Звезда Давида

Звезда Давида Любовь Рябикина Они встретились в немецком концлагере. Встретились и подружились. Четырем друзьям придется через многое пройти, чтобы вернуться к своим. Первый побег не удается. На груди, лбу и языке Георгия Кавтарадзе выжжены еврейские звезды. За противостоянием непокорной четверки с новым комендантом лагеря Готтеном наблюдает весь лагерь. Второй побег окажется успешным. Однажды четверка встретится с Готтеном снова… Седой мужчина сидел в автобусе и смотрел в окно на пролетающие мимо южные просторы. Громоздились вокруг крутые каменистые склоны, покрытые то редкими пятнами трав и кустарников, то густо заросшие лесом. Мелькали мимо пестрые ненадежные осыпи камней. Проносились селения и небольшие городки. Несколько раз промелькнули грузинские блокпосты. Смуглые мужчины в пятнистой форме и с автоматами провожали автобус внимательными взглядами, но не останавливали. На лобовом стекле автобуса имелась надпись «Ветераны Великой Отечественной войны». Какими бы не были отношения двух государств, но этот святой праздник Победы по-прежнему сближал народы. Старик видел и не видел вооруженных людей у обочины. Выгоревшие за годы жизни глаза не останавливали взгляда ни на чем. В ушах отчетливо звучало «Бьется в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза…». Он потер с усилием висок, стараясь сбросить наваждение. Откуда-то доносился странный грохот. Он посмотрел на соседа, молодого парня, с наушниками от плеера на ушах. Грохот доносился из его наушников. Парень сидел, удобно откинувшись на спинку кресла и покачивая головой с закрытыми глазами в такт этого грохота. Нога в модном остроносом ботинке слегка притопывала. Старик знал, что этот молодой хлыщ сопровождает прадеда-инвалида, сидевшего через проход. Он снова отвернулся к окну. Проплыл мимо автобусного окна крутой каменистый слон. Искривленная сосенка торчала метрах в семи над землей из небольшой трещины в камне и казалась такой одинокой в ярком солнечном свете, словно прожектор высвечивающем ее. Старик сосенку уже не видел. В черно-белом мареве вставало прошлое… Казачья станица в Казахстане раскинулась вдоль черной ленты дороги, поблескивающей лужами и жирной грязью. Стояла ранняя весна. Солнце пригревало и в местах, защищенных от ветра, становилось даже жарко. На открытых местах эта жара не чувствовалась из-за холодных порывов ветра. Снег уже сошел и серая стерня по обочинам дороги торчала жесткой щеткой. Уходил прочь от села отряд молодых мужиков, одетых кто во что. Заломлены картузы на головах и треплет чубы ветер. Месили грязь сапогами «в гармошку». И залихватски играла гармонь в руках впереди идущего казака. Старались не показывать своей тоски и растерянности молодые казаки. Кто-то оскальзывается, разражаясь незлобивым матерком. Кто-то смеется над товарищем, все же угодившим рукой или коленом в грязь. Идет справа по обочинке молодой лейтенант в широких галифе. Молодцеватый, в ладно сидящей форме. Время от времени он оборачивается назад и покрикивает на казаков: – Не отставать! Разговорчики! Подтянуться! С плачем идут за отрядом бабы. Вновь падает на их плечи тяжелая работа на земле. Понимают они, как трудно придется без мужских рук. Плачут горько и время от времени кто-то начинает кричать о своем родимом. Ковыляют старики и старухи, горько вздыхая. Некоторые опираются на палки, оставляющие в грязи глубокие следы. Время от времени слышится стариковское: – И чаво этим финнам потребовалось у нас? – Жили бы сябе… – Ан нет! Земли у них видите ли мало… Весело бегут слева и справа дети. Некоторые несутся босиком, не обращая внимания на холодную землю. Чувствуется, что такие пробежки им не впервой. С завистью смотрят, забегая вперед, на братьев и отцов подростки. Не понять им пока, что война это не игра. Хвастаются друг перед другом будущими победами отцов и братьев: – Вот увидишь, мой папка весь в медалях приедет! Рыжий веснушчатый мальчишка хохочет, тыча пальцем в чернявого пацана: – Это твой-то? Да он даже стрелять не умеет, не то, что мой! Включается в разговор крутоплечий подросток, важно обрывая обоих приятелей: – Помолчал бы! Кто нынче волка в степи убил? Мой брат! Вот он действительно солдат… Станичники понемногу отстают. Вначале останавливаются старики и старухи. Затем и те, кто помоложе. Глядят вслед уходившему отряду, крестят украдкой в спины. Встают на пригорке подростки и дети, глядя вслед родным. Лишь одна баба продолжает брести за отрядом, прижимая к груди младенца. Рослая баба, красивая, но заплакано ее лицо. Опухли глаза от слез. Неспокойно на сердце женском. Вцепилась в ее широкую цветастую юбку маленькая девочка, часто падавшая и неумолчно хнычущая: – Мамка, пошли домой! Домой хочу… Не слышит баба, продолжает шагать следом и часто оборачивается молодой широкоплечий казак, шагавший в первом ряду с краю. Наконец не выдерживает и кричит: – Акулина, возвращайся! Не рви ты мне душу! Останавливается от его слов женщина. Горестно глядит вслед отряду. Девчушка сильнее вцепляется грязными ручонками в материнскую юбку. Подняв голову, с испугом смотрит на лицо матери, а то на глазах преображается. Бегут горькие слезы по щекам. Изо рта вырывается и несется над степью крик раненой птицы: – Вася-я-я!!! Родный мой… Грузинский дворик. На скамеечке в углу, под вьющейся старой лозой винограда, сидит седой старик в гимнастерке старого образца. Перед ним стол с белоснежной скатертью, заставленный разнообразными холодными закусками. Чего тут только нет! По обе стороны поставлены широкие скамейки. Над головой старика густая тень от виноградных листьев, свисающих с металлической шпалеры. Из дома доносятся оживленные женские и мужские голоса, говорящие по-грузински. Время от времени кто-то начинает говорить громче и старик во дворе вздрагивает, глядя на дверь в дом. На старенькой выцветшей гимнастерке старика, закрывая половину груди, висят ордена и медали. На широких костистых плечах погоны сержанта. Седые волосы тщательно прикрывают лоб. Седая борода закрывает половину лица. Издалека доносятся победные марши сорок пятого. Старик задумчив и грустен. С гвалтом и шумом вбегают с улицы во двор дети. Старик приходит в себя и теперь глядит на ребятишек чуть улыбаясь. Они смотрят на него, на его награды. Высокий худенький парнишка спрашивает: – Дедушка, ты расскажешь нам сегодня о войне? Ты редко говоришь об этом. Второй мальчик, большеглазый и пухлый, просит: – Расскажи, как ты в плену был и как тебя там приняли за еврея. Я говорил моим друзьям, но они не верят… Девочка, единственная среди мальчишек, тоже задает вопрос: – Дедушка Георгий, ты много фашистов убил? Старик тяжело вздыхает и смотрит на горы вдалеке. Обводит взглядом детей и вдруг откидывает седые волосы со лба. На морщинистой коже выжжена звезда Давида… Молчат дети. Молчит старик. Звезда становится все ярче и все больше. Начинает гореть красным огненным цветом. На ее фоне появляется надпись: Звезда Давида Старые грузинские мелодии. Узкая улочка грузинского города. С обеих сторон сложенные из камня заборы. Звучит голос с акцентом за кадром: – Я родился и вырос здесь, в Грузии, в пригороде Кутаиси. И по национальности я чистокровный грузин. Мой отец был простым сапожником и он был хромым с детства. Я был старшим. Мама воспитывала нас, семерых детей, пряла и ткала, вела хозяйство… Почти такой же дворик, но намного беднее. Крыша дома покрыта камышом. Не беленые стены сложены из серого камня с неровными гранями. Тоненький хилый росточек лозы в углу двора и несколько старых построек, крытых тростником. На колышки изгороди, отделяющей огород от двора, надето с десяток глиняных крынок и горшков. Блестит приставленный к стене дома и тщательно отчищенный медный таз. Сушится на шесте залатанная одежда. Женщина в длинной темной юбке, такой же темной кофте и платке старательно подметает двор, тщательно сбрызгивая его водой из широкой миски. Из дома доносится постукивание сапожного молотка. В калитку буквально влетает молодой крепкий парень и кричит: – Мама, война началась! Из города уполномоченный приехал. Радио на площади заработало. Германия на нас напала. Объявлена мобилизация. Мужчины уже собираются в центре села. Я тоже пойду на войну… У женщины веник выпадает из рук. Она прижимает обе сложенные ладони к груди и бледнеет на глазах. Потом тихо, неверяще, говорит: – Сынок, какая война? Сталин с немцем договор заключил о мире… Парень подошел ближе, собираясь объяснить. Из дома выходит широкоплечий мужчина в запачканном кожаном переднике. В руке недочиненный башмак. Он сильно прихрамывает, приволакивая правую ногу. Лицо выдублено ветрами и солнцем. Он строго говорит: – Георгий, тебе только двадцать пять. Ты жениться собираешься. Тебе рано на войну. Ты у нас единственный кормилец… Парень упрямо набычивает голову, окидывая родителей темными засверкавшими глазами: – И все же я пойду! Добровольцем. В нашей семье я самый старший и я единственный мужчина. Не красиво будет, если из каждого дома мужчины пойдут воевать, а из нашего никто не пойдет! Отец вздохнул, облокотившись на косяк. Посмотрел на застывшую жену, с мольбой поднявшую руки к нему и к небу. Кивнул грустно: – Будь я здоров, я бы пошел. Вот тут ты прав. Что же, сынок, иди! Держать не стану. Твою лозу виноградную… – Он кивнул на чахлый росток: – …я сохраню… От его слов жена заплакала, подняв передник к лицу. Веник так и лежал у ее ног. Георгий подошел к матери и осторожно обнял ее за плечи: – Мама, не плачь! Все говорят, что это не надолго. Прогоним немцев и я вернусь. Обещаю, беречь себя…. Она уткнулась ему в грудь горько плача. Из дома выскочили две девочки-подростка, удивленно глядя на мать и брата… Стоит на перегоне поезд. В теплушках переодетые в обмундирование солдаты. Двери теплушек открыты. Сидят на краю теплушки свесив ноги несколько мужиков. За их спинами толпятся товарищи. Один из сидящих тот самый молодой казак, что оборачивался к жене. Это Василий Макагонов. Мимо пробегает не молодой военный с кубарями. Все мгновенно затихают. Он смотрит на выглядывающих солдат и спрашивает: – Шоферить кто может? Макагонов отзывается: – Есть. Офицер, уже развернувшийся, чтоб бежать дальше, резко останавливается: – «Эмку» умеешь водить? Василий кивает: – Сумею, товарищ лейтенант. Пробовал несколько раз. Лейтенант командует: – Тогда бери свои вещи и за мной! Макагонов вскочил на ноги, ловя удивленные взгляды. Наскоро попрощался с сослуживцами, быстро пожимая многочисленные руки. Схватив скатку и вещмешок, выскочил из вагона и направился следом за полковником, широко шагавшим к голове эшелона… Та же станица в Казахстане. Мчится всадник во весь опор. Несколько станичников смотрят на его приближение из-под руки. Всадник резко осаживает коня и кричит: – Война! Собирай народ! Война началась! Двое мужиков метнулись к центру села. Ударил колокол. К центру села потянулись торопливо люди. Казачки бежали, подоткнув повыше подолы юбок, чтоб не мешали. Босые ноги перемалывали пыль. Подростки и дети неслись сверкая пятками. Некоторые поддерживали свисавшие портки на помочах, часто вытирая рукой вспотевшие лбы… Юрий Макагонов услышал о войне в сарае, когда собирался подковать коня на передние копыта. Было ему всего шестнадцать, но выглядел старше своих лет. После ухода брата Василия на финскую войну, все мужские дела свалились на его плечи. Он только примерился с подковой к копыту и собрался ударить молотком, как громкий крик с улицы: – Все на площадь! Заставил его выронить подкову и обернуться на распахнутые воротницы. Посмотрев на выпавшую подкову, выскочил во двор. Из дома выбежала Акулина с маленькой дочкой на руках. Притиснув ее к груди, смотрела на деверя. Выдохнула: – Хосподи! Чего случилось-то? Юрий нахмурился, внешне став еще старше. Словно действительно взрослый резко оборвал невестку, обтирая руки о какую-то тряпку, висевшую на воротнице: – Не причитай! Счас узнаю… Акулина покачала головой: – И я с тобой! Он не стал возражать. Подошел к крыльцу. Ополоснул босые ноги в старом корыте с водой. Усевшись на ступеньку, ловко обернул портянку и принялся натягивать сапоги. Но не успел. Во двор вбежали одновременно мать, сестра, старшая племянница и дядька Иван, торопливо скакавший на протезе, дополнительно опираясь о землю палкой. Мать запричитала: – Хосподи! Дитятко мое! Васенька! Ой-й-й… Юрий вытаращил глаза, уронив второй сапог: – Ты чего мам, воешь так? Мрачный дядька буркнул: – Так война ведь… С ерманцем… Вася наш рядышком с той границей. Я-то те места еще помню по четырнадцатому… На этот раз Юрий застыл, все же успев поднять сапог. Переводил взгляд с плачущих сестер на мать, затем на заплакавшую в голос Акулину, уткнувшуюся в плечо раскричавшейся дочки. Старшая племянница тоже заревела, хоть и не понимала, что произошло. Николай выдохнул тихо: – Как… Война… Так ведь пакт… Лектор вон вчерась… Дядька Иван прямолинейно объяснил, витиевато выругавшись и рубанув рукой по воздуху: – Так ерманцу чихать на той договор! Сегодня в четыре утра напал, проклятущий. Мало мы его били в четырнадцатом! Юрий неожиданно пришел в себя. Торопливо натянув сапог, вскочил на ноги: – Пошли! Послушаем, что скажут… Направился к выходу со двора. Родственники потянулись за ним. Плакали женщины и девчонки. Зашлась в заходы маленькая племянница, но Юрий не обернулся, решительно и твердо шагая к центру станицы… Он заметил, что со всех дворов потянулись к центру станицы люди. Висели на шеях мужьев и отцов бабы. Горько плакали, чуя неминучую беду… В тамбуре купейного поезда стоял и курил старик. Редко затягивался папиросой и сразу забывал о ней, глядя за стекло на мелькавшие села, городки и южную местность. В другом углу от него курили двое молодых парней, время от времени бросавших короткие взгляды на задумчивого старика, пиджак которого украшали колодки от орденов и медалей. Папироса дымилась в подрагивающей руке ветерана, падал самостоятельно пепел, а дед ничего не замечал… Петр Чернопятов узнал о войне в полдень, прогуливаясь с любимой девушкой по родному Подольску. Они шли не спеша. Держались за руки и молчали, время от времени украдкой глядя друг на друга. Иногда взгляды встречались и тогда девушка краснела, а Петр смущенно улыбался. Все утро молчавшее радио на столбе неожиданно очнулось, напугав влюбленных. Оба вздрогнули от неожиданности. Четкий голос говорил: – Сегодня в четыре часа утра, без объявления войны… Диктор говорил и говорил, а Чернопятов никак не мог оторвать взгляда от лица любимой. Нина бледнела на глазах. Испуганно вцепилась в руку Петра. Смотрела ему в лицо расширенными глазами и молчала. Неожиданно и со всей силы прижалась к нему и замерла, спрятав лицо на груди парня. Прошептала: – Петя, что теперь будет… А он, подняв голову, смотрел на репродуктор и лишь все сильнее прижимал девушку к себе, чувствуя щекой тепло ее волос. Прослушав сообщение, подхватил Нину под руку и повлек за собой к ближайшему военкомату. По дороге сказал: – Воевать будем, раз уж так получилось. Сейчас в военкомате все узнаем… Абрам Гольдберг проснулся поздно. С удовольствием потянулся на постели, весело поглядев на заглядывавшее в окна солнце. Прислушался, повернув голову к двери своей комнаты. Мать и тетя Роза что-то готовили на кухне. Раздавалось постукивание посуды. До чутких ноздрей парня дошел запах жареного лука. Он покрутил головой и вскочил, развалив стопку книг, стоявшую у кровати. Худые тощие ноги торчали их широченных трусов словно палки. Шапка кудрявых волос упала на лоб, когда Абрам наклонился. Он собрал книги в стопку и положил на стол у окна. Это была в основном юридическая литература за второй курс. Принялся торопливо одеваться. Выскочив из комнаты, наткнулся на отца. Осип Абрамович проглядывал газеты, удобно устроившись в старинном кресле. Посмотрел на сына и поздоровался: – Доброе утро, Абрам. Как спалось? Спокойно? Парень улыбнулся: – Доброе утро, папа. Экзамены за второй курс позади и я сегодня отоспался за все бессонные ночи… Отец кивнул: – Да, ты заслужил отдых. Наша мама по этому поводу испекла твой любимый пирог с луком и мясом. Абрам потер руки: – Это хорошо! Побегу быстрее умываться, пока пирог не остыл… Отец уже вслед ему посетовал: – Что-то сегодня радио молчит все утро… Абрам и внимания не обратил, скрывшись в ванной. Через пять минут он влетел на кухню с мокрой головой и поздоровался: – Доброе утро мама и тетя Роза! Где тут мой пирог? Роза Исааковна с улыбкой посмотрела на племянника и пропела: – Доброе, Абрам! Доброе! Садись к столу завтракать. Мы специально не стали тебя будить… Мать перебила сестру: – Мальчик заслужил отдых! Роза, ты лучше не болтай, а достань пирог, пока он не сгорел… Абрам взял третий кусок, когда радио «проснулось». После первых же слов диктора, кусок упал на стол, начинка разлетелась по нарядной клеенке. Мать и тетя Роза бледнели на глазах. Таким же бледным был и отец, стоявший в дверях кухни и державшийся руками за косяки. Осип Абрамович даже не заметил, что теплый халат распахнулся на груди и он выглядит неприлично… Абрам с самым суровым выражением на лице встал, едва Молотов закончил говорить. Тщательно протер руки кухонным полотенцем. Посмотрел на застывших родных: – Папа, мама, тетя Роза, я иду в военкомат… Мать кинулась к нему. Вцепилась в рубашку на груди, подтягивая сына к себе: – Нет! Ты студент! Ты должен учиться! Ты у меня один! Тетя Роза добавила дрожащим голосом: – Юристы нужны стране… Сын взглянул на отца, смотревшего на него застылым взглядом. Твердо сказал: – Папа, я должен! Осип Абрамович подошел к жене и оторвал ее руки от рубашки Абрама. Плечи опустились и он разом постарел. Взглянул в глаза сына: – Пусть идет… Он взрослый… Парень сразу направился в коридор. Женщины заплакали, выскочив следом за Абрамом в коридорчик. Отец тоже вышел из кухни, шаркая ногами в войлочных шлепанцах. Сейчас он выглядел на свои пятьдесят шесть… Йохим Кацман жил в Минске и узнал о войне от матери, которая постучалась в дверь его комнаты и встревоженно сказала: – Йохим, солнце мое, спешу тебя огорчить. Началась война! Ты представляешь? Оказывается немцы уже бомбили Минск! То-то я слышала какой-то грохот… Йохим потянулся на мягкой перине и пробурчал: – Какая еще война, мамуля? Из-за двери донеслось: – С Германией. Только что передали по радио. На улице черт-те что творится! Можешь сам посмотреть. Там снова грохочет… Кацман прислушался. С улицы доносились встревоженные невнятные голоса и странное уханье, словно падало что-то огромное. Он лениво встал с постели и зашлепал к окну. За окном царила суета. Люди куда-то бежали. Некоторые с тревогой глядели в небо. Йохим тоже перевел взгляд вверх. По небу пронеслось несколько самолетов. Он отчетливо увидел белые кресты на крыльях. Уханье приблизилось. Мать между тем снова заговорила: – К тебе можно войти? Он разрешил, натягивая халат: – Ну заходи… Мать тотчас показалась на пороге. Как всегда волосы были растрепаны и торчали из-под косынки неровными прядями. С тревогой поглядела на сына, завязывающего пояс на халате: – Что теперь будет? Он махнул рукой: – Да ничего. Портные любой власти нужны. Она покачала головой: – Ну не знаю! Боюсь, что тебя заберут в армию. Я слышала как наш сосед говорил о том, что пойдет добровольцем. Йохим хмыкнул: – Пусть идет, но я-то этой глупости делать не собираюсь! Принялся не торопясь одеваться. Мать смотрела на него во все глаза и молчала… Василия Макагонова война настигла под Бобруйском. Шла срочная эвакуация семей комсостава. «Эмка» Макагонова стояла возле дома командира танковой дивизии. Это был фактически барак, разделенный на четыре половины. В каждой жили офицерские семьи. Накануне городок бомбили немецкие самолеты и многие дома с казармами превратились в руины. Василий сидел за рулем, тревожно поглядывая по сторонам и часто оборачиваясь на раздававшиеся все ближе взрывы. Время от времени смотрел на окна командирской половины, где метались человеческие тени и невольно говорил вслух: – Господи, да хоть бы побыстрей они! Ведь не успеем! Двое солдат приволокли два чемодана и огромную туго набитую сумку. Кое-как забили на заднее сиденье машины. Макагонову пришлось выбраться из авто и поправить неловко забитые вещи, чтобы освободить место. Наконец на пороге появились мальчик лет тринадцати и девочка постарше. Следом за ними шли заплаканная красивая женщина, прижавшаяся к плечу комдива головой. Он бережно поддерживал ее за талию, держа обе ее руки в своей правой ладони и что-то тихо и быстро говорил. Макагонов увидел шевелящиеся губы. Комдив был неестественно бледен. Василий выскочил из «эмки» и распахнул дверцу перед детьми, но те не спешили забираться внутрь, оглянувшись на отца. Дружно бросились к нему и обхватили с двух сторон. Комдив услышав близкие взрывы, поторопил родных: – Лиза, Ванечка, Ирина, пора! Забирайтесь быстрее! Торопливо чмокал в щеки детей, подталкивая их к машине. Сын и дочь послушно забились на заднее сиденье. Макагонов закрыл дверцу. Обернулся. Комдив крепко целовал жену и ее руки никак не желали отпустить крепкую шею мужа. Он оторвал ее руки и почти силой усадил на переднее сиденье. Сам захлопнул дверцу. Взглянул на солдата: – Вот что, Василий, гони на станцию! Посади их в поезд. Вот документы… Он протянул шоферу несколько бумажек с печатью и собственной подписью. Оглянувшись на грузовик, затормозивший в десятке метров, добавил: – …найдешь меня на полигоне. Будем держать оборону там. Макагонов ловко подбросил руку к пилотке: – Есть! Торопливо обежал «эмку» и забрался внутрь. Увидел, как комдив бежит к грузовику и нажал акселератор. Жена комдива плакала рядом. Он покосился на нее. Посмотрел в зеркальце над лобовым стеклом. Тихо плакала девочка за спиной. Лишь мальчишка крепился, упрямо поджав и прикусив до синевы нижнюю губу. Желая ободрить, Макагонов сказал: – Лизавета Ивановна, не ревите. Вот увидите, все хорошо будет. Прогоним немца и вы вернетесь сюда… Жена комдива подняла на него заплаканное лицо: – Ах, Вася, ничего-то вы еще не поняли… Георгий Кавтарадзе выделялся среди новобранцев широченными плечами, на которых потрескивала гимнастерка и высоким ростом. Чувствовалась мощь и сила. Другие поглядывали на него с завистью. Он стоял у вагона, в котором должен был отправиться воевать. Легко держал двумя пальцами выданную трехлинейку, разглядывая оружие, пока к нему не подошел капитан Булавин. Окинул солдата усталым взглядом покрасневших от недосыпания глаз. Спросил: – Что, первый раз в руке держишь? Кавтарадзе обернулся и с сильным акцентом сказал: – Да нэт. Стрэлял. Почему патронов мало дали? Капитан помрачнел: – Нет патронов. Не привезли. Там должны дать… Булавин указал рукой куда-то в сторону, откуда доносились глухие и далекие разрывы снарядов. Посмотрел с тоской. Снова спросил: – Если я тебя вторым номером к пулемету поставлю? Справишься? Ты здоровый и в одиночку пулемет сможешь унести при случае… Кавтарадзе кивнул: – Согласен. Только покажите, как пользоваться. С пулемета я не стрелял. Булавин снова спросил: – А дома чем занимался? Георгий вздохнул, вспомнив родные горы: – Отцу помогал. Сапоги тачал. Виноград растил. Вино делал. Деревья в колхозе сажал. С отарой в горы ходил… Капитан тоже вздохнул: – Эх, жили не тужили и на вот… – Взглянул на грузина: – Вот что. Сейчас тронемся. Ко мне подойдешь. Пулемет изучать будешь… Кавтарадзе кивнул: – Хорошо, дарагой… Капитан со вздохом поправил: – Не хорошо надо отвечать, а есть! Понял, товарищ рядовой? Георгий сразу вытянулся: – Есть, товарищ капитан! Капитан махнул рукой и направился дальше… Петр Чернопятов стоял в строю таких же добровольцев у военкомата. Они были одеты в гражданскую одежду. В стороне стояли Нина, ставшая накануне его женой и две женщины, матери молодоженов. Возле матери Нины застыли еще два мальчишки-подростка. Сестра Петра, Люся, провожала на фронт мужа и тоже пришла к военкомату. На аллее стояло несколько грузовиков. Оба отца семейств стояли в строю. На руке Петра Чернопятова поблескивало серебряное кольцо. Он практически не слышал ничего из того, что говорилось на митинге. Часто смотрел на молодую жену и она уже несколько раз помахала ему дрожащей рукой, на которой блестело такое же колечко. Второй рукой прижимала к губам носовой платок. Нина изо всех сил сдерживала слезы. Матери молодоженов горько плакали и тихо плакала Люся, находившаяся на восьмом месяце, уткнувшись в плечо свекрови. Толпа гражданских молчала точно так же, как молчал строй солдат. Старый военком, седой и невыспавшийся, стоял на крыльце и продолжал говорить: – …коварный враг топчет нашу землю и надо приложить все силы для того, чтобы прогнать его с нашей, советской земли. Победа будет за нами! Враг будет разбит! По машинам! Над площадью словно шквал пронесся. Крики и плачь взлетели к небесам. Каждый что-то кричал, чего-то наказывал. Звуки сплелись в сплошную какофонию. Нина сумела протолкаться сквозь толпу к мужу и приникнуть к его груди на секунду, шепнув: – Я люблю тебя и буду ждать. Ты береги себя… Какой-то мужик втиснулся между ними и оттолкнул влюбленных друг от друга… Абрама Гольдберга провожали на вокзал всем многочисленным семейством. Собрались тетки, дядьки, двоюродные сестры и братья. Из всего семейства на фронт уходил он один, как совершеннолетний. Родственники вовсе не одобряли его решения и даже на вокзале шестидесятилетний дядя Абрахим пытался его отговорить: – Абрам, зачем ты идешь на войну? Ты и в тылу найдешь себе дело. Тебе учиться надо. Ты даже винтовку держать не умеешь. Евреи никогда не воевали… Народу вокруг было много. Неумолчный гул стоял над перроном. Люди обнимались, целовались, плакали, прощались. Кто-то стоял молча, тесно прижавшись друг к другу. Глядели в глаза и молчали. И над всем этим из репродукторов гремело: – Вставай, страна огромная! Вставай, на смертный бой! С фашистской силой темною. С проклятою ордой… Абрам, уже одетый в шинель и пилотку, в испуге оглянулся – не услышал ли кто-нибудь эти слова – и решительно возразил: – Какая учеба? Вы что, не понимаете, что вначале надо немца прогнать, а уж потом думать об учебе! Тетя Роза совала ему в руки огромную сумку со снедью и говорила с придыханием: – Абрам, тут жареная курочка, яйца, пироги. Кушай, пожалуйста и постарайся не похудеть. Ты и так слишком худой… Дядя Абрахим не отставал: – Но ты даже винтовку держать не умеешь! Давай покажу. Я однажды был в тире… Студент, понимавший, что от снеди все равно не отвязаться, сгреб сумку, разом согнувшись вправо. Вцепился мертвой хваткой в винтовку, которую пытался забрать дядя. Издалека донесся зычный голос: – По вагонам! Абрам с облегчением вздохнул. Руки дяди отпустили винтовку. Студент торопливо обнялся со всеми по очереди. С трудом закинул на платформу теплушки сумку со снедью и нырнул в теплушку сам, брякнув о край прикладом винтовки. Услышал, как заплакала за спиной родня. Мать торопливо крикнула: – Абрам, береги себя! Парень с трудом оглянулся в дверях. Солдаты напирали на его хилые плечи со всех сторон. Каждый норовил увидеть родных еще раз. Абрам заметил, как отец махнул рукой. Увидел лысую голову дядьки Абрахима. Пухленькую машущую ручку тети Сары, которую узнал по старинному огромному перстню. Поезд дернулся и он едва не вывалился из вагона. Какой-то мужик успел сгрести Гольдберга за плечо и втащил в вагон. Над ухом раздалось: – Жить надоело, салага? Абрам обернулся: рядом стоял солидный мужик лет сорока. Обмундирование сидело на нем, как влитое. Даже винтовка казалась не лишней, как у Гольдберга. Чувствовалось, что послужить в армии ему пришлось изрядно. На рукаве красовались какие-то лычки, в которых Абрам еще не разбирался. Гольдберг, оглянувшись на проплывающую мимо каменистую обочину, поблагодарил: – Спасибо вам, что выпасть не дали… Мужик окинул его пристальным взглядом: – Та-а-ак! Из интеллигентов что ли? Абрам кивнул: – Студент юридического… Солдат окинул его пристальным взглядом и покачивая головой, снова спросил: – А для какого черта на войну поперся? Гольдберг упрямо вскинул голову: – По той же причине, что и вы! Доброволец я! Мужик хмыкнул, посмотрев, как неловко держит этот долговязый парень винтовку: – Та-ак! Ты хоть винтовку держал в руках? Абрам честно ответил: – Нет. – Торопливо добавил: – Я научусь! Мужик вздохнул, беря его за плечо и протаскивая за собой к стене: – Некогда там учиться будет. Давай покажу… Гольдберг неловко тащился за ним, успев сгрести неподъемную сумку и невольно расталкивая ею сослуживцев. Некоторые негромко материли его, кое-кто успевал отступить в сторону. Пару раз раздался смешок: –Глянь, мужики, какой он баул себе набил! –Видно решил с комфортом устроиться! Йохим Кацман все же не избежал отправки на фронт. Уже к вечеру пришла повестка из военкомата, которая предписывала ему прибыть к военкомату на следующий день к девяти утра. Он молча забрал ее из рук совсем юного парнишки, с завистью глядевшего на него и молчал. Затем кивнул: – Буду… Расписался в бумажке, которую протягивал парнишка. Мать, едва посыльный ушел, заплакала: – Йохим, я чувствовала, что и нас эта беда не минует! Он попытался успокоить мать. Подошел и прижал к полному плечу: – Как только будет возможность, вернусь. Я не хочу идти никуда, но если не пойду, меня арестуют. Мать предложила: – В таком случае, может тебе стоит спрятаться? У дяди Исаака есть хороший чердак… Он перебил: – Не стоит подводить дядю. Все будет хорошо… Юрий Макагонов добился отправки на фронт, добавив себе год. Новый военком, присланный на смену старому, не знал его и парень этим воспользовался. Вечером он появился дома с известием: – Завтра ухожу на фронт. Соберите чего пожрать. Не много… У матери подкосились ноги и она рухнула на скамейку у печки. Заголосила: – Не пущу! Не имеют права забрать! Тебе шестнадцать… Сын подошел и молча обнял ее: – Мама, я сказал, что мне семнадцать и меня взяли. Не надо, прошу тебя, никуда ходить. Помнишь, отец всегда говорил – не отворачивайся от чужой беды. А сейчас эта беда общая… Мать устало встала со скамейки и покачиваясь направилась в кухню. Акулина, сидевшая у печки на скамейке и кормившая младшую дочку, заплакала. Старшая дочка, поглядев на мать, уткнулась ей в коленки и тоже заревела… Василий успел доставить к последнему отправлявшемуся составу семью комдива. Паровоз уже стоял под парами, готовый вот-вот тронуться. Оставив «эмку» на площади, Макагонов подхватил один из чемоданов и сумку и бросился к составу. Лизавета Ивановна тащила следом второй чемодан и торопила детей, часто оглядываясь: – Ваня, Ира, быстрее! К Василию почти сразу подошел патруль. Он показал бумаги и лейтенант сам проводил их к поезду. Один из патрульных солдат, по его приказу, забрал тяжелый чемодан из рук шофера. Макагонов помог жене комдива и детям втиснуться в переполненный вагон с вещами и торопливо попрощавшись выскочил на улицу. Бросился к «эмке» не оглядываясь. Поезд тронулся. Солдат выскочил на площадь. Завел машину и поехал по улице прочь от вокзала. Отъехав от станции даже сквозь гудение мотора расслышал рев немецких самолетов. Пригнувшись к рулю, посмотрел в небо. Оно было чистым и синим. Рев между тем приближался. Василий выехал из города, когда расслышал за спиной грохот взрывов. Немцы бомбили станцию. Несколько немецких самолетов устремились вслед за уходившим поездом, только набравшим скорость. Рядом с путями начали взрываться бомбы, а затем одна из них угодила в паровоз. Грохот летящих под откос вагонов, крики и стоны людей, вспыхнувший пожар – все смешалось. Бомбы летели с неба, уничтожая остатки состава и обезумевших, разбегавшихся и отползавших от вагонов людей… Василий Макагонов выбрался за город и направился к полигону, где отчетливо гремел бой. Взрывы и выстрелы приближались. Неожиданно на дорогу выскочило шесть советских военных. Один, в чине подполковника, поднял руку и Макагонов остановился, подчиняясь. На всякий случай осторожно вытянул левой рукой из-под сиденья пистолет и быстро взвел, устроив оружие под левой ногой на сиденье. Дверца с пассажирской стороны распахнулась. Подполковник властно спросил: – Солдат, какого полка? Кто командир? Почему один? Василий решил прикинуться дурачком и промямлил, разведя руками: – Товарищ подполковник, а мне не велено говорить. Скажу лишь, что я возил жену командирскую на станцию, а теперь вот назад еду, куда сказано… Военные переглянулись. Подполковник приказал: – Ладно. К себе ты еще успеешь. Увезешь майора Федотова, куда он скажет. Мы из особого отдела. Понял? Макагонов закивал, словно китайский болванчик и выпалил, вытаращив в деланном испуге глаза: – Так точно, понял! – Нашел глазами майора с неприятными цепкими и светлыми глазами: – Садитесь, товарищ майор! Увезу, куда скажете. Подполковник сказал: – Подожди минутку… Отошли в сторону от машины и о чем-то быстро и тихо заговорили. Василий не смог услышать ни слова. Видел лишь, как полковник что-то приказал майору. Тот направился к «эмке» и сел на заднее сиденье, коротко приказав: – Гони прямо! Макагонову вся эта белиберда не понравилась, но особисту возражать он не осмелился. Дорога шла по лесу. С обеих сторон стояли сосны, елки, березы, кустарники, цвели цветы и только птицы петь перестали, напуганные грохотом. Ехали около пары километров, когда впереди Василий увидел колонну танков. Он сразу определил, что это немцы и обернулся с вытаращенными глазами: – Товарищ майор, немцы! Тот, слегка наклонившись вперед, жестко глядел на него. Спокойно ответил: – Едь! Они нам ничего не сделают. Жить будешь как человек при новой власти… Макагонов все понял. Он резко обернулся уже с оружием в руке. Направил пистолет на врага. Вальяжный вид с майора слетел. Он сгребся рукой за кобуру, но не успел. Два выстрела отбросили его тело назад. Нелепо выгнувшись на сиденье, он так и застыл с открытым ртом. Немецкая колонна приближалась. Макагонов с трудом развернул машину и понесся назад. Несколько выстрелов из переднего танка подняли кучи песка и земли слева, сзади и впереди машины. Василий круто выкрутил руль и успел уйти в сторону от следующего выстрела. Он петлял между деревьев словно заяц. Лес в этом месте был довольно редкий и метаться не представляло особого труда. Оглядываться было некогда. Он смотрел вперед немигающими глазами и молился. Впервые молился Господу, громко шепча: – Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое, да приидет царствие твое… Когда очередной взрыв прогремел всего в десяти метрах, Макагонов взмолился: – Господи, помоги мне! Впереди встала сплошная стена берез и он вынужден был остановиться. Свернул за огромную елку. Выскочил из машины, прихватив пистолет и кинулся бежать по лесу. Свернул за вторую густую елочку и только там обернулся. Немецкий танк остановился возле его машины. Макагонов увидел, как соскакивали на землю немцы, как смотрели по сторонам. Он понял, что они не видели, куда он точно побежал. Оглядевшись по сторонам, кинулся бежать дальше. Туда, где шел бой остатков его полка, фактически не имеющего танков… Выбрался на небольшую поляну и отпрянул. По лесу шла густая цепочка немецких автоматчиков. Его могли заметить с минуты на минуту. Василий бросился прочь от немцев, но убежать далеко не сумел. Сразу трое немцев выросли перед ним, как из-под земли, наставив автоматы. Один рявкнул: – Хальт! Хенде хох! Стволом автомата указал, чтоб он поднял руки. Макагонов понял, что сопротивление бесполезно и бросив пистолет, поднял руки. Немцы шустро обыскали его, переговариваясь между собой. Все трое были молоды, примерно его возраста. Посмотрели на запыленные старые ботинки с обмотками, но не соблазнились ими. Один нашел документы и фотографию жены с маленькой дочкой. Показал фото Акулины остальным. Взглянул на солдата и подняв большой палец, вернул фото, сказав: – Гут! Отшень красиво! Пошёль… Василий тяжело вздохнул и направился в сторону, указанную немцем. Вскоре его и еще с десяток пойманных солдат вывели к дороге, по которой гнали колонну пленных и втолкнули в нее. Многие солдаты в колонне были ранены. Товарищи буквально тащили их на себе. Тех, кто падал, конвоиры пристреливали… Георгий Кавтарадзе лежал за пулеметом, глядя на приближавшуюся густую цепь немцев. Этих цепей было несколько. Напарник Георгия лежал в стороне тяжелораненый и глухо стонал. За время небольшой передышки, пока фрицев не было, Кавтарадзе успел перевязать его обрывками рукавов собственной гимнастерки. Рядом лежали два оставшихся диска и граната. Кавтарадзе огляделся по сторонам. После немецкой артподготовки всюду дымились воронки. Доносились крики и стоны раненых, русский мат и даже молитвы. Тут и там выглядывали каски и пилотки оставшихся в живых солдат. Чуть двигались стволы трехлинеек. Их хозяева выбирали цель. Комиссар с перевязанным плечом с трудом пробирался ползком от бойца к бойцу и что-то торопливо говорил каждому. Георгий посмотрел на приближавшуюся цепь и понял, что к нему комиссар уже не успеет. Он старательно прикрыл пулеметные диски мешком и прицелился. Услышав крик комиссара: – Огонь! Нажал на гашетку. Длинная очередь выкосила почти половину первой цепи. Редкие выстрелы из трехлинеек звучали со всех сторон, но Кавтарадзе этого не слышал. Он торопливо заряжал второй диск, чтобы успеть и не пропустить вторую цепь к их неглубоким окопам, вырытым наспех в песке. Пули из немецких автоматов вскидывали фонтанчики песка все ближе к пулеметчику. Еще одна пуля попала в стонавшего напарника и тот затих, пару раз дернувшись и захрипев. Георгий обернулся на долю секунды на этот хрип. Увидел пробитое горло и снова нажал на гашетку… Сколько длился бой он не знал. Увидел лишь, как немцы откатываются, пятясь и отстреливаясь. Кавтарадзе сообразил, что сейчас снова будет артподготовка по их окопам и особенно достанется ему. За недолгое время пребывания на фронте, грузин научился многому и догадывался, что огонь его пулемета наверняка засекли. Не долго думая, он сгреб пулемет и вскинув его на плечи вместе с вещмешком, оставшимся последним диском, винтовкой и гранатой, начал выбираться из окопчика, посмотрев на напарника и сказав: – Извини, дорогой! Не могу тебя с собой унести и похоронить… Все же наклонился и забрал у парня висевший на груди мешочек, где, как он знал, хранился адрес его семьи. Метнулся в сторону, сразу услышав вопль комиссара: – Кавтарадзе, назад! Грузин не обернулся, услышав свист приближавшейся мины. Припустил еще быстрее к огромной воронке метрах в ста. Он успел упасть за спасительный бугор и скатился на дно вместе с пулеметом, держа его на груди, когда в окопах вновь начался ад. Успел закрыть затвор оружия вещмешком. Вздыбленная земля парила в воздухе сплошной завесой, из-за которой даже солнце пропало. Сплошной грохот закладывал уши и Георгий поплотнее закрыл их ладонями, прижавшись к земле, как можно плотнее. На память пришли молитвы, которым его учила старая бабушка в детстве. Он шептал их на грузинском пересохшими губами, все плотнее прижимая голову к коленям. На его спину и плечи со всех сторон сыпался песок, вырванная трава, ветки кустарника и срезанная осколками листва. И вдруг артобстрел прекратился. На мгновение наступила просто оглушающая тишина. Кавтарадзе приподнял голову и пополз к краю воронки. С этого небольшого возвышения ему было прекрасно все видно. Над полем боя стояла мертвая тишина и вдруг ее прорезал человеческий стон, затем еще один и еще. Над, казалось бы, мертвыми окопами вновь начали приподниматься головы, отряхивающие с себя песок и пыль. Комиссара нигде не было видно. Георгий выволок пулемет на край воронки, быстро разгреб песок лопаткой и установил оружие так, чтоб оно стало не очень заметно. Проверил затвор, вставив последний диск. Оглянулся на шумевший всего в какой-то паре сотен метров белорусский лес, а потом устроился за пулеметом поудобнее, вглядываясь вдаль, где вновь показались немецкие солдаты. На этот раз они шли осторожно. Перебегая от укрытия к укрытию и стреляя во все, что казалось им опасным. Патронов они не жалели. Пулемет Кавтарадзе заговорил, когда немцы приблизились на сотню метров. Ближе подпускать их Георгий побоялся. Он стрелял прицельно, короткими очередями, стараясь экономить патроны. Пулемет выкинул последнюю пулю и коротко щелкнул. Кавтарадзе вздохнул. Немного стащил оружие вниз. Вмял его в рыхлый песок и осыпал на него песчаную стенку. Пулемет исчез под слоем песка, а он взялся за винтовку. Передернув затвор, прицелился в длинного худого немца с закатанными по локоть рукавами мышастого френча. Нажал на курок. Немец взмахнул руками выпуская автомат и рухнул на землю. Кавтарадзе поймал еще одного фрица на мушку и снова не промазал. Мордастый откормленный фельдфебель вначале рухнул на колени, а затем растянулся на перепаханной взрывами земле. Выстрелы со стороны русских окопов звучали все реже. Когда немцы вплотную подошли к окопам, чей-то голос крикнул: – За Родину! За Сталина! Вперед! Ура-а-а! Остатки полка поднялись в атаку. Георгий, у которого кончились патроны к винтовке, швырнул в приближавшихся фрицев последнюю гранату и тоже пошел в атаку, держа трехлинейку, как дубинку. Все смешалось. Немцы и русские катались по земле, стараясь убить друг друга. Выстрелов больше не было. Дрались ножами, прикладами, кулаками, вцеплялись пальцами в горло друг другу, кусали зубами. В ход шло все, что попадалось под руку. Над полем звучала русская и немецкая ругань. Кавтарадзе легко отмахивался сразу от пятерых фрицев, пока винтовку из его руки не выбили. На него тут же насели человек семь фрицев, пытаясь прижать к земле, но он вдруг поднялся во весь свой рост и стряхнул немцев, словно медведь собак. Гимнастерка покрылась дырами, сквозь которые проглядывало смуглое тело. Въехал кулаком в лоб подбежавшего солдата и тот растянулся на песке без движения. Второй немец получил лихой удар в челюсть и тоже отключился. Кавтарадзе замахнулся для следующего удара, но зашедший за его спину немец врезал ему автоматом по затылку и грузин рухнул на землю. Пилотка упала на землю. Пять оставшихся немцев столпились возле его тела, стирая пот и оглядываясь. Бой давно прекратился. Нескольких легкораненых русских солдат немцы погнали куда-то влево. Тяжелораненых пристрелили. Тут и там раздавались очереди. Один из столпившихся возле Кавтарадзе немцев начал поднимать автомат, чтоб пристрелить здоровяка, но пожилой солдат остановил: – Подожди. Смотри, какой здоровый. Он может принести пользу Германии. Молодой возразил, указав на кудрявые темные волосы Георгия: – Это же еврей! Пожилой кивнул головой: – Ну и что? Я таких здоровенных солдат еще не встречал. К тому же я ни разу не видел, чтобы жиды дрались так. Пусть гауптман Винке сам решит, что с ним делать. Посмотри, он дышит? Молодой опустил автомат. Наклонился и с брезгливой миной на лице дотронулся до шеи Георгия. Кивнул: – Дышит… Отбросил как можно дальше русскую винтовку и даже крышку от разбитого ящика. Потрогал пальцами роскошный набухающий фингал под глазом и поморщился. Посмотрел на товарищей – все имели синяки. С невольным уважением поглядел на распростертое у ног тело. Пятеро немцев достали сигареты. Стояли и ждали, когда Кавтарадзе очнется… Остатки пехотной роты, в которую входил Петр Чернопятов умудрилась оторваться от немцев и скрыться в белорусских непроходимых болотах. Осталось не больше двух взводов. Они тащились по болоту поминутно спотыкаясь. По пояс мокрые и грязные. Тащили с собой несколько носилок, на которых лежали трое тяжелораненых. Двигались с трудом, еле вытаскивая ботинки с обмотками из вязкого месива. С трудом выбрались на крошечный бугорок суши и попадали кто где. Минут через пятнадцать сержант Веселов поднял голову и хрипло спросил: – Никто не отстал? Солдаты начали переглядываться. Широкоплечий кряжистый мужик ответил: – Вроде нет. Как шло двадцатеро, так и осталось… Веселов попросил: – Мужики, подсчитайте, сколько боезапаса имеется… Чернопятов спросил: – Товарищ сержант и немецкие считать? Веселов удивленно обернулся на него: – А откуда немецкое-то появилось? Мы вроде в рукопашной не участвовали… Петр помялся: – А я участвовал. Когда отходил на трех фрицев нарвался. Так я им гранату, а потом два автомата исправных забрал и три полных рожка нашел… Сержант внимательно посмотрел в измазанное грязью юное лицо: – Запамятовал, как тебя там… Чернопятов вскочил на ноги и доложил по всей форме: – Рядовой Петр Чернопятов! Кто-то одернул его: – Да потише ты! Немцев накличешь… Вот идиот! Веселов решительно заступился: – Отставить разговорчики! Молодец, рядовой! Ну-ка, покажи, что у тебя… Петр с готовностью протянул оба немецких автомата и все три рожка. Невольно похвастался, снимая вещмешок и доставая из него одну за другой шесть немецких гранат-толкушек: – Вот еще что нашел и еды немного… Вытащил из того же мешка пару немецких фляжек, два круга домашней белорусской колбасы, кусок сала в газете и несколько больших ломтей хлеба, аккуратно завернутого все в те же газеты. Сержант скомандовал: – Провизию разделить между всеми. Боеприпасы тоже всем поровну, кроме раненых… Пожилой солдат сразу занялся провизией. Трое солдат помладше принялись делить боезапас и оружие, спрашивая каждого: – У тебя чего сохранилось? Люди отвечали вполголоса. Потом кто-то тихо сказал: – Помер капитан Инарин… Все оглянулись на эти слова. Веселов вздохнул: – Придется здесь хоронить. Выройте могилу… Тот же голос возразил: – Невозможно. Вода не даст. Веселов снова вздохнул: – Как сможем, а похоронить надо. Раз уж вынесли его, то и похоронить должны по-человечески. После войны перезахороним. Там документы остались? Грязная рука протянула командирскую планшетку и документы командира: – Вот… Все, что нашли… Несколько солдат отправились на самую высокую точку островка и принялись рыть могилу. Сержант, не глядя, забил документы в нагрудный карман гимнастерки. Открыв командирский планшет, развернул карту, пытаясь сориентироваться. Поняв, что не сможет, сделал серьезное лицо и объявил: – Вот что, пойдем к линии фронта. На звук, как говорится. Сейчас карта бесполезна. Не ясно, где находятся немцы. Авось прорвемся… Но прорваться не удалось. Когда выходили из болота, маленький отряд попал в плотное кольцо немцев. Они приняли неравный бой, залегши на крошечной полоске суши. Уже через пятнадцать минут от двадцати бойцов осталось всего пятеро, совершенно безоружных солдат. Погиб сержант Веселов. Переглянувшись, пятеро подняли руки. Петр Чернопятов попал в плен легкораненым в руку… Юрий Макагонов попал служить в пехоту и отличился в первом же бою. Когда немцы попытались обойти наши окопы с левого фланга, он один умудрился отогнать их гранатами и не дать зайти в спину. Пули свистели над головой, рвались гранаты, но он старался не обращать внимания. Пригибался к земле, ругался вполголоса и… молился, вспоминая полузабытое и перескакивая с пятого на десятое: – Отче наш… Да куда вы на хрен лезете?!. Да святится имя твое… Вот кодла фашистская!.. Спаси сохрани и помилуй… – Швырнул очередную гранату и без передыха выпалил: – Получай, Гитлер от казака тумака! Господи, Иисусе Христе, да что это получается-то? Откуда их столько-то? После боя к нему подошел майор в запыленной гимнастерке. Посмотрел в грязное лицо со светлыми полосками от пота и утверждая, сказал: – Живой? Это хорошо! Переведу-ка я тебя парень, в разведку. Там такие как ты, отчаянные, нужны… Вот так была решена судьба Юрия Макагонова… Абрам Гольдберг изучал винтовку все время, пока ехали на фронт. Здоровяк, оказавшийся старшиной Квасько, бился с ним сутки, показывая, как заряжать винтовку и целиться. Во время коротких остановок занимался своими делами, а потом снова подходил к студенту. Абрам умудрился сбить пальцы затвором, рассыпать на пол вагона все выданные патроны, а потом случайно заехал прикладом измученному старшине в лоб. Квасько больше мучиться не пожелал. Потирая лоб, посмотрел на новобранца и сказал: – Вот что, парень… Военная наука тебе, вижу, не дается. Солдат из тебя никудышный, право слово. Определю-ка я тебя помощником к нашему повару. Уж думаю дрова собирать и воду таскать ты сумеешь. Вот остановимся и поговорю с командиром… Гольдберг возражать не стал, понимая, что действительно солдат из него плохой. Решил пока побыть помощником повара и одновременно научиться пользоваться трехлинейкой. Он посмотрел на лежавшую рядом винтовку и тяжело вздохнул. Квасько действительно поговорил с командиром, объяснив все. Капитан взглянул на выглядывающее из вагона лицо Абрама и кивнул: – На кухне тоже надо кому-то работать. Разрешаю отправить рядового Гольдберга помощником повара на кухню. Можете идти. Старшина вскинул руку к пилотке и четко повернулся, чтобы уйти. Капитан остановил: – Да, вот еще что… Скажешь повару, что я приказал. Пусть учит парня готовке. Мало ли что бывает… Квасько снова повернулся: – Есть! И отправился к своему вагону, широко шагая вдоль состава. Старенькая форма ладно сидела на нем. Абрам с завистью смотрел ему вслед, а затем посмотрел на себя – форма сидела на нем, как на пугале, топорщась во все стороны… Абрам прослужил на кухне две недели. Повар оказался уже не молодым мужиком с седой головой и крепкими красными руками, которыми он ловко чистил картошку. Обе эти недели войска непрерывно отступали под натиском немцев. Временами немецкие снаряды рвались поблизости от кухни и в эти минуты повар Анюткин крестился и шептал посеревшими губами: – Господи, матерь пресвятая Богородица, спаси и сохрани нас от ворога лютого… Глядел на небо, пригибаясь к земле. Время от времени покрикивал на застывавшего в полный рост Абрама: – Ты чего застыл, как статуй? Ложись, дурень! Вот немец прицелится, да как бухнет снарядом и поминай, как звали… Гольдберг хоть и был плохим солдатом, но он был начитанным. Наблюдал за разрывами и говорил Анюткину: – Дядя Евсей, если сюда и угодит снаряд, то случайный. Мы же в тылу и до линии обороны от нас больше километра. Евсей тут же вставал и ругался беззлобно: – Вот навязали мне студента! Дурында бестолковая, а туда же, меня учит. Шел бы дровец что ли, принес, чем стоять… И Гольдберг послушно отправлялся собирать дровишки. Временами Абрам тащил еду в двух огромных бачках и рюкзак с хлебом за спиной прямо на позиции, стараясь выгадать время короткого затишья. Торопливо раздавал кашу или щи. Солдаты быстро ели. Более пожилые благодарили: – Спасибо, сынок! Без еды много не навоюешь… Абрам каждый раз с горечью замечал, что личный состав полка стремительно убывает. Временами он спрашивал, оглядываясь: – Солдат с веснушками на носу куда пропал? Светлоглазый такой… И кудрявого парня я что-то не вижу… Кто-нибудь из солдат мрачно произносил: – Убили его. А дружка утром в санбат отправили. Не знай, выживет ли… Получив раза два такие ответы Абрам спрашивать перестал. Раздавал еду и возвращался к кухне. Анюткин каждый раз радостно констатировал: – Целый явился! Слава Богу! И снова командовал: – Давай, пока стоим, тащи воду. Надо успеть кашу сварить к вечеру. Я пока лошадей напою… Повар и помощник заметно сдружились. Хоть Евсей и ворчал на Абрама, но без злобы. Часто готовить приходилось прямо на ходу, едва поступал приказ об отходе. Два больших котла с топками перевозились парами лошадей. Впереди такая же пара, управляемая поваром, тащила телегу с припасами. Кони, привыкшие тащиться медленно и друг за другом, двигались по проселочным и лесным дорогам. Абрам, заметив подходящий сучок или обрубок на обочине, соскакивал с облучка. Отбегал в сторону, чтоб забрать деревяшку. Лошади продолжали шагать по дороге. Гольдберг догонял маленький обоз, кидал в топки дрова и котлы продолжали кипеть. Анюткин на его прыжки оборачивался и добродушно усмехался: – Экой ты неугомонный, Абрам! Вот доберемся до места нового и успеем сварить жратву. Чего ты колготишься? Гольдберг возражал, с трудом забираясь на облучок: – Пока мы доберемся, котлы погаснут и варево кипеть перестанет. А это считай, что по новой… Мне же не трудно наклониться да подобрать лесину. Зато наши вовремя еду получат… Дважды на территории расположения кухни побывал капитан Уржумцев. Прямо при Гольдберге спросил повара: – Как новый помощник? Справляется? На что Евсей ответил: – Справляется, товарищ капитан. Ни от какой работы не отказывается. Работящий парень, хоть и студент. Старается… – Сразу добавил, заметив заинтересованность на лице Абрама: – Ну, конешно, временами что-то и не получается. Так я объясню и он понимает. По вечерам все с винтовкой разбирается. Бумагу откуда-то об ее устройстве достал… Уржумцев обернулся к Абраму, внимательно взглянув на него: – Вот и пригодился ты, как говорил старшина Квасько. Служи, парень при кухне. Сытый солдат и воюет лучше… Йохим Кацман вжался в землю, едва начали бомбить и не выглядывал, что-то шепча посеревшими губами. Даже когда обстрел прекратился, он не выглянул из окопчика. Его товарищи отстреливались от немцев, а он вжимался в землю все сильнее. Потом странная мысль пришла ему в голову. Он отшвырнул от себя винтовку и осторожно огляделся по сторонам. Вытащил из кармана солдатскую книжку и старательно закопал ее в землю, утрамбовав ладошкой. Снова огляделся. Неподалеку лежал убитый солдат. Кацман, сжав страх в кулак, начал медленно, ползком подбираться к убитому, замирая при каждом раздававшемся поблизости выстреле. С ужасом увидел залитое кровью лицо. Узнал сержанта Пилипенко. Трясущимися руками сунул руку в карман гимнастерки и вытащил солдатскую книжку. Открыл и прочел: – Пилипенко Сидор Кузьмич… – Выругался: – Тьфу ты, черт! Написано сержант. Расстреляют… Бросил книжку рядом с убитым и вновь огляделся. Услышав автоматные очереди, оглянулся. Немцы шли в атаку. Его рота отчаянно отстреливалась. Йохим огляделся снова. Сейчас он был похож на загнанную крысу. Заметил чью-то уткнувшуюся в землю голову метрах в десяти от себя и решительно пополз туда. Солдатик был смугл и черноволос. На виске имелась маленькая ранка. Крови из нее вытекло совсем не много и казалось, что парень просто спит. Кацман решительно перевернул убитого и привычно засунул руку в карман. Достал солдатскую книжку. Вжавшись в окопчик, прочел: – Рамзанов Идрис Магомедович. Год рождения… Место рождения Казань… Отлично! Решительно пополз в сторону огромной воронки от снаряда. Скатившись в нее, затих. Выстрелы советских солдат становились все реже. Затем мимо пробежало несколько русских солдат, надеявшихся укрыться в лесу неподалеку. Кацман прикинулся убитым. Раскинул руки и распластался на земле. Сослуживцы пробежали рядом, переговариваясь: – Быстрее, быстрее… – Куда бежать? Всюду фрицы! – Не отставай! Прорвемся! – Глянь, еще один… Никто не остановился возле него и это обрадовало Йохима. Автоматные очереди приближались. Гортанные голоса раздавались все ближе и ближе. Кацман достал из кармана давно припасенный белый носовой платок и медленно выбрался из воронки. Осторожно встал, держа платок в поднятой кверху руке. Немцы уже через минуту окружили его, о чем-то лопоча. Один ткнул автоматом ему в грудь и Кацман зашелся в трусливом крике, протягивая солдатскую книжку: – Не стреляйте! Я татарин. Я давно вас жду и буду верно служить вам! Среди окруживших его солдат оказался один знавший русский язык. Он перевел слова Кацмана остальным. Немцы заговорили между собой. Кое-кто брезгливо смотрел в сторону предателя. Йохим трусливо оглядывался по сторонам, боясь увидеть кого-то из однополчан, кто мог бы рассказать немцам о том, что он еврей. Не заметив больше пленников, Кацман осмелел. Знавший русский язык солдат приказал на ломаном русском: – Пошёль к дорога! Там наш командир. Он решайт, что с тобой делайт… Полевая кухня расположилась на большой открытой поляне, скрытая со всех сторон березами. Место было настолько живописным, что Абрам Гольдберг, едва приехали, выдохнул, поднимая руки к небу, а затем раскинув их в стороны: – Да тут картины можно писать! Анюткин перебил его лирический настрой: – Ты бы лучше дров натаскал, живописец! Слава Богу, хоть котлы с водой уже. Времени одинадцатой час, а у нас ничего не готово. Я на ходу успел картошку почистить, да покромсать и все. Гольдберг торопливо метнулся в лес с топором в руках. За эти недели его руки огрубели и топор больше не натирал ладони. Анюткин в это время распряг лошадей и пустил их пастись на поляну, стреножив передние ноги. Абрам приволок огромный ворох валежника. Бросил у поставленных в рядок под двумя огромными березами кухонь и вновь скрылся в роще. Евсей взял второй топор и принялся рубить сухие сучья. Ловко забил дрова в печки и растопил. Березовые ветки надежно скрывали заклубившийся дым. Гольдберг приволок еще охапку хвороста. Повар попросил: – Абрам, ты сбегай с ведрами до ручья. Воды притащи. Дров пока хватит. Парень послушно схватил ведра и направился в другую сторону… И суп и перловка с тушенкой были почти готовы. Суп, все с той же тушенкой, побулькивал на слабом огне. Пыхтела каша, словно отдуваясь и распространяя вокруг вкусный запах жареного лука, которого Евсей забил в перловку огромную сковородку. Анюткин присел на обрубок деревяшки у березового ствола. Достал кисет и закурил, с тревогой поглядывая в сторону передовой. Бой гремел не шуточный и он медленно приближался. Уже дважды снаряды рвались поблизости. Временами повар поглядывал в сторону, откуда они прибыли с кухней и где до сих пор оставались следы от тележных колес. На лице застыло ожидание. Евсей ждал приказа, но никто не появился между берез, а бой все приближался. Гольдберг смотрел в сторону передовой, пытаясь представить, что там происходит. Он уже не мало видел крови и раненых. С тревогой вслушивался во взрывы и упрекал себя тихонько: – И чего я такой не умелый? Был бы сейчас там и не было бы этого проклятого ожидания! Повар, расслышавший его слова, обернулся и цыкнул: – Цыть ты! А здесь кто робить будет? Я один? Думаешь мне не хотелось вместе со всеми? – Добавил тихо: – Да вишь ты как… Я ведь всю свою сознательную жизнь поваром проработал и с винтовкой, вот как и ты, не дружен… Кивнул в сторону приставленной к телеге трехлинейки: – А что поделаешь? Не всем это дано – стрелять уметь… – Подумав, попросил: – Сходил бы ты сынок на опушку, да посмотрел, что там происходит? Может тот, кто к нам шел, заблудился? Абрам с готовностью подхватил винтовку и пошел в сторону передовой… Гольдберг шел на шум боя, чутко прислушиваясь и крутя головой по сторонам. Вышел на опушку и остолбенел. Остатки полка откатывались к лесу, а следом за ними гнались танки с белыми крестами. Несколько солдат с вытаращенными глазами и безумием на лицах, пронеслись мимо Абрама с невнятными криками. Винтовок в их руках не было. Гольдберг хотел остановить одного. Крикнул: – Командир где? Что нам делать? Солдат ловко увернулся от его рук и бросился дальше. Абрам посмотрел на бегущих однополчан и бросился к полевой кухне. Он понял, что надо убираться с поляны, как можно быстрее. Он несся по лесу словно заяц, лавируя между берез. Винтовка мешала и он часто поправлял ее на плече. Гольдберг и внимания не обратил на шум впереди. Вылетел на поляну и замер. Возле кухни стоял немецкий танк. Анюткин застыл рядом с поднятыми руками, весь серый от ужаса. Его винтовка так и стояла прислоненной к телеге. Лошади паслись на краю поляны. Четверо немецких танкистов весело смеялись. Один залез на подножку и пробовал суп из половника. Довольно качал головой, повторяя: – Гут! Руссиш кюхе гут! Абрам хотел отскочить за кусты, но было поздно. Немцы заметили его. Сразу два автомата уже смотрели в грудь солдата. Евсей крикнул: – Поднимай руки, дурень! И Гольдберг сдался. Один из немцев поманил его рукой: – Ком, ком… Абрам подошел с поднятыми руками и остановился в метре от Анюткина. Один из немцев стащил винтовку с его плеча и ловко обыскал. Нашел солдатскую книжку и несколько желудей. Рассмеялся, а потом уставился на темные глаза и курчавые волосы солдата. Смех исчез. Немец вдруг пролаял: – Юде? Гольдберг растерялся, глядя во все глаза на злое лицо танкиста и поднимавшееся дуло автомата. Черная точка глядела ему в грудь, а он молчал. Горло перехватило от страха. Выручил его Евсей. Он вдруг крикнул: – Какой юда? Армян он! С Еревана. Понимаешь? Армения! Кавказ! Помощник он мой! – Обернулся к Абраму: – Армен, да скажи ты им! Ведь убьют не за грош! Страх отпустил и Абрам горячо замахал поднятыми руками: – Я армянин, а не еврей! Кавказ! Один из немцев все же понял слово Кавказ и быстро заговорил со своими. Ствол автомата опустился, хотя немец продолжал подозрительно смотреть на Гольдберга. Второй немец на ломаном русском спросил его: – Фамилий? Абрам вдруг вспомнил однокурсника с Армении и выпалил: – Восканян! – Имя? На этот раз он решил поддержать Евсея и сказал: – Армен. Танкист державший его солдатскую книжку, швырнул ее к ногам Абрама. По-видимому он был старшим. Снова заговорил со своими. Посмотрел на кухню, на перепуганных русских и что-то предложил с улыбкой. Немцы расхохотались и согласились, судя по кивкам. Командир экипажа все на том же ломаном русском, подтверждая слова жестами, приказал: – Пферд упряжь! Ехать туда! Указал рукой на передовую. Потом показал на танк: – Мы есть конвой! Толкнул в спину Анюткина: – Пошель выпольнять! Ткнул пальцем в Абрама: – Ти есть тоже! Повару и помощнику ничего не оставалось делать, как подчиниться. Трясущимися руками запрягли подрагивающих и фыркающих испуганных коней в телегу и кухни. Немцы забрались в танк. Двое торчали из люков, держа русских на прицелах автоматов. Евсей, понимая, что лошади могут понести, а немцы решат, что они сбегают и постреляют ни за что, на трясущихся ногах направился к танку. Лицо посерело от страха. Абрам за это время успел забить солдатскую книжку в топку котла и она благополучно сгорела. Немцы удивленно переглянулись, глядя на подходившего русского. Старший спросил: – Что ти хотеть? Анюткин вздохнул, тыча в сторону беспокойно переступающих ногами лошадей: – Лошадки у нас понести могут… Немец прислушивался к его словам. Спросил: – Что есть «понести»? Евсей пожал плечами: – Ну побегут от рычания танки вашей… Танкист все же понял и ткнул рукой вперед: – Туда! Ехайт! Что-то сказал механику-водителю по шлемофону и еще раз нетерпеливо махнул рукой. Повару ничего не оставалось делать, как подчиниться. Маленький обоз медленно тронулся с места. Танк, немного поотстав, урча мотором, тронулся за ним… Русских военнопленных сгоняли в так называемые отстойники. Очень часто это были крестьянские овины, остатки колхозных ферм, развалины церквей, но чаще просто загоняли в огороженные колючей проволокой загоны под открытым небом, где не было ни деревца, ни кустика, чтоб укрыться от зноя или дождя. В этих отстойниках их практически не кормили и сердобольные бабы с окрестных деревень тащили им вареные овощи. Подростки перекидывали еду через колючку и каждый раз с другой стороны начиналась настоящая свалка из тел. Каждый старался схватить хоть что-то. Забивали в рот и давясь съедали. Трава вокруг была уже съедена пленными. Раз в сутки привозили бурду из сваленных и переваренных очисток, которую некоторым пленным не во что было даже налить. Они подставляли пилотки под жидкое варево и торопясь глотали вонючую жижу. В первые два-три дня в этих отстойниках выявляли комиссаров, евреев и прочих неугодных немцам. Для этого пленных заставляли построиться. Затем перед шеренгой осунувшихся от голода людей медленно проходил немецкий офицер с переводчиком и заместителем. Вглядывался в лица. Иногда останавливался. Тыкал пальцем в подозрительного, поигрывая стеком и слегка повернувшись, что-то говорил переводчику. Тот быстро спрашивал: – Комиссар?.. Официр?.. Жид?.. Люди всегда отнекивались. Некоторые начинали показывать сохраненные солдатские книжки. Переводчик внимательно проглядывал и пересказывал офицеру прочитанное. Офицеров и комиссаров выдавала форма, даже если кубари были сорваны. Их выводили за проволоку и расстреливали на глазах у пленных. Затем пленных гнали дальше по дорогам. Снова загоняли в отстойник. Следовал отбор. Теперь забирали наиболее сильных и здоровых. Увозили куда-то на запад в вагонах для скота… В одном из таких вагонов сидел прислонившись к дощатой стенке Василий Макагонов. На широких плечах грязная шинель натянулась. Пилотка была натянута на уши. Солдат уткнулся в ворот шинели и дышал под одежду, чтоб согреться и прижимая к полу ногой в обмотке каску. Рядом в такой же шинели спал Петр Чернопятов и точно так же прижимал каску. Эти двое познакомились в вагоне. Быстро нашли общий язык и решили не расставаться. Уже третий день ехали они в этом вагоне. Сколько успели переговорить, склонившись друг к другу. Как оказалось, они оба сидели в одном отстойнике и оба обзавелись шинелями и касками-котелками именно там, забрав их у умерших. Рана на руке у Петра оказалась пустяковой и зажила, хоть и не сразу. Оба похудели и осунулись. Глаза ввалились. Длинная щетина покрывала щеки и подбородки. Днем они по очереди приникали глазами к щели между досок и с жадностью смотрели на пролетавшие мимо чужие деревни и города. На дворе стояла ночь. Шел конец сентября. Эшелон с пленными стоял на этой станции уже давно. Слышались шаги часовых по гальке, тяжелое дыхание собак. Изредка немцы переговаривались. Тянуло дымком папирос. Почти все в вагоне спали. Сидели и спали. В вагон для скота их набили целую сотню. Лечь оказалось не возможно. Сидели вплотную друг к другу, чтоб было теплее. Кто-то стонал, кто-то кого-то звал… Пленных выгрузили из эшелона в Польше в начале октября. Длинная растянутая колонна прошла по улочкам маленького городишки. Дальше путь шел мимо опустевших полей. В лагерь прибыли уже под вечер. Несколько раз позади колонны раздавались короткие очереди. Петр и Василий понимали, что немцы убили кого-то из тех, кто идти уже не смог. Прошла осень, за ней зима. В лагере кормили немного получше, чем в отстойниках и в поезде. За зиму умерло много военнопленных, но это было незаметно, так как почти каждый месяц привозили новых. Печь крематория, где сжигали умерших, постоянно дымилась, выпуская в небо черный дым. Зимой Макагонов и Чернопятов познакомились с Абрамом Гольдбергом, Евсеем Анюткиным и Георгием Кавтарадзе, ставшими их соседями по нарам, взамен умерших товарищей. Евсей и Абрам познакомились с Георгием в поезде и тоже не расставались. Анюткина на работы не гоняли, отправив на кухню и он готовил на военнопленных. Вскоре пять мужчин подружились. Абрам сознался, что он на самом деле еврей и именно Евсей спас его от смерти, назвав армянином. Петр и Василий ничуть не удивились. Они догадывались о правде, так как уже перевидали не мало настоящих армян. Четверка старалась даже на делянках быть вместе. Делились всем, что удавалось добыть, вплоть до сосновых и еловых иголок, которые жевали, чтоб не было цинги. Евсей по вечерам иногда приносил кусочек хлеба, который делили на четверых или картофелину или еще что-нибудь. Выглядели друзья немного лучше остальных. Наступила весна. Она оказалась ранней и дружной. Даже пленные немного повеселели, подставляя исхудавшие лица под солнечные лучи… Лагерное руководство сменилось. Старый комендант гауптман Ланге однажды вечером появился на вечерней поверке в сопровождении молодого, со свежим шрамом на лице, штандартенфюрера, опиравшегося на красивую трость. На ломаном русском гаркнул: – Ваш новый комендант штандартенфюрер Готтен! – С чуть заметной ухмылкой добавил: – Надеюсь, что с ним вы станете работать лучше! Новый комендант удивленно разглядывал выстроившиеся колонны исхудавших людей. Уже через сутки выяснилось, что он почти не говорит по-русски. Говорил штандартенфюрер, в отличие от постоянно оравшего Ланге, не громко, предоставляя переводчику орать его приказы и распоряжения перед построившимися пленными. По его распоряжению пленным разрешили собирать в лесу крапиву и разную съедобную зелень для своих супов. Евсей Анюткин забирал все, что приносили. Разбирал и добавлял в супы, которые с появлением крапивы стали значительно гуще и сытнее. Зато стали чаще проводиться досмотры в бараках. Комендант не гнушался пройтись по всем помещениям. Губы слегка кривились, а лицо оставалось холодным, когда он осматривал немудреные «пожитки», выброшенные солдатами и шуцманами на нары. Тех, у кого обнаруживали что-то недозволенное, вплоть до обрывка из немецкой газеты, сажали в карцер, оставляя на сутки или трои без еды и питья или выставляли на самый солнцепек, привязав к столбу. Ланге частенько расстреливал наиболее ослабевших пленных по малейшему поводу «в назидание». Готтен, напротив, никого не расстреливал, предпочитая физические наказания. Через пару недель рядом с комендантом появилась женщина-врач, одетая в белый халат. Пленных она не лечила, ограничиваясь охраной лагеря и руководством. Зато регулярно появлялась на поверках, безразлично оглядывая пленных. Через неделю Василий шепотом сказал товарищам: – Эту немку Эльзой зовут. Любовница коменданта. Сама за ним приперлась. Ну и лечит его. Говорят, что его под Смоленском крепко жахнуло… Чернопятов, который сутки пробыл в карцере за маленький гвоздик, с ненавистью сказал: – Жаль, что не насмерть! С каждым днем зелени становилось все больше. На лесных делянках пленные обдирали липовые листочки и ели вместе с молодой крапивой, редким щавелем, черешками медуницы, диким чесноком и клубеньками заячьей капусты, хрусткими и сочными. Макагонов следил за друзьями и часто удерживал от соблазна кинуть в рот еще горстку травы: – Перекусили немного? Хватит пока! Часика через два еще подкормимся. Пока собирайте зелень в карманы… Многие пленные поступали, как и они, стараясь утолить постоянный голод. Переев зелени, некоторые умирали в страшных мучениях… Стоял конец мая. В этот солнечный день Готтен решил устроить в лагере банный день и общую уборку. Военнопленные прибирали территорию между бараками и уносили к воротам лагеря трупы товарищей. Они еле бродили от слабости. Трупы несли по двое, по трое, а то и вчетвером. Василий Макагонов, Петр Чернопятов и Георгий Кавтарадзе выглядели немного лучше остальных и складывали трупы в штабель. Абрам подметал метлой утрамбованную площадку перед бараком. Над лагерем звучала русская песня «Из-за осторова на стрежень». Пластинка хрипела и порой слова звучали невнятно. Время от времени военнопленные вскидывали голову, прислушиваясь к родной песне. Немцы-охранники безразлично наблюдали за ними. Даже овчарки не лаяли. Высунув языки от жары вытянулись на земле у ног хозяев. На небольшом бугорке, под тенистой березой стояло кресло. В нем удобно устроился молодой штандартенфюрер СС. Его красивое холодное лицо обезображено шрамом. Одна нога офицера была вытянута, вторая согнута в колене. Рядом стояла красивая трость. На колене согнутой ноги лежала расстегнутая кобура. В руке слегка дымилась зажатая в пальцах сигарета. Время от времени он подносил ее к губам и с явным удовольствием выдыхал дымок, глядя то в синее небо, то на крону русской березы над ним, то на женщину с холодным лицом в белом распахнутом халате, из-под которого выглядывала эсэсовская форма. Она вслушивалась в незнакомые слова, слегка склонив голову набок. Об этом говорили только ее застывшие глаза. В руке, затянутой в тонкую перчатку, был зажат стек. На голове красовалась черная пилотка с черепом. На поясе висела кобура с «вальтером», передвинутая с бедра на живот. Глаза штандартенфюрера и немки встретились. Она тотчас отвела взгляд, стараясь выглядеть непробиваемой, а у него чуть дрогнули губы и взгляд стал мягче. Рядом с креслом стоял столик. На нем дымилась чашка с хорошим кофе, лежал «парабеллум» и стоял старый граммофон, ручку которого время от времени старательно крутил совсем молоденький солдат, часто поправляя ремень автомата на груди. Он явно боялся положить оружие и продолжал мучиться, крутя ручку. Толстая стопка пластинок высилась на табурете рядом. Штандартенфюрер время от времени переводил взгляд на русских военнопленных и морщился от досады. Затем снова отвлекался и вслушивался в незнакомые слова. Песня ему определенно нравилась, так как он часто повторял: – Гут, гут… Песня смолкла. Солдат торопливо снял пластинку. Забил в бумажный желтоватый пакет и отложил направо. Там уже скопилось пластинок пять-шесть. Снова покрутил ручку граммофона. Готтен сделал глоток из чашки и вновь затянулся сигаретой, глядя на немку. Спросил: – Эльза, тебе понравилась эта русская песня? Она смотрела ему в лицо не отрываясь: – Да, господин штандартенфюрер! Вильгельм чуть насмешливо улыбнулся краешками губ: – Тогда мы послушаем еще раз… Вечером… Иголка поставлена на диск. Раздается шаляпинский бас: – Э-э-й ухнем… Офицер прислушался. Брови начали сходиться на переносице. Взяв парабеллум, резко бросает солдату: – Шлехт! Солдат, не сводивший с него глаз, мгновенно снимает пластинку и подбрасывает ее в воздух. Эльза с интересом смотрит на пластинку в воздухе. Эсэсовец, практически не прицеливаясь, стреляет… Пленные вздрагивают. Кто-то замирает, кто-то втягивает голову в плечи. В глазах их испуг… Падают на землю осколки пластинки. Немка чуть улыбается, рассматривая крупный осколок, упавший рядом с ее крепкой ногой в туфле на широком устойчивом каблуке. Немецкие солдаты-охранники довольно улыбаются и переглядываются. Несколько собак с испугу принимаются лаять, но хозяева дергают поводки, боясь разозлить офицера. Псы замолкают. На диск кладется новая пластинка. Развеселая «Калинка» несется над лагерем. Офицер довольно притопывает левой ногой. Правая остается неподвижной… Пленные мрачно поглядывают в сторону немцев и граммофона, стараясь делать это незаметно. Кое-кто остановился, с горечью слушая песню. Охранники замечают. Несколько ударов прикладом и русские вновь принимаются за работу. Эльза оборачивается на вскрики, но сразу же отворачивается от военнопленных с брезгливой гримасой. Слегка постукивает стеком по собственной ноге. Штандартенфюрер продолжает слушать пластинки. Переглядывается с Эльзой. Курит и пьет кофе. Пленные работают. Время от времени раздаются выстрелы и сыплются с неба осколки. Солдат продолжает ставить пластинки и крутить ручку граммофона. Немец вновь закуривает сигарету, остановив взгляд на груди докторши. Она замечает, но ничуть не смущается. На диск кладется пластинка. И вдруг… Сигарета вылетает изо рта офицера. Скользнув по брюкам падает на траву. Эльза удивленно глядит на его застывшее лицо. Из огромного медного раструба несется веселая еврейская мелодия… Перед глазами Вильгельма Готтена проносится полузабытое. Он, еще мальчишка, вместе с приятелем идет по улице. Откуда-то несется эта самая мелодия. У мальчишек изможденные лица, глаза запали и блестят нездоровым блеском. Улица пустынна. Весенний ветер гоняет обрывки лозунгов и газет. На некоторых столбах еще сохранились надписи, призывающие «защитить первую социалистическую германскую республику». Напротив магазин с заколоченными ставнями и сохранившейся надписью «Молоко». Стекла выбиты. Лавка зияет черными провалами окна. Улицы давно никто не подметал и мусора много. Вдалеке проходит пошатываясь человек в шинели и тут же исчезает за углом. Издалека доносится испуганный женский крик. Буквально через дом стоит еще одна лавка с надписью «Булочная». Подростки подходят ближе и смотрят на выставленные за решеткой караваи, плюшки, пирожки. Жадно глядят на бублики… Подростки сглатывают слюну, переглядываются. Снова смотрят. Замечают внутри силуэт мужчины. Мальчишки решаются. Подходят к двери в магазин и нерешительно заходят. Звенит над дверью колокольчик. Мужчина в атласном жилете, теплой темной рубашке, со странными завитыми прядями по бокам лица, оборачивается к двери. Увидев мальчишек, глядит на них. Приветливая улыбка на губах медленно тает. Подростки замирают. Оглядываются на дверь и переглядываются. В глазах вопрос: «Не стоит ли сбежать?». Лавочник резко говорит, взмахивая руками, словно пытаясь отогнать птиц: – Пошли прочь, попрошайки! Выходит из-за прилавка. Один из подростков, светлоглазый, худенький моляще просит: – Не могли бы вы, герр Штейнбах, дать нам немного хлеба? Моя мама и сестренка совсем плохи. Они умрут, если я не принесу еды… Штейнбах хватает его за плечо и вышвыривает из магазина: – Пошел прочь! Мы не подаем нищим! Мальчик падает на мостовую. Второй успевает увернуться от руки лавочника и выбегает сам. Штейнбах возвращается за прилавок. Второй подросток подбегает к товарищу и помогает ему подняться. Вилли плачет от унижения и горя. Его руки и коленки ободраны. Друг утешает его, с ненавистью глядя на ворота: – Ничего, когда-нибудь мы им отомстим… Неожиданно Вилли хватает камень и со всей силы кидает его в витрину «булочной». Слышится звон бьющегося стекла и посуды. Испуганный вскрик лавочника. Мальчишки улепетывают вдоль улицы. На повороте Вилли со всего маху влетает головой в чью-то грудь. Слышится мужской вскрик и крепкая рука хватает мальчишку за плечо: – Куда это вы так несетесь? Готтен поднял голову. Рядом стоял худощавый незнакомец в длинном пальто. Посмотрел в сторону, откуда раздавались крики и усмехнулся: – Не бойся. Я не сдам им тебя. Так что случилось? Вилли почувствовал доверие и рассказал о произошедшем. Приятель Вилли тоже подошел подтверждая слова. Незнакомец мрачно усмехнулся: – Однажды они ответят… Сунул руку в карман пальто и протянул мальчишкам по два кусочка сахара и по сухарю: – У меня больше ничего нет. Мальчишки не веря глазам взяли гостинец и поблагодарили: – Спасибо. А вы кто? Незнакомец усмехнулся: – Обо мне вы еще услышите. А теперь бегите… Штандартенфюрер неожиданно вскакивает. Трость падает на траву. Прихрамывая и едва не падая, Готтен делает шаг вперед. Эльза успевает подхватить его под локоть и поддержать, но он отталкивает ее руки в тонких перчатках. Почти бережно убирает иголку с пластинки. Хватает пластинку обоими руками и с ненавистью переламывает пополам. Со всей силы швыряет обломки в сторону. Один попадает в березу и разлетается на мелкие куски. Вильгельм Готтен вновь садится в кресло, стараясь не встретиться взглядом с Эльзой. Холодное выражение на ее лице пропало. Она с тревогой глядит на коменданта. Солдат явно не знает что делать и смотрит то на штандартенфюрера, то на доктора, то на пластинки, граммофон и лежащий парабеллум. Начальник концлагеря молчит, глядя перед собой остановившимися глазами… Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=57340033&lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.