёхик опять протянул мне ружьё: – Заряженное, смотри, аккуратней. Дробь единица. Универсальная. Так что и по зверю, и по птице можно. Главное, не зевай, и спокойно, без нервов. Пошли потихоньку. Солнце пригрело, и лыжи по оседающему, кое-где проваливающемуся насту шуршали заметно громче, чем ранним утром. – Сильно шумим, – обернулся Дулепов. – Осторожный зверь не подпустит. А про царя Петра я ещё вот что недавно читал. Противоречивый был. После победы над шведами сказал: «Кто жесток, тот не герой!» А сам ведь жесток был до крайности. Нескольким зачинщикам стрелецкого бунта самолично головы отрубил. Исторический факт. – Он был любопытен и всё хотел делать сам. Но государственная жестокость и жестокость личная – разные вещи. А вообще-то, по меркам того времени, нормальный царь. Ведь он не только жестоким, он ещё и весёлым, и храбрым был. Талантливых и умных людей примечал и поднимал их на самый верх. Я остановился отдышаться. – Вперёд! Вперёд! – заторопил Дулепов. – На берегу отдохнём. А ещё он уху из онежских ершей уважал. И, кстати, считается, что онежский ёрш самый крупный. До двадцати сантиметров. – А я вот на юге тоже ершей ловил, так они… Из кустарника выскочил заяц. – Боковой! Бей! – закричал Дулепов. И опять я ударил навскидку. Несчастного передёрнуло, и он на мгновенье замедлился. – Зацепил, Лёха! Я зацепил его! – Похоже на то! Теперь уже будем преследовать до конца. Если рана серьёзная, то скоро он должен залечь. Стремительно мчимся по следу, отмеченному кое-где кровавыми запятыми и точками. – В ельник уходит! – досадует Лёхик. – Дай-ка сюда ружьё! На ходу перезаряжает. Ельник густой. Снег обсыпается за воротник и в лицо. Сердце колотится где-то под горлом! Уф-ф! Вымахиваем на опушку. От быстрого бега перед глазами пульсирующие тёмные точки. Пора отдышаться. Дулепов склоняется над уходящим в очередную чащобу следом подранка: – Передняя лапа… похоже, задета… может, и перебита. Хреново это! Вот если бы задняя… А так целый день… можем за ним пробегать… Эх! Собак бы сюда… отцовских. Так не даёт же! – Почему это… он… не даёт? – Батя такой! По справедливости хочет – сам покорми их, сам – натаскай. А когда мне этим заниматься. Два гончака у него. Эти подранка, если уж на след напали, ни за что не упустят. Русская гончая цепкая. Для Карелии лайка и русский гончак – самые ходовые собаки. Ну… будем считать, что ушёл наш косой. К вечеру ослабеет, понятное дело. Тогда уж лисице, а может, и волку – готовый от нас подарок. – А что, и волки тут есть? Отдышавшись, мы взяли направление к озеру. Скользить под горку неспешным шагом куда как приятней. – Здесь и медведи не редкость, – рассказывает Дулепов. – Правда, считается, что в этих местах они ягодники. Малинники и черничники на каждом шагу. А волков тут вообще не меряно! Особенно ближе к Падве. Школьник один в позапрошлом году удумал домой напрямки через лес пойти. Наутро только ранец нашли. Волк – зверь коллективный, умный. Если серьёзная стая безоружного человека окружит, шансов уйти практически нет. Но иногда и одиночки встречаются. Отец года три назад матёрого бирюка взял. В Сельге на почте ради интереса на весы его кинули. Восемьдесят килограмм потянул. Представляешь! У меня-то семьдесят два всего. Такой, если с ног свалит, считай, капец. Подняться уже не даст. За разговором вышли к Онеге. – Смотри! Как на старинной японской гравюре, – кивнул я на сосны под снегом, застывшие над свинцовой озёрной гладью. – Красивое место, – поёжился от берегового колкого ветерка Дулепов. – Шуга уже, видишь, повсюду. Неделя-другая, и озеро встанет. Вода сейчас градусов пять, не больше. А глубина тут сразу хорошая. Хоть и песочек местами, но берег, особенно туда к островам, скалистый. Андрюха, мой братик, тут как-то по первому льду купальный сезон открывал. На этом вот самом месте, где мы стоим. – И как же такое могло случиться? – Да так и случилось. Увязались за отцом на охоту. Полдня проходили, ничего не взяли и вышли сюда на привал. Андрюха наш ни с того ни с сего на лёд выскочил. Ну, тот под ним сразу и разошёлся. Отец кинулся спасать, но тоже ушёл. Хорошо, что по пояс только. Сообразив, что к Андрею от берега не подобраться, он ветку от какого-то сушняка отломил и говорит мне: «Держи! Ты лёгкий! Только ползком и с другого краю теперь заходи. Тут полынья, похоже». Ну, я и пополз. А брат к тому времени уже и кричать перестал, от крошева ледяного потихоньку отплёвывается и пузыри пускает. Сую я ему эту ветку, а он ухватиться нормально уже не может. Но кое-как зацепил я его. За капюшон зацепил. Подтянул. Вытащили, короче. Чудом каким-то! Помню, как лёд подо мной всё оседал и похрустывал, но выдержал, слава богу. Потом уж костёр развели до неба. Одежду отжали и сразу же просушили. И ведь никто не заболел тогда. Организм, говорят, во время стресса мобилизуется. Наверно, поэтому… Ну что?.. – Дулепов из-под руки посмотрел на солнце. – Времени у нас не так уж и много. Костёр за тобой, Венгеров. Под снегом по берегу дров навалом. Выбирай, что посуше. А я куропатку пока освежую. Он вынул из рюкзака птицу и взвесил её на ладони: – Хорошо в этот год нагуляла. Жирнюга! Откуда, из каких глубин, возникает дружба? Да кто ж его знает! Но отчего бы ей, скажем, не появиться у этого уютного костерка. Ведь дичь в клокочущем котелке и взятая для настроения ёмкость «Столичной» нисколько тому не помеха. Наоборот! Дулепов плеснул в прокопчённую кружку: – За дружбу! – Поддерживаю! Хор-роший тост! Причастившись по очереди, закусили переломленным надвое бутербродом. В жизни не ел я ничего вкуснее, чем этот кусочек хлеба с прихваченным влагою кисловатым сыром. Сняв с таганка котелок, Дулепов поставил его на снег: – Во-от!.. Пусть поостынет немного. Картошка и мясо должны ещё соль вобрать. Дичь-то, наверно, ни разу ещё не пробовал? – Честно сказать, ни разу. Минут через пять деревянными ложками мы принялись черпать обжигающее душистое варево. Водка «ударила по шарам», и захотелось общения. – Вот спроси меня, почему я пишу? – оживился Дулепов.– Если по-честному, то ответа на этот вопрос у меня нет. Но это сильней меня! Как будто кто-то свыше меня толкает – садись и пиши! Как думаешь, мистический это посыл? – Конечно, мистический! – заговорил я невнятно от перекатываемого во рту обжигающего куска картофелины. – И каждая агрономша из параллельной группы про эту злосчастную мистику знает не понаслышке. – Ты это… Венгеров, ты невозможен! Ты каждого, кроме себя самого, готов обсмеять. А я-то уж сердце своё хотел тебе распахнуть! – Да ладно! Не волнуйся ты так! – я дружески хлопнул его по колену. – Поэту на то и сердце даётся, чтоб вовремя перед хорошим человеком его распахивать! – Хм… Хорошо сказал! – рассмеялся приятель, но тут же и посерьёзнел. – Не даёшь ты мне нормально договорить. Так вот! Дело ведь не только в стихах. Дело в движении души! А на чём у нас, у мужиков, движение души замыкается? На женщинах оно замыкается. На бабах! Всё! Ну, буквально всё! Начиная от великих открытий и кончая банальной дракой на дискотеке. Миры в головах возникают и рушатся из-за них… из-за баб то есть! Мысли его, с поправкой на алкоголь, я почти не понял, но на всякий случай скептически покачал головой: – Да ну… неужели уж всё так плохо. – Да! Из-за них! Но вижу, что ты опять не так всё воспринимаешь! – Подскажи и направь! – Ну вот! Опять ты ёрничаешь! Ну и ладно! И на здоровье! А тебе скажу, как есть! Творческая личность – это всегда, между прочим, внутренний космос! Огромный мир! А я ведь, как ты утверждаешь, поэт и, стало быть, личность творческая. Мне надоело сдерживаться, и я рассмеялся: – И что эта личность… верней, этот внутренний космос на ближайшей дискотеке собирается рухнуть? – Обидеть поэта легко. – Дулепов заворочал глазами и засопел. – Да не обращай ты, старик, внимания на мои безобидные реплики. Я ведь, как только выпью, так сразу же делаюсь самому себе непонятным. И стыдно потом бывает! Так стыдно, что расстрелять меня мало. Пригубив в очередной раз из кружки, мы с удовольствием вгрызлись в жестковатое мясо дичины – удивительно вкусное. Куда там домашней курице! – Так вот, – прожевав, продолжил Дулепов, – никак не могу разобраться. Зачем, получается, я пишу? – Ну, а сам-то ты как считаешь, зачем? – Боюсь, что с таким настроем ты опять меня не поймёшь. – Куда мне! – я театрально развёл руками. – Короче, смеяться можешь сколько угодно, – махнул на меня рукой. – Но, собственно, я вот что хочу сказать. Возьмём, к примеру, Пушкина. Сколько у него было женщин?! Правильно! Не меряно было женщин у нашего Александра Сергеевича! А сколько у Брюсова! У Есенина! У Маяковского! Опять же – вагон и маленькая тележка. Срабатывала, значит, поэзия! А у меня вот не стыкуется что-то. А если и стыкуется, то почему-то в обратную сторону! – А теперь об этом же, но простыми словами, – попросил я. – А если простыми словами, то ни одна ещё женщина так и не соблазнилась. – Вот-вот! И я тебе об этом всегда говорил. Скучны они донельзя, твои агрономши. Но ты не отчаивайся. Стихи – ведь это не только лучшие слова в лучшем порядке! Как ни крути, это ещё и высшая грань обольщения! Но оценить эту грань способна не каждая женщина. Что это значит?.. – Коварная водка! Похоже, и сам я изъясняюсь не очень-то внятно. – Иную-то за руку взял и повёл. И всё получилось. И твой этот самый… внутренний космос ей по… – Нет! Не хочу я так! – Дулепов возбуждённо вскочил. – Она не корова, чтобы куда-то её вести! В любви всё должно быть красиво и совершенно! Как и в поэзии! А Волкова… она достойна!.. достойна моей любви, понимаешь!.. Я с нетерпением ждал продолжения фразы, но Лёхик вдруг посмотрел как-то в сторону и закончил переменившимся голосом: – Ты думаешь, я не вижу, что она… как бы это помягче сказать… меня использует? Вижу, не дурак! И всё же никак не пойму. Себя не пойму! И в женщине этой тоже не всё мне понятно. – Ну… – я уже был в той стадии опьянения, когда непременно тянет поумничать, – в женщине и не должно быть всё понятно. Прикончив остатки «Столичной», мы двинулись по своим же следам в обратную сторону. За разговором поднялись на окраину городка. – Библиотека у нас располагается здесь. – Лёхик показал на здание с вывеской «Клуб», верней, на примыкающую к нему пристройку. – Зайдём? Я думаю, что Нина, несмотря на выходной, здесь. Она человек читающий и общительный. А в нашем медвежьем углу дефицит интеллектуального общения имеет место. – Прямо вот так, в походном? – Переодеваться долго. Может и не дождаться. С порога открылась просторная, с высокими потолками комната. От книжных шкафов пахнуло уютом. От печки с пылающими дровами – теплом. – Ну что, настрелялись, натешились, опустошители леса? – приветливо поднялась навстречу хозяйка. – Охота, Нина Савельевна, дело серьёзное. Не формуляры строчить! – огрызнулся приятель. – Зачем же грубить, Алёша? Строчить формуляры – занятие куда как гуманней убийства ни в чём не повинных зверей. – Она улыбнулась. Красавица! Тяжёлые тёмные волосы забраны в косу. Глаза ироничные, с матовым, чуточку нервным блеском. – Садитесь поближе к огню. – Указала на стулья. – С морозу как раз хорошо. А я вот тут книжку одну перечитываю. С историей книжка… В гостинице нашей года два назад писатель один останавливался. Фольклором интересовался. Со старожилами подолгу беседовал. Спеть их просил. На магнитофон все эти их песни и байки записывал. У нас ведь тут место особое – русские, карелы и вепсы веками живут бок о бок. Предполагают, что и Лёнрот, когда собирал материалы для «Калевалы», бывал здесь. Уж больно с возвышенности нашей на озеро красивый открывается вид. – Маршрут его на карте давно прочерчен, и Сельги там нет, – не согласился Дулепов. – Маршрут этот приблизительный. Его ведь не сам Лёнрот, а кто-то потом уже рисовал. А даже если и не был, то почему бы и не помечтать нам? Но, собственно, я ведь сейчас не об этом. Писатель, о котором я начала вам рассказывать, приехал из Мурманска. – Из Мурманска? – я оживился. – Так ведь и я из Мурманска. – Но ты же пока не писатель! – Она рассмеялась и помахала перед нами невзрачной брошюрой. – Так вот! Эту самую книжку он зачем-то оставил в нашей в библиотеке. Пришёл как-то подшофе и попытался за мной ухаживать. Высокопарными фразами сыпал. Я высмеяла его. Обиделся и ушёл. А книжку оставил. Я отложила, думала, зайдёт ещё, и отдам. Но он не зашёл. Уехал. Вот так и осталась книжка. На полку поставила. Пусть, думаю, стоит себе. Может, ещё приедет фольклорист наш. И только недавно совсем из женского любопытства взяла да и заглянула. А стала листать… так сама и не заметила, как до последней страницы и прочитала. Автор ли её к нам приезжал, нет ли?.. Фамилия на обложке Веапоров. – Долгое предисловие, – усмехнулся Дулепов. – Говорите, хороший автор, так почитайте нам, чтобы и мы прониклись. Я вот вам тоже тетрадь со своими виршами оставлял, и что?.. Из этого самого… из женского любопытства не заглянули? – Обижаешь, Алёша! Ещё как заглянула! – Нина достала из ящика и выложила на стол тетрадь в голубой обложке. Дулепов смутился: – Ну-у… а если читали… то… почему же тогда ничего не сказали? Я-то всё жду и жду. Только по-честному. Дифирамбов там всяких я не люблю. – По-честному, говоришь… – Нина, поколебавшись, продолжила в некоторой задумчивости. – Как автор, ты удивил меня чрезвычайно! Не ожидала, честное слово. Стихи у тебя интересные, образные и, более того, настоящей поэзии совершенно не чуждые. – Ах вот даже как! – закинув голову, рассмеялся Дулепов. – Получается, у кого-то… ха-ха!.. читаются от корки до корки. А у меня, как это вы сказали?.. не чуждые?! – Ты же честно просил! Так вот, если честно, то я считаю, что ты подающий большие надежды поэт, поэтому и хотела пообщаться с тобой не так, как сейчас… Но раз уж ты сам захотел сегодня, то давай разберём, к примеру, хотя бы вот это стихотворение. Читала она не спеша, то и дело прищуренным взглядом постреливая на автора: – Девчонка русская с глазами голубыми, Тебя ли я, мой ясный свет, любил?.. Я помню, как дорогами чужими К тебе я на свиданье приходил. Я думал, ты меня не понимала, И в ярости любовь свою сжигал… Ты, кроткая, божественно молчала И расцветала, как морской коралл.* Закончив, обратилась ко мне: – Прекрасная звукопись! Не находишь, Серёжа? – Нахожу, ещё как нахожу! – я энергично и утвердительно закивал. – И что мне от этой звукописи? – Дулепов уставился в пол и заиграл желваками. – Дальше-то что? Говорите! Давайте, давайте! – Скажу, если только не будет обиды, Алёша. Договорились? Дулепов утвердительно хмыкнул, и Нина продолжила: – Девчонка русская… мой ясный свет… неплохо… ты знаешь, совсем неплохо. При нынешней государственной русофобии в каком-то смысле даже патриотично. Глаза у девчонки голубые, как небо. Прекрасно! Голубые глаза – прекрасно! Но дальше поставлен вопрос ребром: тебя ли я любил? Действительно! А, может, другую какую-то? Мужчины ведь так устроены – с пещерных ещё времён они полигамны! Однако раздумывать некогда, потому что уже дороги пошли. Какие дороги? Понятное дело, чужие. Своих-то дорог у поэтов вообще не бывает. В принципе – не бывает! Уж так они, эти поэты, устроены. Ну и отдельная тема – глагольные рифмы: любил-приходил, понимала-молчала. ___________________________________________________________________________ * Здесь и далее авторство стихов, приписываемых вымышленному персонажу Дулепову, принадлежит Алексею Михайлову. Две глагольные рифмы на две строфы. Не многовато ли? А ярость? Не слишком ли в данном контексте эмоционально? – Не слишком! – Дулепов заморгал так усердно, как будто в глаза ему брызнули чем-то едким. – Верните тетрадь! – Обиделся? Зря, Алёша! – Подвинула тетрадку на край стола. – Не получилось, к сожалению, у нас настоящего разговора. – Кхм… кхм… – я кое-как удержался, чтобы не рассмеяться. Не такая уж доброхотка эта Нина Савельевна! Поиздевалась над автором по полной программе, ещё и пеняет, что тот имеет наглость обидеться. Дулепов, перестав, наконец, моргать, уставился на Нину в упор и взял металлический тон: – Не слишком ли вы-и!.. – голос его слегка повело. – Не слишком ли много вы на себя берёте? Вы ведь не критик. Вы всего лишь библиотекарь. Перекладывать с места на место книги и что-то понимать в поэзии – это, как говорят в Одессе, две большие разницы. – Иногда не такие уж и большие, – Нина растерянно улыбнулась. – Любимый и почитаемый нами и современниками Иван Андреевич Крылов служил, как известно, библиотекарем. И даже небезызвестный искатель романтических приключений Джакомо Казанова также заканчивал свою бурную биографию в качестве скромного смотрителя библиотеки. Попав под обаяние её улыбки, Дулепов заговорил спокойней: – У дедушки Крылова это синекура была. Жалование получал и ничего там больше не делал. А Казанова? Так тот вообще извращенец конченный. И всё про свои приключения он придумал! – И пусть придумал! Писатель всегда мифолог. Но, как бы то ни было, он автор замечательной фразы: «Любовь – это любопытство!» И, кроме того, ему, одному из немногих, удалось нарисовать развёрнутое литературное полотно галантного века. Но самое главное то, что его до сих пор читают! Так вот! Я ещё и читатель. Обычный читатель. А значит, могу и мнение своё иметь. Дулепов засунул тетрадь за пояс: – Ха-ха! Про таких читателей верно заметил писатель Сэлинджер: «Автор должен трезво и уважительно относиться к мнению рядового читателя, хотя иногда взгляды этого человека могут показаться ему странными и даже дикими». Точности его памяти я удивился не первый раз. – А какими нам здесь и быть – в этом лесу? – Нина обиженно закусила губу. – Дикие мы и есть. Мальчики, мальчики! Зачем вы опять выпили? Прервав затянувшееся молчание, спросила: – Чаю хотите? – Хотим! Когда она разливала по чашкам чай, я тронул её за локоть (давно уже мне хотелось к ней прикоснуться): – Нина, если можно, мурманчанина того почитайте, пожалуйста. – Хорошая мысль, Серёжа! Сейчас. С условием, конечно, что Алексей перестанет на меня дуться. Перестанешь ведь, Лёша? Дулепов махнул на неё рукой, мол, делайте, что хотите. Нина наугад раскрыла брошюру, заглянула в текст и недоумённо пожала плечами: – Сегодня у нас день охотника, похоже! Ну ладно уж… переиначивать не будем. Есть тест такой – открываешь автора на любой странице и сразу же видишь, литература это или нет. Слушайте: Лесная охота. И я камышовый бог. Смешной повелитель дней перелётного царства. А ночью в смолёном срубе – брусничный грог И тёплая печь, как высшая степень барства. Какая любовь и какая там жизнь была, За этим ольхово-голым угрюмым раем, Как будто не помнят тяжёлые два ствола, Когда в перелётные души во тьму стреляют. Таёжного эха раскатисто-спелый смех. Мотивы тумана на белые сны похожи. А где-то за далями валится первый снег, И стороны света простуженный ветер гложет. Снег. Быстрые, летящие наискось хлопья штрихуют заоконный пейзаж. В сумерках дом напротив почти не виден. Лишь несколько светящихся окон мерцают, как будто иллюминаторы корабля, идущего параллельным курсом. Там, за каким-то из этих окошек, Нина… Нина Савельевна. Какая же молния должна была ударить над Сельгой, чтобы эта невероятно красивая женщина оказалась именно здесь, в этом медвежьем углу? Влюбился я, что ли?.. Два раза всего-то и видел. Но как не влюбиться в такую? Как?! Все мысли о ней… но надо как-то отвлечься. Не почитать ли эту скучищу, этот трактат об индийских йогах? Только устроился с книгой, как в дверь постучали. – Гостей принимаешь? В сельпо нашем вот… – Дулепов достал и поставил на стол бутыль, именуемую в народе «огнетушителем», – вермут только и есть. Продавщица говорит, что водку с утра ещё размели. – Вермут это даже неплохо. Полынью пахнет. Закусывали крупно порезанным чёрным хлебом и подогретой на газовой конфорке говяжьей тушёнкой. – Камина здесь не хватает и кресел. – Дулепов постучал по жёсткому табурету. – Сидели бы сейчас, как два английских аристократа. Рассуждали бы о природе вещей. Эх, не умеем мы жизнь обустраивать! С другой стороны, хорошо хоть котельная есть в городке. Центральное, считай, отопление. Цивилизация. – А что эта котельная отапливает? – Две наших двухэтажки, детсад и клуб. – А библиотека как же? Она ведь примыкает к клубу, а там почему-то обычная печка? – Сначала в этом помещении склад был. Холодный. Потом библиотеку из клуба туда переселили. Ремонт сделали. Но трубы отопления тянуть не стали. Посчитали, что дровами топить дешевле. – Тоже неплохо, – я сделал хороший глоток вина и закусил обмакнутым в расплавленный жир хлебом. – С печкой, конечно, возни побольше, но ведь и уютней как-то. Не такое уж и плохое вино этот вермут, а на хлопья стремительно летящего снега смотреть можно бесконечно. Прервав затянувшееся молчание, Дулепов заговорил о брате: – Андрюха у нас не от мира сего. Я его и сам, если честно, не всегда воспринимаю всерьёз. Учиться уехал в Питер. А там этих модных религиозных течений… В студенческой среде так особенно. Бога всё ищут. Но мне представляется, что эти питерские студентики никого на самом деле не ищут, а друг перед другом просто выпендриваются. Ведь подавляющее большинство этих самых оригиналов, как только свои вузы заканчивают, так сразу же становятся обычными обывателями – заводят семьи, карьеру делают, спиваются потихонечку. А все эти духовные течения становятся им до одного места. – Ха-ха!.. У нас в универе с этим вопросом вообще никаких проблем. Течение одно – алкогольный Гольфстрим. Но сильное. Чуть зазеваешься, и «строгий с предупреждением». – Ты это, Венгеров, давай без своих приколов. Я ведь больную историю хотел тебе рассказать, а ты… – Рассказывай! Если больную, рассказывай! Шутки в сторону! Вечно он в моих безобидных репликах находит какой-то подводный смысл. – Короче, ударился брат в буддизм. Религия, в общем-то, интересная, но дело дошло до того, что бросает он вдруг учёбу и едет к бурятам – весёлым ребятам в Улан-Уде. Кто-то в институте ему рассказал, что истинные буддисты в Союзе перевелись, и только лишь малая часть их осталась Бурятии. И будто бы именно там в одном из полулегальных монастырей имеется свой далай-лама. Короче, не успел он выйти из поезда, как тут же к нему подруливают какие-то странные личности и спрашивают о цели приезда. Узнав, что к чему, обрадовались и говорят: повезло тебе, парень. Уж так получилось, что все мы тут немного «далаи», а к нашему замечательному «ламе» мы тебя отвезём сегодня же. Как раз ожидаем машину, так что поедешь с нами. А пока мы тут вместе так хорошо общаемся, неплохо бы нам причаститься. Короче, отправили его в магазин за портвейном. А как причастились, так сразу же и запели мантры. Сначала-то на своём, на бурятском. А после четвёртой бутылки на непечатном русском. Последнее, что Андрюха запомнил, это то, как едут они в кузове грузовика по степи и хором горланят про «друга Семена» из Розенбаума. А дальше – провал. Очнулся в сугробе, без денег, без куртки, без шапки и даже без паспорта. Всё вывернули «далаи»! Выбрался кое-как на дорогу и побежал на мерцающие огни. А побежал, потому что мороз приличный, ещё и ветер. Хорошо, хоть шарф ему старый оставили. Он его – то на голову, то на руки. Так до города и добежал. До первого отделения милиции. Рассказал там ментам, что и как, а те искать никого и не собираются, улыбаются и головами качают – мол, радуйся, что вообще в живых тебя оставили. Дежурный лейтенант человеком, правда, оказался – дал денег на телеграмму и к суточникам на кормёжку пристроил. Мать, как телеграмму получила, бах! – в обморок. Отец никогда в семье не матерился, а тут его как прорвало! Короче, отправил нас с матерью за нашим буддистом в Бурятию. А там я его как увидел, так сразу и не признал даже. Выходит – худющий, как глист. Глаза провалились. Шея цыплячья. Всё, говорит, концепция буддизма к физической и духовной моей организации не подходит! Мантры петь перестал. В институте восстановился. Отец и мать на сына не налюбуются! Ха! Да только рано радовались! Приезжаю к нему через месяц на съёмную хату, а там народу! И все в балахонах, в бусах. Матрацы рядком. Оказывается, что это у них община и все они тут и живут. Я его вывел на лестничную площадку и говорю: «Ты что это, брат, творишь!» А он мне в ответ: «Харе Кришна! Харе Рама!» Отцу я решил пока ничего не рассказывать. Он ведь если в эту коммуну нагрянет, то все эти их матрацы в окно улетят. – Да уж… Никак не определится Андрюха. Буддисты, адвентисты. Уж лучше бы к онанистам прибился. Эти ребята хотя бы в общины не собираются. Но ты мне, Дулепов, вот что скажи, по поводу критики Нины. Задело? – Критика? Ты считаешь, что это критика была? – он гневно заворочал глазами. – Так вот! Я всё уже ей сказал в лицо. На библиотекарей не обижаюсь. А ты вот запал на неё, похоже. Да только напрасно всё это и очень глупо! Она ведь тут ни с кем никогда! В деревне не скроешь. И вообще! Ты что, действительно считаешь, что в женщине главное красота? – Конечно! Остальное – уж как повезёт. У испанского поэта Беккера по этому поводу такие вот есть строки. Подобное со мной случается редко, но я их, представляешь, запомнил. Что я сказать могу! Прекрасно знаю сам: Она горда, тщеславна и капризна. И, прежде чем любовь родится в ней, Скорей вода из скал бесплодных брызнет. Я знаю: сердце в ней – змеиное гнездо. В нём и частицы нет, к любви небезучастной. Она – как статуя безжизненная… но… Она прекрасна! * – Погоди, погоди! – Дулепов озадаченно хмыкнул. – А из кого же тогда выбирать жену? Ведь, как говорится: друг может быть только верным, любовница – какой угодно, жена – по меньшей мере, неглупой. Ох, уж этот полынный вермут! Ну прямо философский напиток! – Да так вот и выбираем. Ведь Лариску-то Волкову ты уже выбрал. А Людку Трусевич нет. И даже стихов ей не посвятил. А всё почему? Да потому, что несчастная эта Людка всего лишь нехороша собой, хотя и ничуть не глупее и, может быть, даже гораздо умнее, чем Волкова. Дулепов отвернулся к окну и насупился. Как-то уж очень быстро стемнело. Снег, пролетая под жёлтым качающимся фонарём, заштриховывал светящиеся окна дома напротив. Прикрывая глаза, я не первый уж раз представил его сказочным кораблём, в котором от меня навсегда уплывает красивая недоступная женщина. В универе подбегает Олеська: – Приветик, Серёжа! – Привет! – Я рыбник привезла. Такой, как ты любишь. С корюшкой. Поджаристый. Мама пекла. Вечером зайдёшь? – Ну… если рыбник, зайду, конечно. Уносится догонять свою группу. Встречаемся мы уже год. И всё это время она не устаёт напоминать мне, что я у неё первый мужчина. Похоже, что для неё это важно. Ведь когда между нами случилось то, что случилось, она была ещё первокурсницей. О, как же я вырос в своих глазах в эту ночь! Ведь я был жестоким и нежным одновременно. На лекциях грезил о Нине. Вспоминал её пленительную фигуру, улыбку, тембр голоса. Уж не влюбился ли я? Зачем бы, казалось, мне думать об этой библиотекарше? Ведь полтора разговора всего-то и было. – Ребятки! Если у вас трещат по швам основные фонды – это худо! А если вы при этом ещё и мечтаете, как вот этот молодой человек, то хуже некуда! – Преподаватель экономики Забамурина, положив на плечо мне руку, заглядывает в лицо. – Вы, надеюсь, здоровы? Киваю и всем своим встрепенувшимся видом даю понять, что здоров, как бык. Забамурина примечательна тем, что, обращаясь к аудитории, говорит только «мальчики» или «ребятки». Девчонки для неё статистки. Но лучше бы, конечно, наоборот, _____________________________________________________________________________ * Перевод И.М. Аксёнова. потому как на зачётах она их почти не слушает и ставит без исключения всем «хорошо» и «отлично». Парней же многочисленными своими вопросами доводит до полного исступления. По Фрейду такое поведение объясняется проще простого. Но Фрейд, как теперь утверждают его коллеги, был выскочкой, не имеющим достаточного количества опытов, и все его выводы не стоят ломаного гроша. – Га… – мягко зевает в спину удаляющейся лекторше Виктор Эстерле. – Сама голоском своим усыпляет. А что там у Лёхика было? Чем занимались? Витька – одессит, из обрусевших немцев. С первого курса мы с ним друзья, что называется, не разлей вода! Коротко рассказываю ему про охоту и встречу с Ниной. – И что, – приятель смотрит скептически, – действительно так уж эта библиотекарша хороша? – Чудо как хороша, дружище! – А как же Олеська? Девчонка-то симпатичная и, кажется, строит на тебя какие-то планы. – Вот именно, что девчонка, а тут… Ну как бы тебе объяснить? Женщина, понимаешь?! Ухоженная, роскошная. В такую нельзя не влюбиться. – Га-га! – хохочет приятель. – Знаю, как ты влюбляешься. До следующей смазливой мордашки на дискотеке. Сочтя такое замечание в свой адрес несправедливым, сую ему локтем в бок. Он отвечает мне тем же, но с удвоенной силой. Возникает возня. Забамурина, вытянув над кафедрой шею, грозит нам указкой и заговорщицки улыбается. В общежитии № 6 – в просторечии именуемом «шестёрка» – проживают студенты сельхоза, физмата, а также немногочисленные экономисты и филологи. С левой стороны к «шестёрке» углом примыкает «четвёрка» – элегантное общежитие студентов факультета промышленного и гражданского строительства. С правой – мрачноватая пятиэтажка учащихся автодорожного техникума. Во внутреннем дворике, образованном этими тремя зданиями, волейбольная площадка. На ней зарубаются с ранней весны и до поздней осени. Сельхозники (в основном это парни) относятся к математикам, а также к немногочисленным экономистам и филологам (в подавляющем большинстве – девицам) с оттенком снисходительного внимания. Те, в свою очередь, это внимание снисходительно принимают. В общаге студенты живут, влюбляются и танцуют. Танцевать заведено по субботам и праздникам. Происходит это, как правило, в ленинской комнате, украшенной ликами престарелых членов Политбюро и гипсовым бюстом вождя мирового пролетариата. На время увеселительных мероприятий бюст отворачивают лицом к стене. Если отвернуть забывают, то вождь наблюдает за веселящейся молодёжью восьмидесятых с задорным прищуром. В общаге имеется ещё и другой, не гипсовый Вождь – студент зоотехник Тарас Гулько. Прозвище это он получил за представительный экстерьер и некоторую схожесть с актёром из Югославии Гойко Митичем. В семидесятые годы этот актёр был кумиром всех пионеров СССР, потому как в фильмах про индейцев играл исключительно положительных индейских вождей. Гулько, несмотря на членство в КПСС, положительным был далеко не всегда. Три курса он успевал на «отлично», шёл на повышенную стипендию и даже висел на доске почёта. На четвёртом отчаянно вдруг запил и ленинский лозунг «Учиться! Учиться! Учиться!» перестал быть для него актуальным. – Товарищ оступился! – констатировали коммунисты на партийном собрании. На этом же собрании ему настоятельно порекомендовали как можно быстрее встать на путь исправления. В качестве воспитательной меры постановили с доски почёта убрать портрет. Расстроенный таким решением, Тарас бродил по общаге нетрезвый и злой. Его опасались. Особенно после жестокой расправы над коротышкой Митюлиным. Сашка Митюлин, несмотря на свой рост «метр с кепкой», был из категории мужчин, не ведающих страха. Выражалось это в следующем – поймав веселящую дозу спиртного, он усаживался перед лестничным пролётом на корточки и высоким своим тенорком подзывал любого проходящего мимо верзилу: – Эй, фраерок! Стоять! Иди сюда! И подходили, и объяснялись, и даже (непонятно за что) извинялись. И вроде бы коротыш, но глаза-то чумные. Желая быть выше ростом, Митюлин из каучуковой резины выкроил и набил на свои сандалии высоченные платформы. Результат превзошёл ожидания. Завидев его на этих почти цирковых ходулях, мы с Виктором Эстерле от смеха буквально сползали по стенке. Благо, что обладатель дизайнерской этой обуви ни разу не догадался о причине нашего стёба, иначе не избежать бы нам драки. Митюлин, при всех своих положительных качествах, был типом довольно вредным, и связываться с ним было себе дороже. В тот день они с Вождём выпивали на пару. «Э, фраер! Ну что ты застыл, как удав? Наливай, не стесняйся!» – хлопнул собутыльника по могучей спине потерявший контроль над ситуацией коротыш. Панибратства Тарас не терпел. С лёгкостью мифического Геракла он оторвал Митюлина за щиколотки от пола и в положении, что называется, вверх тормашками, повлёк его к распахнутому окну. У наблюдавших за этой сценой сомнений не было – секунда-другая, и коротыш неумело спланирует со второго этажа на асфальт. Вот тут-то и выручили набойки. Увидев столь необычный дизайн у себя перед носом, Тарас от души рассмеялся и ограничился тем, что вышвырнул в окно не Митюлина, а только его «ходули». – Раз! – полетела первая. – Два! – вторая. Не ведающий страха коротыш по-бойцовски закатал рукава и попросил объяснений. Объяснение последовало в виде сокрушительного удара в челюсть. Никто и никогда не видел до этого, чтобы Митюлин плакал. Теперь же он откровенно рыдал и требовал сквозь всхлипы, чтобы Вождь «по-быстрому сгонял за сандалиями и извинился». – Сандалий две? – поинтересовался Гулько. – Две! – заорал ему в лицо истеричным фальцетом Сашок. – Раз! Два! – отсчитал удары Тарас, отправляя зарвавшегося коротышку в глубокий нокаут. Мужчины сельхоза занимают в общаге первый, второй и частично третий этажи. Мы с Брунычем живём на втором и, можно сказать, соседи. Брунович – отчество Виктора Эстерле, и чаще всего мы зовём его именно так. Я обитаю в 213-й. Он – в 209-й. Между нашими комнатами располагаются лестничный марш и комната 211 – обитель механиков с параллельного курса. Четвёртым когда-то там жил Дулепов. Теперь проживают трое: Варёнов Сергей, Максимихин Володя и Костя Июдин. Все трое парни колоритные, и, стало быть, будет нелишним представить их несколько шире. Котя Июдин – кулачный боец и любимец женщин. Количество алкоголя, поглощаемого им в единицу времени, для среднестатистического любителя выпить с жизнью несовместимо. Причину своего успеха у прекрасного пола он объясняет следующим образом: «Никогда не говори женщине, что не любишь. Она непременно огорчится или обидится. Говори – не исключено, возможно, надо подумать…» Ненавидящий физические упражнения Серёга Варёнов от природы прекрасно сложен – торс его (если голову чем-то прикрыть) от статуи греческого бога Аполлона отличается не так уж и сильно. Не исключено, что поддерживать себя в такой вот прекрасной форме ему помогает завидный, и я бы даже сказал, уникальный аппетит. Пара банок тушёнки, дополненные литром цельного молока, для этого деревенского полубога не более чем разминка перед завтраком или ужином. На первом ещё курсе за представительную внешность за ним закрепилось прозвище «Ректор». За годы учёбы оно трансформировалось в «Репу». Без видимых признаков недовольства, Сергей откликается на то и другое. Владимир Максимихин, он же Макс – человек, презирающий пустые дискуссии – троих не согласных с его взглядами на жизнь «автодоровцев»* загнал как-то в угол опасной бритвой. К тому же у него не переводятся деньги, притом что он с лёгкостью раздаёт их друзьям и никогда не напоминает о долге. Все трое любители нестандартного юмора. Пример? Да хотя бы вот этот – намазали задержавшемуся в учебке Дулепову простынь его же вареньем. Тончайшим слоем. Не зажигая огня, тот юркнул в постель и… выражения, которыми в последующие три минуты наполнилась комната, приводить по причине их крайней грубости мы не будем. Выговорившись, он покинул 211-ю и отправился на постоянное жительство в 203-ю, к Загурскому и Рожкову. – Не перегнули вы палку? – задал я Коте вопрос касательно этой шутки. – Мы?.. Перегнули?.. – удивился тот. – Да он же буквально достал нас своим Конфуцием! (Тогдашнее увлечение Дулепова.) Чего ни коснись, всюду этот китаец! А у себя над кроватью ещё и плакат повесил: «Не может считаться провинцией место, где живёт хотя бы один совершенный муж»**. Ректор зачеркнул и исправил: «где живут три совершенных мужа и Лёхик». Конфуцианец обиделся и у нас на глазах разорвал плакат. И что же нам оставалось делать? – Ну… если так… – с некоторой неуверенностью я пожал плечами, но про себя отметил, что увлечение китайской философией не так уж и безопасно. Морское многоборье включает в себя пять видов: бег, плаванье, гребля на ялах, гонки под парусом и стрельба из малокалиберной винтовки. Всем этим мы с Брунычем занимаемся уже пятый год и чувствуем себя в прекрасной физической форме. Александр Леонтьевич Экало – наш тренер. Соревновательные дистанции лошадиные: полтора километра – бег, четыреста метров – плаванье, гребля на ялах – две мили. Экало утверждает, что нормативы кандидатов в мастера спорта мы просто обязаны выполнять, ну… если поднапрячься, конечно. Мы и не спорим, но напрягаемся, видимо, недостаточно и время от времени нарушаем спортивный режим. В шаговой доступности от нашей общаги стадион «Тяжбуммаша». Стоит нам с Витькой устроить там тренировочную пробежку, как сразу же за нами пристраивается Лёхик. Какое-то время мы этому удивлялись, потом перестали. Стараясь не отставать, он шумно сопит. – Что у тебя не так, старик? Лёгкие, я надеюсь, в порядке? – не выдержал наконец Бруныч. Дулепов с готовностью пояснил: – Во время физических нагрузок дышать надо носом! И только носом! Так учит академик Амосов. – Ты путаешь, – не согласился Бруныч. – Это на фригидной женщине надо так дышать! Чем громче, тем лучше! Иначе всё будет совсем уж скучно. _____________________________________________________________________________ * «Автодоровцы» – учащиеся автодорожного техникума. ** Известное изречение Конфуция. У моих приятелей разное виденье мира, и общаются они только через меня. Наверно, поэтому я искренне удивился тому, что Бруныч пригласил Дулепова на открытие парусного сезона. Тот, на минутку задумавшись, согласился: – Приду обязательно. Куда и во сколько? – На набережную. Часам к десяти. Где старая баржа, знаешь? – Да кто же не знает! Старая баржа на вечном приколе. От берега к ней перекинут деревянный помост на сваях. Наша спортивная база в трюме. – Повороты бывают следующими, – тренер рисует крошащимся мелом на старой учебной доске. Вообще здесь всё уже очень старое, держится на стягивающих болтах и подпорках. – Фордевинд… ага, вот так… если ветер в корму, – указывает направление стрелками. – Если же через нос, то такой поворот называется… – Оверкиль, – в тон ему продолжает Бруныч. – Оверштаг. – Завершает рисунок невозмутимый Экало. Он финн, а финны народ сдержанный. Далее следует разъяснение: – По счастью, оверкиль, что означает вверх килем, поворот для нас невозможный, потому что у яла по паспорту шестибальная мореходность. За всю историю клуба многоборцев оверкиль не крутанули ещё ни разу. Шторм на Онежском озере от силы четыре балла. В Петрозаводской губе не поднимается выше трёх. – Всего-то! – переглядываются Кальянов и Мохов. – Зачем же тогда мы таскаем спасательные жилеты? – Отставить разговоры! – командует тренер. – Вперёд, устанавливать снасти! В специальный паз вставляем и фиксируем мачту. Крепим паруса. На яле их два. Тот, что побольше – фок. Тот, что на носу и поменьше – кливер. Жилеты на нас оранжево-жёлтые, такие и без бинокля за несколько километров видно. Дулепов уже на набережной. Устроился на лавочке с книгой. Последние две недели он помешан на Фридрихе Ницше, и книга эта, скорее всего, та самая, которую он на днях мне пытался всучить – «Так говорил Заратустра». Начало мая. Вода ещё очень холодная. Кое-где покачиваются льдины, напоминающие миниатюрные айсберги. Иногда нам приходится руками или ногами отталкивать их от борта. Ветер порывами. Есть ощущение, что он крепчает. Кроме нас, в Петрозаводской губе ещё две команды: мальчишки из КЮМа (клуба юных моряков) и крепкие парни из речного училища. Речники – все до одного мастера спорта. У них, соответственно, к нам никакого почтения. При сближении ялов подкалывают: – Здравствуйте, девочки-и. – Здравствуйте, женщины! – баритонит в ответ Бруныч. Под наши смешки мастера сконфуженно удаляются. Когда мы проходим у берега, Лёхик встаёт и машет нам книгой, как флагом сигнальщик. Самое неприятное, если под парусом приспичило по нужде. По малой, конечно. По большой так это вообще катастрофа. По малой же приходится оправляться в воду под комментарии членов команды. Комментарии эти не что иное, как затрудняющее процесс коллективное зубоскальство, сопровождаемое дружеским хохотом. К примеру, Серёгу Мохова, когда тот «нацелился» в сторону дома правительства, обвинили в неуважении к власти. Впрочем, всё это мелочи. В целом же, гонки на ялах – романтика, ни с чем не сравнимая. Скорость, бесшумность, ощущенье полёта! Смотришь на воду, и дух захватывает. Несколько раз крутанули оверштаг. К удовольствию тренера, получилось гораздо лучше, чем в прошлом сезоне. Ну, не совсем чтобы так уж гладко, но действовали мы слаженно, и ял во время манёвра был максимально приближен к разметочному бую, что на гонках всегда даёт преимущество. Готовимся к повороту фордевинд. Умение вовремя войти в поворот – едва ли не половина успеха. – Открениваем, парни! Все вместе на левый борт! – командует Экало. – Фок подобрать! Ещё подобрать! Так держать! И тут… никто не успел понять, как это случилось, но ял наш, всей площадью фока попав под сильнейший порыв ветра, стремительно зачерпнул бортом и ушёл из-под нас в глубину. Вода обожгла кипятком. Кто-то истерически рассмеялся. По-моему, это был Бомберг. Его поддержали дружным повизгиванием. – Жилеты надуть! – скомандовал тренер. – Спокойствия не теряем. Перемещаемся к ялу и держимся вместе! Пока мы осматривались и осваивались в ледяной воде, ял всплыл от нас метрах в пятнадцати днищем кверху. – Так вот ты какой, оверкиль! – Мелькнула в волнах улыбающаяся физиономия Бруныча. – Накаркал, одессит чёртов! У-утоплю! – заорал на него Экало. Не так уж, оказывается, финны сдержанны. Вцепившись в скользкое днище, все дружно застучали зубами. Посыпались шутки, и теперь уже смеялись все, кроме Бомберга. – Вам-то хорошо, а я, как топор… я утонуть могу, – сетовал Мишка, обеими руками схватившись за выступающий из воды киль. Кальянов и Мохов рванули к берегу. – Парни, назад! – решительно крикнул Экало, и они вернулись. – Держаться вместе! Это вам кажется, что берег недалеко. Запросто можно и не доплыть. Не закисать! Работать ногами. Всем двигаться! – Нас заметили! Точно заметили! – срывающимся голосом закричал Маляревич. – «Кюмовцы» взяли курс в нашу сторону. Я обернулся к берегу. Дулепов стоял у воды и махал нам руками. Мне тоже захотелось ему помахать, но не тут-то было. Тело одеревенело и почти не слушалось. У яла борта высокие, у юных моряков ручки-соломинки. Поднять нас на борт в отяжелевших, набравших воды костюмах никак не могут. Но честь и хвала их тренеру – атлет и спаситель наш! Вытащил первых двух, потом уж пошло, как по маслу. Ял зацепили якорным тросом и отбуксировали к барже. Осталось перевернуть и вычерпать воду. Перевернули быстро. Вычерпывать, чтобы окончательно не замёрзнуть, доверили «кюмовцам». – Справимся и без вас! – с гонором бывалых морских волков заверили нас юные моряки. – Идите греться. Противно слушать, как вы зубами стучите. Одежду отжали и развесили в трюме. В печку подкинули дров. Поставили чайник. – Что у вас тут происходит? Откуда вибрация? – из тренерской высунулось озабоченное лицо Экало. Оказалось, что это Мишка Бомберг – втискивается в узкие брюки, руки не слушаются, и он колотит ногами об пол не хуже отбойного молотка. – Стресс, – хохотнул Мохов. – Рекомендую кипяточку! – Бруныч протянул вибрирующему всем телом Мишке чашку с дымящимся чаем. – Дедушка Ленин все стрессы у своих партийных соратников снимал кипяточком. Бывало, Дзержинский ворвётся в Смольный и с порога кричит ему: «Владимир Ильич, революция в опасности!» А тот ему: «Феликс Эдмундович, кипяточку! Немедленно кипяточку!» Так вот и отстояли революцию! Хохот. Все живы, и ладно! Никто ведь тогда и не заболел. Бруныч позвал меня в 209-ю и предложил обмыть оверкиль. Стол «сообразили» быстро. За водкой и хлебом сгоняли в магазин на Виданской, сало и луковицу стрельнули в общаге. Первую дозу выпили молча. Вторую сопроводили тостом: «За первый заплыв на открытой воде!» После третьей заговорили взахлёб и одновременно. Припомнили, как уходил из-под ног ял, как сразу ожгла вода, как дружно стучали зубами, как «кюмовцам» вытащить нас не хватало сил. Заглянул Дулепов. – Заходи! – пригласил его Бруныч. – Давай! За удачный заплыв! – Плеснул в свободный стакан спиртное. – Мне показалось, что стоя на берегу, ты больше нас испугался. – Почему это больше? – не понял Лёхик. – Да потому что впал в ступор. Я, если честно, думал, что ты за помощью побежишь. – Куда бежать-то? Ты Ницше вообще читал? – А что, это теперь обязательно? – Нет, конечно! Но у него есть фраза, которой объясняется многое в нашей жизни: «Всё, что не убивает, делает нас сильнее». – Ах, вот как! – в голосе Бруныча проснулась ирония. – Ты хочешь сказать, что сегодня мы стали сильнее? – Намного сильнее! И это я вам сейчас попробую объяснить. Человеческий организм живёт в ледяной воде не больше двадцати минут. Так?! Потом останавливается сердце. За эти двадцать минут я успел бы добежать до речного вокзала и в лучшем случае сообщить о том, что случилось. Пока они, согласно инструкции, создавали бы штаб по спасению, пока получали бы добро на выход соответствующего судна, вы все до одного уже утонули бы. Естественно, я всё это просчитал и понял, что дёргаться не имеет смысла. Бруныч посмотрел на Дулепова с какой-то тревожной весёлостью. «Засвети» он сейчас ему в ухо, я бы нисколько не удивился. – Шучу! – прервал затянувшееся молчание Лёхик. – Я просто заметил, что одна из лодок направилась в вашу сторону. Короче, читайте Ницше. А мне сегодня ещё всю ночь чертить. Завтра зачёт по теоретической механике. Он отодвинул стакан с нетронутой водкой и вышел. – К чертям такую философию! – очнулся от оцепенения Бруныч. – А фразу эту – «Всё, что не убивает…» – можно перевернуть, как хочешь. – Помолчав, добавил: – Не мог он так быстро заметить, что «кюмовцы» шли именно к нам. – Почему? – спросил я автоматически, не сразу врубившись в ход его мысли. – В той точке, где он стоял, они для него за баржой были. Но, может, и ошибаюсь я. А ты… ты побежал бы? – Зачем? – я рассмеялся. – Поплыл бы к утопающим и вместе бы мы стали гораздо сильнее. Олеську пора рассмотреть как следует. Обычно ведь что получается? Как только начинаешь её раздевать, так тут же она прилипает, тянется целоваться и требует немедленно выключить свет. И непременно припомнит ещё, что я у неё первый мужчина. А я, если честно, уже не знаю, как на эту реплику реагировать. Сиять благодарной улыбкой? Изображать восторг? Тук… тук-тук-тук… – Можно? – застывает в дверях. – Смелее, Олеська! Я один и, кроме тебя, никого не жду. Вообще-то соседей по комнате у меня двое – Анатолий Галченко и Андрей Валентик. Но Толик женат ещё с третьего курса и после занятий всегда уезжает к семейству в Кондопогу. Андрей же встречается с нашей сокурсницей Липповой и чаще обитает теперь у неё, чем здесь. Ставлю замок на предохранитель: – Рыбник, поди, уже слопали? – Ага! Станет он тебя дожидаться, как же! – Ну и ладно! Подумаешь!.. А у меня к тебе, кстати, серьёзная просьба. Дело в том, что я решил стать художником, и ты мне сегодня нужна для того, чтобы проверить, смогу ли я им стать в принципе. – Как это проверить? – Олеська настороженно присаживается на краешек стула. – Я что-то совсем не припоминаю, чтобы ты когда-нибудь рисовал. – Вот именно! Никогда! Но способности у человека могут проявиться в любой момент. Короче, раздевайся и прими какую-нибудь интересную позу. Ты в курсе вообще, что когда мужчина созерцает раздевающуюся женщину, у него поднимается настроение? Поэтому все художники, работающие с красивыми натурщицами, такие неунывающие весельчаки. А пейзажисты и маринисты по этой же причине все мрачные. Вот Айвазовский, к примеру, мрачнейший тип был! Про Шишкина даже и говорить не будем. Олеська посматривает с недоверием, но блузку послушно расстёгивает: – А чем же ты собираешься рисовать? У тебя ведь даже карандаша нет. – Никогда не говори художнику, что он рисует. Говори – пишет. Художники очень обидчивы. Стоит сказать художнику, что он рисует, так сразу же он начинает смотреть на тебя, как на полного идиота. Моими стараниями юбка благополучно сползает вниз. Остались незначительные элементы одежды, и я наконец смогу… Но тут… не знаю, какую уж я допустил оплошность, но всё почему-то пошло не так – Олеська ни с того ни с сего вцепилась в юбку до белых пальцев, надела её и потянулась за блузкой. – Ты обманщик! – заговорила отчаянным шёпотом. – Пожалуйста, больше никогда не поступай со мной так! Ты мой первый мужчина, и я верю тебе во всём. – Из растерянных глаз покатились слёзы. – А ты… ты постоянно меня разыгрываешь. А розыгрыш – это всегда… понимаешь, всегда обман! Ты просто со мной играешь. Да! Да! Так хищник играет со своей жертвой. Сравнение с хищником, не знаю уж по каким причинам, показалось мне лестным. Я обнял её и гладил до тех пор, пока она не перестала всхлипывать. За годы учёбы в общагу врастаешь корнями. Ведь это только на первый взгляд студенческое общежитие напоминает собой муравейник. На самом же деле общага – вместилище судеб. Студент, не познавший общаговской вольницы, студентом, считай, и не был. Возможно, поэтому городские сокурсники всегда вызывали у нас сочувствие. Школьную парту они благополучно сменили на универовскую скамью, но так и остались под бдительным оком родителей. В высшей математике свобода определяется шестью степенями. В литературе у этого слова определений гораздо больше. Для проживающего в студенческом общежитии понятие свободы всегда одно – выходишь из комнаты вечером и даже не знаешь, куда занесёт тебя в этот раз. О том, как однажды занесло Зелепукина, общага гудела довольно долго. А началось всё с того, что на остановке общественного транспорта к нему подошла разбитная дама в распахнутом, несмотря на мороз, пальто. – Хотите меня погреть? – ласковой кошкой прильнула она к впалой груди Зелепукина. Неизбалованный женским вниманием, тот потерял дар речи и на какое-то время остолбенел. Дама поощряюще улыбнулась и сама потянулась к нему губами. За первым поцелуем последовали второй и третий… Прервав на самом интересном месте четвёртый, дама запела красивым, слегка дребезжащим альтом: – Я пью до дна, а муж мой в море!.. Как выяснилось позже, муж у неё – персонаж не вымышленный. Действительно вот уже почти полгода как он бороздит просторы Атлантики на рыболовецком траулере. По этой, по другой ли причине, предложение продолжить знакомство в студенческом общежитии морячку ничуть не смутило. Пела она красиво. Не менее красиво и выпивала – каждый раз закидывая голову, как пианистка. Обалдевшему от этих красивостей Зелепукину не оставалось другого выбора, как распахнуть перед этой женщиной сердце и кошелёк. – Моя чудесница! – представлял он её заглянувшим на огонёк сокурсникам. – Мой голубоглазый червячок! – улыбалась морячка и ласково похлопывала его по впалой груди. К вечеру следующего дня отлучившийся в магазин Зелепукин с удивлением услышал, что чудесница его где-то поёт. Но где?.. Ведь явно же не в его комнате. Неужели она там ещё и пьёт?! Отыскав её у Тараса Гулько, он впал в неописуемое отчаяние. (Приказ об отчислении Тараса «за неуспеваемость и систематические прогулы» подписан и вывешен в деканате на всеобщее обозрение, но расстаться с «шестёркой» он пока что не в силах.) – Совесть где?! – взывал Зелепукин, с опаской поглядывая на Гулько. – Я и за вином уже сбегал. Пойдём домой! – Я пью до дна, а муж мой в море!.. – красиво выводила морячка, не обращая на прежнего ухажёра никакого внимания. Когда же Зелепукин попытался утащить её силой, она завизжала и до крови укусила его за палец. – Ревность – чувство небезопасное, – философски заметил Вождь и отпустил Зелепукину подзатыльник. – За что?! – возмутился тот. – В качестве отступного, – неспешным назидательным баритоном разъяснил Гулько. Через несколько дней, утомившись подругой, Вождь не придумал ничего лучше, как вернуть её назад. – Не, не, не! – заартачился Зелепукин. – Водяру хлещет, как лошадь! Да ещё и кормить её надо! – Безжалостный ты! – укоризненно покачал головой Гулько. – Она уже почти не ест. Но пьёт, зараза, действительно много. Не найдя других вариантов, он выставил подругу за дверь. Но это уже была полумера. Беззаботная жизнь морячке настолько понравилась, что она решила задержаться в общаге ещё на какое-то время. И если уж быть более откровенным, дама пошла вразнос! – Я пью до дна, а муж мой в море!.. – из самых неожиданных мест раздавался её неунывающий слегка дребезжащий альт. Кончилось тем, что несчастную женщину начали продавать – завёрнутую в одеяло, носили по этажам и предлагали желающим за бутылку спиртного. Когда же у неё пропало золотое кольцо, морячка, недолго думая, объявила, что если к обеду следующего дня оно не найдётся, то в соответствующих органах появится заявление о краже, а заодно и о групповом изнасиловании. Состоявшееся по этому поводу собрание состояло исключительно из лиц, так или иначе воспользовавшихся её благосклонностью. Председательствующий взял слово: – Довожу до сведения тех, кто не в курсе: кольцо в настоящее время заложено в ломбард, и нам необходимо его выкупить. Как оно там оказалось? Какая вам разница! Касается всех, кто не хочет скандала с «износом». Зелепукин, перепиши фамилии присутствующих. Для реализации проекта предлагаю следующее: всем любителям дармового интима участвовать в равных долях. Сколько получается человек? Двадцать шесть? Уже хорошо. Предупреждаю! Кто будет бузить и пойдёт в отказ, тот сразу получит в рыло. Итак, по червонцу с носа. Ставлю на голосование. Единогласно. Деньги сегодня же, крайний срок завтра утром, сдать Зелепукину. Он и поедет в ломбард. Зелепукин затравленно улыбнулся. На следующий день, возвращая морячке кольцо, он задержал её руку в своей. Не справившись с эмоциями, та разрыдалась: – Милый! Какой же ты всё-таки милый! – Усаживаясь в такси, обернулась и погладила его по щеке. – Червячок мой, обещаю тебе ещё один вечер. Звони… – Ага! Непременно, – раскланялся Зелепукин. – Мужу, морскому волку, привет! Новый год, как известно, праздник семейный и обитателям студенческого общежития ничего другого не остаётся, как на время его проведения превратиться в семью. Не так чтобы очень дружную, но очень большую. В предпраздничные часы настроение у всех приподнятое. На кухнях пяти этажей шкворчит, кипит и парит. Кто-то «на бреющем полёте» уже с утра. Над такими беззлобно посмеиваются – «с кем не бывает», «не рассчитал возможностей», «финиш попутал со стартом». В «шестёрке», помимо всех прочих присущих новогоднему празднику развлечений, прижилась довольно варварская традиция – под бой новогодних Курантов крушить припасённую стеклотару об кафельный пол коридора. Коридор каждого этажа, как взлётная полоса, тянется из одного конца общежития в другой. Осколков после этого праздничного «салюта» – лопатой греби! Упасть в них – плохая примета! Но падают. Да и как в Новый год не падать? И режутся жутко. Так жутко, что лужами кровь. С безобразием этим борются следующим образом: комсомольские активисты с представителями деканата проводят тотальный досмотр комнат; из шкафов и тумбочек выгребается всё стеклянное, вплоть до безобидных медицинских мензурок. И всё же в двенадцать ноль-ноль начинается вакханалия. Где эти варвары умудряются скрывать стеклотару в таком количестве, остаётся загадкой. Клуб гладиаторов – придуманное Брунычем название нашего студенческого братства. Но, если уж говорить, как есть, то это стихийно сформировавшееся сообщество раздолбаев, не чуждое приключениям, спорту и выпивке. Новый год на последнем курсе наметили встретить полным составом. И только Дулепов с Загурским, сославшись на семейные обстоятельства, сказали, что разъедутся по домам. Собранием постановили – внести в «общаковую» кассу по двадцать рублей и разделиться по направлениям деятельности. Нам с Брунычем досталась закупка и сохранность (последнее тоже немаловажно!) спиртного. Приобретение продуктов поручили Рожкову и Коте. Незаконную вырубку новогодней ёлки вызвались осуществить Макс и Ректор. И надо сказать, что они постарались. Установленный в ленинской комнате казённый обглодыш не шёл ни в какое сравнение с нашей пушистой красавицей. На остальных возложили приготовление закусок, сервировку стола и прочее. Начало праздника немного подпортил Шкет. Без пятнадцати двенадцать он попросил слова и устроил нам декламацию поздравительных виршей то ли из Кирши Данилова, то ли из Тредиаковского. Его оборвали: «Мы ещё столько не выпили, чтобы слушать твою ахинею!» – За уходящий, парни! Последний наш год в общаге! – сомкнулись стаканы и кружки. – Дрдемучие лдичности! – нахохлился Шкет. – За уходящий! Не самый был худший! До дна! Тут дверь распахнулась, и со Снегурочкой на руках появился Котя: – У Деда Мороза из-под носа увёл! Снегурка – миниатюрная студентка физмата – была откровенно навеселе, и гладиаторы не упустили возможности её потискать. Она отбивалась, но было заметно, что ей это нравится. Пока наполнялись стаканы, в дверях появился злой, с всклокоченной бородой Дед Мороз. – Так вот ты где, пад… эт… ты этакая! А я ё… под ёлкой… развлекаюсь по-твоему? – заговорил он невнятным речитативом. – Штрафную ему! Штрафную! – в едином порыве забеспокоились гладиаторы. Деду Морозу (Зелепукина не узнать было трудно) начислили полный стакан, и он, закинув бороду на плечо, пустился со всеми чокаться. – Куранты, ребята! Ура! С Но-вым го-дом! До дна-а! Встали и дружно выпили. Ура-а! Дзынь-ля-ля!.. Дзынь-ди-ли-линь-динь!.. Трах-бабах!.. В коридоре торжественный звон стекла! Снегурочку прямо на стуле водрузили на праздничный стол. В безудержном кураже, обливаясь шампанским, она возбуждённо смеялась и целовалась со всеми уже подряд. Но вот стеклотара иссякла. Умолкли последние звуки гимна. Внезапная тишина оглушила и требовала разрядки, которую неожиданно для всех привнёс Дед Мороз – прикончив «штрафную», он с грохотом рухнул под стол. Закинув его на кровать, гладиаторы ринулись в коридор поздравлять соседей. Да что там соседей! В ближайшие полчаса все обнимают всех, а парни с девчатами откровенно целуются. Ведь ночь эта… давайте начистоту!.. конечно, она волшебная. Петарды, хлопушки, бенгальские свечи, смех! А сколько повсюду нарядных девиц! И все ведь они наряжались и украшались специально для этой ночи. С Брунычем спешим на четвёртый этаж поздравить сокурсниц. За годы учёбы мы крепко сроднились. – С Новым годом, девчонки! Добра вам и счастья! Нехлебаева, Леккоева, Смоленцева, Лукина, Краснолюбова, Липпова, Копьева поднимают стаканы: – За наш самый лучший курс! Столпотворение, переборы гитары, галдёж! С Новым годом! И вас! Объятия. Смех. Под ногами хрустит стекло. Кто-то уже упал и серьёзно поранился. Да ладно! Не так уж серьёзно! В конце коридора мелькнула Олеська. Махнул ей – приветик! На дискотеке увидимся. В коридоре пятого этажа обнялись с подругой Бруныча – Валерией Чернигорой. Вообще-то мы на дух друг друга не переносим, а тут… ну, праздник же!.. как не обняться? На втором этаже возня: «Рожок! Осторожней, Рожок! У него розочка!» Незнакомец перед пышными Колькиными усами машет своим грозным оружием. Раздумывать некогда. Прямой в подбородок! Этим ударом не раз я ронял достойных соперников. Незнакомец приземляется спиной на битые стёкла. Кровь фонтанирует. – «Скорую»! Скорее «скорую»! Парня подняли и быстренько потащили вниз. Мы же с Рожковым и потащили. На вахте, воспользовавшись аптечкой, сделали кое-как перевязку. В ожидании «скорой» успели разговориться и помириться. Нормальный оказался парень. С четвёртой общаги. Строительный факультет. «Розочку, – говорит, – это я зря… не надо было…» Застирывая под краном рубаху, подумал, что неплохо бы хороший удар обмыть. Есть люди, конечно, которые после драки принципиально не пьют. Так вот! Я думаю, что им к психиатру надо. Эх, закружил алкоголь! …Очнулся от того, что целуюсь в учебке. Боже ты мой! С Маринкой с экономфака! Маринка целуется так, что ни с кем не спутаешь. Ну да… ну были у нас симпатии… ещё до Олеськи. – Марин, – отстраняю её за плечи, – ты только это… ты ничего такого не думай. – Ага, не думай! А кто мне только что говорил, что я прелесть? Терпеть не могу это слово, но спорить бессмысленно. – Допустим, – киваю, – но как… как мы с тобой оказались здесь? Какой это, кстати, этаж? Четвёртый? – Этаж угадал. А оказались обыкновенно, – смеётся. – На дискотеке ты пригласил меня танцевать. Потом я тебя. Потом ты потащил меня к себе. Ёлка у вас там вообще шикарная! Ты мне налил шампанского. Себе водки. Тут Витька зашёл с Чернигорой. С ними мы тоже выпили. Потом к нам на пятый этаж поднялись. Ты, как Инку Мальчукову увидел, татарочку нашу, так сразу же к ней обниматься. Она и не против, но стоило ей закурить, ты сразу – ко мне. Похоже, что всё это достоверно. К курящим девицам симпатия у меня пропадает мгновенно. – И что же потом? – Потом мы опять спустились на дискотеку. И там ты уже танцевал только со мной. Как будто я твоя собственность! Но мне это даже понравилось, представляешь? Потом уже сюда в учебку поднялись. Спугнули какую-то парочку. Ты сразу ко мне целоваться, и всякие слова интересные… Ты никогда таким ещё не был. – Прости! – освобождаюсь от объятий и спешу на выход. – Серёжа, зачем ты так? – Маринка кричит мне в спину, и голос её взволнован. – Олеська… ты просто не знаешь! Пустышка она! Себе на уме! Да! Да! Когда-нибудь ты поймёшь! Когда-нибудь непременно пойму. Но не сейчас. Сейчас я иду коридором, и под ногами хрустит стекло. Коридор этот длинен, как взлётная полоса. В комнате подозрительно свежий Бруныч с дымящейся кружкой чая. Вообще-то он этой ночью трудился – следил на дискотеке за музыкой, переставлял бобины. А я, получается, самоустранился. Второй уже год, как мы отвечаем в общаге за танцевальные мероприятия, но это отдельная тема. – Будешь? – споласкивает кипятком чашку. – Только что заварил. Наливает, задирая чайник под потолок – фирменный разлив Бруныча. – Деда Мороза куда подевали? – спрашиваю. – Выгнали! Подтёр бородой свои рвотные массы и с позором был выдворен. Га! – Бруныч, ехидно посмеиваясь, зевает. – Ты помнишь хоть, что творил? Неужели Маринка не всё рассказала? Самое время подумать о том, чтобы бросить пить навсегда. – Хорош тебе ржать! Говори уже! – Га-га! Вы с Котей как сговорились. Оказывается, он пригласил свою подругу из пединститута. Ты её должен помнить. Короче, представь картину. Заходит она в общагу, а Котя тут прямо у вахты насел на Снегурочку, как тарантул! Подруга его развернулась и ходу! Только её и видели! Котя теперь в расстроенных чувствах. Завтра, говорит, извиняться пойду. – Думаешь, простит? – Да кто ж её знает. Но ты-то, дружище, почище, чем Котя, корки мочил. – Да ладно! – На дискотеке к Олеське не подошёл ни разу. Сначала выплясывал с какими-то заезжими тёлками. Потом зацепил Маринку. Короче, когда ты с ней танцевал, глаза у тебя уже стеклянные были. Маринка смеётся. Голову тебе на плечо положила и Олеське у тебя за спиною ладошкой помахивает. Мол, всё у нас хорошо. У той истерика. Встала в углу и рыдает. Увели её, короче. За окном неуютное утро нового года, с синеватым, набирающим силу светом. Я злюсь на себя и на это утро и не знаю, как теперь быть с Олеськой – помирится или порвать? – Выпить у нас осталось? – спрашиваю. – Есть немного. Приятель извлекает из-под стола початую бутылку водки. На столе изобилие грязной посуды. Из закусок, кроме нескольких долек лимона, ничего уже нет – гладиаторы постарались. – А знаешь, старик, – Бруныч смакует лимон, – не так уж и плохо прожили мы эти пять лет. – Угу, – киваю. – Жалко, что мы не филологи. Есть тема, а написать некому. – Нашёл о чём жалеть! – не соглашается Бруныч. – У филологов совсем другая жизнь – зубрёжка, читальные залы, библиотеки. Скучища! А у нас без зауми и на грани фола – кулачные побоища, стёб, подруги из ресторана! Рассуждения его прерывает появившийся Максимихин: – Эти математички! Поубивал бы, честное слово! – Выпей, Володя. Просто возьми и выпей! – Бруныч выливает в гранёный стакан остатки спиртного. Размахивая стаканом, Макс продолжает негодовать: – Сначала-то всё хорошо было. И даже весело. А после двух я у этих математичек завис. Очнулся на кухне. Представляете, пятый этаж… перед глазами огни новогоднего города. Красотища! А прямо передо мной… хм… хм… короче… догадываетесь кто?.. руками в подоконник упёрлась и громко так стонет, почти орёт: «Не прячь свои чувства! Признайся же, наконец, что любишь!» А сзади в дверь, – я даже не сразу понял! – подруги её стучат и тоже орут: «Что у вас там происходит?» Оборачиваюсь, а дверь-то открыта. В открытую дверь стучат, подлюки, и ржут! Испортили Новый год, короче. Бруныч, задыхаясь от смеха, валится на кровать. Я жду, что и Макс вот-вот рассмеётся, но он серьёзен. История о том, как мы с Брунычем познакомились с двумя городскими подругами, всегда представлялась мне несколько странной. По этой, вероятно, причине начать её следует издалека. В восьмидесятые годы на танцевальных площадках страны стали появляться ведущие. Обычно – один или два человека, с запасом стандартных шуток. Они называли себя на западный лад диск-жокеями, а всё, что вокруг них кричало, свистело и прыгало, соответственно, диско-клубами. Вокруг этих клубов клубились девчата. Подозреваю, что именно эта причина подтолкнула нас с Витькой к решению – почему бы и нам в «шестёрке» не организовать диско-клуб? Решили, постановили. С названием не заморачивались. На кафедре зоотехнии открыли увесистый том ведущих быков-производителей СССР. И сразу удача! На первой же строчке искомое слово – Абрикос! Звучит? Несомненно, звучит! Внимательно вслушайтесь – «Аб-ри-кос»! Пробная дискотека «Абрикоса» у штатного общаговского диск-жокея Вениамина Форточкина никаких подозрений не вызвала. Посчитав, что это одноразовая акция, он даже помогал нам перетаскивать и устанавливать аппаратуру. Эх, знать бы ему наперёд, чем всё это кончиться. А кончилось тем, что современные ритмы загнивающего в ту пору Запада взволновали общественность. Записи эти Бруныч привёз из Одессы и из множества композиций отобрал лучшее. На следующей дискотеке Форточкина чуть ли не силой стали вытаскивать из-за пульта. «Ты устарел! – кричали ему. – «Абрикосам» – дорогу!» Форточкин сдаваться не собирался. Он состоял в комсомольском бюро факультета и слыл комсомольцем активным. Хотя и не всегда идеологически выдержанным. Так, вместо разрешённой композиции «Соки и кекс» он ставил иногда запрещённый её аналог «Виски и секс». На заседании бюро Венечка обозначил вопрос ребром – или я, или «Абрикосы»! Поставили на голосование. Тут-то и выяснилось парадоксальное – активисты, и особенно активистки, предпочитают танцевать под буржуазные ритмы. В тот же вечер отвергнутый Форточкин напился до помрачения и закатил в коридоре общаги истерику: – Люди! Три года я вас развлекал! – кричал он у лестничного пролёта, чтоб всем этажам было слышно. – Вёл эти ваши грёбаные дискотеки! Все свои важные дела откладывал, а дискотеки вёл! И что же я получил от вас? Что?! Где благодарность?! Где, я вас спрашиваю?! Веню мне было немного жаль, но лишь до того момента, пока на законную просьбу Бруныча передать ему ключ от комнаты, где хранилась аппаратура, он не начал ёрничать: – Ключик? Какой это ключик? Золотой, что ли? Председателю студкома он заявил, что ключ потерял. Ничуть не отчаявшись, мы ночью, когда уже все уснули, аккуратно отжали дверь топором, и… аппаратура на полузаконных основаниях переместилась в 209-ю. С этого дня проведение дискотек переложено было на наши плечи, и щебет девчонок вокруг «Абрикоса» становился реальностью. Упомянутые выше городские подруги были, если можно так выразиться, первыми ласточками. Итак. Дискотека. Субботний вечер. Гипсовый бюст вождя отвёрнут, как обычно, лицом к стене. Брутальный Тото Кутуньо чередуется с романтичными «Eagles», легковесный «Ottawan» – с нестареющим Элвисом Пресли. Да и вообще, каких только записей нет в фонотеке у Бруныча! Я в этот раз ведущий. В микрофон говорю по минимуму. Прослушиваю и переставляю бобины. Обычно за пультом Витька, но сегодня он, что называется, ангажирован. Его то и дело приглашает кудрявая, интересного плана девица. – Старик! – вынырнув из толпы, он совершенно уже по-свойски обнимает её за талию. – Вот! Таня нас в гости зовёт. Поворачивается к девице: – Зовёшь? Кудряшки активно кивают. – Куда поедем? – перекрикиваю колонки. – На Кукковку. – Не, не, старина, это без меня. Сами езжайте. – Она с подругой. Подруга оказалась «сравнительно крупной брюнеткой» (дословное выражение Бруныча). Признаться, к брюнеткам у меня слабость. По поводу «сравнительно крупных» я, если честно, ещё не определился. – Люба, – представилась девица и тут же упёрлась мне локтем в бок. – Не валяй дурака! Составим компанию! Дружок твой Танюшке понравился. Эх, где наша не пропадала! Поехали! Дискотеку свернули пораньше и вызвонили такси. У Танюшки квартира, как сказка из «тысячи и одной ночи» – ковры на полу и на стенах, хрустальные люстры, стильная, под тёмный морёный дуб, мебель. Шинель с подполковничьими погонами в прихожей немного насторожила. – Чья? – полюбопытствовал Бруныч – Да ладно, мальчишки! Какая вам разница? Папина. Но папа сейчас в отъезде. Кофе? Ликёры? У нас по-простому. Выкатила из кухни сервированный столик. Ликёры? Какой же студент откажется от ликёров? Тем более что таких мы ещё и в глаза не видели – «Самбука» и апельсиновый «Куантро». Приятные, надо сказать, напитки. И музыка в тему. И как-то всё очень прилично. Беседа о кинофильмах, о книжных новинках. Умеренный стёб. Да так ведь и до утра проболтать можно. Первой не выдержала Татьяна. Захлопав в ладоши, она объявила: – А теперь брудершафт! Непременно! Я настаиваю! Люба презрительно фыркнула и отвернулась. «Очень-то ты мне нужна…» – подумал я и принялся пить кофе. У Танюшки и Бруныча брудершафт трансформировался в… даже не знаю, как объяснить… словом, не размыкая объятий, они воспарили над нами и перелетели в соседнюю комнату. Оставшись с Любой один на один, я понял, что надо предпринимать какие-то действия. Но какие, если эта медведица в полтора раза крупнее меня? Почувствовав, что во рту у меня окончательно пересохло, я налил себе полстакана ликёра и выпил. Наверно, надо было предложить и ей, но я растерялся настолько, что думал… ну ясное дело, о чём я думал. Люба всё это время листала какой-то журнал. Я ждал, что глаза её мне подскажут, что делать. Но в том-то и фишка, что она их не поднимала! – Люба, – позвал я. Из динамиков плыл романтический голос Демиса Руссоса. Дотронулся до запястья: – Может быть, нам… Короче, давай потанцуем. – Зачем? Огромные её ресницы медленно взмыли вверх. (Теперь-то я точно знаю, что такой выразительно-томный взор встречается только у крупных брюнеток.) – У тебя ведь даже симпатии ко мне не возникло! – Допустим. Но у нас ещё есть резервы. – То есть? – То есть не всё допито. – Пошляк! Самый настоящий! – презрительно усмехнулась. – Терпеть не могу таких вот развлекающихся своими остротами идиотов! От столь неожиданного пассажа я несколько потерялся. – К тому же, – продолжила Люба, – ты тупо самодоволен, и это написано у тебя на лбу! Да-да, вообрази себе! Написано вот такими, – расставила пальцы на всю ширину, – огромными буквами! Ты даже не можешь себе представить, насколько сейчас ты смешон! Ты жалок, как заплакавший клоун. Это переходило всяческие границы! Не может же быть человек самодоволен и жалок одновременно? И что это за глупое выражение «заплакавший клоун»? Не слишком ли грубо? Пока я готовил ответную грубость, она неожиданно уткнулась в моё плечо и жалобно всхлипнула. Я не придумал ничего лучше, как опрокинуть её на диван. Под задравшейся юбкой обозначились плотные ноги. «Не такие уж и бесформенные», – подбодрил я себя. Сражение за юбку длилось недолго, и я, к своему стыду, его проиграл. И вообще всё оказалось гораздо хуже, чем мне бы хотелось. Увлёкшись противостоянием на нижних, что называется, этажах, я уступил и на верхнем – сильные губы Любы впились мне в шею так грубо, что не оставалось ничего другого, как закричать что есть силы. И тут только до меня дошло, что мы давно уже упали с дивана и катаемся по полу. «Не так ли зарождаются чувства?» – успел я подумать, уклоняясь от поцелуев, напоминающих укусы пчелы. Склонившееся над нами испуганное лицо Татьяны вернуло в реальность: – Тише вы! Тише! С ума сошли! Вставайте! Соседи уже в стенку колотят! – Вот же сука кудрявая! – прошептала моя брюнетка. Поднявшись, мы принялись отряхиваться и приводить себя в надлежащий вид. – Старик, нам пора, – из коридора послышался голос приятеля, и я бы не стал утверждать, что этот голос был бодрым. Витька был уже в куртке. И вообще он вёл себя как-то странно. Не задавая лишних вопросов, я быстро оделся. – Телефон запомнишь? – вышедшая провожать медведица смущённо потупилась.– Очень простой. Она повторила два раза цифры. Я отыскал её ладонь и крепко пожал. – До свидания, – слегка поклонился Татьяне. Та закивала кудряшками, совершенно не глядя в сторону моего приятеля. «Два айсберга и те бы теплей простились, – подумал я. – Но почему?» – Помнишь, в прихожей висела шинель? – спросил меня Бруныч, когда мы вернулись в общагу. От ликёров слегка сушило. Обдумывая ответ, я налил себе из чайника холодного кипятку и цедил его маленькими глотками: – Шинель как шинель. К тому же отсутствующего папы. – Подольше бы он отсутствовал, – буркнул приятель. – А звание? Ты обратил внимание на звание? – Ну-у, ясное дело! – Так вот! Ставлю тебя в известность. Это шинель подполковника Лабутенко. А Танька… короче, она его дочь. – Ты… это… Так не бывает! – от неожиданности я поперхнулся и даже закашлялся. – С этого места, дружище, подробней, пожалуйста! – Подробнее, говоришь, – Бруныч задумчиво глянул в окно (на улице быстро светлело). – Если подробнее… Поломалась она, конечно. Но я-то уже просёк, что девочка ведётся, и поставил вопрос ребром. А дальше… ну, сам понимаешь… лобзь! лобзь! (Придуманный Брунычем неологизм – от слова лобзать.) Платье… не помню, как сдёрнул с неё это платье. Чувствую, задышала! Сама уж прильнула. И тут я поднимаю глаза, а там, представляешь – он! Лабутенко! Ну, ясное дело, не сам, а портрет его! А Танька уже горит вовсю: «Где, – говорит, – у нас тут прячется мужское самосознание?! Предъявите, пожалуйста! Представьтесь по всей форме!» А у меня, ну сам понимаешь… полный упадок! «Танюш, – говорю, – а фамилия твоя как?..» Она, как от прокажённого, от меня отскочила и сразу таким металлическим тоном: «В чём дело?» Я опять на портрет, как загипнотизированный, уставился… Смотрю, а она уже оделась. Когда успела? – И что… дальше-то что? Объяснился ты? – По-твоему, я на идиота похож?! Может, и про БТР ещё надо было ей рассказать? Бруныч посмотрел на меня с раздражённым недоумением и вдруг рассмеялся: – Знаешь, что вспомнил? Только без обиды, дружище. Видел бы ты… – смех его начинал набирать обороты, – видел бы ты своё лицо, когда мы застали вас с Любой на полу в обнимку. Га-га-га! – включил он свои децибелы. Я тронул отметину на шее и тоже расхохотался: – Ага! На своё посмотрел бы, когда вы с Танюшкой… вернее уже с мадемуазель Лабутенко прощались. Так что же за фрукт этот подполковник и при чём здесь упомянутый Брунычем БТР? Дело в том, что по понедельникам студенты сельскохозяйственного факультета посещают военную кафедру, где их называют уже не студентами, а курсантами. Учётная специальность – командиры мотострелковых взводов. Премудростям боя в современных условиях курсантов обучают изрядно упитанные майоры и подполковники. (Не по принципу ли этой самой упитанности их отбирают на нашу кафедру?) Выступающий далеко за пределы ремня живот появившегося на четвёртом курсе преподавателя по технической подготовке общей картины преподавательского состава не портил. Это и был Лабутенко. На первом занятии с курсантами нашего взвода он выгнал из гаража БТР со следующими словами: – Даю вам возможность ознакомиться с боевой машиной. Всё можно трогать, переключать и пробовать, с единственным условием – не ломать! Впервые мы изучали военную технику, можно сказать, наощупь. По окончании чего подполковник Лабутенко построил нас в три шеренги и «изложил своё кредо»: – Курсанты! Главное в военной науке – это постоянная практика и старый, но очень надёжный суворовский принцип – делай, как я! Не собираюсь от вас скрывать, что это мой самый любимый принцип, поэтому будьте готовы, что называется, к неожиданностям. Теперь он диктует, а мы записываем: – …С лебёдкой и автоматической подкачкой шин разобрались. Переходим к клиренсу. Кто знает, что такое клиренс? Курсант… – заглядывает в журнал, – курсант Валентик, что означает понятие клиренс и каков он у БТРа? – Не могу знать, товарищ подполковник! – выкатив глаза из орбит, рапортует Валентик. Отпрянувший Лабутенко показательно прочищает ухо: – Дурак ты, братец! Но я тебя подлечу. Обязательно подлечу. Итак! Скажет мне, что такое клиренс… – указка утыкается в Бруныча. – Курсант, я слушаю вас внимательно. – Клиренс – есть расстояние от земли до днища. У БТРа он составляет четыреста семьдесят пять миллиметров. – В вопросах, касающихся военной техники, Бруныч подкован. – Отлично, курсант! Перенесу это «отлично» в журнал, если теперь вы убедите меня, как говорится, на практике. Вот вам для этого инструмент. Полезайте под днище и измеряйте. – Разрешите отложить выполнение! – Эстерле мнётся и показательно игнорирует протянутую ему рулетку. – Там… как бы это сказать… там… – Выполнять! – прерывает его подполковник. – Делай, как я! Упав на объёмный живот (перед занятием по технической подготовке мы все переодеваемся в казённые комбинезоны), Лабутенко, резво загребая руками, заползает под БТР, но вдруг замирает и начинает пятиться. При этом он негромко, но довольно отчётливо матерится. Причина, поколебавшая суворовский принцип, оказалась на удивление проста. Дело в том, что перед самым началом занятий по учебному плацу слонялась бездомная собаченция, которую жалостливые курсанты подкормили, кто чем мог. У кого-то оказалось в кармане печенье, у кого-то конфета. В знак благодарности псина навалила под БТРом огромную кучу, которая и оказалась сейчас перед самым носом у подполковника. Курсанты в последних рядах хихикают. В передних – прячут улыбки, но делают это так плохо, что лучше бы уж не прятали. – Становись! Указка опять упирается в Бруныча. – Курсант, ваш безобразный поступок ничем нельзя оправдать. – Това… га-га!.. товарищ подполковник!.. – Бруныч изо всех сил пытается сохранить серьёзность, но это уже за пределом его возможностей. – Ведь я не умышленно… я… га-га-га!.. пытался предотвратить… – Курсант (далее нецензурно)… вы (далее нецензурно)… поставили преподавателя в заведомо неловкое положение. Так вот! Довожу до вашего сведения, что теперь вам придётся не с бабой спать, а с учебником по моей дисциплине! Надеюсь, вы понимаете, о чём я вам тут толкую? – Не совсем, товарищ подполковник. С дисциплиной ещё ни разу не спал! – Молчать! Отвечать по уставу! – Есть по уставу! Так точно! – Ваша фамилия, курсант? – Киселевский. Взвод оживляется. Ясное дело, что Бруныч не Киселевский, и всем уже интересно, что будет дальше. Лабутенко подходит к столу и раскрывает журнал: – Курсант… как… как вы сказали, ваша фамилия? – Киселевский. – Таковая в учебном журнале отсутствует! – Товарищ подполковник, сейчас я вам всё объясню. В учебном журнале я значусь под фамилией Эстерле. А Киселевский – это мой творческий псевдоним. – Как это значишься? Как это, мать-перемать! – лицо у преподавателя становится даже не красным, а тёмно-лиловым. – Какой это хрен?! (далее нецензурно) Тво… творческий?! – Понимаете… я свободный художник, товарищ подполковник… – Ах, он свободный! Художник он, мля! И псевдоним в придачу! («псевдоним» подполковник произносит с ударением на «о»). Взво-од! Станови-ись! Сми-ирно! За некорректное поведение и попытку срыва практического занятия по технической подготовке объявляю курсанту Эстерле строгий выговор! Вольно! – Почему Киселевский? – толкаю приятеля в бок. – Не знаю. Понесло меня что-то. Вообще-то я до последнего был уверен, что к следующему занятию фамилию мою он точно уже не вспомнит. – Ага! Теперь уж, скорей, не забудет. В вопросах, касающихся военной техники, Бруныч ориентировался прекрасно, но это ровным счётом не значило ничего. Подполковник – лицо у него при этом было донельзя довольное – подлавливал незадачливого курсанта на мелочах. Для появления в журнале оценки «неуд» этого было вполне достаточно. Приятель противостоял – штудировал учебник, взывал к справедливости, спорил. Напрасный труд! Преподаватель в своём убеждении уничтожить насмешника был непоколебим. На пике этого противостояния как раз и случилось наше знакомство с Татьяной и Любой и, соответственно, поездка на Кукковку. – Он тут вовсю меня имеет, а я… получается, что… получается, я бездействую? – После очередной пикировки с мстительным подполковником Бруныч задумался. – Конечно, она его дочь… – размышлял он вслух. – Но, знаешь, мне кажется, что я ей всерьёз понравился. Короче, пора мириться! Я отреагировал скептически: – Представляю, как у подполковника Лабутенко отвалится челюсть, когда он узнает, кто претендует на руку и сердце его единственной дочери. Тема такая, что и Шекспир не побрезговал бы! – Не гони лошадей! – огрызнулся Бруныч. – Она говорила, что в лестехе* на бухгалтера учится. Это здесь рядом. И я – даже не пытайся меня отговаривать! – отправляюсь туда прямо сейчас. – Погоди, старина! У нас впереди ещё стрельбы. – Я ткнул в расписание. Разговор происходил в коридоре военной кафедры. – И, кстати, зачётные. Что мне сказать Кирюхину, если он про тебя вдруг спросит? – Га-га! – оживился приятель. – Скажи ему, что я задерживаюсь у подполковника Лабутенко. Сдаю материальную часть. Вечером Бруныч рассказал мне в подробностях о встрече с Татьяной: – Короче, в лестехе я её сразу вычислил. Вызвал с занятий. Ну… приобнял, конечно. Смотрю, реагирует правильно. «Поехали!» – говорю. Она занервничала: «Куда?» – «К тебе, – говорю. – Куда же ещё? Сейчас или никогда!» Она мне: «Сейчас не могу. Две пары ещё…» Я ей: «Смеёшься ты, что ли? Поехали быстро!» Поймали, короче, такси и на Кукковку. В квартире я её сразу предупредил: «Чай-кофе потом…» А она, представляешь, царапаться начала. Не даётся, и всё! «Что, не по правилам?» – спрашиваю. Она мне: «Ага! Вы, парни, всегда так – убалтываете доверчивых девушек на быстрый секс, а как получили своё, так сразу в кусты!» Я ей: «Ты где тут кусты видишь? И вообще, – говорю, – может быть, это у нас серьёзно?» Она… ты не поверишь!.. в лице моментально переменилась: «Ты правда, – говорит, – считаешь, что это не просто так?» – «А разве у нас может быть по-другому?» – изображаю неподдельное возмущение, а сам её в спальню, можно сказать, волоку силой. Короче, сдалась. И знаешь… – Бруныч немного смутился, – не думал даже… Девица – порох! Кудряшки летают. А я, не поверишь, старик, на портрет её папаши уставился, и чувством восстановленной справедливости ну просто переполняюсь! Роман их продлился недолго по двум причинам. Первая (сам Бруныч её категорически отрицает) заключалась в том, что у нашего учебного взвода поменялся преподаватель по технической подготовке. От подполковника Лабутенко нас передали майору Кирюхину. Оценки у Бруныча, соответственно, выправились. Майора Кирюхина мы уважали хотя бы за то, что он не был так безразмерно упитан, как все остальные офицеры кафедры. К тому же у него присутствовал, пусть не всегда понятный, но бодрый армейский юмор. О второй причине приятель рассказывал мне со смехом, но тревога в глазах его всё же порой мелькала: – У неё, понимаешь, идея-фикс. Вот уже две недели, как хочет познакомить меня с родителями. Уж очень, мол, они беспокоятся, где это вечерами пропадает их любимая дочь. – Давно пора! – Мысли Татьяны показалась мне не лишёнными смысла. – Тем более что с одним из родителей ты уже, можно сказать, знаком. – Га-га! – хохотнул приятель. – Конечно, она секс-бомба… – Вот именно! А что ещё гладиатору нужно? Татьяна мне нравилась хотя бы тем, что чувство её к Виктору было искренним. – Свобода дороже, – не согласился приятель. – Но, как бы то ни было, расстаться нужно красиво. – Красиво, по-твоему, это как? – Должна быть легенда. Правдоподобная, как скала. Впрочем, как скала не обязательно, но убедительная. – И эта легенда, я так понимаю, уже готова? – Ты поразительно догадлив! – усмехнулся Бруныч. – Личная встреча не _____________________________________________________________________________ * Лестех – лесотехнический техникум. обязательна. Лучше по телефону. У тебя двушка есть? – Сейчас посмотрю. Порывшись в карманах, я протянул ему монетку достоинством в две копейки. Затем мы спустились на первый этаж общежития, где был телефон-автомат. Бруныч набрал номер. – Танюша, привет! Нет! Сегодня никак! И вообще… я должен тебе сказать… Ты только не перебивай и выслушай до конца. На меня объявлена охота. Да! Настоящая! Это не шутка. Карточный долг. Понимаю, что не смешно. Нет! Ты не можешь помочь. Что? Га!.. Ну что ты! Папа тем более! Не хочу никого втягивать. Огромные деньги! Поймают, убьют! Не ищи меня, слышишь. Ещё раз говорю – не шутка! Уезжаю сегодня же. Да! Куда, не могу сказать. Да, даже тебе! Ты что там – плачешь, что ли? Послушай, не надо! Зачем?.. Что? Почему подлец? Как только отыграюсь, так сразу же тебе позвоню. Не надо? Что значит не надо? Ну, ладно… Тогда прощай! Всегда тебя буду помнить! Уф!.. – Бруныч повесил трубку. – Всегда буду по-омнить! – передразнил я его интонацию. – Эх, ты! Такую девчонку обидел! – Старик, надо вовремя включать тормоза! К тому же в мои планы не входит знакомство с её папашей. Га-га!.. – Витька зашёлся от смеха, но смех этот, несмотря на обычные его децибелы, показался мне не таким уж весёлым. Петрозаводск городок компактный, однако с Татьяной мы больше никогда и нигде не пересеклись. (Историю со «сравнительно крупной» её подругой придержим за кадром.) Что же касается конфликта с подполковником Лабутенко… По мнению Бруныча, он был исчерпан. Мнения подполковника Лабутенко никто не спрашивал. Дулепов освоил гитару и сразу запел. Способности к музыке у него оказались феноменальные. Плюс память, конечно. Понравилась песня – и тут же её поёт. На лестничной клетке, на кухне, да, собственно, где угодно. Особенно любит петь из Высоцкого, Визбора и Окуджавы. Не брезгует и Розенбаумом. Порой на его музыкальные вечера слетаются с этажей девчата. – Бабочки… на огонёк, – счастливо улыбается Лёхик. – Не бабочки, а моли, – поправляет Бруныч. – Невзрачные они все какие-то. Но Бруныч не прав. К примеру, Галина с филфака. Ну… нижняя челюсть немного вперёд. Но не настолько же!.. Тем более что всё остальное на месте. И голос чудесный. Прижмётся к Дулепову плечиком и выводит – «дерева-а вы мои, дерева-а…» Устроившись на подоконнике лестничного пролёта, мы часто поём втроём. Шествующие мимо агрономши придирчиво рассматривают Галину. В глазах их насмешливая тревога – как это однолюб Дулепов им изменяет? Единственная Людка Трусевич – пройдёт и не взглянет. Да если бы и взглянула, что толку? Ни одного стихотворения не посвятил ей поэт. Обидно! Всё чище сливаются голоса, всё откровеннее прижимается к музыканту плечико. Ещё день-два, и я в их компании лишний. Но тут, как это обычно случается, вмешалась тёмная сила. – Лёшечкин, – позвала она, перегнувшись через перила. – Розетка искрит. Помощь твоя нужна! Сунув гитару мне в руки, Дулепов понёсся наверх, перепрыгивая через две (один раз мне даже показалось, что через три!) ступеньки. – Э-э! Не споткнись! – обеспокоился я за приятеля. Так продолжалось три дня подряд: «Лёшечкин, лампочку… Лёшечкин, шпингалет…» Кончилось тем, что Галина, соскользнув с подоконника, исчезла и больше не появилась. Эх, дерева вы мои! А «тёмная сила» проходит теперь и сухо кивает. И не зовёт уже больше своего верного Лёшечкина. Лампочки, тумбочки, дверцы и всё остальное у «силы» в полном порядке. – Что она о себе возомнила! – негодует Дулепов. – А я ведь Галине уже и стихи посвятил. – Прочти, – попросил я. И он прочитал по памяти (чего только в этой памяти у него нет!): – Галя – безветрие моря. Галя – всегда тишина. Это с греческого, я не спорю, А по-русски, наверно, волна. Я ловлю за улыбкою милой Ваш открытый восторженный взгляд… Галя, Галечка, Галя, Галина, Нашей встрече я рад и не рад… – И как же она отреагировала? Читал ты ей? – Нет. В универе листок передал. В смысле, автограф. Фыркнула и вернула. А ведь почти уже клюнула. – Он уставился в пол и заворочал глазами. – Галя, Галечка, Галя, Галина, нашей встрече я рад и не рад… – передразнил я его с завыванием на манер Ахмадулиной. – Ха-ха! Да потому что враз она просекла, что не рад ты ей! А Волковой – рад. И несёшься к ней с низкого старта! – Жалеть-то особо не о чем! – отмахнулся Дулепов. – Ты видел, какой у неё прикус! Я, если хочешь знать, выше груди и глаза поднимать боялся! – Да брось ты! – попытался я его урезонить. – Прикус – это такая мелочь, которую со временем просто перестаёшь замечать. – Ага, – усомнился приятель, – особенно в старости, когда уже плохо видишь. Решил позаниматься в читальном зале. Не знаю, как у других, а у меня в пояснительной записке к диплому ещё и конь не валялся. По этому случаю я даже задвинул тренировку по плаванию. Бруныч с такой постановкой вопроса не согласился: – Дипломный проект не волк, и в лес, как ты его туда не заманивай, не убежит, – перефразировал он известную пословицу и укатил в бассейн. Не раз уже у меня возникало предположение, что диплом его пишется как-то сам собой. Показывал же он мне на днях аккуратно напечатанные листы, и это при том, что печатной машинки в общаге нет даже у коменданта. К походу моему в читальный зал присоединился Дулепов. Сидим. Обложились литературой. Выписываем. Корпим. Шкет за соседним столом листает томик поэта Рождественского. – Изменяешь родоначальникам русской поэзии, – говорю ему. – И с кем? С поэтом-песенником! – поддерживает меня Дулепов. – Рдасширдяю крдугозорд, – картавит, потрясая указательным пальцем Шкет. – А песенник это даже не плдохо. Блдиже к нардоду. Библиотекарша шипит: «Тише, товарищи! Тише! Вы мешаете всем остальным работать!» – К тому же Роберт свой парень, – не обращая на неё внимания, продолжает Шкет. – В нашем универе учился. – Всего лишь какой-то год, – хмыкает Лёхик. Я вспомнил лопоухое фото поэта в фойе перед актовым залом и краткую под ним запись – …принят в таком-то году… отчислен, в связи с поступлением в Литературный институт, в таком-то. И, собственно, всё. – Не скажи, Лёха, не скажи! Не каждому, знаешь ли, памятные доски при жизни прибивают вот такущими дюбелями. – Шкет неприличный жестом показывает размер дюбеля. – Да ещё и с Куусиненом на одной стене. Да и, собственно, давно уже пора разобраться, кто такой этот Куусинен? – Скосив глаза на библиотекаршу, Шкет начинает хихикать. – Каламбур, мужики! Раз уж назвали универ его именем, то все мы получаемся «куусинята». Я поддержал: – Куусинята – это которые не пьющие. А пьющие – куусинюги. Давимся хохотом. – Тс-с-с! – негодует библиотекарша. – Как вам не стыдно?! В коридор идите смеяться. – Хорошая мысль! – Шкет поднимается и возвращает ей книгу. – Спишите с меня, пожалуйста. Перемещаемся в фойе к большой деревянной статуе рунопевца. – Вот вам кандидатура более достойная, чем Куусинен. – Шкет уважительно похлопывает по деревянному кантеле. – Но так как этот северный скальд – лицо безымянное, то универ его именем назвать невозможно. Но именем Лёнрота можно было бы! А что?! Серьёзный учёный. Подвижник! Собиратель «Калевалы». Что ни говори, а университет имени Куусинена – это всё-таки пошло! – Хорош болтать! – морщится Лёхик. – Отчислят, и пикнуть не успеешь. – И кто же меня, интересно, отчислит, когда я уже в плане выпуска? – искренне удивляется Шкет. – Ленин нам что завещал? Учёт, планирование и строгий контроль! Время стукачей закончилось! Мы свободные люди и живём в свободной стране. Просто не все ещё это поняли. Говорим, что хотим. Не боимся! Родители наши боялись, а мы уже нет! – Хочешь сказать, КГБ не работает? – спрашиваю. – Работает, конечно, – Шкет на мгновенье задумывается и чешет затылок. – Вот только не надо мешать им работать. На площади со всякими идиотскими плакатами выходить не надо. Лёхик замахал на него руками, и мы возвратились в читальный зал. – Предлагаю прогуляться на Зайцева, – предложил Дулепов. – Зачем?– спросил я. – После нашего разговора о Рождественском я заинтересовался, где он проживал. Оказалось, в пятой общаге. «Пятёрка» – старейшее общежитие универа, с печным отоплением. Теперь там обитают проштрафившиеся студенты и слушатели «подгот» – подготовительных курсов. – Вот что ещё я выяснил, – информировал по дороге приятель. – Роберт в нашем университете учился с пятидесятого по пятьдесят первый. Получается, более тридцати лет назад. Говорят, что там ещё работает вахтёрша, которая должна его помнить. В достоверности информации я усомнился: – Три с лишним десятка лет просидеть на одном табурете! Интересно, насколько она нормальная? Обшитое вагонкой общежитие, выкрашенное в свежий салатный цвет, смотрелось вполне прилично. Вокруг в беспорядке берёзы и сосны. Через дорогу Онежское озеро. Отчего бы и не рифмовать тут про «притяжение костра на пустом берегу»? – Кудыть? – приподнялась на вахте завёрнутая в платок бабуля. На сизом её носу зияла внушительная, с подстриженной растительностью бородавка. Другая, размером поменьше, расположилась на выдающемся вперёд подбородке. – Бабушка, – решил говорить, как есть, – мы просто хотели взглянуть… в смысле, посмотреть ту самую комнату, в которой когда-то проживал известный советский поэт Роберт Рождественский. – Хотели они! А у нас, между прочим, тут пропускной режим! Вы, собственно, кто и откуда? – Мы, собственно, корреспонденты из молодёжной газеты, – неожиданно вклинился в разговор Дулепов. – Пишем цикл статей об известных людях, имеющих отношение к нашему городу. В этот раз о Рождественском. Если вы знали его лично, то и о вас непременно напишем. Воспоминания от первого, как говорится, лица. Так что подфартило вам, бабушка. Я посмотрел на него с восхищением – Лёхик, всегда такой честный, поймал вдруг пьянящий кураж вранья. – Подфрантило так подфрантило, – усмехнулась старушка. – А документы у вас имеются? – А как же, вот корреспондентское удостоверение, – я вынул из внутреннего кармана корочки участника зональных соревнований по морскому многоборью и сунул их вахтёрше под самый нос. Пока она вооружалась очками, удостоверение вернулось в карман. Дулепов достал блокнот и что-то в него записал. При виде блокнота старушка преобразилась: – Помню ли я Роберта? – имя прозвучало с ударением на «е». – Да как же его не помнить? Угрюмый. Ни с кем не водился. Ходил тут и всё бубнил: бу-бу-бу да бу-бу-бу. Шапку свою нахлобучит по самые брови и ходит. – Попали мы, похоже, на нужную нам старушенцию, – толкнул я Дулепова. – Ась? – вахтёрша прервала рассказ и посмотрела недоумённо. – Не даёте договорить, молодые люди. – Почему же не даём? Даём! Только, может, вы путаете его с кем-то? – спросил я. – Не-е! Такого не спутаешь! – усмехнулась вахтёрша. – Он ведь особенный был. Чем особенный? Да тем, что почти не пил. А я ведь тогда молодая ещё была. Не то чтобы писаная красавица, но симпатишная. Кадрились ко мне студентики. Она приосанилась. – Зазывали. А как же без этого? А он всё один да один. Но тоже ухаживал. Правда, робко. Подходит, бывало, и просит: «Подогрейте-ка мне, Панечка, чаю». И копеечку на вахту кладёт. А Панечка – это я. Эх, думаю, малахольный, на что мне твоя копеечка? А чайник мы вот тут – в уголку кипятили. Тут печка стояла. А сломали её, когда пожар приключился. Давно сломали. – Выходит, не нравились вы Роберту? – ударение я тоже поставил на «е». – Хе! – бабушка смущённо заулыбалась, обнажив потускневшие металлические коронки. – Скажете тоже! Дала бы, так может, и понравилась бы. Помнил бы Паню! А теперь-то он вона куда взлетел! Ага! Передачи ведёт. А бубнит всё так же. Нет, запомнила я его хорошо. Такого не спутаешь. – Понятно, – подмигнул мне Дулепов. – Так комнату можно его посмотреть? – А точно вы из газеты? У нас тут, знаете, с посторонними строго! – Да точно. Не сомневайтесь. Могу удостоверение оставить. – Я потянулся в карман за корочками. – Идите уже, – отмахнулась вахтёрша. – На втором этаже перед самой лестницей дверь. Это и есть его комната. Тока там эти… шалопаи живут. Постучите сперва. Двое парней, находящихся в комнате, встретили нас насторожено. – Что надо? – поднялся навстречу сутуловатый очкарик в спортивном костюме. Мы объяснили. – Рождественский? Ха! Опять баба Паня чудит. – Мы это… – замялся Лёхик. – Мы глянем и сразу уйдём. – Вам жалко, что ли? – вопрос мой прозвучал неожиданно резко. – Смотри-ка ты, глянут они… – с вызовом уставился на меня очкарик. – Родители не учили тебя, что грубить – это плохо? – спросил я. Второй обитатель комнаты, глядя куда-то вверх, подошёл и неожиданно сильно ударил меня в подбородок. Я инстинктивно оттолкнул его и, приняв боксёрскую стойку, приготовился к новому натиску. Но вышло совсем не то, чего я ожидал – ударившись головой о стену, парень осел на кровать и сдавленно застонал. – Э-э!.. Что ты творишь?! – Очкарик, испуганно округлив глаза, буквально на мне повис. – Он инвалид по зрению! Почти ничего не видит! – Откуда же я мог знать?! – Честно сказать, мне стало немного не по себе. – Мои извинения, старик. Но зачем же ты так? Зачем с кулаками?.. – Ты ударил слепого и сам ослепнешь! – немигающие глаза уставились мне в переносицу. Что я наделал?! Краска стыда залила лицо. В стремлении хоть как-то загладить вину я пригласил этих двух парней в пив-бар на Октябрьском. – Без обиды, ребята… пиво люблю, хоть убейте! – очкарик осушил свою кружку и сразу схватил вторую. – А с этим Рождественским нас просто уже достали. Где спал? А сохранилась ли кровать? А что здесь поэтом было написано – какое известное произведение? Ходил ли по комнате, когда сочинял? Ну откуда мы можем про это знать? Ходил, говорю! А в туалет во дворе ещё как ходил! Показать куда? Обижаются. Народу было немного, и я подозвал скучающую барменшу: – Повторите, пожалуйста. И, если можно, только пиво. Закуски достаточно. К пиву здесь в обязательном порядке подавались нарезанная крупно селёдка, кусочек чёрного хлеба, половинка яйца и холодная варёная картофелина. Барменша, поджав недовольно губы, кивнула. – А Паня, вахтёрша эта… врёт она всё! – вступил в разговор слепой. До этого он всё время молчал. Очкарик прикончил вторую кружку и потянулся за третей. – Кого она может помнить? – продолжил слепой. – Себя-то в зеркале узнаёт через раз. А этот… Рождественский ваш, он ведь… так себе поэт. Из современных Юрий Левитанский да и тот же Давид Самойлов поинтересней будут. – Но они-то в Петрозаводске не жили. А у Рождественского есть хорошие, по-настоящему сильные вещи. Неужели и «Реквием», по-твоему, это плохо? – неожиданно для себя я вступился за автора, к которому до этого дня был в общем-то равнодушен. – «Реквием»? Да. Согласен. Душу царапает. А вообще-то поэзия – дело вкуса. Барменша с выражением лица «больше не беспокоить!» принесла заказ. Сдув пену с запотевшей кружки, в разговор включился очкарик: – Вот именно – вкуса! Вы Бродского, к примеру, читали. Где? В самиздате, конечно. Вот он, на мой взгляд, гораздо значительней всех этих Вознесенских, Евтушенко и прочих соблазнённых властью поэтов. – Странное дело, – заметил Дулепов, – те авторы, которые публикуются в самиздате, по каким-то непонятным законам становятся известными и значительными. – Всё тут как раз понятно! – оскорбился очкарик. – Самиздат ничего не навязывает. Читатели либо принимают автора, либо нет. А принимают, это значит, перепечатывают и раздают знакомым. Вот вашего Рождественского перепечатывать наверняка не стали бы. – Но это ещё не значит, что Бродский поэт, а Рождественский не поэт, – не согласился Дулепов. – Будет вам! – вмешался слепой. – Да и кто такой Бродский? Нобелевский лауреат? И что тут хорошего? Для творческой личности лауреатство такого уровня – это скорее плохо, чем хорошо. Непонятно? Ну что ж… – он на секунду задумался, – попробую объяснить, как говорится, на пальцах. Работает на заводе, к примеру, специалист-фрезеровщик. Хороший специалист. И тут какому-то иностранному собранию приходит в голову сделать его нобелевским лауреатом по фрезеровке. И делают. Ведь это же всё люди решают. Но что это в конечном итоге даёт фрезеровщику? Да ничего не даёт! Он что, станет лучше работать? Да нет, скорей всего, хуже станет. Но мемуары его в учебную программу обязательно включат. Ну… если у фрезеровщиков, конечно, таковая появится. Прощаясь, мы пожали друг другу руки. Рассчитываясь, я попросил барменшу принести для парней ещё пару бокалов пива. – Только с закуской, – жёстко сказала она. «До стипендии капитала не хватит», – подумал я, но всё-таки доплатил. – Мыслящие ребята, – заметил Дулепов, когда мы вышли. – С чего это ты взял, что они мыслящие? – Рассуждают о Бродском. – Хм… Аргумент железный. Перед самой общагой он придержал меня за рукав и спросил: – Ты вспомнишь хоть одно стихотворение Рождественского? – Смеёшься ты, что ли? Возможно, какие-то строки и вспомню. Не больше. – А хочешь, прочту тебе то, что однажды меня зацепило по-настоящему? – Хочу. И он (удивительная всё-таки у этого человека память) прочёл: – Я, как блиндаж партизанский, травою пророс. Но, оглянувшись, очень отчетливо вижу: падают мальчики, запнувшись за мину, как за порог, наткнувшись на очередь, будто на ленточку финиша. Падают мальчики, руки раскинув просторно, на чернозем, от безделья и крови жирный. Падают мальчики, на мягких ладонях которых — такие прекрасные, такие длинные линии жизни. Тренировка окончена. В трюме баржи пьём чай с аскорбиновой кислотой и травами. Травы приносит тренер. Он же их и заваривает каким-то особым способом. Сегодня восемь километров надо было выбежать из тридцати двух минут. То есть каждый километр преодолеть меньше чем за четыре минуты. Все, кроме Мишки Бомберга, уложились. Он недоволен собой и выражает это громкими восклицаниями: – И зачем только Экало меня терпит?! Когда уже, наконец, выгонит? Плаваю, как бревно. Бегаю хуже всех. – Нормально ты бегаешь, – успокаивает его Серёга Мохов. Он бывший лыжник-марафонец и сложен, как древнегреческий атлет. – Четвёртую скорость включать забываешь, а так нормально. – Он с третьей попробовал сразу на пятую, но что-то пошло не так, – предполагает Кальянов. – «Десять тысяч он рванул, как на пятьсот, и спё-ёкся!» – мурлычет под нос Маляревич. У него на все случаи жизни цитата из песен Высоцкого. Бомберг взывает к вошедшему тренеру: – Александр Леонтьевич, я что, окончательно безнадёжен? – Миша, ну зачем же сразу так мрачно? Почему окончательно? Ты, главное, тренируйся. У металлургов вся сила в плавках, а у тебя в тренировках. – Вы тоже смеётесь надо мной, Александр Леонтьевич! – досадует Бомберг. – Нехорошо это! Вы всё-таки тренер. – Ну-у… – пытается выправить ситуацию Экало, – может быть, тебе не в спорте, а в чём-то другом попробовать себя реализовать? – Я в шахматы в детстве играл, – оживляется Бомберг. – И даже учебу забросил, так хорошо у меня получалось. Отец относительно учёбы занервничал и спросил меня напрямик: «Планируешь стать чемпионом?» Я говорю: «Чемпионом – недостижимо. Гроссмейстером – запросто». Тогда он посмеялся и говорит мне: «Раз чемпионом не станешь, то и смысла в таком увлечении нет!» С тех пор я про шахматы и думать забыл. – Погорячился ты, Мишка, – сочувствует Бруныч. – Гадом буду, погорячился! – смеётся Кальянов. – «Мы сыграли с Талем десять партий – в преферанс, в очко и на бильярде. Таль сказал, такой не подведёт!» – напевает Игорь. Мохов, поигрывая рельефной мускулатурой, хохочет и близоруко щурится. Однажды, вот так же прищурившись, он жестоко избил в ресторане двух офицеров, которые в адрес совершенно незнакомой ему женщины отпустили похабную шутку. – Пойдём, кислородом подышим, – предлагает мне Бруныч. Вылезаем на палубу. Бомберг за нами следом. Он возбуждён и жаждет общения: – Вот вы надо мной потешаетесь. Постоянно! А я, между прочим, знаю почему. Да! Знаю! Потому, что я еврей. – Да брось ты, Миха! – говорю ему. – Я вообще-то к людям еврейской национальности со всем моим уважением. Но только до тех пор, пока они не начинают рассказывать о том, какие они умные и талантливые. – Ну вот, – недовольно морщится Бруныч, – еврейского вопроса нам только и не хватало. – Да, умные! Да, талантливые! – горячится Бомберг. – Вот Маляревич из Высоцкого чуть что напевает. А ведь Высоцкий, между прочим, наполовину еврей. – Высоцкий по отцу еврей, – говорю. – Между тем как еврейство у вас передаётся по материнской линии. Ведь так же? – Ерунда! – отмахивается Бомберг. – Нравится тебе или нет, но все знаменитые наши учёные, артисты и музыканты на девяносто процентов евреи! – Многие из них не такие уже и евреи – в синагогу не ходят, языка не знают. Ну а то, что евреи внесли значительный вклад в науку и культуру, отрицать глупо. Но знаешь, неплохо бы разобраться, все ли из этих девяноста процентов обрезаны. – Напрасно смеёшься над нашим обрядом! В смысле гигиены это очень даже полезно. – Никто не смеётся. Обрядовость – дело серьёзное! В одном из африканских племён новорожденным девочкам удаляют, к примеру, клитор. – Извращенцы! – У Бруныча недоверчиво вытягивается лицо. – Превращают несчастную женщину в бесчувственную машину! – негодует Бомберг. – Но вы меня перебили. А я-то совсем о другом хотел вам сказать. – Да знаем мы, знаем, Мишка! Ты хотел нам сказать, что евреи – это избранный богом народ. Так ведь никто и не спорит. – Бруныч заботливо поправляет на голове у него спортивную шапочку. – Бомберг Михаил Шмульевич среди всех многоборцев самый, конечно, избранный. Из трюма появляется голова Экало: – Эй, парни, хорош тут лясы точить! Давайте на перекладину! Сегодня подтягиваемся на выносливость. Победителю двадцать талонов в диетстоловую. У Бруныча уникальная способность – просит сказать какое угодно слово и тут же называет количество букв, его составляющих. Слова мы подбираем самые заковыристые, но он не ошибся ещё ни разу. На вопрос, как это у него получается, отвечает, мол, ничего особенного, счётная машинка в голове срабатывает сама. Ещё он довольно цепко играет в шахматы. Закончил математический класс, где эта игра считалась обязательной дисциплиной. Сегодня предложил сыграть и громит меня по полной программе. Я упираюсь и уповаю на проходную пешку. – Шах! – белый слон разрушает иллюзии. Заходят Дулепов и Макс. – Слышали новость? – У Макса растерянная улыбка. – Котя сошёл с ума. – Да ладно! – Плохая шутка. Бруныч предлагает ничью. Я, облегчённо вздохнув, сметаю с доски фигуры. – Ага… хорошо бы шутка, – Макс мрачен. – Вчера его в комнату принесли младшекурсники. Мы думали, что он, как обычно, напился и до утра отоспится. Утром собираемся на занятия. Я ему – Котя, Котя! Молчит. Сопит. Из универа вернулись, а он в той же позе. Только расчёску грызёт. Да так, что зубцы отлетают. И дышит прерывисто, с хрипами. Ректору говорю, что-то с Котей не так. «Скорую» вызвали. Те его сразу в больницу. – В какую? – В республиканскую. – А с чего ты решил, что он с ума сошёл? – Расчёску грыз так, что зубы крошились! Глаза приоткрыты, а реакции – ноль! – Макс, ты не всё знаешь, – вклинивается Лёхик. – Котя вчера упал и сильно ударился головой. Мне Зелепукин рассказывал. Он в коридоре курил, а Костя спускался по лестнице. Пьяный в дымину. Полез обниматься к какой-то девице. Та увернулась. Он потерял равновесие и улетел в пролёт. Вниз головой. Лбом о ступени, короче. Зелепукин сам попытался его поднять. Да куда там! Кабан под сто килограмм! Тогда он из ближайшей комнаты позвал первокурсников. Те его за руки за ноги притащили, кинули на кровать и сразу ушли. Вечером «гладиаторы» толпились в приёмном покое нейрохирургического отделения. Дежурная медсестра попросила соблюдать тишину и сообщила следующее: Константин Июдин прооперирован час назад. Операция серьёзная – трепанация черепа. Диагноз: ушиб головного мозга. Повреждены участки левой лобной доли. Последствия непредсказуемы. Состояние больного стабильно тяжёлое. Следом за медсестрой появилась мать. Она прижимала к лицу ладони, и слёзы струились сквозь пальцы: – Эх вы! Да разве же вы друзья? Оказывается, Костя пил! А вы… зачем вы от нас, от родителей, это скрывали? Теперь вот из-за того, что вы молчали, мы потеряли сына! Врач мне сказал, что он уже никогда!.. Вы слышите, никогда не будет таким, как прежде! Махнула рукой и ушла. Вернувшись в общагу, набились в 213-ю. – Да разве могло это кончиться как-то иначе?! – угрюмо сказал Дулепов. – С другой стороны, за эти четыре студенческих года Котя прожил такую жизнь, какую другой человек и за сорок не проживает. – Ты это к чему? – усмехнулся Макс. – К тому, что он превысил лимит. Заигрался! Сейчас объясню. В индийской религиозной философии есть такое понятие – карма. То есть у каждого человека, да что там, у человека! – у каждой букашки имеется свой, отпущенный свыше предел. Превысить который нельзя! – Да брось ты тут сказки рассказывать! – отмахнулся Ректор. – Индусы за пять тысячелетий своей культуры написали одну лишь понятную книгу – «Камасутру». А всё потому, что философия в ней простая – мужчине и женщине необязательно должно быть удобно, но обязательно хорошо. – Ты лучше мне ответь на простой вопрос, – Дулепов недовольно поморщился. – Мысль материальна? Ректор озадаченно хмыкнул: – Может, для тебя и материальна. А у меня вот попробовать её на ощупь ни разу не получилось. – Напрасно прикалываешься. Материальна! Да-да! Обсмеять можно всё, что угодно. Вот взять экстрасенсов… – Слушай, Лёха… экстрасенсы, экстрасексы, – вклинился в разговор Бруныч, – Котя-то тут при чём? – Как это при чём? При всём! Вы же договорить не даёте! – Так договаривай, – разрешил Макс. – Спасибо! Договариваю! Скажите мне, сколько у Кости было женщин? Не досконально, конечно, примерно хотя бы? – Примерно полста, а может, и больше. – Вот именно – может и больше! И что же вы думаете, все они счастья ему желали? Ведь он же как – поматросил и бросил. – Какие-то, безусловно, желали, – предположил я. – Женщины бывают благодарны. – Пусть так! – перебил Дулепов. – Но большая часть их желала ему всех мерзостей мира. И, стало быть, мысли у них были чёрные! Вот и случилось с ним то, что случилось! Какое вам ещё подтверждение материальности мысли нужно? – Бред! – Ректор зевнул. – С таким здоровьем, как у Коти, пить можно было до девяноста лет. Тут случай! Неосторожный шаг. – Да нет же, говорю вам! – глаза у Дулепова возбуждённо забегали. – Случайностей нет! Все мы живём в своей карме – жизненном коридоре, вырваться из которого невозможно! – Ну и живи в своём коридоре! – Ректор поднялся. – А я в своём коридоре спать пойду. У тебя, Дулепов, каша в голове невообразимая. – Вот, вот! – Макс покрутил у виска пальцем. – Всё в кучу! И женские обиды, и карму, и материальные мысли. – Ну как же вы не поймёте?! Есть тонкие миры. И в этих тонких мирах отражается наша жизнь. И всюду взаимосвязь! Он что-то ещё продолжал говорить, но «гладиаторы» уже потянулись на выход. «Котя, дружище! – подумал я, оставшись один. – Ты выживи только…» Военные сборы. Палаточный лагерь в Лахденпохском районе, том самом, отошедшем к Советскому Союзу в результате войны с Финляндией в 1939 году. Преподаватели военной кафедры – толстые наши майоры и подполковники – в наскоро сбитых из неокрашенных досок классах читают теорию. Здесь они на вторых ролях. Реальная власть у офицеров из районного гарнизона. – Р-раздолбаи, в шеренгу по три! – срывающимся тенором строит соседей-филологов гарнизонный старлей. – Устрою я вам филологию, зайцы трипперные! (далее нецензурно). Я научу вас р-русское слово любить! Облачившись в казённые гимнастёрки, мы сразу же разделились на две категории – сержанты и «пиджаки». Сержанты – это те, у кого на погонах лычки и в прошлом, соответственно, срочная служба в армии или на флоте. Без лишних эмоций они привели себя в надлежащий вид – побрились, надраили сапоги и подшились. Пока «пиджаки» разбирались, как быть с неразрезанными портянками и как подшивать подворотнички, сержанты, покуривая, расположились немного поодаль и предались армейским воспоминаниям: «А я подошёл к майору и матом…» «И эти хвалёные кавказцы каптёрку всю ночь мне драили…» «Зарядил я АК боевыми, и дембеля наши в окна попрыгали…» Судя по долетавшим до нас пассажам, все они были героями. Героев не очень-то любят. Наверно, поэтому и поддевали мы их при каждом удобном случае. К примеру, если кому-то на марше случалось пустить ветры (служилые шагали всегда впереди колонны), взвод приходил в отчаяние: – Газовая атака! Опять сержанты! Запрещено конвенцией! Одеть противогазы! Сержанты огрызались, но это лишь подзадоривало: – Супостаты! Лычки позорят! Обжираются на тихаря с хлеборезом-толстярой! Серьёзных конфликтов, однако, не возникало. Ведь в чай добавляли бром. Капелька на стакан – и курсант спокоен, попутно и от нескромных мужских желаний избавлен. По поводу желаний курсанты тревожились – а смогут ли сразу же после сборов с заждавшимися на «гражданке» любимыми жёнами и подругами? И как объяснить, если вдруг не смогут? Тревога улеглась в тот день, когда перед строем прошла (не иначе, спустилась с небес!) жена командира соседнего взвода. Шагала она от бедра, и на затаившем дыхание плацу стало вдруг явственно слышно, как жужжат насекомые и заливаются птицы. – Зачем ты здесь? – занервничал офицер. Мы тоже занервничали – весь строй в едином порыве занервничал! – Забыла ключи, – пропела она. Я точно запомнил – не сказала, а мелодично пропела. – Ух-х-х! – выдохнул строй. Ключи опустились в изящный украшенный блёстками ридикюль. И – раз-два! – она улыбалась и шла… раз-два! – улыбалась и шла! А строй колыхался и тихо стонал. И было заметно, что ей это нравится. Уединившись, вынул из внутреннего кармана письмо Олеськи. В нём фотография. На обороте надпись: «Люблю, жду…» Разглядываю каждую чёрточку. Ещё раз переворачиваю и читаю. Олеська, милая Олеська, неужели ты ждёшь меня?! Появляется Бруныч. Гимнастёрка ему явно мала, пилотка напротив – почти закрывает уши. Скрытно, чтоб он не заметил (непременно ведь обсмеёт), убираю фото в конверт. – Ты смахиваешь на пленного немца, – говорю. – Га-га! Так я же и есть немец. И судя по тому, как нас здесь содержат, скорей всего, пленный. – Что новенького? – трое суток я был в наряде на танкодромной вышке и не в курсе последних событий. – Да так… ничего особенного, – рассказывает приятель. – Комбат застукал Рожкова с Загурским за вечерним бухлом. Бутылки конфисковал, а утром перед строем приказал их разбить. Советы, конечно, смех. «Мне тоже, ребята, весело, – говорит комбат, а сам серьёзен. – А знаете почему? Потому что это не осколки, это дипломы этих двух олухов тут лежат!» Загурыч с Рожком, конечно, притухли. Но вроде бы всё обошлось. Обоим по трое суток гауптвахты. Потом до окончания сборов в строительную бригаду. – Повезло парням. А комбат, выходит, нормальный мужик оказался. – Это он с виду грозный. Но слушай, что было дальше. Чудик один с истфака дёрнул у парней из соседнего взвода сухпай – тушёнку, рыбные консервы и всё такое. По ночам пировал сам на сам. Недолго. Разоблачили, короче. Комбат его перед строем поставил и объявляет: «Курсант, вы вор!» Тот петухом орёт: «Никак нет!» Комбат продолжает: «Вы обокрали своих товарищей! За это с сегодняшнего дня я перевожу вас в то самое отделение, которое вы подло лишили провизии». Чудик этот побледнел и в обморок – га! – Ничего себе страсти-мордасти! – Но и это не всё ещё! Следом выходит доктор Шлатгауэр и объявляет: «Курсанты, у меня для вас две новости – плохая и очень плохая! Начнём, как всегда, с плохой – ваш любимый хлеборез обоср…ся!» Плац в хохот! Он продолжает: «Теперь переходим к новости очень плохой. Сейчас он на обследовании в госпитале, и если подозрение на дизентерию подтвердится, то будет объявлен режим карантина. Для нас это означает полную изоляцию. По периметру лагеря будет вырыт глубокий ров, и, пока карантин не закончится, все мы будем дружно ходить туда по большому! А закончится он, в лучшем случае, через тридцать суток!» – Хорошего мало, – уныло озираю периметр лагеря. – Га-га! – улыбается Бруныч. – Всё нормально! К вечеру выяснилось, что предположение о дизентерии не подтвердилось. Просто этот толстяра объелся халявного масла. – Курсант, ко мне! – появляется дежурный офицер с повязкой на рукаве. – Да, это я к вам обращаюсь, курсант в панаме. – Товарищ майор, это не панама, это у меня пилотка такая. – Бруныч пытается быть серьёзным, но у него это, как всегда, получается плохо. – Пилотка? – офицер поджимает губы. – Ваша задача, товарищ курсант, не смешить противника, а уничтожать его всеми возможными способами. – Коптёрщик такую выдал. Других, говорит, не осталось. – Идите к старшине и получите нормальный головной убор. Объясните, что если такового не найдётся, то я сам приду к нему на склад и будем искать вместе. А эту… (далее нецензурно) что у вас на ушах, я выдам ему и объявлю на вечернем построении, что теперь у него такая форма одежды. Исполнять бегом! – Есть исполнять! – Бруныч разворачивается и уходит. Достаю фотографию. Слово «люблю» немного подправлено. Но что это я придираюсь к таким мелочам? Если наш взводный с утра пропускал стаканчик, то занятия в учебных классах, как правило, отменялись. Пошептавшись с преподавателями, он грузил нас на ГТТ* и отвозил на числящийся за ним объект – недостроенную танкодромную вышку. Там капитан (фамилия у него была в каком-то смысле военная – Битый) разделял наш взвод на три отделения: первое – грибники, второе – ягодники и третье, самое многочисленное, – строители. Отделение строителей комплектовалось преимущественно из проштрафившихся курсантов. В обязанность их входило, дружно летая по этажам с вёдрами, раствором и кирпичами, достраивать вышку. По окончании рабочего дня все они были усталые, перепачканные и злые. Собирателей грибов и ягод капитан инструктировал отдельно. При этом он часто ссылался на выдержки из государственной военной доктрины: – Курсанты! Кто мне скажет, в чём заключается ваша основная задача? Что? Продержаться на поле боя десять минут? Ответ неверный. Я говорю о задаче в глобальном масштабе. Не знаете? Сейчас поясню. Естественно, не под запись. _____________________________________________________________________________ * ГТТ – гусеничный транспортёр-тягач. Информация секретная. Запоминайте! Первая и главная задача советского воина – это укрепление обороноспособности нашей страны. Способов укрепления множество, и все их перечислять мы не станем. Отметим лишь то, что касается непосредственно вас. Здесь и сейчас, собирая для своего командира грибы и ягоды, вы укрепляете его материальную базу. По-армейски это называется тыл! Соответственно, боеспособность вашего командира что?.. Правильно! – возрастает! Далее наступает цепная реакция – боеспособность одного офицера повышает боеспособность части, в которой он служит. Боеспособность части влечёт за собой, как минимум, усиление боевой мощи дивизии, ну а дальше и армии в целом! Надеюсь, вопросы, даже если у вас они возникали, с этой минуты снимаются окончательно. Азимут направления: северо-северо-запад, главный ориентир – урочище Комариное. Предупреждаю первый и последний раз – курсанты, недобравшие норму лесных даров, неотвратимо пополнят ряды строителей танкодромной вышки. Отделение, смирно! Слушай приказ – с настоящего времени до обеда, то есть до двенадцати ноль-ноль вам надлежит собрать установленную норму грибов и ягод! Вольно! Приступить к выполнению! – Есть приступить к выполнению! – разобрав корзины, курсанты поодиночке и группами разбредаются по лесу. Узнав о том, что курсант Валентик прибыл на сборы с чемоданом рыболовных снастей, комвзвода выделил его в отдельную группу, состоящую, собственно, из одного человека. С этого дня Валентик на озерке, расположенном близ танкодромной вышки, удил для офицерской ухи окуней. – В случае отсутствия результата будете утоплены вместе со своим чемоданом, как дезертир! – пряча улыбку, инструктировал рыбака Битый. Результат не заставлял себя ждать. Окушки ловились. Валентик сиял. Да и как же тут не сиять, если вместо возни с раствором и кирпичами с удочкой в руках отдыхаешь на озере? – Ну-ну… – с внимательностью хищников наблюдали за счастливчиком с танкодромной вышки строители. Через пару дней они попросили Валентика помочь со сварочными работами. Защитная маска при этом почему-то не предусматривалась. Через час, нахватавшись «зайчиков», Валентик был слеп, как крот. С опухшими и слезящимися глазами его уложили на травку, а по приезду в лагерь заботливо отвели в лазарет – специальную, отстоящую отдельно от других, палатку. Кто-то метнулся на кухню и вырезал из сырой картофелины две шайбы, пристроив их ему на глаза навроде пенсне, мол, непременно поможет. И самое бы время теперь его пожалеть, но в голосах за пологом палатки слышалось совершенно другое: «отсидеться на озере думал… ага, самый хитрый… рыбачок попался на крючок… ха-ха, перекушал рыбки», и далее в том же духе. Валентик поправлял на глазах картофельное пенсне и шёпотом матерился. Историй, связанных с пристрастием Андрея к рыбалке, довольно много, но самая примечательная, пожалуй, случилась с ним на втором ещё курсе, и не без нашего с Витькой участия. Брунычу, имевшему необъяснимое влияние на молодую преподавательницу Наталью Гришину, не составило особого труда уговорить её набрать на печатной машинке объявление следующего содержания: «Такого-то, там-то, во столько-то состоится первенство университета по подлёдному лову. Приз за первое место – шарабан рыболова, за второе – удочка и так далее. По всем организационным вопросам обращаться на кафедру физики твёрдого тела к Ивановкеру И.М.» Доцент Ивановкер И.М. отличался непредсказуемостью характера. Заменяя нашего штатного преподавателя, он оставил о себе впечатление самое экстравагантное. Считается, что гениям из области физики это свойственно (вспомним Эйнштейна). Не исключено, что доцент Ивановкер И.М. числил себя в том же разряде. Объявление Бруныч «прикнопил» к доске расписаний, а я, как будто бы невзначай, подтолкнул к нему Андрея. Прочитав, тот изобразил вдохновенный восторг и умчался на кафедру физики твёрдого тела. Вечером, выслушав наше признание о розыгрыше, он поведал нам следующее: – Розыгрыш? Хм… Побольше бы таких розыгрышей! Ивановкер оказался на месте и поначалу слушал меня рассеяно. Когда же я заметил, что шарабан рыболова почти у меня в кармане, заметно напрягся. «В кармане… шарабан?..» – переспросил он. «Ну да, – говорю, – с высокой степенью вероятности, так как я давно уже знаю, чем смачивать наживку для лучшего приманивания рыбы». «Приманивание, говорите… так-так… – доцент наконец сфокусировал на меня зрение и внимательно осмотрел с головы до ног. – А позвольте поинтересоваться у вас, молодой человек, на чём вы сюда приплыли? Полагаю, на льдине?» – «Нет, – говорю. – Зачем вы так странно шутите. Дело в том, что на первом этаже висит объявление – первенство университета по подлёдному лову… приз – шарабан. И там, между прочим, написано чёрным по белому – обращаться на кафедру физики твёрдого тела, к доценту Ивановкеру. В свою очередь полагаю, что Ивановкер – это именно вы?» – «Правильно полагаете! – нервно сглотнул доцент. Потом вдруг расхохотался и говорит: – Давайте вашу зачётку!» Зачётка у меня оказалась с собой, и я её выложил перед ним на стол. «Кто у вас преподаватель по физике?» – спрашивает. «Блатков, – говорю, – преподаватель». А сам ещё никак не пойму, куда он клонит. «Это хорошо, что Блатков, – говорит. – Надеюсь, он меня поймёт». Рисует «зачёт» и расписывается. «Спасибо, конечно, – говорю, – но что это значит?» Он смотрит куда-то мимо меня и улыбается странной улыбкой: «А значит это то, что ко мне заходил шарабан, и я ему всё зачёл…» Неудачный получился розыгрыш. Напросились с Брунычем в отделение грибников. А всё для того, чтоб увидеть своими глазами дачу Маннергейма. От урочища Комариного она относительно недалеко, и нам уже объяснили, в каком направлении нужно двигаться. Места тут красивые, заповедные. Лесные озёра, в Карелии их называют ламбы, на каждом шагу. Прозрачные березовые леса перемежаются с непроглядными ельниками. В низинах обильные заросли лесного хвоща. Игольчатые листья его в столь кучном скоплении создают впечатление тумана. Туман этот, зелёный, как в сказке, плывёт над землёй и теряется в бесконечности. За сосновым бором открылась дача – белое двухэтажное здание с застеклённой верандой. С недавнего времени тут размещается офицерский госпиталь. О хозяине дачи я когда-то читал и теперь пересказываю Брунычу то немногое, что удержалось в памяти. Итак, Карл Густав Эмиль Маннергейм. Кавалергард. Картёжник. Лошадник. Боевой офицер и любимец женщин. Приученный к русским лейб-гвардейским традициям, не садился обедать без рюмки водки. В завершение карьеры – маршал и президент Финляндии. И это в стране, где тому, кто не финн, карьера заказана. А Маннергейм финном не был. В Великую Отечественную союзник Гитлера, с которым неоднократно встречался по вопросам совместных боевых действий. Финские войска под его командованием осуществляли блокаду Ленинграда с северо-запада. Несмотря на это, Сталин самолично вычеркнул Маннергейма из числа восьми высокопоставленных финских военных и политических деятелей, приговорённых к позорной смерти через повешение. Почему он так поступил? У историков на этот вопрос ответа нет. Натыкаемся на Дулепова. Он в отделении ягодников. – Угощайтесь, – протягивает нам полное верхом лукошко черники. – Когда ты успел! – запускаю руку и выгребаю хорошую горсть. Бруныч тоже не прочь поживиться, но вовремя сориентировавшийся Лёхик прячет лукошко за спину: – А вам, как я вижу, похвастаться нечем. – Увы! Действительно. Корзины наши почти пусты. – Товарищи курсанты! – Дулепов хватает себя за воображаемый лацкан и с лёгкостью перевоплощается в вождя мирового пролетариата. – Мировая революция в опасности! А вы, между тем, саботируете тыловое обеспечение вашего командира! Распустились! Давненько не читали моих работ! А между тем в архиважной статье «Тыловые ренегаты» я ясно выражаюсь о необходимости обеспечения каждого красного командира боровиками и подберёзовиками. В крайнем случае, подосиновиками и груздями! И ни в коем случае не буржуазными шампиньонами! Включаюсь в игру: – И как это вам удалось, Владимир Ильич, буквально обо всём озаботиться в своих бессмертных работах? – Нам что, – изображает недоумение Бруныч, – теперь и о грибах придётся конспектировать? – Вот именно! Конс-пек-ти-ро-вать, батеньки! И чем подробней, тем лучше! – А готова ли, Владимир Ильич, ваша статья о влиянии брома на половое воздержание курсантов? – Статья «Бром и эмпириокритицизм» в ближайшее время появится в большевистской газете «Искра». Ведь основной инстинкт курсантов военных кафедр – это, товарищи, архиважно! – И что же с этим основным инстинктом делать на практике? Ведь согласно учению Фрейда, курсанту придётся-таки заниматься самоудовлетворением?! – На практике, товарищи, получается полнейшее безобразие! И в этом, конечно же, опять виноваты меньшевики! – Лёхик грассирует и нарезает ладонью воздух. – Но я уже дал указание товарищу Бонч-Бруевичу количество брома в чае курсантов удвоить! А этого зануду Фрейда с его мастурбацией запретить! Категорически! Да, батеньки мои, запретить напрочь! – А как же ваш лозунг момента, Владимир Ильич: «Каждому здравомыслящему курсанту по женщине лёгкого поведения! Плюс электрификация всей страны!» – Лозунг этот давно не актуален, товарищи! После того, как им воспользовались эсеры, мы не в состоянии распознать, где здравомыслящий курсант, а где – притаившийся гнилой интеллигент. – Га! – подмигивает мне Бруныч. – Так это же проще простого! Каждый здравомыслящий курсант, невзирая на воздействие брома, мыслит исключительно в русле основного инстинкта. В то время как гнилой интеллигент только и занимается тем, что просто мыслит. И ещё один архиважный вопрос, Владимир Ильич. Как с точки зрения пролетарской революции надлежит поступать с так называемыми сексуальными меньшинствами? – Расстрелять, батеньки мои! Расстрелять эту гидру сексуальной контрреволюции вместе с попами и кулаками! По законам, что называется, военного времени! Надурачившись, замираем невольно перед открывшейся вдруг панорамой – в пологом распадке пронзительно-синее озеро; на противоположном берегу частокол подпирающих небо сосен; а в самом низу, меж растянувшейся россыпи серых камней, играющий на солнце ручей. – Жалко, что я не художник, – прерывает молчание Дулепов. – Но можно ведь и словами… Хотите, стишок прочитаю? Короткий. Попался мне как-то в журнале. Фамилия автора выпала, а текст как приклеился. Конечно, сейчас не сентябрь, и ещё далеко не вечер, и всё же послушайте: На тихой воде одинокая лодка. В разрывах тумана тускнеет заря. И северный лес погружается кротко в морозную ночь сентября. И клёкот совы, пролетающий через уснувшие сосны, протяжно глубок. Замшелые скалы. Сиреневый вереск. Немого костра уголёк. Военные сборы. Учения. Стрельбы. Ночные марши. Полтысячи судеб в палаточном городке. Полтысячи «пиджаков» и служивых. Теперь уже всё это в прошлом – далёком, похожем на сон. Но разве не прошлым, как ручейками река, питается настоящее? Учёные утверждают, что способность к коммерческим операциям присутствует далеко не у каждого человека. У Бруныча она определённо присутствует, и первые признаки коварного её присутствия обнаружились ещё на «картошке». «Картошка» – это, собственно, и есть начало студенческой вольницы, и это всегда сентябрь. Благословенный месяц, за который новоиспечённые первокурсники успевают подружиться, влюбиться, рассориться и снова влюбиться. Итак, сентябрь 198* года, совхоз имени Зайцева, посёлок Нижний Бесовец. В здании старой школы на двухъярусных койках обретаются пятьдесят вчерашних абитуриентов с надзирающим за ними преподавателем. Вечером – настольные игры, ужин и стихийная дискотека. Перед дискотекой – напитки. Конечно, тайком от преподавателя. Вчерашние школьники литрами пьют свободу! Днём – трудовая повинность. У девчат она заключается в фасовке и переборке. У мальчишек – это погрузо-разгрузочные работы, а также сопровождение уложенного в мешки картофеля в магазины и овощебазы Петрозаводска. В одну из таких поездок Брунычу, как он совершенно справедливо заметил, «пепёрла масть» – заведующая магазином, на радостях, что товар разгружен ударными темпами, пожаловала грузчикам по рублю. – Колоритная у вас бригада! – улыбнулась она, прощаясь. Ещё бы не колоритная! – почти двухметровый балагур Эстерле и вечно хмурый, с трудом преодолевший полутораметровую ростовую отметку, Олег Роговой. На следующей точке потребовали оплату сами. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=67239056&lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.