Северный крест

Северный крест Альманах Михаил Раузер «Въ самый разгаръ «фельетонистической эпохи» и – единовременно – «ариманическаго гр?хопаденiя», въ стол?тiе Революцiи кровяной, похоронившей на долгое время идеализмъ и съ усп?хомъ положившей во прахъ всё высокое, всё элитарное, я пожелалъ возродить на началахъ новыхъ журналъ символистскаго толка дореволюцiоннаго образца, журналъ для немногихъ, ничего общаго не им?ющiй со «штемпелеванной культурой»; журналъ, зачинаемый в?янiями Серебрянаго в?ка – посл?дней творчески цв?тущей эпохой русской словесности и подлинной интеллектуальной культуры …» С?верный крестъ I Михаилъ Раузеръ Вступительное слово Величайшiя событiя и мысли – а величайшiя мысли суть величайшiя событiя – постигаются позже всего: покол?нiя современниковъ такихъ событiй не переживаютъ ихъ – жизнь ихъ протекаетъ въ сторон?. Зд?сь происходитъ то же, что и въ царств? зв?здъ. Св?тъ самыхъ далекихъ зв?здъ позже всего доходитъ до людей, а пока онъ еще не дошелъ, челов?къ отрицаетъ, что тамъ есть зв?зды. “Сколько в?ковъ нужно генiю, чтобы его поняли?” – это тоже масштабъ, это тоже можетъ служить критерiемъ ранга и соотв?тствующимъ церемонiаломъ – для генiя и зв?зды.     Ницше «По ту сторону добра и зла» Плохо понимаетъ народъ великое, т. е. творящее. Но любитъ онъ вс?хъ представителей и актеровъ великаго. Вокругъ изобр?тателей новыхъ ц?нностей вращается мiръ – незримо вращается онъ. Но вокругъ комедiантовъ вращается народъ и слава – таковъ порядокъ мiра.     Ницше «Такъ говорилъ Заратустра» Въ самый разгаръ «фельетонистической эпохи» и – единовременно – «ариманическаго гр?хопаденiя», въ стол?тiе Революцiи кровяной, похоронившей на долгое время идеализмъ и съ усп?хомъ положившей во прахъ всё высокое, всё элитарное, я пожелалъ возродить на началахъ новыхъ журналъ символистскаго толка дореволюцiоннаго образца, журналъ для немногихъ, ничего общаго не им?ющiй со «штемпелеванной культурой»; журналъ, зачинаемый в?янiями Серебрянаго в?ка – посл?дней творчески цв?тущей эпохой русской словесности и подлинной интеллектуальной культуры (хотя отм?чу, что наша преемственность шире); говоря иначе: нашей ц?лью было: создать (или: возсоздать) подлинно независимый, нетенденцiозный, аполитическiй, строго элитарный литературно-философскiй журналъ: журналъ для немногихъ. – Альманахъ создавался немногими для немногихъ: не для современнаго читателя, но какъ дiалогъ и благодарность воспитателямъ и возможнымъ будущимъ посл?дователямъ. – Журналъ возникъ не какъ реакцiя на омассовленiе и паденiе всего, относящагося къ сфер? духа: онъ возникъ, потому что его создатель того желалъ: желалъ творить такъ, какъ считалъ наилучшимъ, хотя бы сiе и выгляд?ло какъ пощечина общественному вкусу и н?что д?емое наперекоръ современности или н?что см?шное – несообразное в?ку сему. – Подлинное часто возникаетъ, когда его мен?е всего ждутъ. – И покам?стъ мiръ переживаетъ становленiе и расцв?тъ всего с?раго и мелкаго, полагающаго себя единственно важнымъ (ибо оно кр?пко стоитъ на ногахъ, а ноги стоятъ земл?, и само оно – земля, земное), – мы плещемъ краски, подлинныя, яркiя и глубокiя. Нын? добротному автору и печататься негд?: либо массовое н?что, либо строго комментаторское современное, научное; нигд?, почти нигд? н?тъ журналовъ, сущностно похожихъ на многочисленные журналы в?ка Серебрянаго; нигд? н?тъ духа [элитарнаго] творчества и дореволюцiонныхъ в?янiй. – Археологiя знанiя во многомъ противопоставлена культур?; древо ея (культуры), древле возд?лываемое и плоды дающее потому, нын? засохло; рядомъ растутъ сорняки и поб?ги сорные: археологiи знанiя; древо огорожено, оно стоитъ въ музе?, подъ стекломъ. – Культура словно погибла, и гибель ея безвозвратна, какъ и всякая иная гибель; однако всё жъ мы полагаемъ: Огнь святый сталъ частiю – уголькомъ, частiю – тускло-горящимъ пламенемъ: огонькомъ болотнымъ; но онъ всё еще теплится; д?ло состоитъ въ томъ, что изъ огонька болотнаго сод?лать мощное и бурное пламя, багрянопылающее и ярколучистое… Альманахъ – всец?ло модернистскаго толка и по преимуществу литературно-художественно-философской направленности; онъ воплощаетъ мысль не въ застывшихъ и косныхъ ея формахъ, но въ формахъ активныхъ и преобразующихъ. Традицiя, по одному м?ткому высказыванiю, есть передача огня, и культура подлинная прорастаетъ не въ каталогизаторской д?ятельности (в?рн?е, попросту: пустод?йств?) современной гуманитарной науки (скажемъ, въ пустопорожней д?ятельности институтовъ философiи), которая по большей части есть не что иное, какъ обреченное на забвенiе комментаторство, изначально мертвое, не въ д?ятельности нашихъ традицiоналистовъ, что безъ традицiи, фундаменталистовъ, что безъ фундамента, равно и не въ новодельности постмодерна, – но въ живыхъ словахъ живыхъ, творчески продолжающихъ т? или иныя культурныя традицiи. – Творить, а не вторить (какъ комментаторы), быть, а не им?ть (въ смысл? Фромма). Считаю зд?сь необходимымъ привести слова одного изъ нашихъ авторовъ, моего давняго собес?дника, Евг. Анучина: «Реанимация Серебряного века сама по себе сегодня выглядит как дохлая лошадь. Нужно сказать, что те люди ушли, не дописав свое, не докурив последней папиросы. Мы считаем, что их дух требует преемственности, их пепел стучит в сердца страждущих. Разрыв времен был сделан ломом (против лома нет приема). Серебряный век пряно дышит декадансом, нужны новые краски, дабы не подправить образ, а переписать его заново <…> Ушедшие поколения передают нам не только реликты культуры, но и эстафету своего огня, коим пламенели их сердца. Они ждут от нас участия в поколенном сотворчестве с ними. Нет ничего вульгарнее, как сбрасывать с корабля современности благие завоевания культуры и искусства наших предшественников <…> В этом иной путь новизны – вместо руинизации прошлого его творческая реанимация. Картина запустения возникает там, где иссякла энергия воплощения или происходит новодельное репродуцирование». * * * «С?верный крестъ» продолжаетъ прерванную традицiю дореволюцiонныхъ символистскихъ журналовъ, которымъ «С?верный крестъ» насл?дуетъ. Это произошло, потому что сiе не могло не произойти; иначе и быть не могло. Возродился онъ, яко Фениксъ огненный, и у меня есть основанiя полагать, что онъ просуществуетъ дол?е, ч?мъ дореволюцiонные его собратья. Мы разсматриваемъ дореволюцiонное какъ свое и родное, какъ уровень и планку, какъ в?чно-современное немногимъ, а не какъ умершее и окончившееся: пусть комментаторы изсл?дуютъ хронологическiя рамки Серебрянаго в?ка: онъ живъ для насъ; мы над?емся, что онъ живъ и для нашего читателя. Се есть стр?ла въ сл?пого бога, подъ пятою коего – едва ли не всё челов?чество; се есть стр?ла въ него и архонтовъ его; се есть попранiе Тли. Мы совершили эпистрофе… Обращенiе-возвращенiе къ дореволюцiонному (нын?, на новомъ витк? историческомъ – посл? кроваваго энуреза длиною въ челов?ческую жизнь), понимаемому не какъ реликтъ, но какъ в?чно-живое, – «Отчего умирает культура? Одно можно сказать наверняка: она уже мертва, прежде чем её умерщвляют. И если её умерщвляют, то оттого лишь, что она уже мертва. Мертва же она там, где она забывает свое начало, как свое настоящее»[1 - Свасьян К.А. Европа. Два некролога. М., 2003.], – можно уподобить детально проработанной неоплатонической трiад?: mone (пребыванiе) – proodos (исхожденiе) – epistrophe (возвращенiе). Сiя трiада являетъ собой н?что характерное для европейской культуры уже начиная съ Гомера: вернуться къ своему прошлому (если оно не можетъ быть узнано – нарисовать его). Эпоху Серебрянаго в?ка мы опред?лили какъ proodos, какъ эпоху дробленiя, исхожденiя изъ полноты изначальнаго: proodos, вылившись въ четкiя формы и напечатл?нья въ видахъ и типахъ искусства Серебрянаго в?ка, заглохъ въ своемъ импульс?, выродившись, либо сгибнувъ или застывъ. Возвращенiе, возвратный порывъ означаетъ не топтанье на м?ст? и не стагнацiю, но иной витокъ по л?ствиц? духа: л?ствиц?, что не им?етъ конца. Иными словами, эпистрофическiя тенденцiи (которыя и породили философiю) не только благотворн?йше влiяютъ на культуру, но и созидаютъ её[2 - Но возвратный порывъ возвратному порыву рознь: одно д?ло, когда это обращенiе къ прошлому не предполагаетъ развитiя, продвиженiя впередъ (словомъ: меча) и, къ сожал?нiю, мы зримъ это нын?, въ эпоху духовной ночи, выказывающей себя приматомъ: демократiи и демократовъ, ноля и нолей, плоти, vagin’ы, заступающаго и кр?пнущаго матрiархата… – короче безпросв?тною нищетою; инымъ случаемъ является Ренессансъ и малый ренессансъ – Серебряный в?къ: онъ – мечъ и стр?ла, – когда само обращенiе къ прошлому, эпистрофе обернулось движеньемъ впередъ, поскольку было на него направлено: такова была воля творцовъ, опред?лившихъ духъ того времени.]. – Но также и читатель долженъ совершить возвращенiе – эпистрофе: изъ горнихъ сферъ палъ онъ, родившись, и долженъ возвыситься вновь: въ горнее. Я не могу обойти молчанiемъ Ю.А.Шичалина, написавшаго зам?чательную книгу «Античность – Европа – История», в коей вначал? разсматривается феноменъ возвращенiя (эпистрофе) въ первой европейской культур?, и не дать ему слово: «В одном из поздних неоплатонических текстов, в комментарии Дамаския на «Филеба» Платона дается интересная оценка мифа о Прометее: Прометей не просто осуждается в своей деятельности, направленной на разрушение идеального образца, на отход от него к становлению (proodos), но и противопоставляется Эпиметею, который является символом возвращения к изначальной целостности (epistrophe) и потому достоин предпочтения. Ясно, что Дамаския занимает не сам миф, а его символическая значимость, проявившаяся уже в именах ПРОметея и ЭПИметея, но тем показательнее этот пассаж в целом <…> В неоплатонизме была разработана триада категорий, имеющая универсальный методический смысл и применимая к любому процессу <…> В случае, когда речь идет о том, что изъято из сферы времени, эти три категории характеризуют способы бытия по отношению к более высокому началу или к себе самому: изначальное пребывание в силу своей полноты провоцирует выступление за свои пределы, исхождение в сферу большей дробности, отступление от самого себя; а затем наступает процесс возвращения к себе, к изначальной целостности, причем в ходе этого возвращения достижение исходной полноты не отменяет смысла процесса исхождения, а впервые обнаруживает этот смысл в структуре целого. Разработка этих категорий, намеченных еще у Плотина, была произведена Порфирием и воспринята и развита Проклом и Дамаскием. <…> Каждый шаг вперед оказывается действительным только в том случае, если в нем есть момент остановки и возвращения к тому, от чего он уводит. То, что вся история духовной жизни Европы есть история возвращений, – иногда к тому, чего не было [въ исторiи; но что могло и можетъ существовать какъ идея – М.Р.], – но что – именно в обращении к нему – обретает жизнь, – заставляет нас сегодня – для утверждения в собственном бытии и ради сохранения жизни – еще раз вернуться к самим себе и вновь пройти нехожеными путями нашей собственной мысли»[3 - Шичалин Ю.А. «Античность – Европа – История». М. 1999.]. Отм?тимъ, что выработанная европейскою мыслью мысль объ этапахъ эволюцiи того или иного вида, типа сущаго, хотя словно и им?етъ въ себ? н?что не могущее быть въ полной м?р? корректно использованнымъ во временныхъ историческихъ условiяхъ (поскольку носитъ чисто метафизическiй характеръ), вполн? прим?нима къ нашему случаю, который всец?ло – въ ея лон?. * * * Мы – авторы – люди, не им?ющiе то или иное ученiе какъ свою границу: мы устремлены быть шире и глубже. Мы – противъ мертвящихъ в?янiй какъ матерiализма вс?хъ сортовъ, такъ и идеализма для массъ. Мы не «православные», не «католики», не «протестанты», полоненные сл?потой духовной и мракоб?снымъ фанатизмомъ: для насъ не в?ра (и не догма), но символъ есть вещей невидимыхъ обличенiе. Но мы религiозны – и много бол?е глубоко, нежели христiане историческiе: вспомнимъ Бердяева: «Леонардо да Винчи, Гете или Ницше бол?е излюбленныя д?ти Божьи, ч?мъ множество служителей историческаго христiанства», ибо «мука всякаго подлиннаго творчества есть мука религiозная». Мы не масса: мы не немотствуемъ о главномъ: мы им?емъ главное въ сердцахъ нашихъ. Мы – не одно: я за то, чтобы не было одного направленья, но былъ дiалогъ; чтобы не было "заказывающаго музыку" – одну, – но было н?сколько мелодiй, въ полифонiи и контрапункт? сливающихся въ симфонiю. Наши авторы разныхъ мiровоззр?нiй и печатаются въ той ор?ографiи, въ какой считаютъ нужнымъ. Однако есть и общее для насъ направленiе въ культур? – символизмъ. Символизмъ – то что объединяетъ авторовъ; се путеводная наша зв?зда. Символъ – везд? и нигд?, внутри насъ и вн? насъ. Символомъ пропитана насквозь вся культура съ самого ея начала: вс? пророки мудрствовали, облекая мудрость свою въ символъ; вс? люди науки используютъ символъ; даже лепетанье юнца – и то исполнено символизма. Символъ – и только символъ – зачинаетъ Личность въ челов?к?. Символъ – то, что возводитъ насъ къ Единому, это искры Отчаго, изображенiя тамошняго въ зд?шнемъ, Единое-внутри-насъ[4 - Евангелiе отъ Филиппа: «Истина не пришла въ мiръ обнаженной, но она пришла въ символахъ и образахъ. Онъ не получитъ её по-другому». – Ср. съ: «Символъ – окно въ в?чность» (Андрей Б?лый), а также съ: «Символъ – окно въ безконечность» (Ф.Сологубъ). Сюда же: Б?лый вполн? осознавалъ: «Символизмъ – это методъ выраженiя переживанiй въ образахъ. Въ этомъ смысл? всякое искусство явно или скрыто символично». «Символъ есть пред?лъ вс?мъ познавательнымъ, творческимъ и этическимъ нормамъ: Символъ есть въ этомъ смысл? пред?лъ пред?ловъ». «Всякое искусство символично – настоящее, прошлое, будущее». «Символизмъ подводитъ искусство къ той роковой черт?, за которой оно перестаетъ быть искусствомъ; оно становится новой жизнью и религiей свободнаго челов?чества» (Андрей Б?лый). «Это новотворимое энергiей символизма – религiя, не им?ющая ничего общаго съ мiромъ традицiонныхъ религiй». И: «смыслъ искусства (явно или скрыто) религiозенъ» («Смыслъ искусства», 1907). «Мы должны… преодол?ть вс? формы религiознаго, – прямо говоритъ онъ въ «Эмблематик? смысла», – характеръ преодол?нiя формъ религiозной культуры есть религiя sui generis; образное выраженiе этой религiи въ эсхатологiи; религiя Символа въ этомъ смысл? есть религiя конца мiра, конца земли, конца исторiи…». «Символизмъ, стоявшiй передо мною какъ стройная теорiя знанiя и творчества, былъ символомъ в?ры и знанiя новой эпохи, обнимающей, можетъ быть, стол?тiя будущаго». Въ стать? «Проблема культуры» (1909) онъ напишетъ: «Вдохновители литературной школы символизма… провозглашали ц?лью искусства пересозданiе личности… творчество бол?е совершенныхъ формъ жизни». И тамъ же: «Посл?дняя ц?ль культуры – пересозданiе челов?чества».]. Иное общее для насъ: в?рность Духу и в?рность Истин?, свои стези, взбиранiе по л?ствиц? Духа на свой манеръ и вн? византiйства сознанiя, вн? н?мецко-протестантской буржуазности, вн? галло-римской либеральности. Мы не т?, кто д?литъ, д?литъ, д?литъ, и въ семъ д?ленiи видитъ н?кiй "прогрессъ": такова наука. – Мы объединяемъ: философiю, словесность, мистику, религiю. И въ этомъ смысл? продолжаемъ т? традицiи русской словесности, кои отм?тилъ въ свое время Штейнеръ[5 - Штейнеръ въ своей берлинской лекцiи отъ 19 iюня 1917 г., говоря о книг? А.Б?лаго, отм?чаетъ сл?дующее: «Один из наших друзей попытался соединить написанное мною в моих книгах о Гёте с тем, о чем я однажды говорил здесь в лекциях о человеческом и космическом мышлении. Он написал об этом книгу по-русски, очень необычную русскую книгу. […] Я убежден в том, что среди определенного круга людей книга эта будет чрезвычайно много читаться. Но если бы ее перевели на немецкий или другие европейские языки, то люди нашли бы ее смертельно скучной, так как у них нет никакого органа для ювелирно выгравированных понятий, для чудесной филигранной отделки понятий, которая в этой книге бросается в глаза. Вот это-то и совершенно необычно, что в развивающемся русском характере выступит нечто совсем иное, чем в прочей Европе, что мистика и интеллектуальность будут жить в нем не раздельно, как в прочей Европе, а […] появится нечто абсолютно новое: интеллектуальность, которая в то же время есть мистика, и мистика, которая одновременно есть интеллектуальность». (Steiner R. Menschliche und menschheitliche Entwicklungswahrheiten. Dornach, 1982, S. 59f. Переводъ К.Свасьяна).]. – Р?чь идетъ объ образцахъ высокаго слова, ничего общаго не им?ющихъ съ беллетристикой и фельетономъ, этими порожденiями мастеровъ общедоступнаго, но родственныхъ всему высокому – отъ ми?ическаго Орфея до посл?днихъ, единичныхъ образцовъ высокаго въ XX–XXI вв., остальное – для б?дныхъ (любого рода). Сказанное означаетъ: не философiя (нын? лишенная эстетическаго изм?ренiя), не наука (не в?дающая истоковъ собственныхъ), не искусство и не поэзiя (лишенныя философскихъ глубинъ, слишкомъ мелкiя и неглубокiя часто, слишкомъ часто), не мистика (забывшая о трезвой осмотрительности), – но синтезъ: философiи, науки, поэзiи, искусства, мистики. Инымъ общимъ для насъ является непрiятiе пластмассоваго и бескрылаго нашего времени, непрiятiе духа эпохи, непрiятiе хаоса, непрiятiе нечестiя и безсмыслицы постмодерна, его абсолютной непрiемлемости во вс?хъ отношенiяхъ. Потому на нашемъ стяг? написано: прочь отъ постмодерна – къ модерну и до-модерну. Мы не пасынки постмодерна, онъ пошлъ для насъ. Мы беремъ отъ модерна и до-модерна ту не могущую быть растраченной энергiю символа, которая не можетъ быть отм?нена, или осм?яна, или пародирована т?мъ или инымъ видомъ постмодерна и должна быть проявлена – нами. И В?чность для насъ – н?что вожделенное, а современность (для многихъ изъ насъ) – лишь саркома на т?л? исторiи. Иными словами: мы бунтуемъ противъ временнаго во имя В?чности и ради Нея лишь и созидаемъ нами творимое[6 - "Вся творческая активность, творящая новое, должна быть направлена не на будущее, которое предполагаетъ заботу и страхъ и не преодол?ваетъ окончательно детерминизмъ, а къ в?чности. Это есть движенiе, обратное ускоренiю времени. Оно отличается и отъ ускоренiя времени, связаннаго съ техникой, и отъ печали и меланхолiи, связанной съ пассивно-эмоцiональнымъ переживанiемъ смертоноснаго времени" (Н. Бердяевъ).]… Многое (но, конечно, далеко не всё) публикуемое въ нашемъ альманах? роднитъ съ Серебрянымъ в?комъ не только вышеперечисленное, но и тщанiя иныхъ авторовъ возогнать эстетику до уровня м?няющей д?йствительность мистерiи, возогнать Слово до уровня теургiи, тщанiя въ Слов? явить синтетическое искусство…Мы чаемъ, что не всё потеряно, что многое еще возможно…но выздоровленiе духовное должно быть зачинаемо немногими, чтобы не сказать однимъ[7 - Анучинъ Евг. Изъ частныхъ бес?дъ: «Эпистрофические тенденции – альтернативный путь развития не через гегелевское отрицание отрицания, а через содержательный взаимообогащающий диалог культур, через сохранение той целостности мифа, который для этого самого самосохранения должен иметь постоянную подпитку – эстафету от потомков к предкам. Жар мифа, переходя из прошлого ради настоящего, греет души живущих вне линейного потока времени. Прошлое становится реликтом тогда лишь, когда вместо диалога культур в диахронистическом плане возникает пошлое туристическое культпотребительство.]. – Не бороться съ упадкомъ культуры (то есть не творить) означаетъ способствовать дальн?йшему «ариманическому гр?хопаденiю»; и не бороться съ Ариманомъ – хотя бы и только въ себ? самомъ – означаетъ быть союзникомъ онаго. Пребывание в фазе proodos можно, конечно, продлить на пару столетий пока есть кому любоваться реликтами уходящей высокой культуры, запечатленной в её вершинных образцах за минувшие века. Но это вызывает жалость, а не воспарение духа, как старческое бодрячество в попытке затянуть процесс агонии увядания. Мне мнилось, что трагизм и победоносность человеческого существования дополняют друг друга. Однако, это не соответствует взглядам неоплатоников, провидящих глубже. Ряды пневматиков редеют и мы видим, что почти некому встать рядом с М.Раузером, дабы подхватить пламень его мыслей. Кто сегодня способен следовать за Прометеем?». – Героическая – въ своей невозможности – задача: сперва вступить въ дiалогъ съ безсмертными, но не какъ комментаторъ, историкъ и бiографъ, не какъ примагничивающiеся ко всему авторитетному современные почитывающiе и даже читающiе, но какъ равный (а прежде – ставъ равнымъ), а посл? объяснить, ч?мъ отличается недопроявленность минувшихъ эпохъ отъ пресловутой ретроспективы; но вступить въ дiалогъ съ современными какъ терп?ливый учитель – зд?сь недостаточно. Исторiя покрывается б?лыми пятнами, когда она неправильно проявлена или вообще въ главномъ недопроявлена. Именно такъ обстоитъ д?ло съ Серебрянымъ в?комъ. P.S. Мы, однако, будемъ рады вс?мъ авторамъ и – шире – силамъ, способствующимъ подлинному ренессансу культуры, водворяющимъ ладъ на областяхъ разлада, спосп?шествующимъ начинанiямъ нашимъ. – Ренессансъ былъ явленiемъ, рожденнымъ т?мъ самымъ возвратнымъ порывомъ, о коемъ упоминалось выше, явленiемъ, даровавшимъ мiру много плодовъ – сладкихъ, какъ медъ, и горькихъ, какъ полынь. Онъ былъ исходомъ изъ мрака, изъ застоя, оставаясь самымъ яркимъ прим?ромъ выхода изъ культурнаго тупика и понын?; былъ онъ удачною попыткою обернуться назадъ, и окинуть взглядомъ пройденный великiй путь, и, переосмысливъ его, сод?лать возвратный порывъ къ – казалось бы – давно ушедшему. Намъ представляется, что нын? ренессансъ въ т?хъ масштабахъ невозможенъ въ силу многихъ условiй. Но всё же мы полагаемъ: на ренессансъ въ охват? меньшемъ можно (и надобно) уповать. Добавимъ, что культур? онъ необходимъ нын? бол?е всего прочаго. Его созиданiе есть борьба ожесточенная съ т?мъ мракомъ, съ т?мъ засилiемъ "новыхъ формъ", уродливыхъ формъ и нормъ постмодернизма, гореносныхъ и гореродныхъ, и прочихъ разновидностей открыто явленнаго абсурда. Возрожденiе новое (возрожденiе, рожденное немногими для немногихъ) возмогло бъ отвоевать у Времени черту положенныхъ сроковъ, – проливши в мiръ сей св?ты горнiе, – отложить на время окончательное торжество уже заступившаго Хаоса, конечной поб?ды коего не миновать и вов?къ не изб?гнуть… – Въ сердце печали льются в часъ недобрый – когда Солнце не кажетъ себя, всё въ тучахъ, въ темяхъ, мгл?…но наше д?ло – не отдаваться скорбямъ, не пассивно-униженно ждать небесъ р?шенье, но съ подобающимъ всему высокому достоинствомъ встр?тить неотвратимое и, – презр?вши дольнее и отложивши попеченiе о немъ, – обрушить гневы свои – на него, парируя неожиданные его удары, ибо мы есмы чада Св?та, и намъ подобаетъ св?тить ярко, не становяся бл?дн?е – никогда, никогда… EX ORIENTE LUX: Къ исторiи одного рожденiя и одного заката Поэма въ проз? Пролегомены къ «Посл?днему Кризису» Посвящается: – А.Б?лому и К.Свасьяну, т?мъ изъ очень немногихъ космистовъ, до которыхъ мн? бол?е всего есть д?ло, показавшимъ русскому языку, какимъ онъ можетъ быть въ своихъ вершинахъ, Учителямъ, во многомъ изм?нившимъ меня и указавшимъ мн? стези если и не неложныя, то многоц?нныя, чреватыя своими стезями. – В.Александрову, коего мн? – среди прочаго — стоитъ поблагодарить за неоц?нимые сов?ты, безъ коихъ сiя поэма была бы вовсе иною; равно какъ и за изм?ненья меня – едва ли меньшiя, ч?мъ изм?ненiя вышеупомянутыя. Въ в?кахъ я спалъ… Но я ждалъ, о Нев?ста, — С?веръ моя! Я всталъ Изъ подземныхъ Залъ: Спасти — Тебя. Тебя! Мы рыцари дальнихъ странъ: я – рогъ, Гудящiй изъ тьмы… Въ сырой, Въ дождевой Туманъ — Несемся На с?веръ — Мы. На крутыя груди коней кидается Чахлый кустъ… Какъ ливень, Потоки Дней, — Какъ бури, Глаголы Устъ! Плащъ семицв?тiемъ зв?здъ слетаетъ Въ туманъ: съ плеча… Тяжелый, Червонный Крестъ — Рукоять Моего Меча. Его въ пустые края вознесла Стальная рука. С?кли Мечей Лезвiя — Не в?теръ: Года. В?ка! 2 Тебя Съ востока Мы — Идемъ Встр?чать Въ туманъ: В?рю, – блеснешь изъ тьмы, рыцарь Далекихъ странъ: Слышу Топотъ Коней… Зарей Багрян?етъ Кустъ… Слетаетъ изъ бл?дныхъ дней призывъ Гремящихъ устъ. Тяжелъ Жел?зный Крестъ… Тяжела Рукоять Меча… Въ туманъ окрестныхъ м?стъ дымись, Моя св?ча! В?рю, — Въ года, Въ в?ка, — Въ пустые Эти Края Твоя стальная рука несетъ Ударъ копья.     А.Б?лый, 1911 5. Ея милый профиль ярко вырисовывался на фон? ясно-голубой, зв?здной ночи. 6. Въ полуоткрытомъ рт? и въ печальныхъ синихъ глазахъ трепетали зарницы откровенiй. 7. Иногда она низко склонялась, покорная и вся б?лая, и вновь подымался ея силуэтъ надъ голубымъ, вечернимъ мiромъ. 8. Такъ она молилась. Надъ ней сiялъ серебряный полум?сяцъ.     А.Б?лый Въ Бездну Безвременья Падай,— – Изъ бездны Безвременья,— – Неперем?нною см?ной,— Кольцо Бытiя! Прядай, С?дая Струя — – Изъ безвременья — На бытiе мое! Ты, – незнакомое Время, Обдай мн? лицо Своей П?ною! Мертвенный н?мень,— Рыдая, Я Падаю! Времени Н?тъ уже… Падаю Въ эту же — – Бездну Безвременья.     А.Б?лый, 1929 Изъ зыбей зыблемой лазури, Когда отв?яна лазурь, — Сверкай въ незыблемыя хмури, О, м?сяцъ, одуванчикъ бурь! Тамъ – обезславленные боги Исчезли въ явленную ширь: Туда серебряные роги, Туда, о м?сяцъ, протопырь! Взирай оттуда, мертвый взоричъ, Взирай, пов?шенный, и стынь, — О, злая, б?шеная горечь, О, оскорбленная ледынь! О, т?нь моя: о тихiй братецъ, У ногъ ты – вотъ, какъ черный котъ: Обманешь взрывами невнятицъ; Возстанешь взрывами пустотъ.     А.Б?лый, 1921 Бриллiантовые узоры созв?здiй неподвижны въ черномъ, мiровомъ бреду, гд? всё несется и гд? н?тъ ничего, что есть. Земля кружится вокругъ Солнца, мчащагося къ созв?здiю Геркулеса! А куда мчится созв?здiе Геркулеса? – Сумасшедшая пляска бездоннаго мiра.     А.Б?лый, 1910 Нашъ мiръ – Творца ошибка, плохой прiютъ на часъ…     О.Хайямъ Прологъ Громъ необорный – въ рань с?дую временъ – сотрясалъ небесную твердь, не щадя живота своего, вперяя себя въ твердь земную и яряся безъ м?ры; сыпались зв?зды и капли, пред?ловъ не в?дая; треволненiя множились; яркожалая молнiя била нещадно. И Солнце, затмившись, меркло днями, и рушились скалы, глыбы свои роняя во прахъ; море, волнуясь, яростною п?ною волнъ накатывало себя на брега, словно тщась размолоть, поглотить дрожащую твердь, яростью кипя, злобою судьбы бросало себя на брега, и сушь погребалась волнами; всё колеблемо было Судьбою. Окоемъ, словно В?чности святой необъятность, изошелъ мракомъ священнымъ. Твердь небесная сотрясалася во страх?, Критъ трепеталъ, и дрожала Матерь-Земля въ родовыхъ своихъ мукахъ; древа ярилися и порою сгорали до тла; лепестки пламени были зримы… И надъ просторомъ Земли послышался плачъ – сквозь шумы и громы – на древ?: отъ отца и отъ брата сокрытый младенецъ, Криторожденный, возступалъ: въ жизнь; и ею низвергся: въ нее. И слышенъ былъ подъ блеянье козы въ лугахъ разнотравныхъ, ов?ваемыхъ в?тромъ знойнымъ, сухимъ, предв?щавшимъ еще большiя, вящiя бури, грозы и б?ды, – гласъ. И гласъ непокорный, несытый, дерзновенный, алчущiй власти, начальствовать алчущiй, – буйствовалъ, мятежась, будучи скованъ шумомъ окрестнымъ, но вторьемъ раздавался окрестъ: вопреки гневамъ природы. Безсилела злоба стихiи, умолкала, и – ея, не дитяти – гласъ умолкалъ, спокоясь, н?м?я: словно подавала надежду, милость рождая, потухая, – природа, и изс?ченье ея затухало; и покой снисходилъ долгожданный. Зыблема рокомъ, отдыхала природа, ободряясь покоемъ, зал?чивая прободенные свои покровы: несм?тныя жертвы дарила – счастливо схороненному младенцу-отцу… Се – слышно припаденье устъ младенца, мокровласаго, беззащитн?йшаго къ щедродарному вымени, жадное въ страсти своей. И Солнце, дотол? тьмою словно за руку держимое, зыблемое, – впервые – ярчело. И зиждилось пресуществленiе младенца, отъ отца матерью прячемаго, – въ Громовержца-отца. Рождался иной близъ Иды-горы, кто ежель уд?лъ свой им?етъ, то уд?лъ его – повел?вать, сл?дить за порядкомъ божественнымъ и его водворять. Бездны Хаоса гляд?ли въ сл?пое его лицо. Гордо взиралъ на окрестное божественный юнецъ. День возставалъ ото сна, и множились т?ни. Дитя тайнорожденное улыбалося новому дню, играясь съ куретами, его забавляющими плясками, Великой Матери слугами, которые, случись дитят? всплакнуть, бряцали шеломами да щитами: таково было козы повел?нье, нянчившей юнаго бога, милостью чуда оставшагося въ живыхъ, матерью отъ отца спасеннаго: отца, в?дающаго судьбу свою и потому страшащагося разящаго превосходства сына, что долженъ родиться; судьбы изб?гнуть тщился отецъ, пожирая дитятъ своихъ, ужасн?йшiй, свиреп?йшiй, кровоалчный. Когда – незадолго до сего – рождалося дитя – куреты подняли шумъ небывалый, всеоглушающiй, безмерномощный, дабы заглушить крики бога рождающагося, отводя отъ него гибель грозящую: быть заживо пожраннымъ собственнымъ отцомъ и найти смерть во чрев? отчемъ; нын? въ толикомъ шум? нужды не было: изб?гнувъ Судьбы, взросл?ло дитя и плакало всё р?же. Но дитят? много, много поздн?е суждено быть низверженнымъ сыномъ своимъ, какъ низвергнетъ и самое дитя – отца своего: и дитя, и отецъ его, и отецъ отца – вс? низвержены собственными же сынами. Коза была повзросл?вшимъ премного одарена: служившаго до самой ея кончины пса златого въ даръ ей принесъ ею вскормленный, ею спасенный; посл? смерти своей будетъ вознесена она на небо, претворившись въ зв?зду, рогъ ея претворится въ рогъ изобилiя, а шкура – въ эгиду: обтянутый ею щитъ поможетъ еще юному богу посл? въ сечахъ съ титанами, щитъ, изъ-за котораго нарекутъ люди ея обладателя Эгiохомъ: Эгидодержцемъ. Въ тотъ достопамятный день – когда рождалося дитя – не св?тъ явилъ себя тьмою, но тьма – св?томъ. Часть I Картины изъ жизни позднеминойскаго Крита. Къ исторiи одного заката Островъ есть Критъ посреди виноцв?тнаго моря, прекрасный, Тучный, отвсюду объятый водами, людьми изобильный; Тамъ девяносто они городовъ населяютъ великихъ. Разные слышатся тамъ языки: тамъ находишь ахеянъ Съ первоплеменной породой воинственныхъ критянъ; кидоны Тамъ обитаютъ, дорiйцы кудрявые, племя пеласговъ, Въ город? Кносс? живущихъ. Миносъ управлялъ имъ въ то время, Въ девятил?тiе разъ общаясь съ великимъ Зевесомъ…     Гомеръ Ми?ы ловятъ боговъ, какъ с?ти – рыбу. Люди плохiе рыбаки: боги уходятъ отъ нихъ. Но и пустой ми?ъ всё еще пахнетъ Богомъ, какъ пустая с?ть – рыбою. Средиземное море, связующее три части св?та, Европу, Азiю, Африку, есть въ самомъ д?л? середина, сердце земли. Въ немолчномъ ропот? волнъ его бьется сердце челов?чества. В?ка и народы, т?снясь, обступаютъ его, окружаютъ круговою пляскою, какъ хоръ Нереидъ, и п?нится «темно-лиловая соль» его, какъ амброзiя въ чаш? боговъ. Если провести дв? линiи, одну отъ Мемфиса до Константинополя, другую – отъ Вавилона до Рима, то получается крестъ, какъ бы т?нь Креста Голго?скаго. Всемiрная исторiя и совершается подъ этимъ крестнымъ знаменiемъ.     Мережковскiй Глава 1. Ира, или критское свиданiе Ира, д?ва пришлая, свободная д?вушка критская, родомъ изъ дикаго народа, впосл?дствiи ставшаго вс?мъ изв?стными греками, изъ Ахейской земли, многогорной и юной, суровой, шла по лугамъ критскимъ, по неогляднымъ «землямъ добрыхъ» (какъ тогда говорили о Крит? сами критяне, которые, впрочемъ, всегда лгутъ, какъ ув?ряетъ насъ Эпименидъ-старецъ), погруженная въ печали, н?жно-опаленная дыханьемъ Іюлiя Іюньевича, и грустно было лицо ея; в?теръ разв?валъ непокорно-вьющiяся, роскошно-густыя ея кудри, подобныя шерсти лучшаго барана изъ царской кошары; огромные, льдяные, но вм?ст? съ т?мъ и внемлющiе всему глаза ея были словно по-куриному широко отверсты; они уже не удивлялись всему что ни есть, но были они еще полны желанiй и мечтъ: о жизни новой. День былъ прекрасенъ, божественъ: воля, раздолье! – Безмятежный Критъ, обитель красы юга; покой безмолвный – какъ пустыня. О, эт? золотящiяся, точно колышемая нива, критскiя дали, ов?ваемыя поц?луями природы: морскими в?трами, безсмертно-юными и в?чно-св?жими, – чаекъ лётъ да м?рное торжественно-величавое п?нье неумолимаго моря – любим?йшая изъ п?сенъ Солнца; того и гляди – заслушается сей п?снею не устающее вседневно бросать прямые лучи, св?тящее въ полною силу Св?тило, и безъ того предолго гостящее на небосвод? въ безконечно-яркiе т? дни, – да забудетъ вовремя окунуться за окоемъ, гд? ширь небесная сливается съ ширью земною…О, это небо: не небо, но безкрайняя пустыня неба; воленъ аэръ на Крит? и широка душа. На тверди небесной ни облачка, полною грудью дышало всё живое, а луга упирались въ бросавшiе длинныя, властныя т?ни дерева да кусты, полные дивной тайны и н?ги: оливковые да виноградные, о коихъ знавали и въ ту пору по всему Средиземноморью; были т? не всегда н?жно ц?луемыя в?трами дерева подлинными царями да царицами Солнцемъ обильнаго Крита. Золото листвы ихъ сл?пило глаза, и были листья ихъ – какъ луны. Вдали видн?лся и кипарисъ: священное древо. Луговыя благоуханiя обволакивали всё бол?е и бол?е хмел?вшую Иру, купавшуюся въ нихъ подобно птиц?, разс?кающей, р?жущей э?иръ въ жест? восторга. Подобно тому какъ гады морскiе р?зали твердь водную, ласточки, р?звясь, темными вздрагивающими крестами безпорядочно прор?зали, словно купаясь въ мр?ющихъ аэрахъ, необъятную твердь небесную, то нисходя до самой тверди земной, то уносясь въ безпред?льныя выси, къ н?драмъ небесъ. Исполненныя визгливаго восторга созданiя природы вносили иное изм?ренье къ видамъ критскимъ, обогащая ихъ не только молнiеносною хаотичностью движенiй, но и своими криками. Была зрима и одиноко зависшая въ аэрахъ н?кая хищная птица, медленно кружащая вкругъ точки незримой, м?няющей, однако, м?стоположенiе свое въ пространств?. Но вотъ уже и она скрылась изъ виду, пропала въ безконечности небесъ – м?рный взмахъ крыла подымалъ её всё выше. – Всюду бiенiе жизни, и всё зыблемо въ зыбь: полнотою жизни. Вотъ откуда лiетъ себя воля критская, вотъ сердце Крита; пусть говорятъ, державный Кноссъ – сердце его: стоитъ лишь взглянуть на пространства сiи, чтобы отдать и свое сердце подлинному сердцу Крита. Но лишь отр?шившiйся отъ чувственнаго возмогъ бы осознать: за вн?шнею безбрежною безпорядочностью природы скрывается внутренняя ея м?рность, которую можно принимать, её познавая или же въ ней растворяясь, а можно – ея отвращаться, ею тяготясь. Поверхъ поверхности – красокъ и формъ – таилися смыслы, слагающiе сущность. И м?рность была однимъ изъ нихъ. – Природа молилась создавшему: п?ньемъ птицъ, игривымъ в?тромъ, шумомъ волнъ морскихъ, шелестомъ листьевъ, теченьемъ р?дкихъ облакъ. Подходя къ родному селенiю, съ Ирой завела бес?ду казалось бы одна изъ т?хъ неприм?чательныхъ и малоотличныхъ межъ собою критскихъ матушекъ, которыхъ можно было встр?тить въ любой изъ критскихъ деревушекъ, въ которыхъ он? если и не царицы, то управительницы и люди почитаемые на сел?, отъ которыхъ немногое да зависитъ; та, знаете ли, середина, гд? рождается пошлость, а, родившись, царствуетъ: та пошлость, что сперва отрицаетъ, а посл? ср?заетъ вс? вершины, случись этимъ вершинамъ быть не дольними, а, скажемъ, горними, не зд?шними, а тамошними; та пошлость, которая родомъ изъ царства количества и знать не желающая о царств? качества. Эта же критская матушка, женщина зр?лыхъ л?тъ, од?тая если и не въ колоколоподобную юбку съ преузкой талiей и преглубокимъ декольте (подобалась она только жрицамъ и придворнымъ дамамъ: женщинамъ высшаго св?та), то од?тую всё же въ одежды не безъ намека на колоколоподобность, узость талiи и декольте (какъ знакъ ея достоинства), – отличалася отъ прочихъ не только болтливостью неуемной, которая была въ частности сл?дствiемъ ея любопытства, и сп?шностью говора, что вообще не было свойственно людямъ т?хъ, крайне отдаленныхъ отъ насъ эпохъ, невозвратимыхъ, но и близостью къ одному изъ критскихъ дворцовъ, гд? порою вид?лась и со знатью. Стоитъ ли удивляться, что она и начала разговоръ, только завид?въ д?ву младую: – Почто рыдаеши? Почто сердцемъ кручинишься, радость моя? – Сплошныя мысли въ голов?, но мыслями сытъ не будешь, мысли – хуже обморока: была жизнь, а нынче – обморокъ. Я чувствую, стало быть, жива я. Также и: меня ищутъ, стало быть, жива. Но кто ищетъ меня нынче? Кому нужна я? – говорила Ира, а посл? добавила, подавляя слезы: – Ахъ, тетушка, отвергли меня! – Внов?? – Внов?, кормилица. Внов?! Травы льнутъ къ т?лу, пасть бы въ лоно природы, забывшись, но мiръ сердечный покоя не даетъ, терзаетъ. Гибель ждетъ меня! – О Мати преблагая! – широко раскрывъ глаза и размахивая порою руками, испрашивала названная кормилицею. – Да ты жъ первая д?вка въ селенiяхъ окрестныхъ; да о теб? полъ-Крита в?даетъ, в?дь вторымъ Солнцемъ себя лучишь, не иначе! Кто жъ отвергъ? – Къ чему обликъ мой, ежель я вся – печаль, и боль, и страданiе? Словно Мать меня покинула, ушла изъ сердца. – Мать съ тобой! Да какъ такое быть-то можетъ! Я тебя спрашиваю: кто отвергъ? Кто сей безумецъ, иль сл?пецъ, иль то и другое вкуп?? – Господинъ, – опустивъ очи долу, молвила Ира. – Оно ясно, что господинъ, а не слуга, хотя и господа Отцу великому слуги суть. Такъ кто? Кто? – Касато самъ, – отв?тствовала д?ва и разрыдалась. Утишая её и прижавъ къ себ?, матушка приговаривала: – Ты потише-то произноси всеблагое его имя, дурена: людъ ходитъ тута, не одн?, чай. Охъ, куды д?вка-то м?титъ: въ небо. Милая, всё жъ знать свое м?сто, богинями да богами намъ дарованное, надобно. Знать и не забываться. Ты, однакожъ, успокой сердце свое. Ужели и въ наложницы не взялъ онъ? Д?вы – дщери Матери, земныя богини, намъ коли быть въ услуженiи, то у самыхъ вящихъ. – А я суженою его хочу быти. Сердцу не прикажешь, полонилъ меня Самъ безъ остатку, а онъ… И посл? сего разрыдалася пуще прежняго. – О Мати! – приговаривала кормилица. – Ой возгордилася д?вка паче м?ры всяческой, ой возгордилася. Нехорошо: богини прогн?ваются. Ишь куда м?тишь: говорю же: въ небо. Да не м?тишь, а свалить его на землю желаешь. Нехорошо. Это жъ когда оно видано было, чтобъ перв?йшiй изъ слугъ Самого снисходилъ къ простой? Коли бы такое было, то людъ запомнилъ бъ и изъ устъ въ уста передавалъ. – Я не простая, не простая я: золотая. Потому хочу въ палатахъ каменныхъ сид?ти, чертоги мраморные вид?ти вседневно. – Царевна ты, что ль? Уязвлена она, ишь ты, аки благородная. Смотри у меня. Вся б?да отъ того, что въ д?вкахъ ты засид?лася, глава вся – въ мечтахъ, аки въ омут?, – не по-критски посп?шно изливала р?чи старшая. – Такъ, пора теб? дурь изъ башки-то повыбить. Иди работать, золотая. Работа бо – средство лучшее противу страстей пагубныхъ, противу бурленья крови, младой, юной, противу вздоховъ души, слезъ, горестей, сердца излишне трепетнаго. Мало ль теб? любви своего любовника? – Сердце горячее им?ю, хотя обликомъ хладна, – говорило дитя земли. – И о Маломъ лучше не забывай; ей, вспомяни, како любитъ тебя, эхъ, како любитъ-то! Еще Мудроватый, изобр?татель, мужъ ученый, души въ теб? не чаетъ. – Что вы всё о Маломъ да о Маломъ! Его и отродясь, и понынь Малымъ кличутъ: всё не выросъ. Не любъ онъ мн?, а Мудроватый – чудакъ, кому до него какое д?ло? У него, быть можетъ, и сердце золотое-презолотое, но и до сего никому на Крит? д?ла н?тъ: сердце – не подв?ска златая. А Касату никто изъ сердца не выт?снитъ! – сокрушалась д?ва юная. – А что? Первый молодецъ, хоть и росточкомъ и не вышелъ: кто жъ еще писцомъ служитъ во Дворц? изъ нашего сословья? Ой молодецъ Малой, ой молодецъ. Говорю теб? снова: души въ теб? не чаетъ. Да и что одной-то по мiру шляться – и краса меркнетъ д?вичья и заправлять нек?мъ; въ твои, душенька, руц? муженекъ пойдетъ, аки бычокъ на закланье. Прибылей-то сколько – не счесть: всё, всё жъ д?ять будетъ, всю работу и грязную, и чистую. – В?дать в?даю, что не чаетъ. И в?даю, что пойдетъ, аки бычокъ на закланье. И не пойдетъ, а поб?житъ. Но къ чему? Къ чему? Теперь мн? жизнь вся опостыл?ла. – Да я в?дь тожъ много годинъ тому назадъ была красавица писаная. Такъ что жъ: взяла себ? мужа – и рада. Мужи в?дь – безхребетны, н?жны, травоядны. Не то мы, д?вы да жены: съ норовомъ, священно-жестоки, хищны. Доброд?тель ихъ – послушанiе, смиренiе, сокрушенiе сердечное, рождающiя умиленiе; наша доброд?тель – ум?нiе повел?вать, властвовать, первенствовать. – В?даю, что скромность и покорность – главная ихъ доброд?тель. Но… – У насъ работа одна – быть краше вс?хъ, корить, хулить, бранить мужей: во имя Матери! – Да, то ихъ доль! – словно приходя въ себя и оживляясь, сказала Ира и топнула ножкой. – Недоль! – Пусть такъ. – Хоть и грошь имъ ц?на, возьми себ? ты мужа. – Но ты не разум?ешь: люблю я его, Касату, – и снова разрыдалась Ира, какъ прежде. – Д?ловъ-то: иди въ наложницы. – А я чистой быти хочу. Подъ в?нецъ хочу. Н?што достойна я со своею красою, коей и на всёмъ св?т? не сыщешь, ублажать господина своего наравн? съ д?вами прочими? Не такая я. – Ты ужъ извини, дорогая: чистыя въ домахъ обитаютъ, а не во дворц? – наложницами. Ты зд?сь царица, а тамъ – рабыня. Ишь, что выдумала! – Да ужъ лучше тамъ быти хоть к?мъ, а не зд?сь: царицею селенiя; только вотъ не наложницею, н?тъ. Ахъ, какъ л?по-то тамъ, ахъ, какъ л?по: всё въ камняхъ, всюду злато, тишь, треножники…Влечетъ меня туда душенька моя, великол?пiе несказанно манитъ – такъ и снится, и грезится день и ночь. А зд?сь, зд?сь – всё невыносимо. Б?дность вперем?шку съ нищетою. Не для того богини меня толикою красою над?лили, не для того. – Эка д?вка! Какъ будто одна ты Касату любишь: это жъ каждая д?вица о нёмъ мечтаетъ, а вотъ возьметъ себ? мужа прислуживать, такъ сразу и забываетъ Касату. Смекаешь? Ты пойми: будь ты еще трижды краше, толку отъ того не будетъ: обычаи не перепрыгнешь: обычаи хранить должно: святы они. Я теб? всё сказала, ты иди, иди. И пошла Ира рыдаючи къ знахарк?, дабы приворожить милаго ей Касато, жительствующаго въ много бол?е, нежели милъ онъ самъ, миломъ ей Дворц?. Шла и сказывала: «Зелья выпью, мазью намажуся – охъ, приворожу я тебя, милый, ой, покорю сердечко твое алое! Чаю: снидетъ боль изъ сердца д?вичьяго!» Долго шла, изр?дка подбирая цв?ты, дабы погадать на нихъ: любитъ – не любитъ; чаще всего выходило «не любитъ»; и бросила она цв?ты и прис?ла горючи: плакалась Ира – да такъ, что словно Мiровой Скорби наконецъ-то опротив?ло гулять по б?лу-св?ту въ поискахъ пристанища, и пристанищемъ выбрала она не кого-нибудь, а первую критскую д?ву, заселившись безъ спроса въ сердце ея. Услышала Ира, что къ ней б?житъ н?кто; неторопливо бросила взглядъ и увидала мчащагося къ ней Малого; то былъ н?кiй невзрачный, сутулый, съ в?чно-щурящимися б?гающими глазками, но вм?ст? съ т?мъ в?чно-сонный, самаго обычнаго роста, моложавый юнецъ, изъ котораго словно сочилась несолидность и бол?зненность своего рода, съ дурною кожею и предлинною шеей (словно была она таковой, чтобы обладатель ея могъ сувать свой носъ куда не должно) – словомъ, походилъ онъ на большинство критскихъ юнцовъ, кроткихъ и радостно-печально-грустныхъ, что словно самою природою было направлено къ умноженью презр?нья къ нимъ – со стороны природы, природнаго, ежели подъ этимъ понимать не зв?рей, но, скажемъ, д?въ вс?хъ возрастовъ и половъ и прочихъ дольнихъ созданiй. Однако обладалъ онъ одной небезынтересной чертою помимо не по-критски задумчиваго, отр?шеннаго выраженья лица: порою, возвращаясь съ дворцовой службы, вид?лась ему едва ль не въ каждомъ дерев?, куст?, травинк?: критская вязь; iероглифы мерещились и во снахъ (тогда казалися они ему иной разъ злов?щими, иной разъ – попросту злор?чивыми, но иногда – посл? сладострастныхъ ночныхъ мечтанiй – злокозненными, злочестивыми, злотворными и зломудрыми; но въ миги сладострастныхъ его грезъ казалися они ему: доброгрудыми, добровыйными, добробедрыми, аки иныя критскiя д?вы), и тогда онъ водилъ десницею по воздуху, словно тщась н?что записать. Порою просыпаясь ран?е положеннаго еще впотьмахъ чертилъ – не то сосредоточенно, не то самозабвенно – палочкой-стилусомъ н?кiя письмена на полувлажной глин?, и остается лишь догадываться, каковъ былъ смыслъ таинственныхъ сихъ начертанiй. – Очень ревностно служилъ польз? отчизны, но служа ревностно, всё жъ не жилъ въ своей должности, ибо любилъ не её, а Иру. Съ презр?нiемъ Ира отвела отъ него взоры свои и очи сод?лала льдяно-равнодушными и устремленными къ небу. Малой первымъ началъ бес?ду: – Ира-красавица грядетъ-то по полю, бл?дна, якъ Луна, да б?ла, якъ сн?га и льды Иды-горы. Здравствуй, милая, – добавилъ онъ, прив?чая милую, сладостно-сладострастно смущаяся и потупляя очи, какъ то было положено по критскимъ обычаямъ въ подобномъ случа?, но скор?е по робости своей. – Вотъ теб?, теб? в?нокъ я свилъ изъ цв?товъ окрестныхъ. Да ты и сама – цв?токъ, н?жн?йшiй изъ прорастающихъ въ садахъ земныхъ; горный ручей: въ пустын?. – Вижу, что изъ окрестныхъ, – фыркнула Ира не безъ презр?нiя, изображеннаго на ея лиц?, и скучая добавила: – Что мн? в?нокъ твой? Къ чему? – Что, плохъ, о услада очамъ? – взволнованно вопросилъ Малой, ставшiй словно самимъ олицетворенiемъ удивленiя – В?нокъ-то хорошъ, – отв?тствовала д?ва, разглядывая цв?ты, изъ которыхъ былъ онъ сд?ланъ. – Дозволь… – пролепеталъ Малой, глядя на нее съ трепетомъ и сердечнымъ волненiемъ. – Ничего не дозволю. Гляди ты долу! Всё ты ходишь за мною по пятамъ. Говорила и говорю: сама Судьбина горькая воспретила быть любви межъ нами. В?къ тебя не видать! – Я счастливъ быть при теб?. И хоть плачу – я счастливъ, счастливъ! А, можетъ, потому и счастливъ, что плачу порою. Въ томъ зав?ты Матери, что мужамъ подобаетъ плакать и страждать чаще, много чаще, ч?мъ д?вамъ, что и безъ того чисты: какъ ручей горный, какъ Ида-гора; ибо мужамъ должно еще очищать сердце свое, дабы приблизиться существомъ, сердцемъ, хотя бы и на шажокъ какой: къ вершин? именемъ Д?ва, – и см?ть созерцать Её. – Любовь неразд?ленная препятствуетъ счастью моему, а разд?ленной быти она не можетъ. Заклинаю: уходи. – Бей! Бей – не уйду! А быть битымъ любимою – всего слаще. – Тогда не побью. – О, да не лишатъ меня богини зр?лища толикой красы! Я-то уйду да приду вновь. – Ахъ, да и не придешь – приб?жишь. – Приб?гу, о божественная. – Милая, а я теб?, теб? не токмо в?нокъ сплелъ, достойный божественнаго твоего чела, да къ нему въ придачу и п?сню сочинилъ, – не безъ надежды выпалилъ Малой. – Ой, избавь меня, юноша, отъ п?сенъ твоихъ. Кручинюся я, не вишь? Ужель осл?пъ? – Вижу, вижу, милая. Ахъ, кабы помочь теб?. А, можетъ быть, провожу тебя да успокою сердце прекрасное? – Н?тъ-н?тъ. Иди же, иди, какъ шелъ. – А что за горе сердце прекрасное неволитъ? – Не твое то д?ло, не твое. – Какъ знать, можетъ, оно и меня касается. Хотя бы и краешкомъ уха услыхать бы! – Сказала же, – добавила она съ пригрозою въ очахъ, – не твое д?ло! Глупенькiй: гд? жъ теб? понять тайны сердца д?вичьяго; глубоко оно, аки окiянъ-море, темно, аки Нощь, и чисто, аки слеза. Ты, Малой, словно въ Мать не в?руешь – такъ мн? кажется. – Какъ можно? – Забываешься ты, словно зав?товъ не в?даешь. – Помилуй! Но Любовь разв? не отсв?тъ Матери? – Твоя – н?тъ. Ну, иди же, иди. И передай отъ меня в?сточку Касат?, что я о нёмъ вспоминала; добавь къ сему: думы думала о нёмъ; спроси о здравiи его, не забудь. – Передамъ, о прекрасная изъ прекрасныхъ. Всё будетъ исполнено. Да какъ же онъ красу твою позабудетъ, да и съ именемъ ты, не то, что мы, критскiе. По полямъ многотравнымъ, пьянящимъ сердце младое, приду я во Дворецъ: дорогу перекрыли: Хозяину земли критской угодно днесь на коняхъ-скакунахъ резвитися. – Многая л?та Царю! И да хранитъ его Зиждительница! А ты, скачи, скачи, аки конь. Пожив?е! А я снова гадать пойду. – Да, иду, милая, иду, – со взоромъ увлажненнымъ и блаженно-помертв?лымъ, посл? поклона молвилъ Малой и сп?шно удалился, однакожъ, оглядываясь на нее, любуясь ею. Про себя же думалъ: «Ахъ, какъ люба она мн?; какъ ей сердце полонить? Не д?ва – богиня. И куда во Дворц? смотрятъ? А можетъ, господамъ-то и видн?е, да у меня свои глаза есть». Ира же – когда Малой сп?шно удалился, приговаривая чуть погодя «Критскую жалую природу, сердце пляшетъ вонъ!» и обливаяся потами, – молвила вслухъ: «У Касаты на колесниц? колеса, златомъ оправленныя, а этотъ-то пусть себ? б?гаетъ. И еще оба зовутся людьми! Что межъ ними общаго, что ихъ связываетъ? Пропасть, бездна межъ ними». Долго ходила Ира, сердце успокоивши, по полю и гадала: любитъ-не любитъ; снова чаще выходило: не любитъ. Уставши, медленно отправилась къ дому своему, позабывши о пос?щенiи знахарки; по дорог? любовалась лазурью небесною, разстилавшейся въ упоительныхъ аэрахъ. Отаями грезъ ниспадала лазурь и внушала надежду. Подходя къ дому, увидала своего любовника, поджидавшаго её у входа, мужа многомощнаго, съ кожей цв?та песочнаго, съ очами грозными; былъ онъ однимъ изъ начальниковъ «братьевъ критскихъ»: критской п?хоты. Скупо и съ презр?ньемъ подчеркиваемымъ отв?чала она на многострастныя его ласки, отстраняясь больше для вида и по обычаю. Вошли въ домъ… На сл?дующiй день, уставши отъ любовныхъ ласкъ и проснувшись поздно, когда Солнце критское продолжало палить, попаляя живое и неживое, любовникъ Иры напомнилъ ей, что сл?довало ей отправляться въ дорогу. Черезъ н?которое время Ира по дорог? къ знахарк? увидала Мудренькаго. Онъ поприв?тствовалъ её по критскимъ обычаямъ. Неизв?стно, о чёмъ шелъ разговоръ: отъ него долет?ло н?сколько фразъ: – Я жъ теб? услугу оказала! – капризнымъ тономъ сказала Ира. – Какую? – словно бычокъ, отв?чалъ Мудренькiй. – Поц?ловала когда-то: въ щеку. Ахъ, какъ была я несмышлена. Таковъ былъ Евинъ родъ на земляхъ добрыхъ. * * * Малой же, сильно запыхавшись отъ б?га, направлялся во Дворецъ, во святая святыхъ Крита, гд? уже н?сколько л?тъ служилъ писцомъ. Чертогъ, отбрасывающiй пугающую предлинную т?нь, многоколонный, пробуждался ото сна. Писецъ приближался ко мр?ющему Дворцу-великану, св?тлокаменному, крепкостенному, б?лизною равному сн?гамъ и льдамъ горы Иды, страшащему, и всё не могъ привыкнуть – вид?вши его сотни разъ за жизнь; Малому онъ казался не только и не столько безм?рно-чуждымъ, иноприроднымъ, но: не выросшимъ изъ земли, отъ в?ка и до в?ка доброй земли (такъ учили матери и бабки), но словно низвергшимся, обрушившимся съ чуждаго неба: въ ея лоно. Дворецъ представалъ: чудищемъ, хотя и распростертымъ, но живымъ и высившимся: до неба. И во внутрь чудища – не черезъ пасть – главный входъ, но черезъ иныя его отверстiя – черный входъ – предстояло проникнуть Малому по долгу службы. Потоки св?та встр?тили Малого: ст?ны предстали: ст?ною св?та. Св?ты хлестали, били, царапали, сжигали глаза; Дворецъ пилъ изъ сердца Малого, его проницая и пронзая, приближавшагося всё ближе и ближе къ черному входу во Дворецъ; по м?р? приближенiя всё бол?е малымъ казался себ? Малой: словно сжимался онъ, а чудище – ширилось; входъ – знакомая темная деревянная дверь, съ ручкой-букранiемъ, спиралевидными орнаментами и рогами посвященiя вкругъ двери – разрастался, всё остальное – терялось. Ароматы сладостно-тяжелыхъ куренiй встр?тили Малого, гнетущее бросилось въ сердце: сл?зало, какъ со зм?и, свое, живое свое – и заступало казенное, чуждое, враждебное. Вскор? вступишь: въ утробу чудища, – и будешь охваченъ: и убранствомъ полутемныхъ залъ, что пл?няли сердце полутемнотами, и прохладою, и камнемъ, и прорастающими живыми лугами фресками, небывалыми, самыми живыми на св?т?, и присутствiемъ Самого (который казался Малому Быкомъ красноярымъ) гд?-то поблизости, – и еще долго не вернешься: къ себ? самому, въ свое, въ живое свое; войдешь въ чудище, всеохватное, всеобъемлющее, всепожирающее, – и забудешь обо всёмъ на св?т?, о себ?, день претворится въ ночь, а ночь – въ день. – Какъ быкъ, влекомый на закланiе, какъ рабъ, влачащiй ярмо, не шелъ и пришелъ Малой во дворецъ, но именно дворецъ призвалъ его къ себ?, притянулъ, незримою десницею ритмично-м?рно подергивая поводокъ (столь же незримый, какъ и десница). Но вотъ увидалъ онъ знакомаго привратника, изъ числа покоренныхъ въ недавнемъ крито-египетскомъ наб?г? на востокъ Средиземья, родомъ изъ земель восточныхъ. Онъ, поздоровавшись съ Малымъ, спросилъ о его жить?-быть? и, не дожидаясь отв?та, испросилъ: – Всё за нею б?гаешь? Къ сердцу прилипла пуще всего прочаго? – Да: средь насъ богиня, живая…Ира…по милости своей пос?тила сердце мое своею красой… – Скверно, бол?е ч?мъ скверно. Брось, – сказалъ его знакомецъ, – д?ва какъ д?ва; и желанья – вс?мъ изв?стныя – девьи. Да, д?ва д?вой, а не диво. Ишь прил?пился къ ней! – А я говорю: диво, – сердито отв?тствовалъ Малой. – Она одна такая, н?тъ иныхъ, окромя нея. – Эхъ угодно теб?…в?дь уже чинъ чиномъ бытуешь, а всё б?гаешь. Не поймешь васъ, критскихъ. – Да н?тъ мн? жизни безъ нея! Какъ ни служить ей, ежли она душу сперва опалила, а посл? и зажгла! Ты словно дался диву – ужель не любилъ ты – да такъ, чтобъ жизнь вся горечью черною обернулася; а посл?, посл? горечи, вдругъ, ни съ того ни съ сего – м?дью всепронзающею – св?тъ, да такой св?тъ, какого, можетъ, и никто не видывалъ: какъ Солнце – она. – Такъ – не любилъ. – Значитъ, не любилъ ты вовсе, ибо любовь подлинная – всегда такова. – Да н?тъ же! Ты меня послухай: забудь её въ сердц? своемъ и ум?. – Пустое сов?туешь: я тебя скор?е забуду, оса тебя укуси, и, можетъ, скор?е царя позабуду, ч?мъ Её. Её! – Съ ума ты сошелъ? Помереть хочешь! Д?вка в?сь разумъ отбила теб?. Малой сжалъ было кулаки, въ ум? полет?лъ уже было съ кулаками на стражника, а на д?л? вдругъ дернулся, почуявъ сперва взглядъ Быка Краснояраго, всегрознаго царя, – не созади, или впереди, или сбоку, но – словно отовсюду; а посл? – и страшное его дыханье, горячее, злое и м?рное, словно бiенiе сердца чудовищнаго исполина. И тихо добавилъ, глядя не на стражника, а куда-то внизъ: «И знаться теперь съ тобою не желаю!». * * * Издали видн?лся одиноко стоящiй старый домъ съ дверью растворенной. Ира подошла къ нему (то былъ домъ знахарки, в?дающей травы), увидала посл?днюю, бабу статную, добрую, въ плать? до пола; та ей молвила: – А, пришла! Тебя заждалась. Мазь теб? сотворила многомощну, чудод?йственну, по обычаю древнему; предолго для того священнод?йствовала по зав?тамъ матерей. – Ой, спасибо теб?, кормилица! – За спасибо сытъ не будешь. – Мати, принесла: пряности восточныя, какъ ты просила давеча. Дурачокъ мой привезъ. Вотъ и он?! – сказала Ира и передала знахарк? засаленную сумку – некритской работы – туго стянутую кверху, однако всё жъ источающую ароматы, на Крит? изв?стные разв? что во Дворц?. Лицо знахарки р?зко выразило удивленiе, но, столь же р?зко подавивъ его, она расплылась въ по-критски доброй улыбк?. – Ты послухай, какъ сотворила её. Я пару дней тому назадъ раба отправила во поля во далекiя – съ порученьемъ. Долго-долго траву-мураву осматривалъ онъ, ища что надобно: скудно небо дождьми нынче. Крины собралъ онъ р?дкiе-прередкiе, б?лые да синiе – мелкiе, видомъ пречистые, цв?тутъ недолго, но благоуханье источаютъ великое; да одинъ цв?точекъ червленый; звать его берегунъ-трава, растетъ въ эту пору подъ деревцемъ однимъ лишь (его еще упомнить надобно); цв?тъ – аки зорька румяная; ростомъ малъ, да пахнетъ какъ – словами не опишешь. Безъ берегунъ-травы мазь въ диво не претворится; а остальные крины ненадобны и даже вредны для сего. Повезло теб?, что цв?лъ онъ въ сiи дни. Собрала я траву-мураву воедино; въ рукахъ верт?ла – ажъ горяча стала; посл? р?зала; потомъ сушила; истолкла въ порошокъ и съ масломъ оливковымъ см?шала; перо птицы черной добавила, въ пыль загодя обращенную. А въ окончанiе горсть землицы святой къ сему прибавила, см?шавши всё воедино: землицы, по коей Самъ царь нашъ батюшка Имато ходить изволилъ съ годъ назадъ. А когда мазь варилась, творила я заклинанiя. Такъ и мазь ц?лебна родилася: незримая, но многомощная въ своей сил?, потому – в?рь мн?! – угаснетъ его нежеланье. – Мати, экъ ты постаралася заради мя! – Благодари, ежли вспоможетъ въ д?л? любовномъ, ежли боль изъ сердца изгонитъ. – Кабы вышло-то! – Люблю Касату пуще жизни своей, пуще Солнышка святого. – Коли любиши – мажь перси свои. Ира, разд?вшись, покрывала густымъ слоемъ н?сколько бл?дныя свои перси; мазь хотя и источала густое, терпкое благоуханiе, цв?точное, дурманящее, жгла плоть, но жгла её для плоти ея, а знахарка т?мъ временемъ приговаривала: «Цв?ты, вы – начало всего, ц?ль и смыслъ земли, лучистые, легкiе, благоуханные. Цв?ты, вы – начало всего, ц?ль и смыслъ земли, б?лые, чистые, н?жные. Цв?ты, вы – начало всего, ц?ль и смыслъ земли, живые, пышные, св?жiе». Также она произносила и неудобь-произносимыя заклятья. – Всего надобно три раза помазать; какъ подсохнетъ – смой, а смывши – еще два разка обмажься – по обычаю по старинному, – напутствовала знахарка. – Благодарствую, Мати. – Но ты не серчай, ежли не поможетъ: ибо ворожишь сердце Самого – а не обычнаго мужа. – Миръ дому сему. И обернулася, выходя изъ дому, направо, отв?сивъ два глубокихъ поклона (два критскихъ книксена sui generis), какъ то и подобало по древнимъ критскимъ обычаямъ – въ случа? глубокой благодарности и оказанiя чести, если не высшей, то всё жъ немалой и сверхъ м?ры положенной для знахарки: ибо р?чь шла о толикомъ д?л? – о приворот? на любовь не простого смертнаго, даже не мужа знатнаго, но Самого, высшаго слуги Отца всего, какъ порою называли критяне своего правителя. В?ков?чный Критъ полонъ былъ жизни: отживая долгiй свой в?къ. И былъ онъ искреннимъ въ своей страсти къ жизни (со вс?ми ея радостями и б?дами), с?дой, словно самое Время. Но чрезъ сковавшую его суету проглядывало уже огромнымъ б?лымъ глазомъ безвременье, что подпирало собою Критъ. * * * Таковъ былъ незамысловатый народный ср?зъ бытiя тогдашняго Крита. Не изм?няли ему ни жизненность (и женственность) со всею ея то бурною, то сладостно-сладострастно-умиротворенною многоликостью, ни незат?йливость и простота, доходящая порою то до варварски-примитивныхъ низинъ, дiонисiйскихъ по преимуществу, но безъ самого преимущества, то до пошлости (для челов?ка поздней культуры), то до заурядности, но не теряющая отъ того въ ц?н? (для большихъ любителей жизни); ц?льность, монолитность, спаянность минойскаго Крита являли себя; но то была не русскiя ц?льность, монолитность, спаянность, чреватыя часто, слишкомъ часто угловатостью, неловкостью, презр?нiемъ къ манерамъ, жесту, приличiямъ (словомъ: ко всему вн?шнему), но, скор?е, испанскiя: черно-красныя, гордыя, всп?ненныя, какъ выя быка, борющагося съ тореро, огненно-чувственныя, багрянопылающiя, но плоскiя, лишенныя глубины и иныхъ изм?ренiй, о коихъ, однако, в?дали на Руси. Съ Русью, однако, сближали: игра, борьба и порою соединенье противуположностей – черта, свойственная только минойской и русской культурамъ: такъ, критяне при любви къ Природ? всегда её неосознанно боялись; добро соединялось со зломъ, душевность – съ ксенофобiей, а благостность и миролюбiе – съ жестокостью и агрессивностью. Ц?льность, далекая, впрочемъ, отъ синтеза, на коемъ и шва не найдешь, и отъ безоблачной гармонiи (вопреки вс?мъ усилiямъ критянъ выставить д?ло инако), однако, по-своему достигались на Крит? замалчиванiемъ и табуированiемъ мрачной, дiонисической, ночной, трагической стороны бытiя не только въ критскомъ искусств?, прельщающемъ и очаровывающемъ, – съ безприм?рнымъ его динамизмомъ (великое «????? ???» читалось съ фресокъ и не только съ фресокъ), безумiемъ цв?товъ, шкваломъ и бурею красокъ, съ его женственностью, мажорною тональностью, в?чной веселостью, беззаботностью, эйфорiей, носящей часто, слишкомъ часто экстатическiй характеръ, съ м?рною его волнообразностью, волнообразно-спиралевидной лавиною движенья, любовью къ динамик? и страхомъ предъ статикою, – но и въ критскомъ бытiи. – Словомъ, на Крит? подражанiемъ Природ?, природностью и ея прославленiемъ зачиналась ц?льность и преодол?валась раздвоенность, но лишь съ одной стороны и лишь отчасти; въ то время какъ на Руси отношенiе къ Природ? было дисгармонически-двоякимъ, гд? противуположности не примирялись, не сливались воедино, но являли себя неслiянно и враждебно, конфликтуя: коса находила на камень; Природа мыслилась и какъ богъ, и какъ дьяволъ, единовременно и какъ добро, и какъ зло: не въ этомъ ли корень русскихъ глубинъ? Такъ, наприм?ръ, личности, подобныя Ивану Грозному, столь разрывающiеся въ своей – искренней – двоякости, на Крит? были попросту невозможны – ни среди правителей, ни среди вс?хъ прочихъ сословiй. Тому причиною была раздвоенность не только исторической судьбы Руси и сердца ея, не только попытка искоренить – христiанствомъ – язычество, но уже и раздвоенность самого историческаго христiанства, въ коемъ – дисгармонически – уживались космическое и акосмическое, старые м?хи и м?хи новые, ветхозав?тное и новозав?тное, законническое и вселенское. Критская же ц?льность немалою ц?ною достигалась, ибо не только и не столько требовала она великаго напряженiя вс?хъ силъ: рождалась она одною перевернутостью души, одною вивисекцiей и духовною кастрацiей мужского бытiя, активнаго и творческаго начала, однимъ растворенiемъ Личности (Я) въ коллектив? (Мы). Ц?льность та была на д?л? хожденiемъ по канату: надъ бездною; или же: смертельно-опаснымъ полетомъ надъ быкомъ: таврокатапсiей, – словомъ, равнов?сiемъ прехрупкимъ. Высот? критскаго искусства и критскаго бытiя въ его ц?ломъ, однако, способствовали: мирный характеръ Крита, удаленность его не только отъ земель бурныхъ и мятежащихся, но и отъ культуръ прочихъ, ширь, богатство и размахъ самого острова, наконецъ, нравы самой критской знати. Зд?сь всё было ажурно, изящно вплоть до изн?женности, блаженно-легко-паряще, преходяще, волнообразно: ничего отъ восточной тяжелов?сной монолитности и монументальности, неподвижно-застывшей и давящей. Критское искусство, искусство не греческое и не антигреческое, но догреческое и благодаря тому внегреческое, если и азiатское, то азiатское на свой ладъ, протоевропейское, праэлиннское, материнское par excellence, поздн?е влившееся, однако, въ греческое и ставшее материнской частью его, есть паренiе въ мiр? милостью мiра, искусство русское – паренiе надъ мiромъ милостью надмирнаго: критское обожествляетъ преходящее, дольнее, въ преходящемъ видящее непреходящее, русское же обожествляетъ непреходящее, горнее. И всё жъ первооснова, ядро минойскаго бытiя, которое красною нитью пройдетъ черезъ в?сь европейскiй духъ вплоть до в?ка сего, – преклоненiе предъ женщиною, явленное: сперва матрiархатомъ – въ минойскомъ Крит?, равноправiемъ – въ классической Грецiи, культомъ прекрасной дамы – въ Среднiе в?ка, феминизмомъ, доходящимъ до матрiархата, – нын?: матрiархата, коимъ всё зачиналось и, заченшись, началось. И коимъ всё оканчивается. * * * Довольная, предвкушающая усп?хъ, заглушившiй бы ноющую ея ненасытимость, изв?чную ея спутницу, которой всего всегда мало и всегда хочется большаго (да такъ – что о счастiи говорить не приходится), рожденную дерзосердiемъ, которое, въ свою очередь, рождено плотяностью, ибо плотяность всегда рождаетъ дерзосердiе, дерзновенiе недолжное, или же – смиряетъ, ввергая во прахъ душу, и самая душа тогда – прахъ; а причастность духу, напротивъ, рождаетъ дерзновенiе, – Ира отправилась къ морю; сливалась она воедино: съ природою, – пiя изъ переполненной чаши ея; хмел?ла – словно только появившаяся на св?тъ Ева, впервые созерцающая райскiя кущи; роскошь красокъ туманила взоръ Иры; безмолвiе природы оглушало подобно молоту; ов?вали её в?тры морскiе, н?жные и юные – словно въ первый день творенiя, – разв?вая ея волосы, золотящiеся Солнцемъ, южнымъ и ненасытимымъ, и одаривая св?жестью и прохладою, желанной и алкаемой; ощущала себя: если и не Великою Матерью, то всё жъ ея родственницею. Долго и надменно-гордо взирала Ира на уходившее за окоемъ безбрежное немолчношумящее море, лазурное, тихое, м?рное: дыша весною. Природа пребывала въ радованiи и ликованiи, славя создавшаго: всякой отъ мала до велика распростертой по бытiю тварью. Что за день! Не день, а праздникъ! Вдругъ Ира замерла, и глаза ея расширились. Долго вглядывалась вдаль д?ва. Видн?лось: разс?ченье глади морской. Се – чудо: быкъ, блистающiй златомъ, паче Солнца ярчайшiй, б?шеный въ сил? своей; съ рогами, подобными опрокинутому на спину м?сяцу; съ очами, кровью налитыми. А на нёмъ – н?кая д?ва, кр?пко державшаяся за м?сяцъ-рога. Движились они съ обтеченьемъ несказаннымъ: словно дельфинъ разс?калъ быкъ морскую твердь, её р?жа на дв? неравныя части. Щурилась Ира, созерцая дотол? невиданное. Играли дельфины на мор?, вiясь близъ быка и д?вы. Д?ва та, что была близъ быка, уже сознавала, и сомн?нiй въ ней не было: то не простой быкъ, но богъ-въ-вид?-быка; страхъ уступалъ м?сто почтенiю и томленiю сладкому: всё мен?е жал?ла о похищенiи, всё бол?е забывала о родныхъ земляхъ, о лугахъ разнотравныхъ, о подругахъ, о томъ, какъ р?звилися он? на брегу, собирая цв?ты и кружась хороводомъ; съ успокоенiемъ прижалась она къ многомощной его вы?; онъ повернулъ къ ней свою голову; въ очахъ его не было ни безумья, ни ярости нын? – была его то уловка; странно, но вовсе не страшно было вид?ть мудрость въ глазахъ быка; сладость наполняла сердце ея. Приближалася къ брегу чета; твари морскiя поотстали, не въ силахъ стязаться съ мощью божественнаго быка. «Какъ нарицаютъ прелестный сей островъ, иль то не островъ? Но ежели не островъ, то брегъ сей не египетскiй брегъ: онъ иной – пологiй, безгорный, съ камышами и тутъ, и тамъ!» – думалось д?в?. Д?ва вспоминала недавнiй свой сонъ; если ран?е казался онъ в?щимъ, то нынче сталъ таковымъ: во сн? н?когда Азiя, родина ея, земли родныя, явленныя въ вид? жены, стязалася съ иною, что собою являла земли къ западу; об? боролись за нее, за д?ву-Европу, пока не одол?ла та, безымянная, вторая; мрачнымъ казался, б?дственнымъ, тотъ сонъ; нын? казался онъ благов?стiемъ, судьбою златоносною, лазурью…На лазурь небесъ, сливавшуюся съ лазурью морскою, гляд?ла д?ва; благостнымъ было лицо ея, и радовалось сердце ея: вдыхала д?ва весну. Пристала къ брегу и выбралась на сушу чета. Д?ва огляд?лась, на мигъ отвернувшись отъ зв?ря, словно опасаясь его брызгъ: зв?рь отряхивался отъ влаги морской. Былъ быкъ – и н?тъ быка. Юноша, сердцамъ вс?хъ д?въ милый, простиралъ руц? къ Солнцу, широкоплечiй, безбрадый, благоуханiе неземное источающiй. Д?ва словно сама – но потерявъ себя – подошла къ нему, бросилась въ могучiя его объятья, зыблема страстью, необорной, всесильной. Юношей теперь явилъ себя быкъ, какъ подобало то случаю. Вскор? возлегли подъ т?ни платана, сопрягшись. Быкъ златорогiй, губитель непорочности девьей, ненасытный во страсти, претворялъ её: изъ д?вы въ жену. Кровь обягряла окрестный песокъ. Истаивала д?вственность д?вы: въ огняхъ лучезарныхъ: въ лабиринтахъ страстей. Подъ т?нью платана сочетались любовью несп?шно, пылая оба любовью… И зачинали тройню, плодъ любви бога и смертной, впосл?дствiи столь богатую славой, что никто, чья нога ни ступала по Криту, не могъ и не можетъ соперничать въ ея обилiи съ тройней, тогда зачинавшейся. Ира гляд?ла съ завистью, неотрывно взирая на платанову т?нь, пронзаемую св?томъ юнаго мужа-быка; два ея пальца – внимая покою, тиши, внимая зову сердечному – сложилися воедино и потянулися къ лону невольно… Губы ея не то причмокивали, не то двигались, словно она н?что жевала; на лиц? ея былъ восторгъ, но всё же зависть, нич?мъ не прикрытая зависть просачивалась обликомъ ея. Глаза ея порою закатывались. – Таково было экстатическое ея самоуслажденiе. Нав?рное, спроси ее объ ея имени – и его бы не вспомнила въ толикiй часъ. – Скакала похоть ея молодцомъ, приговаривая, маня и похваляясь да подмигивая. Богъ, жадный до власти и до плоти женской, могущiй себя претворить не только въ быка, но и въ дождь золотой, и въ громы и молнiи, и въ лебедя, и въ змiя – дабы добиться алкаемаго, – ввечеру разставался съ нею. Ей подарилъ онъ пса Лайлапа, отъ котораго никто и ничто не можетъ скрыться, уб?жать, изб?гнувъ страшной его пасти, меднорожденнаго (имъ одаритъ она прелюбимаго сына), а Криту – премогучаго Талоса, великана изъ бронзы, защитника и стража Крита, трижды въ день – день ото дня – облетавшаго в?сь островъ и, случись ему увидать враговъ, забрасывавшаго ихъ каменьями. Долго еще будетъ гигантъ сторожить островъ, пока не погибнетъ – в?ками поздн?е – не отъ козней Медеи-волшебницы (какъ то разум?ло преданiе), но отъ рукъ Дедала, н?коего критскаго Гефеста, по порученiю Криторожденнаго и создавшаго Талоса, Дедала, единственно в?давшаго тайну его, Ахиллесову его пяту: за бунтъ противу создателя былъ наказанъ гигантъ, словно iудейскiй Гол?мъ; сiе отразилося въ искаженномъ преданiи, согласно которому н?кiй какъ будто иной Талосъ – уже не бронзовый гигантъ, творенiе Дедала, но его-де племянникъ, создатель пилы («пила» уже была въ природ? и до него: въ зм?иной челюсти), гончарнаго круга и циркуля – былъ сброшенъ Дедаломъ не то съ вершины Акрополя, не то съ крыши дома простого и неминуемо погибъ бы, если бъ не былъ въ самый посл?днiй мигъ спасенъ А?иною, превратившей его – по Дiодору – не то въ зм?ю, рожденную ползать – не летать, не то въ куропатку – птицу, наибол?е прикованную къ земл?. Въ искаженномъ семъ преданiи в?рно лишь то, что Талосъ былъ низвергнутъ своимъ же создателемъ, Гефестомъ-Дедаломъ, богомъ, а отнюдь не смертнымъ, – за своеволье н?кое и за н?кiй бунтъ: противу Криторожденнаго. Судьба Лайлапа печальна не мен?е: отъ прелюбимаго сына той д?вы перешелъ онъ Прокрид?, супруг? Кефала-охотника, одолжившаго пса Амфитрiону: для ловли и поимки тевмесской лисицы, что разоряла окрестности ?ивъ и пожирала младенцевъ, лисицу, которую никто и ничто не можетъ догнать. Погоня пса – отъ котораго никто и ничто не можетъ скрыться – за лисицею – которую никто и ничто не можетъ догнать – стала безконечной, спиралевидной, самозамкнутой, словно предваряя изв?стную апорiю Зенона: безконечную погоню Ахиллеса за черепахою. Несмотря на нелюбовь – не только минойцевъ и поздн?е грековъ, но и ихъ божествъ – къ линейности, предпочтенiе спирали, меандра, орнамента, лабиринта, безконечнаго конечному – верховною волей Верховнаго, Криторожденнаго, и лисица, и песъ были обращены: въ камень. Такъ конецъ былъ положенъ игр?, долженствовавшей быть безконечной: словно извивы меандра иль блужданье мнимобезцельное: въ Лабиринт?, которое до т?хъ поръ безконечно, пока не встр?тишь быка, сына Верховнаго. Дщерь Агенорова, финикiйская царевна, прекрасн?йшая, красой далекопревосходящая вс?хъ прочихъ, зв?зда межъ д?въ, узр?ла во сн? судьбу свою. Предолго и тщетно по повел?нью старца-отца искали её ея братья: Фениксъ, Киликъ, Фасосъ, Кадмъ. Осталась, судьбою отъ нихъ прячемая, на Крит?. Та финикiйская д?ва, съ быкомъ-женолюбцемъ сопрягшаяся, посл? взята была въ жены Астерiемъ, критскимъ царемъ, безд?тнымъ, но безропотно усыновившимъ тройню божественную. Зачиналась Европа на Крит?: Европою-д?вою. Быкомъ красноярымъ явилъ себя на Крит? рожденный богъ. Глава 2. Общенародное празднество, или о людяхъ вящихъ Тамъ, на медвяно-злачныхъ пажитяхъ, у ледяно-струйныхъ водъ, паслись быки, неукротимо-дикiе, тяжело-тучные, широколбистые, огромнорогатые, чудовищно-прекрасные, первенцы творенiя, сыны Земли Матери богоподобные.     Мережковскiй Въ одной изъ залъ дворца, темно-красныхъ тоновъ (ихъ было столь много, что не гр?хъ было заблудиться, ибо ч?мъ, если не Лабиринтомъ представали он? для всякаго входящаго въ чертогъ?), – между залами людей высшихъ (то былъ царь Имато, властитель par excellence, исконно – какъ и любой иной критскiй царь – нарицаемый Сынъ Земли, и ближайшiе его царедворцы, среди коихъ состоялъ и Касато, в?рн?йшiй и перв?йшiй изъ слугъ государевыхъ, по чину своему нарицаемый «Наливатель высшихъ питiй», микенскiй грекъ, стр?лою – милостью иныхъ личныхъ своихъ качествъ – съ самыхъ низшихъ чиновъ за весьма недолгое время дослужившiйся до чиновъ наивысшихъ) и людей низшихъ (то были рабы и рабствующiе свободные, претворявшiеся въ рабовъ – за невеликую мзду на невеликiй срокъ) – сид?лъ писецъ. Если можно было бы обратить вниманiе на то, ч?мъ онъ занимался, то мы увидали бы глиняную табличку, только недавно облиневанную, еще полувлажную – въ самый разъ, чтобы на ней писать и еще усп?ть исправить возможную ошибку. Вдругъ писецъ вздрогнулъ и уронилъ табличку: та разбилась – несмотря на полувлажность – полувдребезги о – если не мраморный (какъ въ зал? Имато), то всё же каменный – полъ. Иной писецъ (на д?л? ихъ было двое) посмотр?лъ на разбившаго съ презр?ньемъ: вотъ уже третья табличка – пусть и не къ ряду, но за одинъ день – потеряна; немного ихъ осталось въ камышовой корзин?, гд? он? хранились, готовыя къ письму. Онъ въ отличiе отъ перваго писца не возился съ табличками, а держалъ въ рук? одну изъ печатей кносскаго дворца – со столь богатыми и подробно и искусно вырисованными сюжетами критской жизни, что, кажется, взгляни на нихъ – и поймешь Критъ, даже не бывавъ тамъ: бросится Критъ въ сердце. Онъ вскрикнулъ – и вскрикнулъ съ грубостью, вовсе не дух? того времени и не въ дух? нравовъ дворца: – Крыса дворцовая! Я для чего тебя возвысилъ, песья ты душа. Ишь, съ глиной не справляется – на шкур? вв?къ писать не будешь: не дов?рю. – Помилуй, отче! – отв?тилъ писецъ помоложе, а про себя подумалъ: «Экiй грубiянъ, такого грубiяна и среди брадатыхъ р?дко сыщешь – не то, что среди чиновниковъ, т?мъ паче средь знатныхъ. Экъ повезло мн? съ эдакимъ соработничкомъ!». – Удалю отъ службы, ежели…Какъ, бишь, тебя? Запамятовалъ, – громогласно испросилъ его тотъ, что постарше. – Пишущiй ты скотъ, жив?е, жив?е, говорю, неси табличку! Но гляди у меня: еще разъ разобьешь… Ладно: Конелюбъ-то сегодня не въ дух?. – Кто? – и тутъ носъ бол?е младого удлинился. – Какъ кто? Тьфу на тебя! Ты, Малой, не слыхалъ дворцовой шутки недавней? Имато Благобыкiй! – оглядываясь сказалъ тотъ, что съ презр?ньемъ посмотр?лъ на писца – чего съ дурака взять – не выдастъ. – Править всей державой – д?ло тяжкое, трудъ великiй; не то что нашъ: мы люди маленькiе, потому и трудъ нашъ маленькiй. Оттого и не въ дух?. Всё же н?сколько непочтительно звать Его «Конелюбомъ». – Свои люди: им?емъ право звать Самого – "Конелюбомъ": за глаза, мы в?дь не безумцы. Скажешь такъ – и легче на душ?. Не в?даю отчего, но легче. – Черни свойственно бранить господъ: когда господа не слышатъ, – отв?тилъ Малой. – Мы не обычная чернь: мы люди дворцовые. Народъ – дуракъ. Мы – зм?и, а народъ – голубь. А ты т?ломъ – зм?я, а главою – голубь. Ты, Малой, сколько не работаешь писцомъ у насъ, умн?е не становишься и обычаевъ не перенимаешь. Я для чего теб? помогаю, песья ты душа. Чинопочитанiе – доброд?тель в?рн?йшая: помни о семъ. – Ужели почитаешь себя бол?е правымъ? – Разум?ется, – съ достоинствомъ челов?ка дворцоваго отв?тствовалъ писецъ. – А я почитаю себя бол?е правымъ. И вотъ отчего…Во-первыхъ… – сказалъ Малой, опустивъ по своему обыкновенiю глаза долу. – Никому н?тъ д?ла до того, бол?е ты правъ или мен?е. Запомни: во Дворц? любой изъ челяди могъ быть хоть бы и трижды правъ и честенъ, но ежели Имато и Касато (да живутъ они в?чно!) считаютъ инако, н?кiй кто-то трижды неправъ и нечестенъ, и плохи д?ла его. Называй его "Конелюбомъ" – да хоть "Конекрадомъ", но ежли онъ близъ насъ, то всё свершается по желаньямъ его; если ты мужъ, а онъ говоритъ, что д?ва, то ты д?ва, а не мужъ! Или же: буде ты дуренъ или глупъ, а онъ разум?етъ инако, то ты не дуренъ и не глупъ! Слово его, вгзгядъ, даже самое чувство – всеверховны! Вотъ и тебя, Малой, господа давно взяли, письму обучили, чтобы высшiе указы записывать, письмена таинственны созидая, чести удостоенъ высочайшей, – а всё какъ былъ простой, такъ и остался, словно неученый. Да…д?ло: уменъ да невоспитанъ и, быть можетъ, зло какое таишь въ сердц?, хотя и впрямь ревностно служишь на пользу отчизны. Ревностно, да безтолково! – Помилуй, отче! – не поднимая глазъ, сказалъ Малой. – Тогда пиши на табличк? о военномъ шествiи въ честь египтянъ, лучшихъ изъ вс?хъ иноземцевъ: «О наши египетскiе други, высочайшiе, по вашему высочайшему изволенiю…». Вдругъ услышали люди дворцовые шаги; открылася дверь: Онъ пришелъ! Онъ – Самъ. Предъ ними стоялъ Касато, подлинный слуга подлиннаго царя. Писцы окамен?ли предъ нимъ, не могучи вымолвить и слова и вытянувшись въ струнку, какъ было свойственно восточнымъ рабамъ любыхъ эпохъ; очи долу опустилися, сердца бились, бились…Прошло мгновенье – и пали они ницъ – даже и не желая добиться благой воли вящаго челов?ка, а попросту въ силу того, что такъ испоконъ в?ковъ было принято, д?лая это съ сов?стью чистою, не унижаясь, ибо можетъ ли униженный по рожденiю и по сердцу, унизиться? – Паденiе ницъ было традицiей (а всякая традицiя для Востока – священна; и ч?мъ древн?е она – т?мъ священн?е) и частью того, что сл?дуетъ назвать восточнымъ благоразумiемъ. – Царь желаетъ не охотиться, но бриться повторно: приготовьте ему ванну, какъ положено. Соблаговолите сод?лать! – съ полагавшимися придворнымъ этикетомъ легкостью и улыбкою сказалъ Касато вс?мъ слугамъ, указуя куда-то перстомъ, и величественно-несп?шно добавилъ, растягивая гласныя: – Сынъ Земли желаетъ… Но слуги уже уб?жали. Малому подумалось: «Не чертогъ – острогъ! Дворцовые страдаютъ сами и иныхъ принуждаютъ страдать; подчиняются и подчиняютъ; чувствуютъ вину и винятъ другихъ. Они – о Матерь! – н?што они люди Лжи, или я пом?шался, но сколь же мерзки слова ихъ, и не смраднымъ ли огнемъ пылаетъ нелепое ихъ бытiе? Какъ же богини могли сiе допустить, чтобъ такiе люди правили: въ наказанiе ли они намъ поставлены? Или…Но того быть не можетъ: не в?рю. Какъ я посм?лъ подумать такое? Я? Я лишь ради Иры зд?сь». * * * Каменная ванна – новшество критское – не бани: была она для Одного (а не для н?сколькихъ). Именно въ ней (либо же непосредственно посл? нея) Имато предпочиталъ совершать омовенiя, приговаривая по стариннымъ обычаямъ «Алчу возродиться, о Мати, въ пречистомъ чрев? твоемъ», посл? быть натираемымъ елеемъ и бриться (в?рн?е: быть бреемымъ). Брился онъ всегда по утрамъ: во-первыхъ, бодрило; во-вторыхъ, въ высшихъ кругахъ Крита издавна считалось: какъ утромъ побреешься, такъ и день проведешь; въ-третьихъ, ароматы елея (каждый божiй день – разные: дабы не наскучило) – пьянили, дурманя мозги, дабы сверхчувственное въ полной м?р? отступило, а чувственное, напротивъ, правило бы балъ. Были приготовлены: бритвы м?дныя, остр?йшiя, разр?зающiя пухъ, несомый аэромъ; отполированныя до блеску м?дныя пластинки, служившiя зерцаломъ; бальзамы; мыло; елей, который коли почуешь разъ – уже не забудешь: будешь охваченъ дурманами критскими, добрыми, низвергнешься куда-то, въ тепло-глухо-н?мое: въ духъ или душу критскихъ луговъ. Ежеденно около двухъ часовъ проводилъ Имато въ сей ванн?; считалось: священнод?йствовалъ онъ тогда. Но по случаю празднествъ, царь возжелалъ принять ванну повторно – ближе къ вечеру. Какъ только Касато увидалъ Имато, первый вытянулся въ струнку предъ вторымъ. Риза изъ шерсти б?лосн?жной, съ узорами и орнаментомъ, обрамляла станъ Имато. Поверхъ нея – несмотря на пекло за Дворцомъ, внутри Дворца царила прохлада благородная, создаваемая каменностью чертога и критскимъ новшествомъ – т?мъ, что мы называли бы «вентиляцiей», – было небрежно накинуто то, что поздн?е греки называли хламидою, но тоновъ багряныхъ (и въ самомъ д?л? походившее на много бол?е позднiя греческiя хламиды), обычно скр?пляемое застежкою изъ ц?льнаго золота, когда Имато случалось вставать съ трона, – и тогда купалося оно въ лучахъ солнечныхъ, сверкая: во вс?хъ отношеньяхъ; нын? же застежка, ус?янная каменьями драгоц?нными, лежала возл? трона, небрежно брошенная царемъ; кипарисовый тронъ былъ украшенъ бычьими головами изъ слоновой кости, а четыре ножки его напоминали ноги коней. Въ руцехъ держалъ онъ по обыкновенiю царскiя регалiи – обоюдоострый Лабрисъ, отображающiй собою м?рныя см?ны лунъ, и кубокъ съ мастерски изображенными на нихъ лилiями, образующими собою знакъ безконечности, свиваясь, и крестомъ; но, какъ и застежка, были он? на полу залы, брошенныя рукою несп?шно-л?нивою и пресыщенною. Имато не носилъ колецъ: они ст?сняли руки. Всё было великол?пiемъ воплощеннымъ, и, случись кому узр?ть сiе впервые, удивленье несказанное, переходящее въ изступленье, сковало бы его. Царь гляд?лъ въ полъ обширной залы, умащенный многоразличными благовонiями: на полу красовалася мраморная мозаика, изображавшая религiозные мотивы критской религiи: быка, зм?й и д?въ, формъ манящихъ, кружащихся возл? животныхъ священныхъ; поодаль видн?лся кипарисъ; ей вторили бросающiяся въ душу фрески на ст?нахъ, прорастающiя всей роскошью критскихъ луговъ и также являющiя себя еще большимъ богатствомъ морскихъ н?дръ, фрески, съ которыхъ вотъ-вотъ гляди и пов?етъ прохладою луговъ и ароматами морей; видн?лись и спиралевидные орнаменты, напоминающiе то ли зм?й, то ли поб?ги вьющихся растенiй, то ли гадовъ морскихъ, но символизирующiе никого не щадящее, непоб?димое время (ибо всё тварное подлежитъ Времени, оно – подл? престола Времени), всепожирающее и всепронизывающее, в?чно-исчезающее и в?чно-возвращающееся, неумолимое и необратимое въ стремительномъ своемъ полет?, в?чно-становящееся, в?чно-сгорающее и в?чно-рождающее: себя пожирающаго зм?я, сторожевого пса творца, песочные часы В?чности, струящее себя изъ В?чности, б?лой, но рождающее лишь бренное – не нетл?нное, ибо оно есть отрыжка В?чности, и ея кровотеченiе, и неудачная мелодiя бытiя. О Время, сколько унесло ты въ бездны свои пустыя, черныя, въ своихъ же черныхъ метаморфозахъ? сколько сожгло въ перстахъ своихъ? сколько обратило во прахъ с?дой? сколько перемололо Судебъ горькихъ? сколько выпило жизней пурпурныхъ? Боишься ты самого себя, поскольку аки тать воруешь всё сущее, и сов?сть твоя нечиста. … спиралевидные орнаменты, символизирующiе собою не только Время, но и связанное съ нимъ нескончаемое чередованiе: весны и зимы, рожденiя и смерти, св?та и тьмы, ночи и дня, добра и зла, ежегоднаго умиранiя природы и ея же ежегоднаго воскресанiя, – важн?йшiе элементы критскаго искусства. И было чередованiе сiе безконечнымъ циклизмомъ, в?чною круговертью. И была та б?гущая – словно волна морская – спираль: сущностью – почитавшейся священною – дольняго мiра. Её символизировала и стоявшая въ углу залы ваза съ изображенiемъ осьминога, словно готоваго наброситься на смотрящаго и опутать его безконечными, спиралевидными щупальцами. – Критское искусство, хаотическое, иррацiональное, стихiйное, внеисторическое, исполненное динамизма, подвижное, было прекраснымъ въ своей жизненности, пл?няющимъ и чарующимъ. Хаосъ жизни рождалъ зд?сь гармонiю своего рода. Дыханiе жизни ощущалось въ искусств? ихъ. Въ сердц? художниковъ билась природа, циклическая, самозамкнутая, себя рождающая безпрестанно и себя пожирающая, растворенная въ в?чномъ Сейчасъ, не в?дающая ни прошедшаго, ни грядущаго. Они (и искусство ихъ, и его творцы) и сами были частью природы. И дабы царю не наскучивалъ одинъ и тотъ же сюжетъ, мозаику и фрески м?няли н?сколько разъ въ годъ; по той же причин? м?няли и залы м?стопребыванiя царя: было ихъ столько, что челов?ку, не привыкшему къ чертогу, было проще заблудиться, ч?мъ попасть, куда онъ собирался: Лабиринтомъ оказывался дворецъ кносскiй. Съ потолка нисходили св?тильники, озарявшiе – если на то была воля Имато – теми ночныя и всегда, деннонощно, наполнявшiя залу ароматами дурманящими, пьянящими мозгъ, разв?вающими мысли царя, приводя его въ состоянiе, считавшееся священнымъ: считалось въ т? дни: когда мысли улетучиваются и пробуждаются чувства – заступаетъ божественное. Вдругъ великол?пiе было разорвано: звукомъ незнакомымъ: чашка восточной работы, стеклянная (о чудо!), поставленная въ м?сто непригодное для того – возл? ногъ царскихъ, гладко выбритыхъ утромъ въ ванн?, – и стоившая ц?лое состоянiе, разбилася вдребезги. – Къ б?д?, – изрекъ Имато. – Къ счастью, о царь дражайшiй, къ счастью! – нашелся что отв?тить Касато. – О Всемилостив?йшiй, не сочти за оскорбленiе божественнаго твоего достоинства и за дерзость нечестиву не сочти, но – думно мн?: надобно намъ, минуя иные наши обычаи, сов?щаться и д?йствовать въ сей, толь славный часъ, сообща. – Да, время небывало горькое: горчайшее: волнуюсь предъ празднествомъ. Идемъ же въ бани. – Я желалъ сказать: въ толь горькiй часъ, о владыко. Но дозволь добавить къ сказанному: о Благобыкiй! Намъ ненадобны лишнiе уши. Дозволь бес?довать намъ въ ванной зал?, ибо есть слово къ теб?. – Добро, о высочайшiй изъ слугъ моихъ. Возьмемъ д?въ и слугъ да шута. Ибо р?чи твои сладки, аки медъ. – О Высочайшiй, д?ло толь важное предстоитъ намъ, что твоему достоинству лишь пом?хою будутъ служить постороннiя уши. * * * Празднества сiи – черно-красное священнод?йствiе – исконно критскiя, и восходятъ они къ древности столь глубокой, что ни на Крит?, ни въ земляхъ иныхъ никто и не помнилъ, когда они начались: они коренятся въ бездонномъ колодц? прошлаго. Но критянамъ было изв?стно доподлинно, что это ихъ, критянъ, празднество, что не было оно привнесено на Критъ извн?. Какъ отголосокъ столь древнихъ временъ Старой Европы, временъ доиндоевропейскихъ, когда культа коня либо не было вовсе, либо онъ только заступалъ, – еще живъ онъ и въ наши времена: въ Испанiи; коррида – имя ему. Но коррида есть видъ тавромахiи, боя съ быкомъ, на Крит? же быкъ былъ чтимъ, и въ играхъ съ быкомъ – быкъ священный почитался: быками обычными. Явленiе сiе словно зачинало и два много бол?е позднiя греческiя явленiя: и агонъ, и трагедiю. Красноярый быкъ, отм?ченный напечатл?нiемъ креста-свастики, глядитъ исподлобья, презлой, ревущiй прегрозно порою, м?рно побиваетъ землю копытомъ – словно сопка, спускающая порою паръ, – дышитъ часто, быстро, но м?рно вырывается паръ изъ ноздрей, то сжимающихся, то расширяющихся: силушки много, слишкомъ много, чтобы быть спокойнымъ. – Вскипали страсти въ немъ. Вскипали он? и въ толп?. Созерцанiе знаменитой таврокатапсiи, священныхъ прыжковъ черезъ быка, религiозныхъ игръ съ быкомъ, являющихся частью культа быка, наполняетъ душу страстью: роскошью; вовсе не страданiемъ и не состраданiемъ, не жалостью: ревомъ страсти и остротою пред?льною. Окрыляетъ древняго челов?ка, одаривая восторгомъ несказаннымъ. Околдовывающiй пиръ души. Но коли взлетишь высоко, подобясь Икару, – погибнешь. Лишь для наибол?е слабыхъ и нездорово-впечатлительныхъ да для неудачливыхъ тавромаховъ быкъ празднествъ сихъ представалъ: м?днымъ быкомъ, въ коемъ медленно жарились несчастные жертвы. Пришелъ, пришелъ – онъ, тонкiй, худой, жилистый, см?лый до безумiя, безоружный, полагающiйся только на свои безприм?рныя ловкость, силу, проворность. Тавромахъ, бывшiй если не богомъ-во-плоти, то избранникомъ боговъ, и потому пользовавшiйся почтенiемъ немалымъ. Игрокъ съ судьбою и смертью, въ прыжк? надъ быкомъ растягивающiйся между бытiемъ и небытiемъ; вылетая изъ бытiя, находясь между жизнью и смертью, въ пограничныхъ областяхъ, приземлялся онъ: либо въ жизнь, либо въ смерть. Но ежели и погибнетъ тавромахъ, то смерть сiя – самая достойная, самая – для многихъ – желанная, самая благородная, ибо самая богоугодная, жертвенная, благочестивая. Толпа – ставшая Мы въ м?р? наивысочайшей, претворившаяся въ единое многоликое существо – въ изступленiи кричитъ его прозвище (или имя, потому что его иначе какъ «Хроменькiй» не перевести, а хромымъ не назвалъ бы его и сл?пецъ), ритмично-м?рно повторяетъ его, входя въ трансъ. Согласный ревъ толпы потрясаетъ аэръ. Аэръ раскаленъ: Св?тиломъ и страстью, лезвiемъ повисшею въ аэрахъ. И таетъ св?тъ. Черно-красное множится, нисходитъ на сердца изъ глубинъ Матери-Земли – лишь залитый солнцемъ тореадоръ спокоенъ, но въ спокойствiи своемъ не м?ренъ; но м?рны и толпа, и быкъ, текущiй ревомъ въ душу народную, её священно-тревожа. Священное безпокойство царствуетъ въ священные т? миги, щемитъ оно сердца, бьющiеся всё чаще и чаще, всё бол?е и бол?е въ унисонъ: словно сердца вс?хъ собравшихся слилися въ одно безм?рно-огромное сердце, бьющееся казалось бы аритмически, но на д?л? лишь всё чаще, всё быстр?е и быстр?е: за то и любили священную тавромахiю. И тряслася земля – не то отъ топота бычьяго, не то отъ неровнаго стучанья сердца сего. Взлетаетъ игрокъ съ судьбою, безстрашный, см?ющiйся, взирающiй въ ликъ: не быка, но Смерти; обликъ его обличаетъ силу; жизнь его – подброшенная къ небесамъ монета, тетива, готовая либо лопнуть, либо разр?шиться пернатой, пущенной въ ц?ль; бытiе его – словно мигъ. Быкъ скачетъ. Наступаетъ: рогами выпяченными. Ст?на страсти между ними сужается. Стремительны, словно мигъ, и движенья. Точка. Чаша в?совъ ужъ не колышема: застыла; не подрагиваетъ: замерла. Стонъ толпы: перелет?лъ – не зад?лъ плотью своей роговъ, изъ коихъ одинъ рогъ словно – Сцилла, другой – Харибда, проскользилъ надъ Смертью. Бычья плоть позади. Быкъ фыркаетъ, глазами огни мечетъ. Сладкое содроганiе молнiйно проб?жало по толп? – не только какъ исходъ и результатъ, но и какъ ц?ль д?йства сего. Смерть щадитъ того, кто глядитъ на нее см?ясь, а Судьба – того, кто тщится быть вопреки, ставя на конъ бытiе свое, когда играютъ не съ судьбою, но играютъ: судьбою. Быковъ – жертвъ Матери – предали закланiю, но предъ т?мъ оскопили. Серпомъ ср?заны были чресла бычьи да срамные ихъ уды, и кровь обагрила мать-землю: отс?ченными чреслами бычьими и удами ихъ, приносимыми Матери, ежегодно возрождалась, поддерживалась и освящалась жизнь, зимою погибающая, весною воскресающая, точно Дiонисъ, – подобно тому, какъ изъ чреслъ Урана н?когда родилась Афродита, гордо возставала природа: навстр?чу Солнцу. Но не только священную роль им?ла таврокатапсiя, но также и вполн? земную: роль panem et circenses. Народу казалось, что онъ возвеселился – въ В?чность; но народъ, потерявшись въ страсти, навеселился лишь – въ туманъ безсознательнаго, мутный и темный. Имато, подошедъ къ быку убiенному, обмакнулъ въ крови жертвенной древнiй священный каменный ножъ и дотронулся имъ – сперва – до своей главы, а посл? до главы жены своей. Кровь, собранную въ м?дную чашу по манiю царя, расплескали по полю: для урожаевъ вящихъ. – Священнод?йствовали. – Но моленiя не возносились: ниспадали. Дал?е царь взялъ въ руц? Лабрисъ, священный топоръ, м?дный и обоюдоострый, много поздн?е ставшiй однимъ изъ символовъ минойской державы, походившiй на ангела, в?стника (древко – станъ, два лезвiя – какъ крылiя), и началъ благословлять земли окрестныя – по вс?мъ сторонамъ св?та, приговаривая не мен?е священныя (нежели священный ножъ и священный Топоръ) слова, древнiя и съ давно утеряннымъ смысломъ. Собравшiеся – чины высшiе, – понуривъ въ священномъ почтенiи главы свои долу, молчали, внимая; царь произносилъ словеса сiи негромко, однако ихъ можно было услышать едва ли не каждому: таковая была богопочтительная тишина вокругъ, священная, какъ и царь, и ножъ, и топоръ, и словеса царя, и самыя молитвенныя закланiя. Окончилось молебствiе, длившееся недолго, дабы не утомить царя, и знатн?йшiе изъ критянъ подходили къ Имато, который съ улыбкою критскою благословлялъ каждаго подходившаго словесами священными, добавляя къ нимъ – смотря по чину и по степени личнаго благоволенiя – и свое, уже понятное каждому, сказываемое на язык? хотя и возвышенномъ, но всё жъ уже не столь древнемъ, чтобы нельзя было понять произносимаго. Знатн?йшiе въ трепет? священномъ подходили къ почитавшемуся въ такiе мгновенiя богоглаголивымъ царю, ц?луя сперва Лабрисъ м?дный, а посл? руку Имато; и отходили прочь, исполнены благодати. Царь не гляд?лъ на народъ, дабы не оскорблять зракъ свой. А высшiе чины мыли руки, ибо хотя и н?которое время, но всё же провели его совм?стно съ ушедшимъ уже народомъ, ибо вящiе люди им?ли обыкновенiе мыть руки всякiй разъ посл? пос?щенiя м?стъ, гд? былъ народъ: посл?днiй осквернялъ самымъ своимъ присутствiемъ бытiе ихъ. Имато им?лъ обыкновенiе принимать многократныя омовенiя въ таковыхъ случаяхъ. Посл? обряда вечеряли: по?дали закланныхъ наканун? животныхъ, приготовленныхъ къ пиру самимъ царскимъ верховнымъ Поваромъ, кулинарная слава о которомъ распространилася далеко за пред?лы державы критской: говорили, что царь египетскiй, именуемый фараономъ, отв?давъ однажды яства, приготовленныя ему Поваромъ всего Крита, до того былъ уснащенъ брашномъ, что предлагалъ въ обм?нъ на него – ни больше ни меньше – колесницу, вдоль и поперекъ нагруженную златомъ – и въ слиткахъ, и въ украшенiяхъ; Имато, слушавши гласъ здороваго своего т?ла, отказался, но отказался почтительно, какъ то и подобаетъ царямъ и всецарямъ. Въ то время какъ знатн?йшiе изъ критянъ пировали, жрицы, водя хороводы и кружася, неистово плясали и п?ли священныя п?сни; неистовыя пляски, блаженно-воздушно-парящiя, были также священны; глядите: сплетаются руки въ хоровод?, и музыка, и танецъ свиваются-сливаются воедино. И вновь изливалася изъ устъ р?чь древняя, слишкомъ древняя – словно самое Время, не в?дающее пощадъ, – чтобы разум?ть смыслъ п?таго, но сiе и не требовалось и даже: мен?е всего требовалось: бол?е всего Критъ рад?лъ о сохраненiи старины, представлявшейся ея правителямъ всеблагою, всечистою и преблагословенною; каждому изъ правителей минойской державы, быть можетъ, и приходила мысль, стучавшаяся въ ихъ головы и сердца, но они съ м?рнымъ и казавшимся имъ похвальнымъ постоянствомъ отгоняли отъ себя мысли такого рода, гнали ихъ отъ себя, какъ гонятъ назойливыхъ мухъ да комаровъ: мысли о преобразованьяхъ, объ изм?неньяхъ любого рода; также – до эпохи царя Миноса I – и мысли о единомъ для всей державы Закон?, который бы иглою, стальною и незримою, пронзилъ бы в?сь Критъ. – Критская держава и безъ Закона, единаго для вс?хъ и каждаго, представлялася ея вседержателямъ и вседержителямъ многомощною, построенной на в?ка и тысячел?тiя, – словомъ, Законъ былъ ненадобенъ и излишенъ; такъ они мнили: имъ и безъ Закона жилось прекрасно, а чернь, чернь на то и чернь, чтобъ быть в?чно-недовольною. Правители критскiе если что и любили застывшее, кр?пкое, не могущее быть отм?неннымъ или же изм?неннымъ, то лишь хладъ мраморнаго своего чертога, величайшаго изъ вс?хъ дворцовъ критскихъ, который былъ для нихъ олицетворенiемъ державы, данной имъ Судьбою въ правленiе; любили они и незыблемость своего трона, которая также представлялася и священною, и радующей сердца – не только самихъ правителей, но и вс?хъ – отъ мала до велика – слугъ Престола. Случись, однако, узр?ть вышеописанные нами обряды не разъ призывавшемуся въ нашемъ пов?ствованiи челов?ку позднихъ, слишкомъ позднихъ эпохъ, онъ, быть можетъ, прыснулъ бы со см?ху – и съ чистой сов?стью, мня подобное уже преодоленнымъ самимъ собою, изжитымъ. – Какъ если бы и онъ, сей наблюдатель позднiй, изжилъ вс? привычки, обряды, обычаи – самъ, самостiйно, благодаря лишь себ? самому; однако, мы не в?даемъ т?хъ, позднихъ, кто изжилъ бы въ себ? всё что только можно изжить и избыть: привычки, обряды, обычаи лишь м?няются – отъ эпохи къ эпох?, ихъ формы перетекаютъ изъ одного въ иное, струяся по потоку временному, словно ручей, но суть остается одна, а не вовсе исчезаетъ, какъ ему, позднему, возможно, хот?лось бы думать; и едва ль позднiя, слишкомъ позднiя разновидности ихъ ч?мъ-либо лучше и выше. Челов?къ по вол? создавшаго всегда челов?къ, слишкомъ челов?къ; говоря инако: многое, многое пришлось бы ему изживать, дабы претворить себя въ Челов?ка: въ Личность. Однако кто бол?е себя мнитъ Личностью въ наше время, какъ не челов?къ связанный, мнящiй свое неродившееся Я самымъ драгоц?ннымъ изъ всего сущаго, м?риломъ единымъ: всего бытiя. – Ибо одно д?ло ратовать за Я (то есть не только наиблагородн?йшее д?ло, но и д?ло изъ наитрудн?йшихъ), иное – подражать Я им?ющимъ, выдавая мелкiя свои себялюбiе и своекорыстiе за Я-сознанiе, за уже обр?тенную Личность. Потому будемъ же – сказать полув?рно – снисходительны къ обряду, уходящему корнями въ представляющуюся едва ли не довременною древность, отстоящую отъ насъ толь далеко, что д?ломъ неудивительнымъ было бы назвать сiе немогущее быть сосчитаннымъ въ годинахъ разстоянiе – межъ нами и началомъ появленья сего обряда, выказывавшимъ себя, напомнимъ, весьма древнимъ уже и для нашихъ героевъ, – бездною. – Словомъ, полувечность разд?ляетъ сего поздняго наблюдателя и зарожденiе священныхъ игрищъ, а потому не съ улыбкою поглядимъ на происходившее, но съ почтенiемъ – если не къ самому сему явленью, то хотя бы и къ разстоянiю длиною во всю челов?ческую исторiю. Но не забывая быть снисходительными и почтительными, всё же отм?тимъ: мен?е всего зд?сь должно вид?ть борьбу духа, сознанiя, челов?ка, Я надъ плотью, безсознательнымъ, природою, Мы; ибо всё вышеописанное есть паренiе природы въ природ? – ради природы и милостью природы. Таковъ былъ веселонравный Критъ въ священные свои дни. И сими празднествами, а не хладомъ Дворца кносскаго, м?рно бьется огромное, омываемое морями сердце Крита. – Казалось, черно-красное царство знавало лучшiе дни. * * * Прошла если не В?чность, то всё жъ время достаточное, дабы с?явшееся въ день молебствiя взошло и показалися бы всходы. Однако с?мена не всходили и всходовъ не было. Лишь кое-гд? выглядывало изъ истомленной земли н?что чахлое и обреченное сгибнуть, не давъ плодовъ. Причиною неурожая было палящее безъ м?ры Св?тило, сожигавшее едва ли не всё им?вшее начать жить. Безплодными становилися поля. Многiя р?ки, сiи сосуды страны, пересохли и не давали собою живительной для всего живого влаги. Народъ тотчасъ же осозналъ: гладъ заступалъ угрозою. И былъ онъ истощенъ и истомленъ жаромъ безплодящимъ, всё было б?лымъ-б?ло – до боли въ глазахъ. – Солнце наблюдало за вс?мъ, за каждой букашкою, надзирало, сл?дило, и, обычно благословляющее всё происходящее по вол? одного сл?пца, нын? было оно обезпокоено, ибо чуяло, что м?рности святой что-то угрожаетъ, что-то зр?етъ. И било оно всё сильн?е лучами, страшное въ мнимо-лучистой своей сил?, всецарящее, но не находило отв?та. И было Солнце окомъ: одного сл?пца. Глава 3. Нищiе, или кабацкiя страсти Критъ разстилался ширью полей, залитыхъ Солнцемъ; в?теръ уносилъ безвозвратное; о, каковы приморскiе в?тра – отдохновенье для нуждающагося! – соленые, р?зкiе, св?жiе, готовые вдохнуть въ душу уставшаго путника второе дыханье, возродить его къ жизни. Но словно на всёмъ была печать б?ды. Вдали видн?лась площадь, которая всегда была оживленной въ т? часы; кип?ла людомъ площадь; торговалось всё – безд?лушки восточныя и египетскiя особливо, быки, животныя священныя для м?стъ сихъ, утварь для закланiй (уже, какъ правило, не челов?ческихъ, но животныхъ), сн?дь и рабы. Н?кое сборище кр?пкихъ малыхъ, именовавшееся стражею, расхаживало по торжищу съ короткими кинжалами, выискивая т?хъ торговцевъ, которые совершали сд?лки покрупн?е, дабы собрать съ нихъ причитающееся. Критъ временъ давнихъ, только начинавшiй знакомство съ микенцами, временъ отцовъ царя Миноса, былъ на д?л? западною окраиной Востока, посл?днимъ его звеномъ: геополитически; хотя и подлинно самобытной: культурно; геополитически Критъ растворялся: въ Восток?; культурно – стоялъ на уровн? Востока, но вн? Востока, порою первенствуя: не подражая ему и не рабствуя у него, но его переосмысляя, а посл? – синтетически вбирая необходимое по своему усмотр?нiю, образуя ц?лое и рождая ц?льность, созидая новое и небывалое, и сiе новое и небывалое было своимъ, живымъ своимъ, что, конечно же, роднило минойцевъ съ греками сл?дующаго тысячел?тiя. – Мн?нiе это (о н?которой геополитической неполноц?нности и слабости) разд?лялъ, однако, мало кто изъ критянъ, и оно, конечно, почиталось оскорбленiемъ. Востокъ – volens-nolens – читался во всёмъ, и едва ли не любому челов?ку духа, ей богу, было бы зд?сь душно безм?рно – случись челов?ку позднихъ эпохъ оказаться въ эпох? столь ранней, – и вовсе не отъ жаровъ аэра расплавленнаго; и возскорбело бы сердце его. – Зд?сь не было напечатл?нiй подлинно божественнаго, зд?сь была плоть, обожествленная плоть, но не было духа. Надо вс?мъ – ут?снительный туманъ язычества, плоти, зд?шняго. Душно зд?сь духу, о, какъ душно! Посреди торжища собрался людъ, который то и д?ло пугливо разступался: предъ «вящими людьми», знатными, шедшими не сп?ша, но съ одышкою, дыша тяжело, съ высоко поднятыми головами, вытирающими съ помощью слугъ потъ съ лица. Поодаль отецъ семейства прилюдно поучалъ дитятъ своихъ, говоря инако: побивалъ ихъ; с?къ: для вразумленья. Близъ нихъ сид?ла распухшая не то отъ многихъ родовъ, не то отъ голода (не отъ обилiя же поглощаемой пищи!), краснаго цв?та лица матушка; тяжелымъ, горестнымъ смятенiемъ являло себя лицо ея: словно не одна какая кошка скребла на душ? ея, а ц?лая стая – и не по душ?, а по Себи ея, и не скребла, а царапала, разрывая въ клочья царапаемое: потроха души. И было людно. Всё, однако, взоры – жадные – устремлены были къ битому м?сту: били тамъ н?коего вора, укравшаго не какъ его братъ – одну м?ру зерна, но одного лишь цыпленка, вора, изнемогавшаго подъ неисчислимыми ударами плети; кто-то, распихивая локтями собравшихся, вопилъ «Р-р-р-разойдись, р-р-р-робята». Безъ м?ры стегалъ вора палачъ, разъярившiйся, полуголый, потерявшiй и долю челов?ческаго въ хищномъ своемъ взор?. Билъ онъ и прикрикивалъ гн?вно: – Будетъ теб?, тать: вина твоя всему честному люду в?дома. Будешь в?дать, какъ добро царево расхищать. И билъ онъ, покам?стъ преступникъ, переступившiй законъ неписанный, не упалъ: подъ неистовое рукоплесканье толпы, кричавшей порою «Повиненъ смерти!»; т?ло его претворилося въ кровяное м?сиво; обезсил?въ, онъ уже не возводилъ очи гор? и не выкрикивалъ слова о помощи. Народъ, довольный зр?лищемъ, сталъ расходиться. Надсмотрщикъ, подойдя къ упавшему и коснувшись его, молвилъ: – Забилъ до смерти – и клеймо не ставь: наказы царскiе перевыполняешь. – Служу Родин?, – отв?тствовалъ палачъ съ рвенiемъ достодолжнымъ. – Служи, служи да м?ру в?дай. Поодаль подъ полдневнымъ св?тиломъ сид?ли, глядя на торжище, б?дняки да нищiе, сокрушенные да радостнопечальные: палимыя солнцемъ порожденья безвременья. Одинъ изъ нихъ, старецъ с?до-с?рый, согбенный, съ брадою длинной, началъ бес?ду: – Зр?лося мн? во сн?: вотъ на сей-то земл?, зд?ся, будетъ житье-бытье: вс? богаты, вс? равны – власти н?тъ да и жрицъ не видать; люди-то небось свергли власть ихнюю; потому и зажили, аки бози, а не аки псы (какъ нынче мы длимъ животъ свой, житья сытаго не в?дая). Говорю вамъ вс?мъ: ладно, ладно будетъ жительствовать людъ…Эхъ…Словно всё счастье – тамъ, у нихъ, словно они всё счастье себ? забрали, насъ обокравши, и намъ лишь горе оставили…часъ отъ часу не легче… Нищiй, едва живой, изсохшiй и безрукiй, помоложе, но съ напечатл?ньемъ большаго недовольства своимъ бытiемъ, съ опытомъ большихъ б?дъ, отразившихся на лиц? его, со взоромъ-скорбью, кряхтя, молвилъ: – Да, тяжела – что и говорить-то – жизнь наша, д?до: тяжела, горька и безрадостна: конца и края б?дамъ н?ту. Собачья жизнь! Народъ – отъ мала до велика – нынь злобится з?ло! Попущенiе Матери! Узр?вшiй сонъ отв?тствовалъ вздохомъ тяжелымъ, а посл? добавилъ, и лицо его стало омытымъ слезами: – Ты, братъ, потерпи…придетъ и наше время…минетъ б?да… жили мы в?дь н?когда, и предки наши жили – было времечко. А нынь живемъ, какъ купленные за злато. Но и черезъ золото слезы льются, да и богатство – съ рогами, б?дность съ ногами. Нищета, она прочн?й богатства, оно – пухъ, только дунь на него – и н?тъ; иль птичка какая: гд? захот?ла, тамъ и с?ла; иль какъ вода: пришла и ушла. Но пройдутъ еще тучи, и станетъ небо безоблачнымъ, чистымъ. – Кто богатъ, тотъ и рогатъ, тяжело на душу богатство ложится, богатому сладко ?стся, да плохо спится. Но что толку о томъ говорить – пустое. Живемъ – покашливаемъ, ходимъ – похрамываемъ; счастливы бывали, да безсчастье въ руки поймали, а нынь токмо во снахъ счастье, а наяву напастье. Я теб? вотъ что лучше скажу: а б?ды отчего, откуда юдоль-то вся, въ дугу сердце согнувшая? А вотъ откуда: всё потому, что число безграничное м?ръ добра, нами созданнаго, отдали мы, а не отдать не могли. Но коли ран?е отдавали богамъ, то нынь жрицамъ, симъ маткамъ критскаго улья. Мати превеликая, всё родшая, яви намъ милость, богинямъ лишь свойственну: горе черное отъ насъ отжени да счастье намъ ниспошли. О Мати, Мати… – отв?тствовалъ бол?е младой. – Мудрость Ея умъ нашъ премного превышаетъ…О Зиждительница! О Добротворная! Только Ей и плакаться! – вторилъ старый. – До царя далеко, а до Матери близко! Ц?лыя, говоритъ, селенiя нынь въ долгу предъ высокими, а они посл?днюю душу тянутъ, – говорилъ младой. – Какъ ни трудимся – всё должники! Горе – что море: не переплыть, ни вылакать. Этакой б?ды не за?шь, не пережуешь, а пережуешь – не проглотишь. Н?тъ намъ ни смерти, ни живота. – Выпало намъ жити зд?ся, братцы. А хд? лучше-то? Везд?, говорятъ, всё одно. Закрома тучн?ютъ – отъ зерна полнятся, а людъ худъ и едва на ногахъ отъ глада стоитъ. Людъ всюду подвергается участямъ многогорькимъ. Такова доля наша. – Всё жъ господамъ отдали… – Поборы нескончаемые! Охъ, солоно житье наше, солоно. Было время – осталось одно безвременье. – Конца и края имъ н?ту! Охъ, горемычны л?та сiи. Безъ топора зарубили! Было времечко – осталось одно бремечко. – У меня давеча вс?хъ коровъ да быковъ забрали, увели. Оставили лишь куръ. Не роди, Мати, на б?лый св?тъ – хоть утопиться, хоть удавиться! Стоимъ – какъ на угольяхъ! – А у меня в?сь ячмень, да медъ, да фиги. Всё схитили. Сидимъ, какъ въ огн?, братцы, и горе мыкаемъ! – Обкрали насъ до нитки до посл?дней, а при томъ на двор? недородъ сплошной. О Мати! – Телята пропали, а овецъ покрали. Необлыжно скажу: изъ горла кусъ вырвали! – Ячмень! Ячменя не оставили у меня! Соки посл?днiе выжимаютъ! – крикнулъ проходившiй мимо; и пошелъ дал?е. – Ой овесъ, мой овесъ! – горюючи крикнулъ кто-то. – Когда ужъ печаль удалится, и гладъ, и моръ? Терп?ть ужъ больно невмоготу, – сказалъ тотъ, что помоложе. – Сказали жъ намъ: молитеся усердн?е, а вы всё стенаете да плачете, – обратился къ нимъ кто-то изъ толпы, проходя мимо сид?вшихъ. Третiй изъ сид?вшихъ, наибол?е мрачный обликомъ, изнуренный, но съ взоромъ отнюдь нетусклымъ, съ презр?ньемъ на лиц?, усм?хаясь вставилъ и свое словцо: – Н?што жить-то не опротив?ло, коль страданье непереносно…Над?етесь на то, чего отродясь не бывало. Пустое! Р?чи пустозвучныя…Ладу не будетъ. Въ обман? жительствуете отъ в?ка, безъ вины виновные! Я-то думаю, что быти худу: вонъ у женки у чьей-то овца двуглавая родилася, и дв? куры тотчасъ подохли – отродясь такого не бывало. А по рынку шелъ я да слушалъ: у какой-то бабы коза двухвостая родилася; и что? Да дв? дни она не прожила: богамъ, говорятъ, неугодно оно. Истинно ты говоришь, однако, что отродясь не бывало, чтобъ ремесленники жили, аки рабы градскiе и чтобъ голодъ питалъ нашу ненависть. Отродясь не бывало! Что жъ, что жъ, над?йтеся, а я пойду куды глаза глядятъ, можетъ, что и найду. А вы сидите, над?йтесь. А я думаю: худу быти, а счастья-то не будетъ и горе придетъ. Зачали судить-рядить: дабы судить-рядить, больше вашего повидать сл?довало. Нав?шаны на васъ м?ди тяжелыя, а снять не можете. Быти худу, ежли сид?ть сложа руки. Тотъ, что помоложе, безрукiй, сталъ ут?шать его и уговаривать не уходить, что ему удалось: «Т?мъ, что въ кручин? бытуютъ, въ юдоляхъ, лучше вм?ст? быти». Такъ говаривалъ людъ – и не только на Крит? – т?хъ временъ. Вдругъ молвилъ безрукiй: – А я вотъ что скажу: а нам?ренiя ея, можетъ, и въ томъ состоятъ, чтобъ жрицъ, жестокихъ и сытыхъ гладомъ и моромъ люда, да вс? Дворцы, что на Крит? стоградномъ обр?таются, и всего пуще Дворецъ кносскiй, гн?здо Зла, въ бездну низвергнуть. Въ бездну! Она ихъ пугаетъ, а не насъ. Ихъ, а не насъ! Намъ-то чего терять? Али не потеряно всё? Да хоть въ бездну всё катись. – Да, ты правъ: всё по мудрости Матери происходитъ, да, – отв?тилъ седобрадый, почесывая бороду и воспоминая прошлое. – И впрямь природа, она постепенность любитъ. Всё, что ея волею происходитъ, подготовляется долго, и на всё причина своя, да. – Какъ колосъ растетъ изъ с?мени, прорастаетъ, деревомъ становится, а посл? гибнетъ, такъ и Критъ нашъ – выросъ давно, сухъ онъ, высохъ в?сь, упадетъ скоро, – съ воодушевленьемъ говорилъ младой, подергиваясь. – Вона слухъ по нашему по Криту пошелъ, что трусъ, какого отродясь никто не видывалъ, когда Мать-Земля колебалася, аки скакунъ б?шеный, было на земляхъ западныхъ; ты гляди что: селенiя-то не постраждали (сколько ужъ имъ еще-то страждати!), а Дворецъ одинъ рухнулъ. Рухнулъ, д?до! – Да, говоришь ты складно, несмотря на годы юные; я понялъ, къ чему ты клонишь. Но не знаю, не знаю… – медленно произнесъ старецъ. – Коли во время благое, привычное намъ время, природа за годъ единожды умираетъ – зимою, – воскресая л?томъ, то нынче-то она два раза сгибла. Охъ, жизнь наша тяжкая, горькая. Криту нашему – конецъ нынь, думаешь? Ой, не приведи Матерь, не приведи. Боги, безсомн?нно, недовольны нынь… Чую – вотъ-вотъ грянетъ что-то. Но, можетъ, оно и правъ ты: мы по глаголу Матери жительствуемъ, мы, страждущiе, а вотъ жрицы и прочiе люди вящiе – н?тъ. Стало быть, намъ, лишь намъ должно за Критъ молитися богинямъ. Но какъ, какъ умилостивить ихъ намъ? Тщетны и думы наши, и д?ла. Охъ, бремя тяжкое. – А, можетъ, и не Криту конецъ, а Имат? со слугами его. – Складно, складно говоришь; эхъ красно твое словцо! – отв?тилъ старикъ, на коего снизошло воодушевленiе бол?е младого. – «Имат? – конецъ со слугами его»: да объ этомъ кто нынче только не мечтаетъ, неволя дюже опротив?ла сердцу народному, да что намъ д?яти? – Я теб? вотъ что скажу, д?дко, – приблизившись къ с?дому младой говорилъ страстно и быстро, сбивчиво, съ паузами. – Ежель что и подготовляется Матерью и прочими богинями, то безначалiе. Ты гляди по сторонамъ: народъ, народъ восколыбнулся ужъ, а народъ не дуракъ, не дуракъ. – А я, можетъ-то, и слыхалъ о трус?, да женка не велитъ… – А что не велитъ-то, д?дко? Эхъ, встрепенуться бы, чтобъ всё, душу переполняющее, тяготящее, въ д?янiя бъ вылилось, эхъ… Третiй, наибол?е мрачный, всталъ (досел? онъ сид?лъ) и произнесъ не безъ гн?ва: – Да вы что, вы подъ женками да жрицами (а т? – подъ богинями) бытуете-то, подъяремные! Тфу на васъ. Я, Акай, не таковъ! – А ты пришлый: вотъ и дивишься… – отв?тилъ старый. – Да и кто не подъ ними-то на Крит?? Гд? ты такихъ видывалъ? – съ большимъ удивленьемъ вопросилъ бол?е младой. – Ты не серчай на насъ и на порядки наши! Ты – пришлый, Акай, посему не в?даешь жизни нашей, критской: какъ запов?дали намъ богини жити, тако и живемъ. Да хошь не хошь, а вс? мы подъ Д?вами ходимъ, и всегда такъ было, – повернувшись къ Акаю, сказалъ старый. – Да и говорятъ на Крит? разное – говорятъ, что куръ доятъ. Ахъ, престало в?риться мн? что-то въ безначалiе, не в?рится нынь. – Подъ бабами! Подъ людинями! – въ гн?вливомъ презр?нiи произнесъ третiй. – Нечестивецъ! Нечестивецъ, что глаголешь ты? Ахъ ты, негодникъ! – Что, небось обид?ла тебя какая? Что, душу ранила? Ну, и под?ломъ тогда. А почто притекъ на земли наши? Акай, къ всеобщему удивленiю, помолчалъ и молвилъ: – Коли вс? подъ женками будемъ, безначалiе не родимъ, тако и будемъ влачить убогое свое житье-бытье, гладомъ моримы, поборомъ т?снимы. Не бывать тогда правд? на земл? критской! Въ иныхъ сторонахъ люди говорятъ: всё отъ боговъ, окромя д?въ. Ты, ты и ты – вы вс?! – женаты на Боли…н?тъ, что говорю я? Вы замужемъ за Ней; съ могилою обв?нчаны вы! – А гд? жъ ты такого на Крит? найдешь? – На Крит?, видать, нигд?. Для безначалiя, для жизни сытой надобенъ намъ иноплеменникъ по рожденiю, но живущiй на Крит? давно, безженный и безсемейственный. Съ сердцемъ м?днымъ да самъ себ? голова. Намъ надобенъ тотъ, у кого воля – м?дная, ризы – б?лыя, а р?чи – огневыя. Только такой гожъ для д?ла сего. – Да, лихой ты, Акай, челов?къ, лихой, да…мужикъ ты ядреной, не видалъ такихъ на земляхъ нашихъ; сразу видать, что самъ ты не м?стной, дальной, – сказалъ старецъ. – Я, братья, родомъ издалече, челов?къ я вольной и гд? только не бывалъ: и въ земляхъ с?верныхъ, дикихъ, и въ южныхъ пустошахъ. – Да, порядку въ насъ, бородатыхъ, не будетъ, даже ежели сплотимся, – сказалъ въ свою очередь младой. – Да и не сплотимся сами. – Братья, о семъ глаголы глаголать надобно не посередь торжища, да и охали день до вечера, а поужинать нечего, – предложилъ Акай. – То в?рно! – Однорукая должна мн? еще полбочки вина неразбавленнаго, кр?пкаго, да сн?дь. Слово долгое нынче не дозволено: то не ко времени. Глаза обоихъ слушавшихъ загор?лися блескомъ жаднымъ. – Ей, добредемъ, братъ, до избы до распивочной! Ободримся, горести утолимъ – въ вин?! Пить намъ – д?ло любое. Испьемъ винца! – сказалъ младой. – Бражничать – д?ло нынь святое, а тревоги унесетъ съ собою молитва, – сказалъ старецъ. – Посп?шайте за мной! – сказалъ Акай. Шли они мимо ямъ помойныхъ, полныхъ смрада, гд? также были мясо гнилое, кости – рыбьи и зв?рьи – и н?сколько челов?ческихъ труповъ. Шли вм?ст?, а каждый думалъ о своемъ. По дорог? мужики увидали колесо – новшество для т?хъ временъ! – и еще долго толковали, до?детъ ли оно до Феста; Акай окончилъ бес?ду ту словами: «Сидя на колес?, гляди подъ колесо!». Старецъ сказалъ ему: – По глазамъ вижу: большая у тебя судьба. А у насъ малая. Не прошло и пятой доли часа, и миновали они смрадъ да трупный духъ и оказалися возл? питейнаго заведенiя, коимъ зав?довала Однорукая – страшная и крайне неопрятная старуха, глаз?ющая окрестъ подсл?поватыми глазами, извергающая въ мiръ недовольство и презр?нiе. Заведенiе знавало лучшiе свои дни: было оно тогда любимо не только м?стнымъ сбродомъ, но и съ иныхъ поръ также и крестьянами, ремесленниками, д?лившими тогда участь свою съ горчайшею участью рабовъ, или купленныхъ за злато, какъ было принято выражаться. Въ дни столь горькiе чернь предпочитала питiе сн?ди, помышляя, что лучше ужъ – коли есть нечего – быть пьяну въ стельку, нежели быть трезвымъ и голоднымъ; чернь отдавала посл?днее, пропивалась до рубахи до посл?дней, дабы забыться отъ черныхъ своихъ юдолей въ мрачномъ семъ м?стечк?, теряя остатки и останки себя, погружаясь въ лоно Себи: забывалась въ пьяно-плотяномъ угар?. Въ кабак? томъ изукрашенная спиралевидными мотивами дверь (ручка двери, какъ и многiя иныя критскiя ручки, была въ вид? букранiя: дабы открыть её, надобно было дернуть кольцо, прод?тое межъ глазъ быка) всегда была открыта. Полнымъ было заведенiе. Но даже будучи полнымъ, находило оно пристанище для страждущаго. Въ ходу былъ натуральный обм?нъ: пришедшiй отдавалъ медъ, виноградъ, скотъ, украшенiя (что, впрочемъ, бывало р?дко) взам?нъ получая столько дикаго и грубаго вина (вдобавокъ съ настоями н?кихъ травъ, изв?стныхъ только хозяйк?), чтобы заснуть и въ – иныхъ случаяхъ – не проснуться бол?. Потому завсегдатаевъ было мало: многiе приходили въ распивочную избу и тамъ же нав?къ и оставались: пройдя вдоль и поперекъ вс? лабиринты страданiй, находили они тамъ в?чное свое пристанище. Вечерами и ночами возл? питейнаго дома св?тился б?лесо-синеватымъ коптящимъ пламенемъ фонарь – лампа, гор?вшая отъ грязнаго масла. Темныя, темныя д?ла вершилися не только близъ м?ста сего, но и внутри заведенiя: пьяныя драки, убiйства, случавшiяся частiю отъ пьяныхъ дракъ, частiю по вол? старухи (ежель то ей было выгодно), и тогда она подм?шивала въ вино яды, незам?тные во вкус? вина (да и кто смаковалъ ея вино: не за т?мъ его пили). Фонарь едва ль разс?ивалъ мраки окрестные. Три брата по несчастью приблизились къ двери и не стучавши вошли. Гоготъ обрушился на нихъ, и блеянье скота, и лай собачiй, и кудахтанье куръ; смрадомъ и козлинымъ духомъ дышалъ воздухъ внутри; и были смрадны и козлины разговоры сид?вшихъ – и завсегдатаевъ (таковыхъ и нын? было мало), и новоприбывшихъ. На заплеванномъ полу лежали т?ла, и одному богу (неизв?стно, правда, какому) было изв?стно, живы ли были лежавшiе; въ углу дрались, во хмелю будучи, но неохотно, вяло, безъ страсти; буйныя фигуры не видн?лись; въ другомъ углу сид?лъ-лежалъ одинъ – свинья-свиньей – судьбу кляня: вино то – зелье презлое – валило съ ногъ любого; въ третьемъ углу т?нь рвала на себ? одежду, стеная. Иные им?ли такое выраженiе лица, что дай имъ, скажемъ, кочергу, убили бы на м?ст? – и давшаго, и иного любого. Иные п?ли козломъ, иные – козла драли; иные – съ козлиными бородками – служили за козла на конюшн?; иные были козлоноги; иные – встали козломъ и такъ и стояли; иные – гляд?ли бычкомъ, а были и настолько опьян?вшiе, что и пили бычкомъ; но, безъ сомн?нiй, вс? неказистые и думать не думали о козлятин?, ибо и сниться она имъ престала. Никто не оглянулся на пришедшихъ. Акай, с?вши, спросилъ вина у Однорукой, сперва сд?лавшей видъ, что не понимаетъ его (что означало: она-де не помнитъ о своемъ долг?, или плат? Акая). Въ отместку онъ схватилъ её за перси, но вскор? отпустилъ, получивъ пощечину, развеселившую его. Затхлый воздухъ пьянилъ: безъ вина. Курилися травы, дурманя голову. Козлогласили козлодеры, но ничто не козлилось. Гор?лъ огонь и собою готовилъ кушанья, о коихъ стоило бы умолчать: изъ св?жаго были только кошки да псы… – Хозяйка, еще вина! Еще, чортъ бы тебя побралъ! – крикнулъ н?кiй пьяный мужъ. – Будетъ съ васъ, – кряхтя отв?тила старуха. – Ты, однакожъ, подойди. Не лайся, дура. – Ладно, ладно. Чего случилося, что не такъ? Съ улыбкою торжествующей указалъ мужъ напечатл?нье на десниц?, знакъ того, что онъ одинъ изъ братьевъ критскихъ, что означало: онъ челов?къ военный, служивый, и можетъ д?лать съ нею всё что пожелаетъ. Побл?дн?ла Однорукая. Думала: пропала. Сд?лала поклонъ и спросила, ч?мъ могла бы быть полезна. Служивый отв?тилъ: – Д?ло твое самовольное и недоброе…ты…вино-то отравное! Ты почто работниковъ изводишь, губишь, дрянь? – Такъ я жъ кого неволю-то, отецъ мой: сами идутъ! – То в?рно. Но наживаешься ты (и я в?даю разм?ры наживы твоей) на гор? людскомъ. Гляди – самой богатой стала изъ люда. – Богатые, они въ трахтиры ходютъ, почему б?днякамъ не им?ть кабакъ? Солнце, оно для вс?хъ св?титъ: и для богатыхъ, и для нищихъ. – Мн? твои козы да куры съ грошовыми браслетами ненадобны – родомъ изъ этой блошницы: я вид?лъ твою дочь давеча. Смекаешь, паскуда? – Смекаю, отче. Но невинна она. – Т?мъ лучше. – О боги: посл?днее отбираютъ… Въ сущности, оглядываясь на грядущее по отношенiю къ происходившему и на прошедшее по отношенiю къ намъ, можно сказать: народъ всегда былъ гораздъ обманывать самъ себя: одни б?дн?ли, низвергаясь въ нищету, иные на этомъ жир?ли. Жир?вшей была и сiя старуха, им?вшая, несмотря на предпреклонный для сей эпохи возрастъ, обликъ весьма еще привлекательный для иныхъ пос?тителей ея лавки: чего только не увидится глазами мертвецки и полумертвецки пьяныхъ. Она же, напротивъ, была трезв?е вс?хъ трезвенниковъ и не опасалась почти одной (ей помогали лишь два ея сына) содержать заведенiе такого рода. Однако Однорукая, смуглая и сильная, толстая (это р?дкость для Крита т?хъ л?тъ), прихрамывающая на одну ногу (посл?днее было издержкою ея рода занятiй), всё жъ могла за себя постоять и безъ помощи кр?пкихъ своихъ сыновей; рядомъ съ поясомъ носила м?дный ножъ и изр?дка пускала его въ ходъ; никто не былъ противъ. Къ счастью или не къ счастью, нашимъ путникамъ не дано было увидать боевые ея навыки. Испросили вина. Пили. Молчали. Пьян?ли. Если старцу и бол?е молодому становилось всё лучше, то Акай преходилъ въ тучу; всё бол?е и бол?е грознымъ и недовольно-ярымъ было лицо его. Напротивъ н?кiе два молодца затянули п?сню, поя невпопадъ, но п?сня та растворялась во всеобставшей неудобь-произносимой брани. Черезъ мгновенiе Акай всталъ на столъ и изрекъ страстно – съ вдохновенiемъ и краснор?чiемъ небывалымъ: – Сд?лайся овцой – а волки готовы! Эй б?дняки, эй нищiе, эй спящiе! Возстаните! Что спите? Вамъ не опротив?ло жить, какъ живете? Не лучше ль сгибнуть въ с?ч? за д?ло правое, – тутъ онъ обвелъ взглядомъ в?сь кабакъ съ презр?ньемъ нескрываемымъ, – а не такъ, какъ вы, мыши да отъёмыши? Не могутъ быть жестоки зав?ты Божьи. Всё д?ло въ жрицахъ. Долой жрицъ: не опротив?ло ли вамъ, мужамъ, быть овцами, по?даемыми волками: жрицами? Не опротив?ло ли д?лить съ рабами Судьбу черную? Безумцы! Многiе опившiеся встрепенулись, иные проснулись. – Да, большая правда въ словахъ твоихъ, житья не стало, юдольные дни, плачевное всюду, но что о томъ тужить, чего нельзя воротить, – говорили т?, что помоложе и продолжали пить. – Да чушь несетъ, чушь! Что удумалъ – сказать страшно! Умомъ блудитъ, дурнословъ! Бодливой коров? богиня рогъ не даетъ! Ибо жрицы…он? богинямъ служатъ, ты, что противу богинь р?шилъ противустать? Ты, братъ, говорю, на чужой каравай ротъ не раз?вай! – ухмыльнулся сид?вшiй въ углу старикъ и, вопросительно погляд?въ на него коровьимъ глазомъ, добавилъ: – А тебя-то какъ звать? – Что, думно теб? – судъ правишь, пришлый? Не къ лицу пришлому о святыхъ нашихъ порядкахъ судить да рядить, – вторили ему т?, что постарше. – Къ тому жъ, думать в?дь не вел?ли, неугодно оно. Пусть, говоритъ, люди вящiе думаютъ – то ихъ забота. А для насъ умъ-то – во смиренiи, а не въ думахъ. Ищи кротости, чтобъ не дойти до пропасти; возносяся – смиришься, а смиряясь – вознесешься. Не вороши, говоритъ, б?ды, коли б?да спитъ, б?да б?ду родитъ – третья сама б?житъ. А нынь б?да б?дой б?ду затыкаетъ. Мiрская волна – морская волна, сегодня такъ, а завтра эдакъ, всё само собою перем?нится. – А я думаю – неправый то судъ, – сказалъ старикъ въ углу. – Зат?ялъ худо – не быть добру – быть горю! Лучше, говорю, тихими проживемъ, мятежъ бо д?ло злое. Ты, пришлый и Матерью да богинями забытый, на нашъ Лабрисъ больно-то не жабрись: Лабрисъ-то, онъ и по голов? бухнуть могетъ и с?тью обернуться, въ кою попалъ да и не выпутаешься! Говори, говорю, да не заговаривайся. Наше д?ло маленько да аленько, о большомъ и думать неча. Голыми родились, голыми и помремъ. Д?й добро и жди добра. – Какъ вы не разум?ете, – продолжалъ какъ ни въ чёмъ ни бывало многострастную р?чь Акай, – ч?мъ хуже намъ, т?мъ лучше имъ. Коли бражничать сверхъ всякой м?ры не перестанете, клянусь вс?ми богами, переломаю хилыя, пропитыя ваши кости и превращу васъ въ муку. А повернувшись къ старикамъ въ углу Акай усм?хнувшись сказалъ: «Теб?, какъ свинь?, в?къ на небо не гляд?ть. Не дуйся, коровка, не быть теб? бычкомъ. Да и не къ лицу старой кобыл? хвостомъ верт?ть!». Раздался одобрительный см?хъ, исходившiй отъ молодыхъ. Глядя на нихъ Акай добавилъ: «Народъ корову за рога держитъ, а стороннiе люди молоко доятъ. Но кобыла заржетъ на критской земл?, жеребецъ откликнется на Ид?-гор?. Смекаете?». Нищiй, сид?вшiй у очага, видимо, не слушая и не видя, пилъ, какъ пилъ ран?е. Въ одно мгновенiе Акай очутился возл? него и пронзилъ его короткимъ (но не кроткимъ) своимъ мечомъ. Воцарилась тишина. Иные изъ пьяныхъ словно протрезв?ли. Одинъ изъ нихъ сказалъ: «Проснемся же», – и заснулъ. Акай пронзилъ и его. Собравшiеся потеряли даръ р?чи – и безъ того потерянный: пьянствомъ. – Собаки любятъ хозяевъ, держащихъ ихъ на ц?пи и впроголодь, и лаютъ на своихъ освободителей. Жизнь есть лишь у одного челов?ка на Крит?: у Имато-царя; остальные – въ погребахъ да темницахъ прозябаютъ угнетенными да подъяремными. Но, братцы, я вотъ что скажу: бей быка, что не даетъ молока! А дворцы рухнутъ тогда. Безъ костей рыбки не бываетъ и н?тъ пчелки безъ жальца. Да и прежде смерти не умрешь, а кто нынь малъ – завтра великъ, а кто нынь великъ – завтра малъ. Удача нахрапъ любитъ, и народится еще лоза плодовитая. До поры ихъ терпимъ, лишь до поры! – До поры? – крикнуло н?сколько. – До поры недолгой… – сказалъ Акай. – Эхъ, кабы жрицъ тряхнуть. Время, говоритъ, присп?ло! – возгорался одинъ юнецъ. – Рука ихъ коротка да глаза далеко глядятъ. Да, братъ: кабы Критъ в?сь отъ запада до востока, съ морей до Иды горы – колыхнуть однимъ махомъ! – говорилъ тотъ, что былъ старше. – Лихiя времена нонче, братъ, – не то времена д?довскiя, – говорилъ тотъ, что еще старше. Кто-то, переполненный винной см?лостью, молвилъ: – Жрицы, он? въ хол? жительствуютъ, а мы въ худ?; он? лишь о себ? рад?ютъ, о благ? собственномъ. Зло завлад?ло землями добрыхъ! Да, жрицы, он? – суки, жующiя живую плоть нашу; претятъ он? намъ быти, якъ ран?. Искони оно было инако. А двухъ смертей не бываетъ, а одной не миновать. Лей, говорю, масла въ огонь! А сид?вшiй близъ него товарищъ вторилъ ему: – Пiявки, питающiяся кровями нашими. Будетъ съ нихъ! – Кошки, укравшiя изо рта кусокъ посл?днiй, лютая смерть ждетъ ихъ! – добавилъ первый. – Житiе-бытiе наше – что р?шето дырявое. Суки спесивыя да разжир?вшiя! Питаются кровями и пiютъ слезы наши. Въ землю бъ легъ да укрылся, только бъ сего не видать! – Намъ, намъ принадлежатъ пос?вы, не пашутъ он? и не пот?ютъ, а лишь жрутъ, жрутъ и тучн?ютъ на народномъ пот? да крови; такое у нихъ житье, что имъ и умирать не надо – живутъ он?, не наживутся – живутъ прип?ваючи. – Долой, говоритъ, ихъ! Ископытимъ ихъ! – Жрицы – он? – препона жизни, вольной и святой, какъ ран?. Отложимся жъ отъ нихъ и будь что будетъ! – Тяготы жреческiя скинемъ съ раменъ! Довольно насъ жмали! Истомилися мы, гладъ ежедень долитъ! Бей волчицъ! – Довольно жалиться – долой жрицъ! Гноятъ жизни наши попусту, соки пьютъ посл?днiе! Ихъ свергнуть – есть потреба въ томъ. Пор?шимъ ихъ! Ч?мъ чортъ не шутитъ! – Смерть имъ! На осиновый ихъ колъ! – Пов?сить ихъ вс?хъ до единой – иль разрубить! – Зальемъ земли критскiя: кровью сукъ! – Воздадимъ, говорю, имъ должное! – Идемъ, браты, на людей вящихъ! По-иному запоютъ жрицы-то! – Бей, говорю, ут?снителей! – Заревыя слова, братъ! Однако признаемъ: несмотря на многострастныя р?чи, облакъ унынiя и безсилья словно виталъ надъ головами. Но былъ онъ виденъ только Акаю. Вдругъ иные изъ толпы увидали приближавшихся од?янныхъ въ латы, немногихъ числомъ. Издали подошедшiе, мр?я въ аэр?, крикнули властно: – Именемъ царя Имато спрашиваемъ: кто дозволилъ собранiе, неугодное богамъ? Кто ищетъ Смерти? Толпа молчала. Иные, стремясь быть незам?ченными, сп?шно уб?гали. Иные, напротивъ, сжимали кулаки или брали въ руки окрестные камни. Акай, оц?нивъ положенiе, велегласно воскликнулъ: – Не пужайтесь! Со зломъ борются не словами: мечами. Обрушимся же на нихъ лавиною! Слышались возгласы ободренiя: – Да поразитъ ихъ молнiя всеиспепеляющая! – Да, мы бросили вызовъ Судьб?, – всё бол?е и бол?е воодушевлялся Акай, – мы выше Судьбы, намъ запов?данной, они, они, ввергли насъ въ пучину горестей и б?дъ. – Да! – Д?ло говоришь! – Заревыя мысли сказываешь! – Да родится возстанiе! – тихо и торжественно сказалъ Акай. Его вопрошали: – Что такое возстанiе? – Война неимущихъ и голодныхъ противу имущихъ и сытыхъ, нищихъ противу богатыхъ, рабовъ противу господъ… – отв?чалъ онъ съ достоинствомъ. – Д?ло благое, отецъ! Заревое. – Свергнемъ Имату, братья, и поставимъ своего царя. Чаю конца Имат? со слугами его. На одно бо солнце глядимъ, да не одно ?димъ. – Кноссъ – сердце Крита, идемъ же на Кноссъ! – Не сердце – утроба! Начальникъ критскихъ братьевъ крикнулъ что есть мочи: – Подлая чернь! Взбунтовавшаяся противу уставовъ божественныхъ. О низкiя души! А Акай т?мъ временемъ грозно-громно возопилъ, властно оглядывая голытьбу, братьевъ-по-несчастью, и очи его сверкали недобрымъ огнемъ: – Сорвемъ оковы – обрушимся же на братьевъ критскихъ: аки лавина съ горъ низвергается, такъ и намъ сл?дуетъ низвергнуть ихъ! Идемъ на нихъ! Часть толпы – и впрямь – лавиною обрушилась на царскiя войска, отчего посл?днiя дрогнули и б?жали, не прошло и десятой доли часа: казалось бы, поб?дой ув?нчалась гордая вылазка, однако возставшiе увидали, что спасшiеся б?гствомъ были лишь передовымъ отрядомъ царскаго войска. Акай свистнулъ и прорычалъ оглушительно: – Эй, голытьба! Б?жимъ, братья: недалече отъ горы Иды есть людъ лихой, туда сiи, – указывая на братьевъ критскихъ, – вов?къ не сунутся. Воля тамъ вольная, братцы. Вс?хъ обиженныхъ Судьбою – примемъ. Отсидимся да силы наберемъ. А посл? – такою лисой по Криту пройдемъ – три года куры нестись не будутъ! – Да, у Крита, когти, якъ у орла, – молвилъ кто-то, – б?жать надобно. – Недужится теб?, вотъ и б?жать сов?туешь! – говорилъ второй. – Ой, братушки, что же съ нами будетъ теперя? Что жъ сод?яли, черти окаянные? – вопрошалъ третiй. А четвертый добавилъ себ? подъ носъ: «Быть было худу, да подкрасила встр?ча». Акаю т?мъ временемъ думалось: «Заступаютъ д?ла великiя. Едва ль зд?сь и дюжина сыщется годныхъ для д?ла сего, но въ томъ д?ло, чтоб и ихъ ото сна пробудить; въ тайникахъ своей души я всё же лел?ю надежду». – Здравься, Акай, и да покровительствуютъ теб? боги и всего пуще богини, во глав? коихъ всеобщая Матерь, родительница всего сущаго, – сказалъ н?кiй молодецъ годами ни старъ, ни молодъ. Акай какъ ни въ чёмъ ни бывало продолжалъ, словно говоря самъ съ собою, больше глядя въ никуда, под ноги, то возводя очи къ небесамъ, не смотря на толпу: – Я бывалъ во многихъ странахъ: везд? есть законъ – лишь зд?сь его н?тъ. – Что есть законъ? – вопросилъ кто-то изъ толпы. – То есть сводъ правилъ, что должно, а чего не должно, выс?ченный на табличкахъ, неизм?няемый. А Вы в?даете токмо глаголы царя и жрицъ зав?ты и уставы божественные, – это законы ваши. Я пришелъ отм?нить законы сiи и начертать иные. Вдругъ возсталъ н?кiй богатырь, притворявшiйся спавшимъ, и сказалъ: – Помедли съ возстаньемъ, помедли, говорю. Скоро только блохъ ловятъ. Поторопитесь – попадете блох? на зубъ. И пропадете. Толпа – соборно – вопросила: – Чего медлить? – О нетерп?ливые, вы не в?даете…не ходите на Иду-гору – богинь прогн?ваете! – отв?тилъ онъ. – Пустое сказываешь! Всё мы в?даемъ: зачнемъ! Блоха проскочила, столъ повалила. Акаю про себя думалось: «Въ душахъ ихъ царствуетъ страхъ неистребимый, и покорность, и подъяремность». * * * Гора Ида была уб?жищемъ возставшихъ. Немногiе поначалу пошли за Акаемъ. Заря играла на сн?гахъ Иды-горы, вершина коей была в?чно-од?яна въ сн?жныя убранства – словно не было и н?тъ безм?рныхъ и безмирныхъ жаровъ въ раскаленныхъ низинахъ Крита. Природа даровала покой, и ощутительнымъ былъ хладъ вечнозасн?женной горы. Возставшiе знакомились между собою, называя другъ друга братьями. Братались. Часто слышны были такiе разговоры: – А ты, братъ, хто? Вижу, вс? тутъ полусвободные, простые люди. Я овцепасъ. – Владычицы горшечникъ бывшiй. Косой – имя мн?. – А я, братъ, пахарь. Рябымъ звать меня. – Мы – поставщики льна. – А мы рабы царскiе. Уб?гли. – Псарь. – Строители кораблей! – крикнуло н?сколько сид?вшихъ поодаль. – Рыбакъ я. Кривымъ прозванъ. – А я, братъ, ремесленникъ. Прозвищемъ Рудый. – Такъ ты жъ работаешь на народъ. Всегда въ тепл?, державой пригр?тъ! – съ ухмылкою и злобнымъ прищуромъ сказалъ н?кiй среднихъ л?тъ. – Не пригр?тъ, а отп?тъ, – отв?тилъ ремесленникъ, потрагивая голову. – Эхъ, ништо, братко. Нонче всё пом?няется. – У Канути[8 - У Кносса, столицы минойскаго Крита.] руки загребущiя: всякъ бойся его! – Такъ-то оно такъ. Да мы ему руки-то пообломаемъ. Ладъ будетъ. – Нагрянемъ бурею! Верши нами, какъ теб? угодно! Кончилось то время, когда жрицы нами вершили. – Заревое, братъ, сказываешь, заревое! И буди тако! Т?мъ временемъ, какъ то часто бываетъ среди подобнаго люда, братанiя во мгновенiе ока порою преходятъ въ свою противуположность: кто-то изъ собравшихся зачалъ ссору, вотъ-вотъ готова была разразиться драка, чреватая, быть можетъ, и смертями; слышалось: «Напьется, такъ съ царями дерется, а проспится, такъ и курицы боится!». – «А самъ-то, не трусъ ли: давеча едва ль т?леса унесъ…». – «Что? Ты что сказалъ, индюкъ?»; «А, была-не была! Лей масла въ огонь!». Акай грозно крикнулъ: – Не лайтесь! Настала тишина, и возставшiе начали расходиться кто куда. Н?кiй молодецъ, не по-критски здоровый, съ прищуромъ, подошелъ т?мъ временемъ къ Акаю и спросилъ его: – Кабы лиса не подосп?ла, то бы овца волка съ?ла! И за что къ теб? людъ нашенскiй стекается? За что полюбили? Полъ-деревни нашей уб?гло къ теб?, къ черной лиск?-то. – За сердце см?лое, руку кр?пкую и главу холодную, – отв?чалъ Акай-черная лиска, не глядя на него. – Кто въ чинъ вошелъ лисой, то въ чин? будетъ волкомъ. А волкъ ловитъ, да ловятъ и волка. Недалече Смерть ходитъ. Молчалъ Акай, глядя въ никуда. Гордо возставшая надъ землею и высоко вздымавшаяся гора Ида пронзала небо, сизо-лиловая, зв?зда: въ лазури. Усталыя тучи находили на ней пристанище свое, въ то время какъ солнце забавлялось съ деревами, играясь; наигравшись, рубиномъ окрашивало косогоры Иды. Рд?ло небо, кровавясь. – Будутъ крови многiе: на земл?. И Солнце было – какъ ножъ. Но множилась вопреки оку сему незримая очамъ челов?ческимъ т?нь, ложащаяся на горы, холмы, поля, пажити, всё бол?е ширящаяся: накрывающая собою в?чно-солнечный Критъ. И была т?нь та – какъ бездна зiяющая. Лабрисъ, Обоюдоострый топоръ, родилъ ропотъ. Рокотомъ вскор? пройдетъ по Криту тотъ ропотъ. Глава 4. Имато и Касато: разговоръ царя и перв?йшаго изъ слугъ его Въ вечносолнечномъ Кносс? (или точн?е: въ Канути, какъ называли его м?стные), столиц? минойскаго Крита, еще не в?давшемъ законовъ, окружаемый тремя ширящимися кверху изсиня-черными колоннами, созданными не безъ влiянiя Египта, съ которымъ минойскую державу всегда связывали дружескiя отношенiя, поддерживающими невысокiй потолокъ въ темно-алыхъ тоновъ зал?, находящейся по центру чертога, далеко разстилающагося въ длину и въ ширь, но не въ высоту, но, однако, возвышающагося надъ пространствами окрестными, будучи первымъ на св?т? многоэтажнымъ дворцомъ, л?ниво поглядывая на морскихъ животныхъ и растенiй (многiя изъ которыхъ почитались священными), съ большимъ мастерствомъ изображенныхъ м?стнымъ изряднохудожникомъ на ст?нахъ и казалось бы застывшихъ, но на д?л? вносившихъ н?что динамическое въ полумертвый бытъ Дворца, возс?далъ на кипарисовомъ престол?, отд?ланномъ златомъ и костью слоновой, окрашенной въ пурпуръ, Имато, Багрянородный, Благобыкiй, царь царствующiй, богъ живой, выше котораго изъ живыхъ не было никого, кром?, быть можетъ, его супруги, коей онъ по критскимъ обычаямъ подчинялся во многомъ, но не во всёмъ. Таковъ былъ тронный залъ, бросившiйся бы въ сердце любому (кносскiй дворецъ – олицетворенiе изящества и утонченности, творенiе предшественника Дедала), но не пресыщенн?йшему изъ людей – царю Имато. Несп?шно и со скукою обводилъ царь очами многократы вид?нные свои покои, прикасаяся десницею то къ ланитамъ и вы?, въ тысячный разъ за день удостов?ряясь, что онъ выбритъ гладко, что щетина (и т?мъ паче борода, свойственная черни) не оскорбляетъ царское его достоинство, то къ обильнымъ своимъ синякамъ и разс?ченной губ? – се сл?дствiя игрищъ плотскихъ, имъ н?когда любимыхъ, но наскучившихъ ему (однако, сказать, чтобъ онъ могъ хотя бъ день-другой обойтись безъ нихъ и нын? – никакъ нельзя), – и принималъ ближайшихъ своихъ подчиненныхъ, людей знатн?йшихъ и влiятельн?йшихъ. Одинъ изъ нихъ, вечноженственный, съ осиною талiей и въ набедренной повязк? (какъ молвилъ бы очевидецъ изъ эпохъ много бол?е позднихъ, случись ему узр?ть сiе), съ кудрявыми черными власами – его можно было принять за д?ву, если бы не загор?лая кожа – в?рный знакъ мужа (изъ мужей лишь царь могъ позволить себ? быть бл?днымъ, какъ д?вы), – находясь предъ вседержителемъ лицомъ къ лицу (в?рн?е, лице предъ лице), съ вечнотрясущимися предъ Имато, лишь предъ Имато руками, голосомъ – въ такихъ случаяхъ – дрожащимъ и высокимъ, окрестъ себя огляд?вшись, подсознательно опасаяся, не подслушаетъ ли кто ихъ им?ющую быть бес?ду, изрекъ: – О Вседержавный, великол?пiе Твое превышаетъ… Имато, морщась, перебилъ его словами: – Ты пришелъ во время неназначенное, такъ молви, о степенный Нашъ слуга: что случилося въ земляхъ критскихъ, солнцемъ обильныхъ, въ земляхъ добрыхъ? Касато (такъ былъ нареченъ своею матерью перв?йшiй изъ слугъ повелителя), приходя въ волненiе еще большее, запинаясь, началъ: – О Вседержитель, есть къ Теб? слово, ибо есть в?сти… Царь съ воодушевленiемъ большимъ приказалъ тому продолжать словами «Говори же, говори!». – Осм?люсь доложить: в?сти дурныя, – отв?тствовалъ, заикаясь, в?рный слуга царя (вс? ближайшiе слуги царскiе были слугами в?рными: такъ было принято считать въ т? времена въ м?стахъ сихъ). Имато начиналъ уставать отъ свойственнаго придворному этосу напускного рабол?пiя и изрекъ: – Коли не скажешь – дурны будутъ не в?сти, тобою еще не разсказанныя, а д?ла твои. Слуга, сбросивъ половину придворнаго этикета (н?что невиданное!), голосомъ бол?е бодрымъ и на сей разъ по-здоровому взволнованнымъ, приблизившись къ царю почти вплотную, произнесъ, быстро выговаривая слова и не мен?е быстро вращая очами: – Повинуюсь, но то черная в?сть. Царь, не осуди и казнить не вели! Не вели! Но чернь недовольна своимъ бытiемъ. Предчувствую: недоброе не стучитъ – ломится въ двери. Имато перебилъ не безъ раздраженiя: – Чернь всегда недовольна, на то она и чернь; какiя жъ это в?сти, что жъ зд?сь новаго, Касато? Чернь и сама не в?даетъ чего желаетъ во всеалчныхъ своихъ желаньяхъ. Но таковъ мiръ: есть Господинъ и есть рабы, изъ коихъ наиперв?йшiй – ты. – Таковъ порядокъ мiра, Владыко! Святой и подлинный, отъ в?ка существующiй! Конечно, она «всегда недовольна, на то она и чернь», – голосомъ вкрадчивымъ отв?тствовалъ Касато, изливая на царя потоки критской сладости, ибо опасался онъ, какъ любой здравомыслящiй на Восток?, пасть въ немилость. – Ты, Высочайшiй изъ царей, сiе очень мудро отм?тилъ, и всегда она горазда измышлять всякiя небылицы, вс?мъ вредныя, ибо состоитъ она изъ нечестивцевъ презр?нн?йшихъ, вседерзкихъ порою и всегда всеподлыхъ, изъ червей, копошащихся въ земляхъ критскихъ, отъ в?ка и до в?ка святыхъ и добрыхъ, наилучшихъ во вс?хъ Вселенной, но всё жъ позволь мн?, в?рн?йшему изъ слугъ Твоихъ, по великой твоей милости добавить къ сему: отм?чу, что нын? она недовольна въ м?р? много большей: она – дотол? незлобивая по вол? Матери – ропщетъ; и ропщетъ впервые… Обезум?лъ людъ! Осм?люсь доложить: р?чь идетъ о б?д?! По инымъ землямъ появилися сборища опасныя: для общаго порядка, для думъ народа. Смутьяны! Измышляетъ чернь н?что, намъ противное, противное многославному Твоему достоинству, противу трона самого: противу всемилой и вселюбимой Отчизны желаетъ она злод?ять! Никто не помнитъ такого, чтобъ чернь свободная такого желала; рабы – бывало, но чернь! Гласъ мятежа слышу, смиренiе и покаянiе – испарились: были и н?тъ ихъ. И при всёмъ преклоненiи предъ Тобою, о Властитель, при всей Любви пребезмерной – къ Теб? и къ родимому Криту стоградному, къ доброй нашей земл?, при всёмъ уваженiи – безприм?рномъ, я – преклоняюсь предъ Тобою вновь и вновь, отъ в?ка и до в?ка, но изреку должное быть изреченнымъ не ран?е и не поздн?е, но именно нын?, ибо се долгъ мой – предъ Тобою и предъ отчизною – и се глаголю: настало время д?йствовать, ибо заступила б?да, горькая. Б?да! Мати, Мати, время тяжкое отъ насъ отжени! Отв?сивъ поклоны, м?рно-хаотическiе, Касато, переведя духъ (о, если бы онъ у него былъ!), продолжалъ бол?е спокойно: – Чернь становится словно монолитною, чернь зубъ точитъ, се в?сти наистрашн?йшiя, гроза посередь яснаго неба критскаго, она д?йствуетъ по чьему-то наитiю…О немъ, о ее сплотившемъ, о возмутител? народномъ, что словами бунтуетъ людъ, ходятъ слухи, но мало кто его видалъ… Н?кiй пришлый, возмутитель спокойствiя, родоначальникъ нечестiя, – народъ мутитъ; откуда родомъ – покам?стъ неизв?стно; изв?стно только, что не критскiй. Виновника сего – негодяя злотворн?йшаго – сыщемъ, сыщемъ – в?рь мн?, в?рь, о Наивысшiй изъ высокихъ. О! Сыщемъ: главою клянуся! И да настигнетъ его месть вс?хъ, вс?хъ богинь нашихъ и нашихъ боговъ; да настигнетъ его и моя месть, нижайшаго изъ рабовъ Твоихъ, месть, разящая, яко копья воевъ нашихъ, лучшихъ во всей Вселенной, не в?дающихъ роздыха во браняхъ, острая, яко серпы да косы землепашцевъ нашихъ, лучшихъ во всей Вселенной, горячая да раскаленная, яко м?дь, пылающая подъ орудiями многомощныхъ нашихъ кузнецовъ, лучшихъ во всей Вселенной. – Месть моя да будетъ стр?лою, всеразящей и страшной, яко и боль моя, рожденная злод?яньемъ Нечестивца, злодыхательнаго, злотворнаго: злод?яньемъ, чернымъ, яко Нощь. Вновь переведя если не духъ, то дыханье свое, продолжалъ царедворецъ: – Заступаетъ время горькое, злотворное. Множится д?йство окаянное. Зло учинилось на земл? критской. Отъ того, какъ мы отв?тствуемъ на надвигающiяся изъ грядущаго бури, зависятъ судьбы не только Твои, о Державный, не только народа Твоего, но и потомковъ – Твоихъ и народа. Настало время отв?тствовать Нечестивцу д?яньями: кровью. Всепокорно вв?ряю реченное Твоей милости. Склонившись долу согласно придворному этикету, Касато, улыбаясь, возопилъ: – Славься до скончанiя временъ, Величайшiй изъ великихъ. И живи во в?ки в?ковъ, покам?стъ и самое Время не истл?етъ. Царь началъ чаще обычнаго тереть руками свои синяки и поглаживать свои ланиты и выю; вм?ст? съ т?мъ выпрямилъ онъ сутулую свою спину, и очи его стали грозными (а не лишь спокойно-надменными, какъ обычно); властнымъ жестомъ десницы приказалъ онъ исчезнуть слуг? своему, и тотъ, разсыпаясь въ поклонахъ, сп?шно удалился изъ царскихъ покоевъ, предъ т?мъ воскликнувъ подобающее къ сему случаю «Служу Имато. А въ Имато – служу Криту!». Потъ лился – несмотря на прохладу, даруемую Дворцу матерiаломъ, изъ коего былъ онъ скроенъ: камнемъ, – съ Касато. Чуялъ онъ, что сд?лалъ онъ д?ло, и улыбка, по-восточному лукавая, жадная, алчная исковеркала восточное его обличье. Д?ло шло къ Ночи, и воцарялася тьма на безмятежномъ критскомъ неб?. Съ бол?е легкой душой и сов?стью бол?е чистой улегся Касато спать во Дворц?, отправивъ по домамъ слугъ своихъ ран?е срока и никого изъ нихъ не оставивъ на ночь. И снилися ему сны, въ коихъ онъ и самъ былъ то прiемлющимъ дары и одобренья, награды и почести отъ вседержителя, то былъ онъ – тише, тише! – и самимъ царемъ: царемъ царствующимъ и повел?вающимъ, съ Лабрисомъ въ руцехъ. Сладко потягивался Касато, объятый сладкими своими снами, переполненными мечтами и алчбами невозможными; быть можетъ, н?что подобное Касато выговаривалъ и вслухъ – спать не переставая. И былъ онъ разбуженъ посреди ночи черной, и страхъ пронзилъ сердце его, и очи его словно превратилися въ шары, и снова потекли поты по кож? его, загор?лой и жирной, а десница потянулася за короткимъ мечомъ, запасеннымъ для возможныхъ злоумышленiй противу него, Касато, в?рн?йшаго изъ в?рныхъ слугъ. – Что случилось? Кто см?етъ будить Насъ посреди Ночи? – властно и грозно и – единовременно – съ таимымъ ужасомъ вопрошалъ онъ вошедшаго. И блеснулъ лучомъ луннымъ мечъ его, прор?завшiй его рукою тьму сгустившуюся. И былъ отв?тъ въ ночи, и не было св?товъ, и сребрился гласъ во тьм?: «Гряди къ царю царствующихъ: славный нашъ Отецъ говорить съ тобой желаетъ и проситъ немедля къ нему пожаловать». Касато вскочилъ съ ложа и едва ль не б?гомъ отправился къ царю (б?гъ его зачинался ужасомъ, объявшимъ и сердце его, и умъ, и т?ло), стукаясь о дверные косяки и выступы, ибо всё было въ темяхъ и т?няхъ, спотыкаясь въ дебряхъ, во чрев? Дворца-Лабиринта; рога посвященiя и букранiи – пугали: везд? бычiй духъ, словно гд?-то – въ темяхъ и т?няхъ – затаился быкъ, ждущiй, наблюдающiй, готовый напасть на жертву въ мигъ любой. Ширился коридоръ, обступалъ, нависалъ на царедворца, страша его. Не безъ труда добрался онъ до покоевъ царскихъ, до сердца чудища-Дворца, – не гр?хъ и высокорожденному придворному заблудиться въ Лабиринт?, въ «Святилище двойного топора» или же въ «Дом? двойной с?киры» – Лабриса, въ величайшемъ и обширн?йшемъ изъ чертоговъ, ибо залъ былъ столь много, что ч?мъ если не путаницею воплощенною и Лабиринтомъ были он?? – и, лишь приблизившись къ зал? Высочайшаго, остановился, и перевелъ дыханье свое. Дверь отворилась. Касато т?нью незримой, неслышимый, медленно вошелъ въ царскiе покои, д?лая поклоны, какъ то подобаетъ. И услышалъ онъ гласъ царскiй съ повел?нiемъ приблизиться. И приблизился онъ со страхомъ велимъ, отирая поты тканью. Имато молчалъ съ четверть часа, глядя на зв?зды, струящiя св?ты свои чрезъ окна залы. Наконецъ молвилъ: – Касато, ближайшiй изъ Нашихъ приближенныхъ, благодаримъ тебя за в?сти твои; благодаримъ, что не убоялся Намъ о семъ молвить (остальные изъ страха умолчали) – нын?, а не во время самого возстанья, коего, быть можетъ, не миновать. Касато просiялъ, и снова грузы, словно подв?шенные къ сердцу его, съ него непостижимымъ и незримымъ образомъ низверглись долу: сiялъ онъ и излучалъ св?ты, не столь, впрочемъ, яркiе, дабы ихъ узр?ть въ ночи. Царь продолжалъ: – Есть причины мнить, милый Нашъ (ибо было Мн? вид?нiе давеча), что кровей многихъ мы не узримъ, хотя возстанью, какъ изглаголали Мы мигомъ ран?е, быти. – Будетъ лишь одна смерть: смерть н?коего дерзновеннаго, слишкомъ дерзновеннаго (во сн? зр?ли Мы обличье его, зр?ли его живымъ!), слишкомъ ужъ опьянившагося – единовременно – и силою своей, и своими же вид?нiями; но вид?нiя – и Наше, и его – не бываютъ своими: ихъ виновники – боги. Во сн? зр?ли Мы его покушающимся на святый Нашъ престолъ, зр?ли его вседерзкимъ, опившимся виномъ дикимъ, претворяющимъ челов?ка во зв?ря. Ясно одно: угодно богамъ забавлять и развлекать Насъ, божественное Наше достоинство, ибо онъ развлекаетъ Насъ, и т?мъ для Насъ хорошъ; онъ не пом?хи намъ чинитъ, а щекочетъ сладко. Се подарокъ прекрасный, прекрасный, ибо разв?ваетъ онъ скуку, изв?чную Нашу спутницу, издавна полонившую душу. Что жъ…скучно Намъ и впрямь быти престало. Осталося одно – не оплошать, а сiе – уже не Наши, но твои заботы: Критъ отъ в?ка благоухаетъ, и малая гниль – ему не пом?ха: таковъ порядокъ мiра. Азъ в?даю, чему быти, а чему н?тъ: будь покоенъ. Касато волею принудилъ себя не м?нять выраженье лица, ибо ему подумалось: «В?даетъ онъ Критъ, отецъ народа критскаго, какъ же…А вотъ я в?даю: пахнетъ Критъ дурно: Критъ – не дворецъ кносскiй, а всё, всё за пред?лами его: отецъ чадъ критскихъ, а Крита не в?даетъ». Царь сд?лалъ недолгую паузу и, улыбаясь и соча изъ себя критскую доброту, произнесъ, медленно и елейно: – Помнится, ты проигралъ Намъ дюжину партiй въ кости: къ ряду; Насъ не могло сiе не радовать и не веселить сердце, полное заботъ о дитятахъ своихъ: ты соперникъ сильный, поб?ждающiй вс?хъ, опричь Насъ. Что жъ, что жъ: представляется, что именно теб? Мы и поручимъ вести д?ло сiе по великой Нашей милости: теб?, а не Кокалу, воевод? верховному, какъ то подобало бы сод?ять; но онъ побивалъ Насъ въ кости, къ несчастью своему, а у прочихъ не всегда выигрывалъ; такожде не любимъ Мы того, что скроменъ онъ и сдержанъ излишне въ своихъ проявленьяхъ любви къ Намъ: р?же тебя онъ кланяется и не столь низко кладетъ Намъ поклоны. Дюжину разъ проигрывалъ ты: въ кости; такъ поб?ди: въ подавленiи возстанья, уже заченшагося въ лон? земли нашей и нын? расцв?тающаго на ней. Ей, гряди и не оплошай, не оплошай. А возставшихъ, жизнь которыхъ державный Нашъ мечъ исторгнетъ вскор?, посвящаю Матери какъ даръ. – О царь великiй великой страны, сотни колесницъ, въ коней быстроногихъ запряженныхъ (и воевъ при нихъ), къ нашимъ услугамъ, ожидаютъ они славныхъ Твоихъ повел?нiй, сребромъ, да златомъ од?янныя, да костью слоновою. – С?длай Быстронаго воутрiе, днемъ, да передай, что Мы по-прежнему любимъ его: больше народа своего. Да поц?луй отъ Насъ Ретиваго: онъ любимецъ Нашъ въ той же м?р?, – отв?тствовалъ Имато не безъ жара, глядя въ ночную черноту залы, – Ахъ, кони, кони, любовники в?тровъ, велики вы въ своей сил?, безсмертны и красны. Что люди – песокъ морской, но кони! – Существа божественныя, Намъ равныя. Да не коснется рука черни ни единаго изъ нихъ; а ежель коснется – не миновать имъ смерти черной. Потому ты, верноподдан?йшiй изъ доблестныхъ Нашихъ слугъ, достойн?йшiй изъ чадъ критскихъ, используй въ ц?ляхъ устрашенья черни (а ежель потребно будетъ – и во браняхъ) братьевъ критскихъ: ужель п?хоты не хватитъ для сего? А коней славныхъ побережемъ, побережемъ: ужъ больно любы Намъ. Царь на кон?, а людъ – пешъ. Царь на кон?, а людъ – подъ конемъ. Помолчавъ и снова поглаживая синяки свои, Имато продолжилъ свою р?чь: – Касато, вотъ теб? слово Наше: поб?дишь – и пожалуемъ теб? отъ щедротъ своихъ многихъ, Быстроскачущаго, лучшаго изъ коней во всей Вселенной, съ превеликимъ избыткомъ силъ, одного изъ Нашихъ любимцевъ, да въ придачу къ нему треножникъ царскiй, созданный самой Матерью, ц?ною едва ль не въ сто быковъ, пышущихъ здоровьемъ, въ расцв?т? силъ своихъ. – Слушаюсь, о Всеверховный! Приказъ Твой – сердцу услада. Скрывать не стану: мысли объ обладанiи Быстроскачущимъ – самыя горячiя, медовыя, огненно-струящiяся! Едва ль что дороже найдется въ созданныхъ Матерью земляхъ. Конь сей – словно в?теръ! Ибо я потерялъ три дни назадъ Иноходца: смерть претерп?лъ онъ отъ старости. – Это большая потеря, милый Нашъ Касато, – съ печалiю вымолвилъ царь, – б?да пребольшая. Быстроскачущiй, созданье вечномолодое, сослужитъ теб? службу велику. Но помни: его донын? не оскверняла нога челов?ка: ни единаго раза ос?дланъ онъ не былъ. Одаримъ тебя существомъ всечистымъ, и ты по милости Нашей первымъ его познаешь. Какъ ты в?даешь, у насъ во Критской во держав? – не въ прим?ръ землямъ прочимъ – и кони пьютъ вино (по?дая овесъ, смоченный виномъ); отчего и намъ не выпить? Ей, гряди вонъ: Мы устали отъ р?чей и мыслей тяжкихъ, ибо р?чи и мысли всегда тяжки для Насъ, ибо мысли и думы суть спутники б?дности и нищеты. – О Имато, наивеличайшiй изъ бывшихъ и изъ грядущихъ царей Крита, я не могу (и ежель могъ бы – не см?лъ) столь же зорко и глубоко зр?ть грядущее, какъ ты зришь съ непоколебимыхъ высотъ величiя Твоего. Потому я, скромный Твой слуга, приму сов?ты Твои, не см?я обдумывать ихъ. – Ей, гряди ко сну, а предъ т?мъ пей и весели сердце высокое, поступай во всёмъ по вел?нiю высокой души. – Повинуюсь. Иду, иду, – склонившись до каменнаго пола отв?тилъ Касато. Когда Касато съ подобающими поклонами вышелъ съ возгласомъ «Служу Криту», Имато, задумавшись глубоко, произнесъ вслухъ: «Критъ – конь Мой; и Азъ с?длаю коня…». Касато же про себя думалъ: «Д?йствовать, конечно, будемъ иначе. Сперва: хл?ба и зр?лищъ. Зат?мъ: крови главаря. И всё сiе д?ять и въ самомъ д?л? – подъ бдительными очами братьевъ критскихъ. Въ конц? концовъ: господамъ сл?дуетъ заботиться о рабахъ своихъ». И началъ поп?вать народну п?сню «Въ кносской во рубах? по полю я шелъ», вс?ми изв?стную въ то время въ минойской держав?. Можно задаться вопросомъ: какъ могъ, будучи въ трезвомъ ум? и твердой памяти, Имато назначать на толь отв?тственную для ихъ отчизны должность челов?ка несв?дущаго, челов?ка неглубокаго, челов?ка пресмыкающагося, но въ первую очередь – челов?ка столь безшумнаго? Какъ могъ Имато дов?рить Касато военное д?ло въ толикiй часъ: челов?ку, который любому трезвомыслящему показался бы самимъ ничто, переполненнымъ рабол?пiя? Отв?тъ простъ: такова царева воля; но насъ подобный отв?тъ едва ли удовлетворитъ, и мы посему добавимъ: Имато былъ рабъ удовольствiй своихъ и настроенiй собственныхъ: Имато не въ прим?ръ правившему много посл? Радаманту – не в?далъ чего-либо застывшаго надъ нимъ, будь то: законъ, который долженъ исполняться любымъ, а в?далъ только удовольствiя и неудовольствiя: свои, лишь свои: свои настроенiя и прихоти т?ла возводилъ онъ въ законъ. Поверхъ сказаннаго: Имато попросту дов?рялъ Касато: какъ себ?; точн?е: бол?е, ч?мъ себ?. Ибо съ одной стороны, Критъ не зналъ еще случаевъ типичной для Востока ненадежности правыхъ и л?выхъ рукъ государя (ибо главною мудростью любого восточнаго правителя было: никому не дов?рять). Съ другой стороны, Имато былъ слишкомъ л?нивъ для д?лъ управленiя (управленiе в?дь не царствованiе!), что полагались имъ ниже собственнаго достоинства. Потому и дов?рялъ царь Касато, лучшему изъ слугъ своихъ, по его словамъ. И были предовольны оба, и праздновали – каждый въ своей зал?, каждый со своей женою и каждый со своимъ виномъ: у Имато зала превеликая, у Касато – великая; у Имато наложницы наилучшiя, у Касато – просто лучшiя; Имато пiетъ вина престарыя, Касато – просто старыя, – словомъ, бытовали чинъ чиномъ, по законамъ неписаннымъ, скор?е в?чнымъ, ч?мъ д?довскимъ, и честь свою знали. Что Имато, что Касато преходили: въ радованiе и веселiе; а посл? и сами претворились: и въ радованiе, и въ веселiе; и улыбка не сходила съ устъ ихъ, и лишь утомившись отъ нея, смогли они заснуть: каждый въ своей зал?, но въ одно время. И были таковы. – Такъ проходятъ высочайшiе дни: будни высочайшихъ людей. * * * Не чудище ли Кноссъ, не сердце ли тьмы; не Лабиринтъ ли Дворецъ и не минотавръ ли Имато? Глава 5. Акай, или начало страды Гецъ. <…> Признай, господь на моей сторон?. Насти. На твоей? Н?тъ. Ты не челов?къ, избранный богомъ. Ты въ лучшемъ случа? трутень Господень. Гецъ. Откуда теб? знать? Насти. Люди, избранные Господомъ, разрушаютъ или строятъ, ты лишь сохраняешь всё какъ было. Гецъ. Сохраняю? Насти. Ты с?ешь безпорядокъ, а безпорядокъ – лучшiй слуга установленнаго порядка.     Сартръ Т?мъ временемъ ряды возставшихъ множились – и много быстр?е, ч?мъ разум?ла власть: Акай – и р?чами, и д?лами – мудро собиралъ вокругъ себя вс?хъ угнетенныхъ, вс?хъ гольцовъ, вс?хъ отверженныхъ, зажигая мужествомъ ихъ сердца. Средь возставшихъ были также и н?мые: несчастн?йшимъ р?зали языки по манiю своихъ влад?телей бывшихъ, сод?лавшихъ это для увеселенiя жестокихъ своихъ сердецъ. Посл? захвата одного изъ окраинныхъ дворцовъ, говоря иначе: посл? первой поб?ды, – когда число ихъ стало внушительнымъ, Акай собралъ сов?тъ, воздавшiй ему знаки почтенiя, и началъ р?чь на уступахъ горъ: – Соратники, начинанiя наши святы и богамъ не противны; не противу боговъ они и воли ихъ, но противу жрицъ и т?хъ слабосильныхъ и растучн?вшихъ, что съ ними заодно. Довольно хлебнули мы горя, да сид?ли на ц?пи, какъ псы, подъяремно бытуючи, да жалобились! А они т?мъ временемъ въ три горла вина пили да жрали! Думно мн?: богамъ таковое униженье дитятъ своихъ угодно быть не можетъ; чуется мною да зрится мн? такожде: и боги, и богини съ поръ иныхъ не на ихъ сторон?, а на нашей. Ибо они, боги всеблагiе, запов?дали намъ жити инако: какъ отцы, какъ д?ды, какъ ихъ д?ды. Въ достатк? мы жили: всякъ помнитъ сiе. Блаженъ былъ уд?лъ ихъ. Глядите же, что нынче д?ется: народъ – въ нищет?; народъ – во скорбяхъ многихъ; народъ – стонетъ и не въ силахъ поднять главу. Докол?? Докол? мы будемъ терп?ть? Ей, истинно глаголю: пора, пора зачинать, не время бол? терп?ть – будетъ лишь хуже. Ей, встрепенись, народъ, подыми выю изъ полона; съ подъятою къ небесамъ главою гряди по земл? родной; а предъ т?мъ – сбрось иго угнетателей, разбей оковы да брось оземь ярмо! Рукоплесканiя обильныя были слышны и звуки одобренiя, ободрительно гуд?ла земля. – Почто одни вс?мъ влад?ютъ, а иные, работящiе до смерти, ничего не им?ютъ? Почто терпимъ мы жрицъ и жрецовъ растучн?вшихъ, истекающихъ тукомъ? Помните: они не выше насъ – ни въ чёмъ. Они, какъ и мы, любятъ хл?бъ, вино, дышатъ однимъ съ нами воздухомъ, пiютъ воду съ жадностью. Почто одни купаются то въ прохлад?, а когда наскучитъ имъ сiе, нежатъ т?ла свои на солнцемъ: а не гнутъ три спины подъ нимъ вседневно и не испепеляютъ – солнцемъ – плоть свою въ работахъ многихъ? Они, какъ и мы смертны, и имъ, какъ и намъ, не дано вкусить безсмертiя. И плоть ихъ бренна и издаетъ смрадъ, случись имъ смежить очи. О, мы принудимъ смежить ихъ очи: нав?къ! Нав?къ! – Нав?къ! – вторьемъ въ пространствахъ окрестныхъ отдавался возгласъ толпы. – Сл?дуй за мной: тотъ, кто не въ силахъ бол? чувствовать на вы? ц?пи раба – зримыя и не зримыя; кто готовъ сложить главу свою въ с?ч? великой; кто готовъ достойн?йшей смертью – на пол? брани – оплатить убогое свое бытiе, влачимое досел?. Стоитъ отм?тить: не вс?мъ были близки огненныя слова Акая: ежели недавно-попавшiе въ рабство и нужду горячо прив?тствовали пламенныя его слова, то рабствовавшiе съ рожденiя, привыкшiе къ обездоленности, свыкшiеся съ нимъ, стояли молча, не выражая покам?стъ ни согласiя, ни несогласiя. – Клянуся богами и богинями Крита, что говорилъ отъ сердца, не лукавя, безхитростно, какъ думно мн?. И да настигнетъ ихъ моя злоба, черная, якъ Нощь, и мгновенноразящая, якъ молнiя небесная. Клянуся! И боги да сопутствуютъ д?лу нашему! Искрушимъ темницы, гнетъ мы свергнемъ, ярмо въ прахъ мы разобьемъ, и троны нав?къ падутъ! Клянуся! – металъ молнiи Акай. Многоголосое и гулкое «Слава Акаю!», разр?зая аэръ тьмою выкриковъ, громогласно и зычно раздалось – всл?дъ за молнiей словъ Акаевыхъ – и было слышно въ еще долго гуд?вшихъ земляхъ. – «Свобода» – кричатъ наши уста, ибо Свобода, богиня нонче неизв?стная, въ душ? воцарилася, она правитъ бытiемъ моимъ, она – суть моя! – всё бол?е и бол?е разгорался Акай. – Но свобода моя должна еще стать свободою вс?хъ; я бол?е не въ силахъ быть свободенъ одинъ, въ одиночку, словно тайкомъ. Со Свободою ринемся мы въ бой противу господъ, отобравшихъ Её у насъ. И да окрылятъ насъ и прочiе боги и богини. И да погибнемъ – но съ именемъ Твоимъ – на устахъ. О сыны Крита, перекуемъ на мечи: орала, серпы, плуги, косы! Якъ камень, въ море брошенный, круги рождаетъ, такъ и д?ло наше по Криту по всему вторьемъ отдаваться будетъ! Разгорятся пожарища…О, зрится мн?: они уже горятъ. О, какъ горятъ они! О, зрится мн?: бл?дн?етъ в?нценосная медноголовость да трусость, упадываетъ. О, Критъ, ты возрыдалъ! Пожарища – слезы твои. Посл? Акай, помолчавъ и скользя по собравшимся взглядомъ грознымъ, что претворились въ шумъ и гамъ: рукоплесканьемъ и криками неистовыми, – добавилъ: – Соратники, мы должны еще не мен?е нед?ли, лучше двухъ, обучаться военному ремеслу, тонкостямъ влад?нья мечомъ, д?лу ратному, ибо къ ратоборству мы несвычны, хотя бы и были критскiе братья и развращены, и слабы, и трусливы, ибо пребываютъ въ порокахъ многихъ. Мечей, однако, на вс?хъ насъ не хватитъ; лишь наибол?е сильные получатъ ихъ; остальные будутъ сражаться вилами, серпами, косами и ножами; есть въ нашемъ общемъ войск? и та его часть, что обучена въ метанiи стр?лъ и камней и продолжаетъ совершенствовать свои навыки. – Да, братья, – когда гуд?нiе стало мало-по-малу стихать, чуть помолчавъ, продолжилъ онъ, – на сторон? нашей – Правда, см?лость и внезапность. Но всё распадется, ежель не будемъ мы монолитны, аки ст?на или камень. Намъ стоитъ отм?тить, что критяне не возводили – за ненадобностью – и потому многiе изъ простыхъ не в?дали, что есть ст?на. Акай объяснилъ вс?мъ, но нельзя было сказать, поняли ли возставшiе его объясненiе или н?тъ. Народъ частiю былъ р?шителенъ, будучи опьяненнымъ местью распалявшейся и поб?дами воображаемыми, частiю же перешептывался; кто-то призывалъ себ? въ помощь критскихъ богинь. Видя робость иныхъ, томившую ихъ сердца, Акай вновь воодушевлялъ ихъ: – И да покровительствуетъ намъ Мать, родительница всего сущаго. Ос?ненные Ея благословенiемъ, да поб?димъ въ д?л? нашемъ, преблагомъ и святомъ, судьбу коего мы вв?ряемъ Ей. Къ Акаю подошелъ помощникъ его, одинъ изъ его недавно назначенныхъ военачальниковъ и сказалъ: – Есть св?д?нiя о томъ, что на дняхъ братья критскiе будутъ совершать омовенiя въ мор?; стало быть, бол?е часа-двухъ складъ съ оружiемъ будетъ охраняться лишь двумя-тремя воинами, и мы безъ труда и безъ жертвъ смогли бы захватить мечей и латъ, если не вдоволь, то по меньшей м?р? смогли бы вооружить каждаго второго изъ уже возставшихъ. Остальные, какъ ты и приказывалъ, уже вооружены длинными луками. – Хорошiя в?сти! Такъ и сд?лаемъ. Ихъ безпечность – залогъ нашей поб?ды. Похоже, что сама Судьба благоволитъ усп?ху д?ла, – потирая жилистыя, спаленныя Солнцемъ руки отв?тствовалъ Акай. Видно было по облику Акая, что гордился онъ не собою въ сей часъ и не своимъ положеньемъ средь возставшихъ, но р?чью, имъ произнесенною: д?ломъ правымъ гор?лъ Акай. * * * Прошло н?сколько нед?ль. В?сь Критъ былъ теперь добычею ужаса – былъ онъ добычею возставшихъ. Громили дворцы, с?я страхъ великiй по землямъ окрестнымъ и землямъ дальнимъ, д?я огненное свое прещенiе, и брали всё подрядъ. И пылали дворцы по всему Криту – какъ факелы въ ночи. Акай, полнясь гн?вомъ, почитая его за гн?въ праведный, часто посл? захвата очередного дворца (какъ правило, онъ нападалъ на дворцы ночью, разя спящихъ стражей дворца, а предъ т?мъ какъ напасть – двигался съ предосторожностями немалыми) исторгалъ души не вс?мъ жрецамъ и жрицамъ, но лишь большей ихъ части; часть иную подвергалъ онъ униженьямъ: топталъ жреческое и дворцовое достоинство пл?ненныхъ, единовременно полня этимъ счастье возставшихъ: проводилъ пл?нныхъ сквозь толпу свою, и та плевала въ проходившихъ, въ бывшихъ своихъ господъ, на чел? коихъ то загорался багръ, то заступала б?ль, и побивала ихъ каменьями. – Позоръ несмываемый – однихъ – былъ усладою – другихъ. Вышеописанное являло себя ярче, случись кому изъ бывшихъ представителей господствующихъ, изъ бывшихъ «вящихъ людей» (какъ говаривали тогда на Крит? и не только на Крит?, а, съ позволенiя сказать, везд?; и понын?, если и не поговариваютъ такъ, то сами вящiе люди остаются и остаются прежними, хотя бы и назывались они «слугами народа») – попытаться либо сопротивляться униженьямъ, либо же – ихъ изб?гнуть. Такого рода попытки вызывали см?хъ всеобщiй и радость. Однажды возставшiе, подходя къ ник?мъ не охраняемому дворцу, повидали жрицъ, скрывавшихся подъ с?нью дворцоваго алтаря, выточеннаго изъ кипариса, священнаго древа, но храмомъ зд?сь былъ не дворецъ и не та или иная часть его, но природа целокупно; однако, по всей видимости, жрицы т? еще не слышали о возстанiи и усп?х? его, судя по р?чамъ ихъ. Ибо одна изъ нихъ, старшая, говорила второй: «Смерть черная неизъяснимо владычествуетъ всюду, и гибнетъ всё живое. Ибо позабыли богинь да Матерь всеобщу. То Ея попущенiе на насъ. Всюду мужи, всюду. Но мужи глухи къ воззваньямъ богинь, глухи къ Земл?; лишь вн?шне они благочестивы, но не сердцемъ. Что удивляться? Отъ того и недородъ, и гладъ, и моръ. Сохрани, Мати, царя и жену его; да б?ду и грозу отжени!». Вторая, младше, вторила ей: «Всё происходящее есть кара богинь, сомн?нiй въ томъ быть не можетъ, – везд? начертанья Судьбы. Оскорбленныя глухотою да низостiю мужей, он? ниспосылаютъ б?ды многи на священныя наши земли. Такъ что всюду и всегда царитъ справедливость – что бы ни говорила чернь несв?дущая: и се зримъ её. Но и намъ долго еще предстоитъ, о жрица высочайшая, довольствоваться зерномъ, покам?стъ Критъ стонетъ подъ бременемъ кары богинь: н?тъ бол? жертвъ тучныхъ, н?тъ млека, н?тъ мяса, н?тъ плодовъ земныхъ». Къ сему-то дворцу и приближались возставшiе. Увидавши гордый станъ Акая, шедшаго впереди, младшая молвила: и молвила безъ страха въ голос? – съ вызовомъ – да такъ, что возставшiе могли её услыхать: «Гордость мужеская богинямъ и прочимъ высшимъ началамъ неугодна. Гордый всегда низвергается, и битъ онъ Судьбою, ибо противоволитъ высшему. Не то съ нами – облеченными въ силу божью». Старшая, главн?йшая, вторила ей, и отсв?тъ багряный сiялъ на лиц? ея: «Гордость всегда нечестива! И хлещетъ Гордыня по ланитамъ: васъ же самихъ». Участь ихъ была незавидна: въ тотъ же мигъ были многократно заколоты; и вотъ уже бездыханныя т?ла были вновь и вновь пронзаемы жестокою м?дью, купавшейся въ багряныхъ отсв?тахъ критскаго заката; багряною стала тогда земля, а т?ла ихъ претворились въ м?сиво. Въ иной разъ, поздн?е, одной изъ жрицъ въ упоминавшемся выше шествiи (когда вящихъ людей проводили сквозь ряды пл?нныхъ, и посл?днiе плевали и всячески унижали первыхъ) посл? того какъ та упала, поскользнувшись, стала посылать громы и молнiи въ сторону возставшихъ, а посл? приговаривать: «Какое униженье! Мати, мати, спаси, и заступи, и помилуй! Лучше бы разразила меня тотчасъ молнiя, лучше бы земля разверзлася!». Толпа, недолго думая, отв?тствовала: «Земля если и разверзнется, то отъ нечестiя теб? подобныхъ! А нонче предстоитъ теб? пров?рить желанiя земли-матери, вкушая землю по нашему по изволенiю!». И принялась толпа насильно кормить землею критскою критскую жрицу – подъ радостные вопли и вои толпы; веселiе, однако, длилось недолго. Были и иные подобные случаи. – Акай научилъ толпу радоваться страданьямъ причинявшихъ страданье, какъ бы предваряя – за в?ка – библейское «кровь за кровь, зубъ за зубъ», изв?чное не только роду челов?ческому, но и роду животныхъ. И было возставшимъ любо попирать достоинство т?хъ, кто укралъ достоинство у народа критскаго. Было имъ думно: д?лаютъ д?ло. Кто-то изъ толпы воскликнулъ: – Отнын?, отнын? лишь Критъ воспрянетъ! – Отнын?, отнын? величiе Крита – во прах?, сгибъ Критъ, пала родина наша, – скорбно и тихо, межъ собою говорили пл?ненныя жрицы. – Позоръ небывалый! Если ран?е мы осуществляли попеченье надъ малымъ стадомъ, то нынче стадо то надъ нами д?етъ! Позоръ! Мы теперь не можемъ ни жить, ни умереть, ибо мы безоружны. Одинъ изъ толпы, мужъ невысокаго роста, согбенный, услышалъ сказанное жрицами и, полнясь ненавистью, выражавшейся пристальнымъ, сощуреннымъ взглядомъ, извергающимъ презр?нiе, сказалъ: – Ну-тка, дайте, говорю, имъ мечъ въ руки ихъ: поглядимъ, говорю, способны ль он? на убiйство альбо на самоубiйство. Вручивъ имъ мечъ, гляд?ли. Бывшiя жрицы, хотя и взяли оружiе въ руки, не р?шались ни на что; простоявъ не бол?е десятой доли часа, он? не сговариваясь бросили мечи къ ногамъ своимъ; иныя возрыдали. Мужъ невысокаго роста, тотъ, что приказалъ дать имъ мечи, торжествуя, молвилъ: – Ваша трусость не в?даетъ пред?ловъ. Вы, коли исторгли бы себ? души, можетъ, и были бы достойны нами править; но вы – люди души столь мелкой, что… – и слова его заглушили радостныя вопли толпы. Были между жрицами и ихъ помощники: мужчины-рабы. – Благодушные помощники жрицъ, евнухи если не по плоти, то по духу, оскопленные съ рожденiя воспитанiемъ и т?лесно-душевной гигiеной. Ихъ толпа растерзала еще до того: во мгновенiе ока. И была такова. * * * Акай будилъ неразбуженныхъ: Критъ дотол? не в?далъ возстанiй: рабы, въ рабств? и рабствомъ рожденные и вскормленные, и мнимосвободные, рабами – на д?л? – ставшiе, – вс? они были вскормлены покорностью, смиренiемъ, любовью къ царю, какимъ бы тотъ ни былъ. – Пробудить ихъ отъ сна было подъ силу разв? что ц?лой дружин? многохрабрыхъ иноплеменныхъ воевъ, несмотря на благодатную почву для возстанiя. Однако Акаю сд?лать это удалось: число сторонниковъ возстанiя множилось; оно становилось всё бол?е и бол?е велико, близясь къ числу зв?здъ въ ночи. – Критъ пришелъ въ движенiе. Акай д?йствовалъ въ самомъ д?л? мудро: молнiеносными, вн?шне безпорядочными, ник?мъ нежданными, какъ правило, ночными нападенiями онъ захватывалъ дворцы, не им?вшiе, какъ изв?стно, ни гарнизона, ни кр?постныхъ ст?нъ. Посл? же ему – сами! – покорялися земли окрестныя, прилегавшiя къ тому или иному дворцу. Часть м?стныхъ жителей съ изряднымъ постоянствомъ втекала въ войско его, ширя и глубя его ряды. Также отм?тимъ: часть критскихъ братьевъ также – чувствуя сила и женски къ льня къ ней – нер?дко вливалася въ ряды возставшихъ, которые всё бол?е и бол?е походили на море, захлестывающее Критъ бурею, великой въ своей сил?. Какъ мы сказали, Акай д?йствовалъ мудро. Сiе выражалось и въ томъ, что, громя наскокомъ дворцы и посл? убивая жрицъ и чиновниковъ, онъ оставлялъ въ живыхъ и рабовъ, и – что много важн?е – писцовъ, принуждая посл?днихъ отправлять гонцовъ въ Кноссъ съ глиняными табличками, подтвержденными дворцовыми печатями (у каждаго дворца была своя печать); въ табличкахъ сообщалось, что: либо опасность миновала и дворецъ отразилъ атаку возставшихъ, либо возставшiе не появлялись и, по слухамъ, находятся вовсе въ иныхъ земляхъ Крита. * * * Иные изъ крестьянъ и ремесленниковъ, невеликiе числомъ, вовсе не были рады возстанiю и противились отдавать возставшимъ плоды своихъ трудовъ. Такъ въ одной деревеньк? посл? того, какъ Акай побывалъ въ ней, еще не разъ поминали его лихомъ: – Да будь онъ проклятъ, лиход?й! Не братъ онъ намъ, а тать, говорю, и губитель. – А хто? – А Акай! Акай-нечестивецъ! Обобралъ насъ до нитки: хуже жрицъ. – Да, посл?дствiя смуты, говоритъ, еще страшн?е. Саранчою идетъ по землямъ добрыхъ. – Еще, говорю, губительн?е, нежель поборы: поборы жрицъ всё жъ в?даютъ свои пред?лы, хотя пред?лы сiи выросли за годъ-два въ разковъ-то н?сколько. А сей лиход?й да нечестивецъ, богамъ противный, беретъ себ? и своимъ – всё. Всё! Лицо говорившихъ было цв?та багра – отъ возлiянiй м?стнымъ виномъ. * * * По прошествiи еще н?сколькихъ нед?ль положенiе власть имущихъ становилось въ полной м?р? катастрофическимъ, ибо они не обладали какимъ-либо средствомъ усмирить толпу, захватившую къ тому времени немалую часть Крита (то были въ основномъ прибрежныя земли, гд? и покоились-дворцы): Имато не могъ – силою своего сребролюбiя и л?ни – пойти на уступки египетскимъ другамъ, дабы т? оказали помощь въ борьб? съ возставшими; а войско, именуемое критскими братьями, въ самомъ д?л?, было скор?е собранiемъ мужей, не в?давшихъ о воинской доблести, – нежели воинствомъ. Критскихъ братьевъ учили чему угодно, но не военному д?лу: шагу, достодолжнымъ взору и выправк?, походк?, смотрамъ, служенiю, стойк?, наружности, даже вн?шности, того бол?е: иной разъ и утонченности. Они, какъ и ихъ начальники, не им?ли боевого опыта, не были закалены сраженiями, влад?ли оружiемъ дурно, и если ч?мъ и устрашали супостата, то своимъ количествомъ, только количествомъ. Иные изъ нихъ – ежели р?чь шла не о терзанiи зав?домо бол?е слабаго, а о противостоянiи равнымъ по сил? и числу, – суев?рно боялись самого вида крови – не чужой, вполн? алкаемой, но своей и своихъ. Акай же, напротивъ, принуждалъ вседневно упражняться вс?хъ взявшихъ въ руки мечи, вилы, серпы, косы, луки. Училъ онъ ихъ тактик? и достодолжной дисциплин?. Мало-помалу рождалось военное мастерство возставшихъ, отсутствующее у численно превосходящихъ, но вынужденно разрозненныхъ критскихъ братьевъ: каждый изъ войска Акая могъ поб?дить любого изъ братьевъ критскихъ, сражаясь хотя бы и въ одиночку противъ двухъ-трехъ изъ п?хоты Имато. Благодаря мудрому управленiю возставшихъ Акай въ конц? концовъ добился того, что большинство возставшихъ претворили неум?нiе въ ум?нiе и даже въ мастерство ратное: и добился того не только отъ отд?льныхъ, наибол?е талантливыхъ учениковъ, но и отъ ц?лаго. Возставшiе научились подъ мудрымъ его водительствомъ быть едиными, быть однимъ ц?лымъ: они обучались двигаться вс?мъ вм?ст?, держа строй неколебимо, не устрашаться любой опасности, гордо взирать смерти въ лицо, её презирая въ сердцахъ, мало-по-малу претворявшихся изъ сердецъ рабовъ въ сердца воиновъ; научилъ строиться любымъ изъ изв?стныхъ тогда видовъ построенiй, сдвигая или же, напротивъ, раздвигая ряды свои, смотря по необходимости, а до того заран?е – во мгновенiе ока – подготовляться – благодаря боевымъ дудкамъ – и къ оборон?, и къ наступленiю. Всё необходимое было въ ихъ распоряженiи; не было разв? что коней; однако, напомнимъ, что и Имато – вопреки сов?тамъ Касато – строго-настрого воспретилъ использовать «противу черни», по его слову, колесницы, запряженныя конями. – Однимъ словомъ, войско подъ начальствомъ Акая претворилось въ силу поистин? грозную, съ ч?мъ и были связаны военные усп?хи его, которымъ былъ премного удивленъ и онъ самъ, ибо не былъ дотол? ни полководцемъ, ни даже воителемъ, коему пристало знать вс? тонкости военнаго ремесла. * * * Какъ-то разъ, уже посл? того какъ камни, нещадно бросаемые руками возставшихъ – самое малое – снова, вновь и вновь разс?яли полоненныхъ трусостiю, убоявшихся критскихъ братьевъ, чаще, впрочемъ, дробя головы ихъ… уже посл? того какъ довершали д?ло стр?лы, попадавшiя м?тко въ т?хъ, въ кого не попали камни… уже посл? того какъ п?хота критская мало-по-малу пришла въ полное разстройство и б?жала… уже посл? того какъ, оглушая супостата, возставшiе валили его наземь, исторгали души безсчетно: руками, серпами, косами, ножами, мечами… – возставшiе, шедши вдоль холмистой м?стности, отъ в?ка свойственной Криту, вновь узр?ли море, чья ширь разстилалася одесную; но не того желала плоть ихъ: томясь жаждою нестерпимою, алкали они воды пр?сной; искали источникъ недолго; и вотъ ужъ утоляютъ они жажду, рожденную зноемъ, великимъ въ сил? своей… Въ казавшееся мрачнымъ раздумье былъ погруженъ въ то время Акай, словно глядя и въ древн?йшiе в?ки, и въ грядущiя дали, прор?зая в?сь морокъ времени: на критскомъ закат?. Н?что незримое гор?ло въ Ака?. Думалось ему: «Ей, гляди: се заря новаго мiра: свободнаго. Критъ уже возрыдалъ: пламенемъ своихъ дворцовъ». – Не о слав? и не о прибыткахъ, но о предстоявшихъ походахъ слагалъ думы и о новомъ с?янiи пожара; замышлялись разрушенья; посрамленiе Крита близилось; походъ манилъ близостью, было не до сна ему; обдумывалъ грозящiя опасности; гляд?лъ на Луну, размышляя, благословенье иль гибель сулитъ царица ночи, на копьяхъ ли узритъ грядущее братьевъ критскихъ или же братья его, которые и подъ пытками – не братья братьямъ критскимъ, не останутся вжив? – полягутъ, сложатъ головы, познаютъ смерть и на поклевъ птицамъ будутъ лежать во прах?? Грядущее – зыбь, туманъ, морокъ. Но мысли такого рода словно и не м?няли суровый и непреклонный обликъ Акая, челов?ка мужественнаго, прямого и неколебимаго нравомъ, натуры кр?пкой и широкой. Возставшiе т?мъ временемъ разбили лагерь; покоривъ – уже очередной – дворецъ и захвативъ припасы изъ самого дворца, равно и изъ зернохранилищъ его, а также изъ принадлежащихъ ему и къ нему прилегающихъ деревень, – пировали. Смеркалось, и аэръ становился н?сколько хладн?е. Спускалась ночь. Вскор? и усталость подкралась къ душамъ ихъ. Утомленные дневною бранью возставшiе, ежеденно-несущiе разрушенiе всему Криту, подъ журчанье вечнонемолчнаго моря улеглись спать на критскомъ пол?, отдыхающемъ отъ жаровъ дневныхъ и ов?иваемомъ теплыми аэрами. Вотъ уже и сонъ смеживаетъ имъ веки. Одинъ поб?дно спитъ калачикомъ точно котъ, другой сотряситель бытiя – на спин?, третiй ратникъ на живот?, подмостивъ подъ голову одежу, четвертый д?латель великихъ д?лъ – на комъ-то еще, попирая благородные критскiе устои, пятый – въ обнимку съ амфорою; вс? сокрушители критскихъ обычаевъ, попиратели ига критскаго, поборники вольности святой – въ объятьяхъ ночи, недвижно-счастливы. Мечи да луки побросаны возл? спящихъ т?лъ, и Луна, царица ночная, величаво бросаетъ на нихъ жемчужные свои лучи. Нигд? не явитъ себя движенье иль шорохъ какой. Вольно спитъ всё живое, опричь вечнободрствующей, но всё же уже клюющей носомъ стражи, вотъ-вотъ готовой покориться всемощной стихiи сна. На неб? – сiянье розсыпи еженощно-бдящихъ зв?здъ, и в?теръ колышетъ р?дкую, опаленную днемъ растительность. Вдали иной св?тъ – величественно-гн?вный, злов?щiй, вселяющiй страхъ – догорающее зарево поверженнаго дворца, надъ которымъ небо облеклось въ какой-то грязно-огненный отт?нокъ; обгор?лая и павшая обитель заживо-мертвыхъ, обгор?лыхъ и павшихъ, – во прах?, доносятся оттуда еще еле слышимые стоны умирающихъ, но заглушаютъ ихъ храп?нiе, соп?нiе, свистъ да р?дкiе пьяные выкрики мятежныхъ братьевъ, иные изъ спящихъ фигуръ которыхъ были тускло-тепло озарены догорающимъ, отдаленнымъ отсв?томъ павшей обители павшихъ. – Таковъ былъ едва ли не обычный день возставшихъ съ т?хъ поръ. * * * А Малой т?мъ временемъ метался и подумывалъ, не примкнуть ли къ возстанiю. Ибо издавна чуялъ всю неправду критскую. Но еще бол?е чуялъ близость Иры: примкнешь къ возстанiю – и не увидишь её бол?. Можетъ, и растаетъ Ира, льдяная твердыня, за неим?нiемъ прочихъ мужей, занятыхъ д?лами военными. Ира была ближе Иды, об? хладны, сн?жны, льдяны, но Ира казалась прекрасн?е. Глава 6. Смерть Имато Народъ – и возставшiй, и сочувствующiй д?лу возставшихъ – винилъ во всёмъ жрицъ и вс?хъ царедворцевъ, кром? царя Имато: неприкосновеннаго для народа, по-собачьи преданнаго ему не какъ Имато, но ему какъ царю: ибо преданы они были ему не въ силу т?хъ или иныхъ его качествъ, но только потому, что тотъ былъ царь, а царь есть царь, и выше только Матерь. Даже въ томъ, что царь въ чрезвычайныхъ условiяхъ смуты приказалъ возвдигнуть потомъ и кровью дитятъ своихъ (такъ порою именовался народъ царемъ) не одинъ десятокъ деревянныхъ храмовъ и н?сколько дворцовъ, – виновны были люди вящiе, но никакъ не Имато: такъ мнилось народу, поистин? мертвымъ душамъ, сущимъ во гробехъ, отъ в?ка и до в?ка темному, духовно-женственному, оглушенному Мы, мычащему. Народъ – корова, а Имато – Быкъ. Положенiе Касато становилось еще бол?е катастрофическимъ, несмотря на всю мудрость его, лукавость и возможность использовать любыя средства: не столько изъ-за того, что подпадалъ онъ подъ народную ненависть (хотя и въ меньшей м?р?: его боялись), сколько изъ-за грозящей и нависшей надъ нимъ возможности стать козломъ отпущенiя: Имато въ качеств? уступокъ народу р?шилъ провести показательныя казни н?сколькихъ высокопоставленныхъ чиновниковъ и н?сколькихъ жрицъ. Касато, опасаясь опалы, ожесточался, порою теряя изв?чное внутреннее свое спокойствiе, порою – низвергаясь въ отчаянiе, всё бол?е и бол?е былъ готовъ къ р?шительнымъ д?йствiямъ, которыя становились для него часъ отъ часу всё бол?е и бол?е своевременными и попросту неизб?жными. Когда началась очень короткая смута людей вящихъ, столь короткая, что мы не им?емъ никакихъ ея подробностей, дабы описать её, смута, им?вшая м?сто лишь въ н?сколькихъ дворцахъ недалеко отъ Кносса, Касато выказалъ себя самымъ преданнымъ царскимъ слугою: въ глазахъ царя. Казалось бы: затеплилась надежда въ сердц?, взойдетъ заря надъ мглою, но…Имато въ высшей м?р? несвоевременно выказалъ свою медноголовость: жадничаньемъ: не послушалъ онъ Касато и не открылъ часть зернохранилищъ, дабы накормить – хл?бами земными – и утихомирить, такимъ образомъ, смутьяновъ. Не послушалъ его Имато и въ сл?дующихъ его желанiяхъ: Касато хот?лъ преобразовать устройство войска; также въ подмогу п?хот? Касато желалъ использовать въ сраженiяхъ конницу, не щадя коней; помимо этого Касато велъ переговоры съ Египетской державою, ожидая отъ нея помощи въ подавленiи критской смуты въ обм?нъ на многочисленныхъ рабовъ (Касато, въ частности, дозволялъ, случись сему состояться, забирать египтянамъ едва ли не любыхъ изъ критскихъ рабовъ, жившихъ ли по деревнямъ или же въ многочисленныхъ дворцахъ), н?которое количество треножниковъ и прочихъ преобильныхъ числомъ под?локъ земли критской и верховнаго Повара. – Всё это было подъ запретомъ для Касато. – Имато велъ самоубiйственную политику, ведшую и его, и Критъ въ пропасть, крахъ и ночь. Касато въ т? дни былъ вн? себя и не всегда могъ сiе скрыть: впервые и въ самый неподходящiй моментъ царедворцу не удалось навязать свою волю царю, несмотря на вс? попытки (въ ходъ шло: вино, д?вы, проигрыши въ кости, мнимыя самоуничиженiя, шутовство, лесть, игрища, подсадная охота и рыбалка, – всё безъ проку). То было роковымъ «р?шенiемъ» Имато: роковымъ въ первую очередь для него самого. Имато и въ самый роковой часъ скрывался: въ чувственныхъ сферахъ: пилъ не переставая, принималъ ванну н?сколько разъ за день, спалъ большую часть дня, долго «разговаривалъ» съ любим?йшею изъ своихъ обезьянъ (которыя были животными священными, божествами низшаго ранга, посредниками между богами и людьми), тщась найти отв?ты на мучившiе его вопросы о спасенiи критской державы, остальное время пребывалъ въ объятьяхъ д?въ, а свою супругу вдругъ началъ величать Великой Матерью, падая ницъ предъ ней и ей моляся. Снадобье сiе помогало: царь ч?мъ дал?е, т?мъ бол?е не в?далъ, что творится въ добрыхъ земляхъ… Касато прекрасно сознавалъ: положенiе во власти опред?ляется не личными заслугами, наградами, званiями, не происхожденiемъ, не добротою личной, ниже? личными доброд?телями, но токмо однимъ: ч?мъ-то, ч?мъ онъ влад?лъ въ совершенств?, и что, вм?щая въ себя рабол?пство и угодничество, было всё жъ не только рабол?пствомъ и угодничествомъ, но ч?мъ-то большимъ. Что не Касато есть проводникъ воли Имато, но ровно наоборотъ, догадывались многiе, но не царь Крита, который им?лъ столь же м?дную голову, сколь м?дными были и знаки царской его власти: ему и во сн? не приснилось бы, что не онъ, но ближайшiй помощникъ его руководитъ вс?мъ. Однако силою разраставшагося возстанiя и неудачной борьбы съ нимъ, Касато, на коего была возложена борьба съ «мятежниками» (такъ называли возставшихъ во Дворц?, хотя и «мятежники» или «смутьяны» о томъ в?дать не в?дали), опасаясь потерять благорасположенiе Имато и, какъ сл?дствiе, власть (или – что в?роятн?е – попросту боясь потерять собственную жизнь), принялъ одно р?шенье: низвергнуть въ небытiе царя. Касато сознавалъ: власть потеряетъ власть, ежели въ самое скорое время не принять самыхъ радикальныхъ м?ръ; таковой была см?на династiи – д?ло, отродясь невиданное на добромъ Крит?, но отъ того лишь бол?е д?йственное въ д?л? сохраненiя власти… * * * – Съ рожденiя воспитывали меня во страх? предъ отцомъ твоимъ; страхъ перешелъ и по отношенiю къ теб?; словно я съ каждымъ мигомъ – находясь при теб? – всё бол?е и бол?е должаю теб?; словно быть подл? тебя – милость несказанная. Но я преодол?лъ его: его поб?дило безграничное къ теб? презр?нiе. Влад?лъ ты мiромъ, думая, что ты – путь, но ты не путь, но лишь путы, и распутье, и распутица. В?дай же: не украшенiе ты земли критской, но прыщъ на лон? ея, способный лишь разсм?шить – сильныхъ – и держать во страх? – слабыхъ. Праздность – единственная доброд?тель твоя. Гораздъ ты лишь строить шалашъ: изъ челов?ческихъ т?лъ; но нын? плоть твоя – ступень моего восхожденiя. Да и н?тъ тебя: есть лишь сластолюбивая твоя плоть (да сгнiетъ она – скор?е, скор?е!), погрязшая въ развратахъ, и н?гахъ, и л?ни безприм?рной, да воля женки (какъ скажетъ – такъ ты и д?лаешь) да Матери, которымъ ты хочешь-не хочешь служишь – даже тогда, когда служишь плоти своей. Ты отъ в?ка былъ вялъ и слабъ – уже поэтому ты не можешь и не долженъ править; я еще спасаю тебя отъ неудобоносимаго бремени! Всегда, всегда былъ ты мертвъ! О, я благословляю мигъ сей: мигъ рожденiя моей Свободы, валявшейся досел? въ грязи; зори неложныя всходятъ въ сердц?; но для тебя сказанное мною – не позднiй закатъ, но самыя позднiя сумерки твоего бытiя. Имато, хрипя, тихо произнесъ, потрясая трясущейся десницею, съ широко отверстыми отъ страха глазами: – Ты не всеподданн?йшiй нашъ слуга, но всеподлый, ты не возможешь…». Незадолго до того пали наземь царскiя регалiи изъ всё бол?е и бол?е слабнущей руки. Глядя презрительно и надменно на царя свергнутаго, сверкая налитыми кровью глазами, въ гордой, торжествующей поз?, Касато продолжалъ: – Успокой сердце свое: д?йствiе яда не дастъ возможности теб? бол? говорить свои глупости и т?мъ паче повышать на меня голосъ, какъ то ты привыкъ д?ять. Да, успокой убогую свою душу и внемли, покам?стъ ты еще можешь внимать, о медноголовость, столь долго возс?давшая на трон?! Самая Судьба избрала меня своимъ орудiемъ, а Правда – своимъ глашатаемъ. Не моли боговъ: они не окажутъ теб? вспомоществованiе: ихъ н?тъ. Н?мота и глухота Бога, боговъ, богинь, – всё, что я слышалъ, вид?лъ, сознавалъ. Впрочемъ, ты и безъ меня о томъ в?даешь, но не в?даешь о томъ, что я, видимо, ос?ненъ ихъ несуществующей т?нью, разъ д?ло удалось. И внемли мн?, ибо ты впервые бес?дуешь со мною, хотя в?дать и внимать ты не могъ и пребывая здравымъ: отъ рожденiя и до смерти глупъ ты, какъ конь, съ коими сознаешь ты глубинное сродство, ибо им?ешь столь же м?дную главу, какъ и мечи да щиты (съ бездумнымъ на нихъ напечатл?нiемъ себя пожирающаго змiя: словно воинство само себя пожираетъ; иное – выше силъ его)… мечи да щиты критскихъ братьевъ, наихудшихъ воевъ во всей Вселенной, способныхъ на что угодно – но не на воинствованiе. Знай же: всешут?йшiя мои наименованья, тобою данныя, облетятъ, яко листья осенью: съ твоею смертью ихъ позабудутъ. Будутъ помнить: Касато Мудраго, Касато Справедливаго: перваго немедноголоваго царя всего Крита. А тебя позабудутъ, и я приложу вс? свои усилiя, всю хитрость свою, в?сь свой умъ и всю волю (которыхъ у тебя не бывало отъ в?ка, какъ и у предковъ твоихъ), дабы низвергнуть тебя въ тьму незнанiя, дабы и сл?да отъ твоего царствованiя в?ка не запомнили. И буди тако! О, ты уже грядешь въ уд?лъ свой: въ небытiе, – мышцы твои окочен?ли. Стало быть, ты покинешь мiръ быстр?е, ч?мъ я думалъ. Что жъ: ты заслужилъ небытiе. Я же – заслужилъ бытiе и ту полноту власти, которую ты – своимъ рожденьемъ – укралъ у бол?е достойныхъ, бол?е мудрыхъ, бол?е храбрыхъ, бол?е сильныхъ. Да, лице твое выражаетъ ужасъ, ибо онъ внутри тебя, ты полнишься имъ. О, если бы я могъ продлить мигъ, лишь мигъ славныхъ твоихъ мученiй, столь сладкихъ для моего сердца. О, если бы я могъ! Жаль, силы покидаютъ тебя и скоро покинутъ во в?ки в?ковъ. В?дай: не быть – а сiе есть твоя участь – еще хуже, много хуже твоихъ нын?шнихъ – въ полной м?р? заслуженныхъ – страданiй. Да, теб? нав?ки будетъ много, много хуже: хуже муки страданiй есть мука не быть. И – покам?стъ – ты еще дышишь, я добавлю: я позабочусь о томъ, чтобы память о теб? была стерта съ лица земли. О, я постараюсь преусп?ть въ этомъ. Слышишь, постараюсь! О зори грядущаго, не осл?пите меня, голову не вскружите! Касато, лучась страшною, темною местью, пылая въ ужасной своей злоб?, вскочилъ съ м?ста и выпилъ вина изъ своего – а не царскаго – кубка. Пилъ онъ жадно, и жаднымъ былъ обликъ его, искаженный злобою, сочившейся изъ сковавшей его улыбки и изъ пренадменнаго его взора. Страсти клокотали въ немъ, и безпокойство пожирало его. Глядя на зарю, молвилъ, презрительно толкнувъ ногою полубездыханное т?ло Имато, пров?ряя, живъ ли тотъ; но мысли бывшаго царедворца были заняты инымъ: не старымъ и сгибшимъ, но новымъ и нарождающимся. Такъ и не удостов?рившись въ смерти царя, возд?лъ Касато руц? къ небесамъ, словно моляся имъ, и возглаголалъ: – Я есмь Касато, мужъ хитрости великой, низостей высокихъ, предательствъ блестящихъ, коварностей благородн?йшихъ: такъ я возвеличилъ свое имя до неба и до самыхъ глубинъ Земли. Такъ, такъ да запомнятъ меня в?ка. В?ка! Отнын? я безсмертенъ: въ сердцахъ людскихъ: слава моя никогдаже погибнетъ! Вселенная въ самомъ скоромъ времени узнаетъ величайшаго изъ великихъ, творившаго невозможное, а самыя слова «мудрость» и «справедливость» впервые узнаютъ себ? ц?ну, впервые обр?тутъ смыслъ, ибо еще не было до меня ни мудрости, ни справедливости. Я – заря Крита новаго, небывшаго. Тутъ услыхалъ онъ хрипъ предсмертный: – Мы, Имато, царь царствующiй, не можемъ скончаться, почить: то свойственно низкимъ. Н?тъ! Н?тъ!.. Не можемъ: мы Смерти выше – мы безсмертны! Мы есмы Быкъ красноярый: потому Мы любимъ коней; Ты – Конь: потому любишь быковъ. Но ты тотъ – единственный – конь, коего я проклинаю вов?къ. Будь же ты проклятъ нав?ки! Пустыми глазами уставился на Касато царь, бывшiй царь. Зв?зды вонзались въ бархатъ ночи. Но дремали еще грядущiе вихри и бури, въ то время какъ самая зависть стала завистью в?нценосною. * * * Умащенное на египетскiй ладъ т?ло Имато, почитавшееся священнымъ, завернутое въ плащаницу злато-багряныхъ тоновъ, покоилось на колесниц?, впряженной въ три вовсе не особливо любившихся царемъ коня (вопреки обряду, ибо согласно обряду въ подобныхъ случаяхъ закалывали и хоронили вм?ст? съ усопшимъ царемъ наибол?е любимыхъ его животныхъ). Шествiе, собравшее и богатыхъ, и б?дныхъ, и молодыхъ, и старыхъ, ждало указа рукой царя новаго – Касато, нареченнаго тотчасъ же при его восшествiи на престолъ Мудрымъ. Его восшествiе на престолъ было, однако, обрядомъ закрытымъ и проходило вн? чужихъ глазъ н?сколькими днями ран?е, тотчасъ же посл? смерти Имато; проходило оно во дворц?, въ одной изъ залъ, примыкающей къ тронному залу; сущность его состояло въ очищенiи Касато отъ скверны: только посл? сего могъ Касато нарицаться царемъ; скверну – словно губка влагу – впитывали бычьи шкуры, содранныя съ только что закланныхъ быковъ, разостланныя по зал?, шкуры, по которымъ босикомъ – спиралевидно и м?рно – прошествовалъ Касато, обр?тая власть высшую; посл? же – съ подобающей случаю торжественностью – вручали Касато царскiя регалiи: таковъ былъ давнiй критскiй обычай; но Касато не боялся нарушить древнiй сей обычай: вм?сто Лабриса и жезла, постановилъ онъ отнын? считать регалiями мечъ и бичъ. Лучась злобою, походя бол?е на н?коего грознаго бога, ч?мъ на челов?ка, хотя бы и царскаго чина, величаво-несп?шно принялъ Касато, сей посредникъ межъ боговъ и людей, подобающiя ему отнын? регалiи; и ч?мъ медленн?е являлъ себя Касато, т?мъ большее волненiе пронзало всё чаще и чаще бившееся сердце подносившаго, вскор? упавшаго замертво, что вызвало предовольную усм?шку, скривившую Касато, носителя власти высшей въ земляхъ добрыхъ еще и до в?нчанiя на царство, еще до восшествiя на святый престолъ; но всё жъ отзвукъ удара былъ словно гонгомъ, ударомъ колокола, великимъ рубежомъ: завершенiемъ бытiя Касато-прежняго и рожденiя Касато-царя; ревъ, рыканiе изверглось изъ Касато, когда возд?лъ онъ руц? къ небесамъ, скрытымъ потолкомъ залы, и былъ онъ вн? себя, ибо претворился въ изступленiе, въ захлестывающiй и душу, и главу восторгъ, но бол?е всего – во власть, еще большую власть: и св?тскую, и духовную: воедино; ибо отнын? Касато и наивысшая власть – одно: для любой распростертой на земл? твари. Однако вернемся къ тому, что было посл?: къ шествiю. Кноссъ былъ всец?ло въ траур? черномъ; веселиться, взбреди сiе кому въ голову, было запрещено указомъ новаго критскаго правителя. Улицы, а всего бол?е площадь близъ Дворца, съ коей и начиналось шествiе, были наводнены людомъ. Впереди – еще торжественн?е, ч?мъ прочiе, – шла конница, дал?е располагалися наибол?е почетные отряды критскихъ братьевъ, ихъ гвардiя своего рода, понуривши головы. Лишь посл? шелъ Касато со слугами перв?йшими; именно возл? него несп?шно двигалась колесница съ т?ломъ Имато. Дал?е можно было узр?ть жрицъ высочайшихъ, главн?йшихъ; горе, казалось бы, безут?шное и идущее изъ самыхъ глубинъ души, читалось въ лицахъ шедшихъ; но то было не горемъ подлиннымъ, но озабоченностью: что будетъ при правител? новомъ для судебъ ихъ. И многiе изъ народа думали: неспроста династiя прервалась, стало быть, воля богинь, разъ Имато почилъ толь младымъ и лишеннымъ прямыхъ своихъ насл?дниковъ, въ разгаръ возстанiя и глада. Но люди, какъ правило, тщились скрыть подъ наигранной скорбью подлинныя свои мысли о семъ, что имъ весьма удавалось: критянинъ того времени былъ прирожденный лицед?й. Какъ ни странно, погребальное шествiе ограничивалось только лишь сердцевиною Кносса. Какъ думали ближайшiе придворные царя новаго, то было вызвано всепронзающими зноями: Касато не могъ долго передвигаться по граду въ толь жаркую погоду; а ночь была временемъ неподходящимъ для шествiя такого рода. Возможно, то были лишь отговорки, а всё д?ло было въ томъ, что Касато Мудрый не желалъ д?лать его посп?шнымъ, каковымъ было погребальное шествiе предшественника Имато, великаго царя восточныхъ и западныхъ земель Крита Атуко Святояра, когда т?ло его возили на колесниц? во вс? крупные грады Крита (то было возможно милостью непревзойденнаго искусства египетскихъ жрецовъ, ум?вшихъ какъ никто до и никто посл? претворять въ нетл?нное священныя т?ла и на в?ка сохранять ихъ таковыми – такъ, что они вовсе не разлагались, несмотря на южные жары). Чернь изъ градовъ и селенiй отдаленныхъ была опечалена р?шеньемъ Касато, но возразить никакъ не могла: то было не положено; равно какъ и не могла попасть на шествiе въ силу разд?ляющихъ ихъ разстоянiй. Посл? жрицъ – непосредственно предъ собравшимся людомъ – шли многочисленныя плакальщицы, ремесло чье передавалось изъ покол?нiя въ покол?нiе; он? не переставая рыдали: часами; и восхваляли почившаго; ихъ собирали въ количеств? меньшемъ и при погребенiи вс?хъ высшихъ чиновъ Крита. То же касалось и музыкантовъ съ чернаго цв?та дудками и флейтами, игравшихъ н?что заунывное, однообразное и разум?вшееся въ т? предалекiя эпохи торжественнымъ въ высшей м?р?. Касато, избравши часы вечернiе для сего д?йства, не прогадалъ: Солнце палило не столь люто, какъ въ полдень, когда оно словно готово разорваться вдребезги на яркожалые куски-стр?лы. И, хотя шествiе об?щало быть несравнимо бол?е быстрымъ, напечатл?нье скуки всё же вырисовалось на лиц? Касато, что не могло не быть зам?ченнымъ иными изъ высшихъ чиновъ, шедшихъ близъ него. Быть можетъ, сказывался обрядъ – бол?е пышный, ч?мъ похоронный, – восшествiя Касато на святый престолъ; и сл?довавшiя за нимъ возлiянiя обильныя, длившiяся н?сколько дней къ ряду среди царя и только лишь наиближайшаго его окруженiя; и изступленiя да восторги царя новаго отъ сознаванья небывалаго своего воздвиженья по милости Судьбы, премного благоволившей ему отъ самаго его рожденья. Быть можетъ, сказывался и гладъ, охватившiй Критъ; и Касато не желалъ тратить излишки продовольствiя и винъ на простыхъ и непростыхъ своихъ подданныхъ: пиршествъ не было – ни большихъ, ни малыхъ, ни единаго пира для рядовыхъ государевыхъ слугъ, ниже? всенароднаго: достаточно и того, что былъ пиръ горой при восшествiи Касато на престолъ днями ран?е – хотя бъ и только среди чиновъ наивысшихъ. Ясно также, что Касато в?далъ: народъ сознаетъ, что сами богини возжелали прервать династiю, выродившуюся на Имато, а потому не будутъ роптать на отсутствiе пира народнаго въ честь похоронъ почившаго. В?роятно, съ этими небывало жестокими обстоятельствами было связано и его упорное нежеланье – снова обычаямъ вопреки – руками слугъ своихъ приводить любимыхъ и многочисленныхъ животныхъ царя прежняго. – Не было коней, почитавшихся Имато столь высоко, ни быковъ, ни собакъ: вс?хъ ихъ было принято, сл?дуя древнему какъ мiръ обычаю, приносить въ жертву при погребенiи умащеннаго т?ла царя. Вм?сто сего – н?кимъ чудеснымъ образомъ – число братьевъ критскихъ, было увеличено въ разы… Наконецъ, шествiе, совершивъ малый кругъ, то есть прошедши лишь по сердцевин? Кносса, оказалося вновь подл? Дворца. Царь, удалившись въ чертогъ, выпивши тамъ воды и переведя духъ, несп?шно поднялся на то, что впосл?дствiи было названо балкономъ. Пока онъ поднимался, такiя мысли – или, скор?е, обрывки ихъ – пронеслись у него въ голов?: «Толпа захмел?етъ отъ единаго моего облика, толпа облобызала бы ноги мои, если бъ могла; правленье же – осл?питъ людъ: своими чарами; уловимъ людъ, яко рыбу морскую; ужасъ падетъ на возставшихъ; многомощный, я дарую Криту покой вождел?нный, и воспрянетъ посрамленный Критъ, о, какъ воспрянетъ онъ! Да, велика твоя сила, о Кноссъ вседержавный!». Обведя – еще бол?е несп?шно – взоромъ тысячныя толпы, лежавшiя у ногъ его, но ни на комъ не останавливая монаршаго своего вниманiя, торжественно-грустно возглаголалъ в?нчанный властелинъ, глядя въ вечернiя небеса: – Скорбимъ, братья и сестры: нашъ отецъ скончался. Отъ заботы великой преставился царь: душу испустилъ онъ, не переставая слагать думы о счастьи дитятъ своихъ: народа критскаго. Былъ онъ скроменъ и просилъ похоронить себя въ могил?, простой и безымянной, безъ знаковъ отличiя, дабы никто не в?далъ, гд? похороненъ онъ: такова была воля царя. Но в?дайте, о народъ земли добрыхъ, принятый подъ державное мое водительство: се, настала эпоха иная, что в?дать не будетъ о злоключеньяхъ; помните о томъ: и правленье мое да не будетъ для васъ горькимъ; но начнется оно съ подавленья возстанья, нечестиваго и неугоднаго богамъ. Чудище поглотило чудище. Не дожидаясь погребенiя, Касато удалился въ палаты Лабиринта, къ вящей скорби собравшихся… Таково было высочайшее шествiе. Война – грозная, громная – временно умолкла. Такъ являлъ себя мирный, но отъ того не мен?е жестокiй – по-восточному жестокiй – минойскiй Критъ: на закат? собственнаго бытiя. Часть II Осенняя жатва, или теофанiи. Къ исторiи одного рожденiя Самый могущественный челов?къ тотъ, кто стоитъ на жизненномъ пути одиноко.     Генрихъ Ибсенъ Это невозможно и именно поэтому достов?рно.     Гете «Фаустъ» Не знаете ли, что дружба съ мiромъ есть вражда противъ Бога? Итакъ, кто хочетъ быть другомъ мiру, тотъ становится врагомъ Богу. (Іак. 4,4) Кто борется съ мiромъ, становится великъ поб?дою своею надъ мiромъ; кто борется съ самимъ собою, становится еще бол?е великъ поб?дою надъ самимъ собой; тотъ же, кто борется съ Богомъ, становится превыше вс?хъ.     Серенъ Кьеркегоръ "Страхъ и Трепетъ" О, боги съ тысячью зубовъ, Тысячерукiя богини! Вамъ, жаднымъ, пиръ вашъ в?чно новъ, Но вижу я за моремъ сновъ Однообразiе пустыни.     Бальмонтъ Прочь, люди! Если бы я могъ схватить зубами всю твою вселенную!.. Я грызъ бы её, покуда отъ нея не осталось бы оскаленное чудовище, страшное, какъ моя мука.     Шиллеръ Глава 1. Лабиринтъ, или дни несчастiй Если ран?е на Крит? царила Жизнь, то нын? Смерть, неумолимая, будто Судьба, расправила крылiя и властвовала, себя казавши моромъ, гладомъ и тьмами жертвъ. Тотъ, кого поздн?е нарекли Аполлономъ, плавилъ аэръ: стр?лами смертоносными, давя и губя всё живое; аэръ дрожалъ, подрагивалъ, переливаясь, струясь и мерцая нем?рно. И была осень – какъ ножъ. Рыдалъ в?сь Критъ, и стенала земля, оплакивая Имато Благобыкаго, Имато Багрянороднаго, но, умывшись кровью, потомъ и слезами, не очистился Критъ; сквозь рыданiя и плачи поначалу часть народа воспринимала Касато какъ отчасти самозванца, но то была малая часть критянъ; съ иной стороны, самозванецъ об?щалъ быть бол?е мудрымъ, нежели Имато и – кто в?даетъ? – бол?е благорасположеннымъ къ народу; иные – большинство – попросту боялись думать о столь высокихъ матерiяхъ, да и думать имъ было некогда и непривычно. Народъ безмолвствовалъ, что въ нашемъ случа? означаетъ: колебался между возставшими и властью новою, какъ правило, со страхомъ отдавая предпочтенiе первымъ. Зримы были д?ла Акая (а, быть можетъ, и иное – пребыванiе на тогдашнемъ Крит? иного): обычно на Восток? въ подобныхъ обстоятельствахъ принималъ людъ новаго правителя оц?пен?ло, неподвижно: по-рабски смиренно, молча, покорно. Новый правитель, Касато – посл? того какъ его попытка заключить миръ съ возставшими кончилась неудачею, о чёмъ и сама Исторiя не вспомнитъ въ подробностяхъ, – въ борьб? съ возстанiемъ началъ съ р?шительныхъ д?йствiй: первымъ д?ломъ попросилъ помощи у фараона, отдавъ тому н?которое число рабовъ и иныхъ ремесленниковъ изъ числа наибол?е ц?нныхъ, полусвободныхъ и работавшихъ на государство, Повара Всего Крита (случись сейчасъ Имато, мертвому Имато, узнать объ этомъ – онъ самое малое упалъ бы въ обморокъ, но того в?роятн?е, что упавши въ обморокъ, онъ уже никогда бъ не возсталъ), невеликое множество драгоц?нностей м?стной работы (ихъ онъ отдалъ нехотя, съ долгимъ торгомъ, какъ всегда было принято на Восток?; сторговались на зам?тно меньшей сумм?), о которыхъ мы уже вели р?чь, и въ придачу къ нимъ вино да елей; однако отм?тимъ, что прибыло на Критъ не все об?щавшееся воинство фараона, а лишь большая его часть; египтяне сiе объясняли т?мъ, что часть воинства ихъ погибла въ кораблекрушенiи, рожденномъ небывалымъ штормомъ; море къ юго-востоку отъ Крита н?которое время еще называли Горькимъ моремъ. Помимо сего куплена была множество оружiя, привезенное съ Востока въ обм?нъ на вино, масло оливъ и ц?нныя породы деревьевъ. Этимъ Касато не ограничился: провелъ преобразованiя воинства – съ ц?лью увеличенiя боевого духа его; мы не знаемъ подробностей ихъ проведенiя и даже сути ихъ, но изв?стно, что они были жестоки для братьевъ критскихъ, число коихъ н?кимъ образомъ уменьшилось, а военные навыки возросли; военачальника, съ недавнихъ поръ бывшаго главнокомандующимъ, не то казнилъ смертью, не то сослалъ нав?ки въ непробудное рабство. О военачальник? новомъ было изв?стно, что онъ пользовался если не любовью, то уваженiемъ, ибо уваженiе на Крит? той поры всегда зачиналось страхомъ и было родственно посл?днему по самой своей сущности; страхъ, глаза котораго велики, не перенесся, однако, на возставшихъ. Такъ онъ училъ ратниковъ своихъ: «Эй, гожiе къ служб?, чинно ступаемъ, чинно, разъ-два, сволочь…вотъ такъ мечъ держать, дурачина, ровн?е…быстр?е, разъ-два…руби ворога вотъ такъ, разъ-два…я научу васъ бранной жизни…кто не могетъ, того самъ буду кнутомъ нещадно бить, аки татей… будете у меня пить воду морскую». Подобныя р?чи часто слышны были. Изв?стно также, что Касато приказалъ использовать въ борьб? съ окаянными мятежниками не только всю им?ющуюся конницу, но и поверхъ сего повел?лъ высочайшимъ указомъ сыскивать вс?хъ коней критскихъ и сгонять ихъ къ кносскому Дворцу, дабы увеличить число всадниковъ. Также въ кратчайшiе сроки онъ дотол? вооруженное пращами и луками критское войско вооружилъ насп?хъ изготовленными обоюдоострыми с?кирами: оружiе въ вид? самаго священнаго символа минойскаго Крита – Лабриса – должно было поднять боевой духъ критскихъ братьевъ; сему служило и созданное на скорую руку напечатл?нье восьмерки на щитахъ солдатъ, которая, какъ и Лабрисъ, означала плавное перетеканье круговорота природы, безконечное ея становленiе, божественные ея плавность, незавершенность, текучесть; съ оной поры всё бол?е и бол?е переставалъ быть Лабрисъ символомъ, лишь символомъ: всё меньше изображали его и всё больше изготовляли. Но главнымъ повел?нiемъ Касато было то, что и критскiе братья, и конница стали лишь вспомогательными войсками: главную роль отводилъ онъ египетскимъ воинствамъ. Такимъ образомъ, если ран?е перев?съ силъ былъ на сторон? возставшихъ, то отнын? былъ онъ на сторон? правительственныхъ войскъ. Къ сказанному добавимъ: по манiю Касато принесли и н?сколько челов?чьихъ жертвъ числомъ не то въ 6, не то въ 9 мальчиковъ и во столько же д?вочекъ изъ числа критянъ: всё – ради поб?ды. И посл?днее, что изв?стно: Касато отдалъ приказъ не записывать ни о ход? возстанiя, ни о борьб? съ нимъ: до окончательной поб?ды. Денно и нощно гор?лъ огнь градскiй на Крит?, но нын? государство въ б?дахъ бытовало и было осквернено: возстанiемъ. И былъ затушенъ повел?нiемъ Касато огнь градскiй, досел? негасимый и почитавшiйся возжженнымъ самою Матерью, а потому и отъ в?ка чистымъ: до подавленья нечестиваго мятежа и водворенiя священнаго порядка. * * * Изъ дворца въ дворецъ посылали своихъ слугъ – мужей, дабы предупредить объ опасности. Р?дко кто изъ нихъ достигалъ своего назначенiя: гонцовъ узнавали и убивали либо сами возставшiе, либо жители окрестныхъ селенiй, бывшихъ, какъ правило, въ большей м?р? или м?р? меньшей – въ силу страховъ, леденившихъ ихъ дерзновенiе – на сторон? возставшихъ. Жители самое малое сочувствовали д?лу ихъ и тайно отъ властей помогали имъ ч?мъ могли. Итакъ, не встр?чая въ ц?ломъ серьезнаго сопротивленiя, Акай, многократно умноживши и усиливши свои ряды, регулярно пополняя запасы пропитанiя въ захваченныхъ дворцахъ и придворцовыхъ хранилищахъ, а также въ прилегающихъ къ дворцамъ селенiяхъ, захватилъ большую часть прибрежныхъ земель Крита. Однако онъ – волей-неволей – столкнулся съ трудностью: въ силу общекритскаго размаха возстанiя къ нему примкнуло столь великое множество народа, что вовсе не критскiе братья были страшны возставшимъ (даже случись первымъ быть объединенными противъ вторыхъ), но гладъ (который, напомнимъ, и былъ одной изъ причинъ возстанiя и непосредственнымъ къ нему поводомъ). Сами возставшiе, будучи опьяненными усп?хомъ общаго д?ла и многочисленными поб?дами, вовсе не собирались расходиться по домамъ (многiе не в?дали, въ какой сторон? ихъ домы: такъ далеко иные отошли отъ родныхъ м?стъ). Толпа желала одного: взять – осадой ли, штурмомъ ли – Крита твердыню главн?йшую: дворецъ кносскiй. И вотъ возставшiе, закаленные многочисленными поб?дами, уже многiе дни и нед?ли шли къ державному Кноссу, къ сердцу Крита, не встр?чая сопротивленiя (но всё же его ожидая). «Лишь Кноссъ, столица минойскаго Крита, – впереди: Критъ уже нашъ!», – воодушевлялъ своихъ братьевъ Акай, повторяя эти слова часто, и походили слова эти на заклинанiя. Возставшiе шли по холмамъ, н?когда изобилующимъ ячменемъ, вдали видн?лись оливковыя дерева. Дорога начала понижаться, солнце пекло всё такъ же. Вдали – разстояньемъ въ три-четыре стр?лы, пущенныхъ мощною рукою, – показался б?л?вшiй дворецъ, и былъ дворецъ – какъ упавшее Солнце. На подступахъ къ Дворцу, походившему не только на Солнце, но и на огромное сл?пое око, они и впрямь увидали р?сницы ока: немногочисленную п?хоту, не обратившуюся, однако, б?жать куда глаза глядятъ, какъ то бывало обычно и къ чему привыкли возставшiе. Конница съ лошадьми, которыми, между прочимъ, такъ дорожилъ покойный Имато, тщась найти возставшихъ и, нашедъ, покарать ихъ, безъ проку носилася по Криту, загоняя многое множество скакуновъ. Возставшiе быстро изничтожили п?хоту, которая, признаемъ, стояла насмерть – до посл?дняго ея челов?ка: быстро была она разс?яна численно – несравнимо – превосходившими войсками возставшихъ, претворившихся въ волну, бурю, молнiю; что жъ, стоянiе на смерть поб?дою не ув?нчалось для братьевъ критскихъ, отправивъ ихъ въ царство Смерти. Слышались громогласно издаваемыя слова: – Боль жрицъ за нашу боль: нашу, и отцовъ нашихъ, и д?довъ! – За равенство и братство! – За торжество Правды! – Наша взяла, хоть и рыло въ крови! – Будетъ волчицамъ насъ грабить да въ узд? держать! – Веди, Акай! – За предводителя! – Жрицъ насилить будемъ, братья! – Коли мы до седьмого кол?на возд?лывали земли въ пот? лица, ловили рыбъ подъ Солнцемъ всеопаляющимъ, прозябали въ глад? и мор?, дабы кормить разжир?вшiя ихъ т?леса, – такъ пусть же такъ поживутъ и наши угнетатели! – В?рно, братъ, говоришь. В?рно! – Осталось лишь сокрушить главн?йшiй изъ дворцовъ, разсадникъ Зла, сердце Несправедливости, коли ц?пи раба – незримыя, но отъ того не мен?е кр?пкiя, – уже разбиты, – оралъ во всё горло н?кiй бывшiй писецъ. – Эй, наши, голову слушать: голова нашъ говорить желаетъ! Акай, оглядывая тьмочисленное свое войско, покам?стъ не восцарствовала тишина, началъ р?чь, предостерегая возставшихъ: – Помните, братья мои, помните въ сердцахъ своихъ о коварн?йшихъ ловушкахъ: о хл?б? земномъ. Кто, какъ не привыкшiе господствовать, ум?етъ играть на этомъ? Они, они способны потушить праведнаго возстанiя святый огнь. – Никогда! – слышалось повсюду. – Никогда! – громогласно отв?тствовалъ Акай. – Такъ ужъ заведено, что родъ людской д?лится на господъ и рабовъ – безо всякой надежды на примирительную середину – на угнетающихъ и угнетенныхъ, на пресыщенныхъ и истерзанныхъ гладомъ, на волчицъ и ягнятъ, на пожираемыхъ и пожирающихъ, на принуждающихъ страдать и страждущихъ, на покоряющихъ и покоренныхъ. Торжественно оглядывая возставшихъ, в?рн?е, только возстающихъ изъ незакатнаго рабства, посл? н?которой паузы, продолжалъ Акай: – Такъ будемъ же и мы пить изъ рога изобилiя, изъ чаши благоденствiя. Насталъ и нашъ часъ! Но да не поддадимся же и нын? ув?щанiямъ жрицъ и крысъ придворныхъ! – О да, не поддадимся и да сокрушимъ твердыню Зла! – вопили наибол?е загор?вшiеся пламенною р?чью Акая, пьяные и безъ вина. – Помни, всякъ меня слышащiй: въ с?ч? грядущей вс? мы обр?темъ свободу вящую – и т?, кто поляжетъ, и т?, кто будетъ пировать на самой на вершин? Дворца. Но ежель и суждено намъ сгибнуть – дорого, дорого продадимъ мы наши души! – этими словами окончилъ свою р?чь Акай. – Слава Акаю! Мы твои – до гроба! – грем?ли возставшiе. Кто-то изъ нихъ зычно и громно крикнулъ, заглушая прочихъ: – Завтра, завтра одержимъ мы поб?ду, о коей будутъ долго еще п?сни п?ть, ибо не пожал?емъ себя! Войско вражье вяло въ сердц? своемъ. Они только что и желаютъ, какъ уб?жать съ поля боя – да поскор?е! * * * Чередою нескончаемою хлынулъ народъ: къ предм?стьямъ Кносса; людъ былъ угрюмъ и напоенъ страхами за свою дерзость; но – скор?е благодаря, нежели ему вопреки, – была толпа шумлива, гоготала она, разливаясь по аэрамъ отъ гулкихъ басовитыхъ голосовъ до пищанья дитятъ; и былъ гулъ по земл? критской; и была чернь зла; и злой былъ жаръ дневной. Ширилось число пришедшихъ, преходя въ великое множество. Случись множеству сему быть едину, то была бъ сила прегрозная, но была толпа сущностно разс?янною: одна часть алкала, какъ то ей всегда было свойственно, хл?ба и зр?лищъ; она и в?дать не в?дала, что помимо хл?ба земного есть хл?бъ небесный. Иная часть толпы также в?дать не в?дала о хл?б? небесномъ, но въ отличiе отъ черни, желавшей во что бы то ни стало утолить изв?чные свои глады – зд?сь и сейчасъ и любою ц?ной (хотя бы завтра ихъ и казнили), – сiя часть толпы желала перем?нъ и ради перем?нъ жертвовала до времени хл?бами и зр?лищами. Но какихъ именно перем?нъ алкала она? Ясно одно: свергнуть Касато и царствовать вм?сто него и влад?ть Критомъ. Но вотъ возставшiе, влекомые да подгоняемые красноярымъ быкомъ страстей, уже близъ Кносса; Кноссъ – въ кольц? возставшихъ; осажденъ Кноссъ, столица минойскаго Крита, и, кажется, н?тъ исхода для него. Близятся возставшiе къ кносскому дворцу-лабиринту: къ посл?дней твердын?. Касато въ немъ н?тъ, Касато схороненъ Критомъ, незримо обитая не то въ немъ, не то въ Египт?, и одной лишь Матери было изв?стно, гд? былъ онъ схороненъ; но есть жрицы въ Кносс?, въ кносскомъ Дворц?. Словами чахлыми и лживыми бросилась власть въ сердца и желудки народные. Иные – съ глазами бол?е алчными и желудками бол?е пустыми – в?рили: поддавалась они въ своемъ осл?пленiи ув?щанiямъ жрицъ: власть об?щала быть какъ никогда ран?е щедрой, случись толп? разойтись и выдать въ руки жрицъ своего главаря. Но и другая, еще мен?е терп?ливая, съ волею еще бол?е короткою, часть толпы пускала слюни отъ обещаемаго: обещаемое – дары Аримана (неизв?стнаго въ этихъ земляхъ лишь названiемъ, но не т?мъ, ч?мъ онъ в?даетъ) – туманило мозги: всего лишь одно имя, одинъ лишь жестъ десницею на главаря, вн?шне никакъ отъ прочихъ не отличимаго, – и ты сытъ какъ никогда ран?е. Бол?е того: вс? сыты; и, быть можетъ, надолго: кто в?даетъ? Но на иной чаш? в?совъ – Свобода чаемая, о коей не разъ в?щалъ Акай. Иные, наибол?е свободные изъ собравшихся, сознавали, что царь гласомъ жрицъ либо обманетъ, либо даруетъ десницею народу то, что украла у народа шуйца; но таковыхъ было не бол?е сотой доли отъ вс?хъ собравшихся. Толпа надвигалася – несмотря на страхъ, оледенившiй сердца, лишь сердца, – на дворецъ. И вотъ – окружила его: попала въ тенеты Лабиринта. Грозны были лица, и грознымъ предстало бы самое зр?лище, случись кому увид?ть сiе изъ эпохъ бол?е сытыхъ. И вышли жрицы на балконы чертога, сiи матки критскаго улья, со зм?ями въ руцехъ или же на шеяхъ, лоснящiяся, мраморно-б?лыя, съ власами черными, вьющимися, въ юбкахъ колоколообразныхъ, съ талiями – въ тростинку, величественно-медлительныя, презрительно взирающiя на нижераспростертую суету. И обнажили жрицы верхнюю часть бл?дныхъ, яко Смерть, скор?е синихъ, ч?мъ б?лыхъ, т?лъ – по повел?нiю надменной, какъ никакая иная, и неподвижной, какъ изваянiе, ихъ предводительницы, владычицы дворца, которая, несмотря на оголенность вплоть до талiи, вышла не въ чёмъ мать родила: хотя и были ея власы распущены (однакожъ на д?л? уложены искусно и старательно), покоились они величаво на дiадем?, искрящейся подъ всеопаляющимъ Св?тиломъ; изъ дiадемы видн?лися зм?и извивающiяся; зм?и обвивали главу ея, и птицы кружились надъ нею, а одна изъ нихъ сид?ла на тонкихъ ея раменахъ; на раменахъ также покоились зм?и, обвившiя выю; въ розовыя ушныя ея раковины, сквозь которыя струили себя св?ты дневные, были вд?ты массивныя серьги – серебряныя, въ средин? коихъ покоилось по одному темно-багряному камню; ожерелье изъ жемчуговъ украшало длинную и тонкую ея выю, а талiя была окольцована золотымъ обручемъ, пусть и въ меньшей м?р?, но также сiявшимъ въ лучахъ Св?тила; въ каждой рук? было по браслету; ноги были, видимо, прикрыты колоколоподобной юбкою до пола – но едва ли кто обратилъ на сiе свое вниманiе. – Взоры собравшихся мужей (большая часть возставшихъ была мужского пола) приковывали не сiи безподобныя украшенья, плоды критской работы, славной во всёмъ восточномъ мiр?, но перси разм?ровъ несказанныхъ, н?кимъ чудеснымъ образомъ сочетавшiеся съ точеною ея фигурою: приковывали, чаруя очи и сердца, манили и восхищали. – Богиней предстала она, властная и надменная, величавая, съ несп?шными движеньями, подобная статуямъ временъ много бол?е позднихъ, пышногрудая. И подъяли руц? къ небу жрицы, къ началу отчему, словно взыскивая его, ибо сами были плоть-во-плоти, дщери Матери и земляныя лона, и въ неподвижности застыли, словно претворившись въ статуи. Толпа словно забыла, зач?мъ пришла. И восторгъ отъ узр?ннаго заступилъ, и исчезло ярое недовольство властью. Таково было д?йствiе высшей жрицы. И загоготала мужская часть толпы, недовольно переглядываясь межъ собою, и возд?ла изсохшiя и жилистыя свои руки ко Дворцу, глядя на недвижную Атану съ почтенiемъ. – Атана, Атана, высшая изъ рожденныхъ, – кричала толпа, – богиня во плоти, ниспошли намъ дары божескiе, яви милосердiе хотя бъ и на мигъ единый. Знаемъ мы наказъ людей вящихъ, брошенный намъ: «Землю пахайте: и какъ можно лучше. Усердн?е, усердн?е!». Но нейдутъ, нейдутъ всходы. Смилуйся, о Превысокая! Иные кричали: «Хл?ба! Хл?ба!»; имъ вторили иные, прося также и вина. Но чаще слышно было: «Великой богин? – слава!». Остальные не находили, что сказать, и были благодарны за самую возможность лицезр?ть богиню. И услышала Атана вопли черни, и подняла хл?бъ въ десницу (то былъ то ли критскiй, то ли покупной хл?бъ, то ли хл?бъ изъ закромовъ царевыхъ) и бросила его въ толпу. Взрев?ла толпа, ибо старецъ подобралъ упавшiй хл?бъ, жадно, об?ими руками, ввергая его въ уста свои съ проворностью необычайною. Навалилась толпа на старца. И раздавила его. Бросила Атана еще три хл?ба. И случилася б?да: толпа стала грызть самое себя; билися: и старъ, и младъ; и д?вы, и мужи; и дитяти, и старцы. Многiе, многiе были биты тяжко, иные убиты. И – прор?зая вопли толпы – гласомъ громкимъ возопила Атана: – Слово есть къ толп?: кто главарь? Молчала толпа; и волновалась головами своихъ членовъ, какъ волнуются волны на лон? морскомъ. Грозно продолжала Атана и возд?ла руц? къ небу: – Благословенiе Матери и прочихъ богинь будетъ до в?ка на томъ, кто откроетъ тайну: кто предводитель вашъ? Премного зачтется тому за д?янье сiе. Снова – сквозь гулъ собственный – отв?тствовала было чернь молчаньемъ, хотя всего бол?е боялась толпа, что отыметъ она руку Свою, и прекратятся хл?бы ея. И возопилъ людъ къ ней со словами «Пощади». Ибо медоточивыми представлялися народу р?чи Атаны: обольщала она сердца и желудки; не вид?ли яда подъ устами ея. И вотъ одинъ изъ возставшихъ, мужъ, густобрадый и рослый, съ кожею смуглою, симъ напечатл?ньемъ Солнца южнаго, съ венами набухшими и видными издалече, т?лосложенья геркулесовскаго, съ очами жадными до бл?дныхъ и пышныхъ д?вьихъ т?лъ, широкоплечiй, облика некритскаго, съ волосами по всему т?лу (волосы его напоминали виноградныя лозы), н?сколько тучный, быковидный и словно быколикiй, находящiйся ближе прочихъ къ Атан?, переводя взглядъ отъ черныхъ ея кудрей, ниспадавшихъ ниже плечъ, то – съ жаромъ большимъ – къ пышнымъ ея персямъ, нич?мъ не прикрытымъ, б?ло-блистательнымъ, походившимъ на вымя, съ сосцами кровяными, пожирая ее взглядомъ (на что она не обратила никакого вниманiя) гласомъ едва ли по-критски низкимъ, изрекъ, ею околдованный, пл?ненный, прельщенный: «Сито Потнiа!»; что означало: «Владычица хл?бовъ». Непонятныя слова (ибо сказаны они были на ахейскомъ, греческомъ язык?, иногда уже встр?чавшемся на Крит? въ т? времена) облет?ли топлу; запомнились; прижились: ибо была впосл?дствiи причислена та, что была верховной жрицею, къ сонму боговъ. Т?мъ временемъ, мужъ, околдованый Атаною, крикнулъ: – А ежель скажу, о державная, обласкаешь меня? Ибо красою бросилась ты мн? въ сердце, о прекрасная. Ропотомъ отв?тствовала толпа. Атана съ надменствомъ отв?тствовала, вонзивъ льдяныя свои очи въ мужа того: – Я отдамся теб? и дозволю теб? познать меня, по милости Всевысшей изъ богинь, познать мой ледъ. Такъ кто? Кто? Отв?тствуй немедля! И тогда будешь мною укрощенъ. Однако медлилъ страстотерпецъ: сей алчный до б?ломраморной ея плоти боролся съ собою, потупивши очи. Но снова взглянувъ на нее и возгорясь безм?рно, хрипло произнесъ, вновь потупивъ очи: – Акай, Акай Пришелецъ, что стоитъ одесную меня. Се – онъ, о державная, – тутъ указалъ онъ на Акая. Жестокая улыбка осiяла б?локаменный ея ликъ. – Я покорена твоею честностью и твоимъ благородствомъ. Ты – не они: ты чтишь богинь. Ей, гряди ко мн?, быкъ, я приласкаю и укрощу тебя: се, священный мой долгъ предъ Матерью всего сущаго. Воля моя верховна, мужъ, и грядущiя мои терзанiя уродливо-излишне-мощной твоей плоти – моя доброд?тель, – говорила она, полнясь яростью, подобясь свир?п?йшей Кибел?, всегда алчущей крови. – А кто сомн?вается, тотъ да узритъ сiе: такова воля Высшей Богини. Я укрощу и усмирю быка. Я укрощу и смирю и буйство плоти его. Атана вскор? молвила на ухо мужу, ею околдованному, обдавши его хладомъ и прикасаясь пышными своими персями, отчего всё бол?е и бол?е разгорался онъ, словно жарясь въ м?дномъ бык? иль словно претворяясь въ пламень: – Благородство и достоинство не въ томъ, чтобы спорить съ Судьбою, стязаться съ Нею и – того бол? – биться съ Нею, но въ томъ, чтобы сперва ей покориться, а посл? – пользоваться великими Ея дарами, для челов?ка преблагими, и преблагословенными, и всесладкими: пользоваться, изб?гая Ея ударовъ. Ибо мудрость и польза всегда идутъ рука объ руку. Помни: Судьба – жестъ и взмахъ Матери, когда Ей неугодно являть себя въ обличiи. Близилась близость – зав?тное и святое помраченiе какъ неиспов?димый даръ судьбы, владычное надо вс?мъ живымъ, отторгнутымъ небесъ, поверженнымъ долу и отъ в?ка и до в?ка сл?пымъ, елей для слабыхъ, позорно-мелкихъ сердецъ, пламен?ющихъ другъ другомъ и сгорающихъ въ Мы, чадная заря грядущаго. Обманнымъ луннымъ св?томъ манила Атана, выдвигая неподвижное б?лосн?жное лицо и тучныя перси. Губы – какъ кровь, лицо б?лое, черные волосы – какъ зм?и. И Зм?и сид?ли на волосахъ. Глаза мужа, вперенные плотью въ плоть, глаза – гулы плоти, блистали, метали молнiи, прожигали её; недвижные ея очи, напротивъ, – ледынь, метель, пурга. Повелительно-несп?шно указала перстомъ Атана на внутреннiе покои и застыла: какъ соляной столпъ. Черно-красное ширилось и словно прожигало пространство. Острiе страсти вовсе не сладко пронзило мужа: зовъ ея, д?вы хладной, какъ безпросв?тная метель, какъ сн?жная пурга, отозвался въ немъ доб?ла раскаленнымъ пожаромъ, мракъ ея разр?шился чадящимъ св?томъ, а величавый ея покой – его безпокойствомъ-безумiемъ. Ушедши въ покои, оба, однако, не скрылися изъ виду толпы; толпа могла лицезр?ть им?ющее быть. И былъ мужъ сей быкомъ красноярымъ, а Атана – львицею: терзающей быка. Мр?вшiй аэръ пронзили слова: «На кол?ни, мой рабъ». Повергся долу мужъ и – падши – поклонился ей. И – поклонившись – палъ, поверженный. Ликовала С?веръ-д?ва, возрадовавшись въ сердц? своемъ, и гор?лъ въ ней огонь страстности безстрастiя. Одежды упали наземь, б?лизна плоти – точно мраморъ. Онъ не приближался къ ней, а наступалъ – какъ быкъ. Глянула взоромъ смертоноснаго презр?нiя и равнодушiя – молнiя ударила въ душу и принудила мужа страстно и властно прижать къ себ? Атану, недвижную и прекрасную, какъ Смерть. Пали на ложе, свивались т?лами. Зм?ею обвила она мужа, неутолимо сопрягшагося съ нею. Можетъ показаться: Гр?хъ говорилъ Атаною, а болванъ говорилъ Акаемъ, – на д?л? всё было не столь просто: для мужа, околдованнаго Атаною, въ миг? томъ была – вся В?чность – всё, всё, всё: вся жизнь была тьмою, а нын? была она св?тъ; была она морокомъ, а нын? – сiянiе, с?верное сiянiе; в?сь смыслъ жизни гор?лъ въ мгновенiи полыхающемъ: сперва стукъ Судьбы въ дверь, посл? – мучительныя и черно-красныя метанiя, посл? – посл? пораженiя – безумящее вождел?нiе, огнедышащiе потоки похоти, впрягающей сердце въ ярмо, страсти взрывъ, молнiя чувственнаго, рождающая помутн?нiе разсудка, дал?е – лобзанiя, огнь, ярость, руки, перси, стенанiя, судорожное движенье чреселъ, напряженiе, изступлень?, содроганiя, похожiе скор?е на судороги, зм?иные извивы плоти д?вы, нехватка воздуха, м?рные внутреннiе дерги влагалища, с?мя раскаленное, изнеможенiе, – спиралевидная симфонiя льда и огня: ц?ною жизни Акая, ц?ною общаго д?ла, ц?ною души сего мужа… Падшiй сей мужъ, однакожъ, мен?е всего ощущалъ сiе какъ паденiе: плотяная призма всё, относящееся въ мiру духа, видитъ не только въ дурномъ св?т?, но и часто, слишкомъ часто въ св?т? противоположномъ: плотяность – сл?пота воплощенная. Плоть ничего не в?даетъ, будучи сл?пой въ м?р? высшей, но всего алчетъ; духъ всё в?даетъ, но не алчетъ ничего. – Для плоти паденiе то – не паденiе, но надмирная прелесть, восхожденiе къ далямъ надзведнымъ, касанiе божественныхъ гармонiй. Для духа паденiе то – кол?нопреклоненное нисхожденiе – кубыремъ – къ самымъ низинамъ трона создавшаго, откуда и не видно павшему: лукавой улыбки творца. – Насытился ли ты мною, о быкъ священно-терзаемый? – по-зм?иному лукаво спросила Атана. – Н?тъ, о богиня! Н?тъ! Возможно ли сiе? Готовъ я снова предать себя въ пречистыя твои руц?, – взволнованно отв?чалъ мужъ. – Мной никто никогда не насыщался, – сказала Атана, полнясь критскою улыбкою и тыкнувъ въ него лабрисомъ, которымъ она – священнод?йствуя – игралася съ нимъ: лабрисъ указывалъ на великую ея власть: надъ жизнью и смертью быколикаго, быкообразнаго сего мужа: мужа-быка. – Въ миг? томъ была В?чность, но В?чность оказалася мигомъ. Ты Луною была, а я – Солнцемъ. – Да, познавшему меня Жизнь уже и ненадобна; и Солнце, кланяясь Ночи и Лун?, когда нисходитъ за окоемъ, есть жертва вседержавной владычиц? Ночи – Лун?, багряно-кровавой, святой, оно – законная ея добыча. – Не зр?ть тебя бол? было бъ еще хуже, ч?мъ Жизни лишиться, ибо когда взиралъ на тебя, в?сь мой взоръ… Всё за тебя, всё…Располагай жизнiю моей, о вседержавная! – Какъ зовутъ тебя, страстотерпецъ? – вновь лукаво, что было всегда ей присуще, вопросила Атана, очи чьи словно противополагались устамъ ея: очи – ледъ, уста – улыбка, пламя, жизнь. – Загрей. – Отв?тствуй: грекъ ли ты еси? – Да, родомъ изъ Микенъ. – Оно и видно. Атана размышляла, видя пылъ сего мужа: оставить ли его въ живыхъ или н?тъ. Склонялась къ первому. Т?мъ временемъ, многiе прочiе мужи пол?зли во дворецъ, но были разстр?ляны дворцовыми лучниками. Атана жестомъ повелительнымъ приказала мужу бороться противу бывшихъ его союзниковъ. Тотъ съ радостью то исполнялъ; и рада была высшая жрица. Угроза для дворца миновала. Въ тотъ же день, часами поздн?е, Загрей, хотя и усталъ, но снова возжелалъ Атану, глядя на нее съ нагло-тупымъ вождел?ньемъ, словно не растративъ в?сь избытокъ могучихъ своихъ силъ. На сей разъ взглядомъ, исполненнымъ не презр?нья, но н?коего довольства, скор?е теплаго, ч?мъ хладнаго, отв?тила казавшаяся богинею недвижная, застывшая д?ва; но и это лишь раззадорило мужа. Снова на нее набросился мужъ, пылая любовiю, увлекая её въ многомощныхъ своихъ объятьяхъ; снова черно-красное множилось, и время словно сжималось, а свобода истаяла, испарилась. Многострастными лобзаньями покрывалъ Загрей мраморное т?ло жрицы. Пронзалъ её онъ плоть – вновь и вновь; покам?стъ и она не пронзила его: лабрисомъ. Кровью насыщалася свир?пая жрица, д?ва-Земля. Атана предстала Ариманомъ: въ женскомъ обличь?. Ибо была она если и не мыслью, то воплощеннымъ чувствомъ Матери. Мужа того видали – и видали не разъ въ окрестныхъ л?сахъ: посл? того. Не на него похожаго мужа, но его самого. * * * Видн?лись: темница изъ чернаго камня, въ кою едва проникали лучи св?та, н?сколько фигуръ, Акая лицо окровавленное – не поникшее и не потухшее, но гордое и злое не злобою, но великимъ напряженьемъ могучихъ силъ его, – рубаха разодранная, валявшаяся на полу каменномъ. – Приступимъ, да скажешь многое утаенное, бородатый, – сказалъ первый палачъ, исполнявшiй также и роль мучителя, пытающаго пытаемаго. – Ты, ты возстаешь противу богами данныхъ законовъ? – вопросилъ Акая второй, что обликомъ былъ мрачн?е ночи. Акай молчалъ. – Возстаешь противу славныхъ нашихъ порядковъ? Противу обычаевъ, установленныхъ въ древности незапамятной самими богинями? – продолжалъ второй. Но молчалъ Акай. – Эй, брадатый, чего отмалчиваешься? Шкуру сдерутъ съ тебя – д?ловъ-то! Покайся, говорю, – посм?иваясь говорилъ первый. А второй добавилъ: – Хуже в?дь будетъ. Отложись, говоритъ, гр?ха своего! Не то кончимъ того, к?мъ бунтъ д?ется: тебя. А прочихъ мы уже побили. А иной людъ и такъ нашъ, критской, за возставшими не уб?гъ онъ. Такъ что покайся, а не лайся! Хрипя, тихо произнесъ Акай, не глядя на нихъ, и кровь сочилась изъ ранъ его: – Эти, легков?рные, народъ сей, заслужили Касато, а Касато заслужилъ ихъ: на многая л?та; низкое да не ждетъ высокаго, а высокое да не ждетъ низкаго. Влад?етъ онъ мiромъ, думая, что онъ – путь, но онъ не путь, но лишь путы, и распутье, и распутица. Напротивъ стояла, гордо подбоченясь Атана, торжествующая и радующаяся въ сердц? своемъ. Взирала: зв?ремъ; улыбалася: великимъ его страданьямъ; краска залила мраморное ея чело: красн?ла: отъ удовольствiя жесточайше-сладострастнаго. Обликъ ея былъ поистин? ужаснымъ. Слышались: нем?рно вспыхивающiе стоны, вскрики, прор?зающiе м?рность неумолимыхъ ударовъ, претворяющихъ спину Акая въ кровяное м?сиво. Чувствовался – чрезъ н?сколько времени: запахъ гор?лаго мяса. Акаю думалось: «Близится посл?днiй часъ; я потерп?лъ пораженiе: не по вол? собственной и не въ силу собственныхъ ошибокъ, но потому лишь, что пов?рилъ въ т?хъ, въ кого в?рить было нельзя. Однако д?ло мое не сгинетъ – да не сгинетъ! – въ прорв? в?ковъ, даже ежли имя мое будетъ забыто в?ками, ибо я разбудилъ ихъ ото сна». Зрима была: отаями смысловъ ниспадавшая лазурь… Видн?лся на тверди небесной: облакъ, походившiй на Лабрисъ: посреди кристально-голубого неба. Когда св?тъ жизни исшелъ изъ Акая, Атана произнесла: – Во имя богинь. И всего пуще: во имя Матери! Посл? же, со взоромъ, бол?е подобающимъ эринiи во время злод?янiй ея, нежели смертной, Атана произнесла н?кiя таинственныя не то заклинанiя, не то и вовсе полубезсмысленныя слова, словно глаголя нар?чiемъ мiра подземнаго. Ликъ помертв?вшiй – Акая – видн?лся посередь пыточнаго заст?нка. А за нимъ – опуст?лая т?мъ временемъ площадь съ истоптанною землею, съ засохшею кровью, съ разбросанными то тутъ, то тамъ оборванными рубахами, площадь, на которой видн?лись: обезображенныя т?ла погибшихъ, которыхъ безпорядочно складывали (по недостатку опыта въ подобныхъ д?лахъ), съ застывшими, окамен?вшими ужасомъ лицами: масками Смерти; лица, на которыя взгляни – и самъ погибнешь: ужасъ отъ встр?чи съ Нею перешелъ бы и на самого взиравшаго; иные – со скрюченными пальцами, словно тянущимися къ хл?бамъ земнымъ. Кровь засыпали песочкомъ – прочь отъ страшнаго: засыпалъ – и не было ничего. – Главное правило не только критскаго искусства, но и всего критскаго бытiя было: не изображать, но утаивать наиважн?йшее, почитавшееся священнымъ: рожденiе, соитiе, смерть; боговъ (кром? Великой Матери); царя и царицу. Свинцовая полутьма нависала надъ Критомъ. Курносая и оплывшая харя на него наступала: носомъ, – восл?дъ сплоченному стаду тучъ-бычковъ, неложныхъ в?стниковъ великихъ грозъ. Тишина, сгустившаяся надъ землями добрыхъ, – какъ оглушенность, какъ молотъ. Громы зыблемой въ пропасть эпохи до времени зр?ли незримо, пучась: смертью минойскаго Крита. – Молнiя уже бродила по упадающему Криту: съ мечомъ. Глава 2. Посл? смерти Акая, или на чуждыхъ брегахъ Satis sunt mihi pauci, satis est unus, satis est nullus     Сенека Procul este, profani     Вергилiй Адъ – это другiе     Сартръ Акай былъ пробудившимъ народъ. – Можно вести споры, благо ли сiе или же зло, но онъ сод?ялъ это: самолично и вопреки. То была задача многотрудная; многотруднымъ было и положенiе новаго предводителя, весьма юнаго по сравненiю съ л?тами Акая: ибо хотя народъ и былъ разбуженъ, усилился не токмо народъ, но въ м?р? большей братья критскiе, получившiе подкр?пленiе. Несмотря на смерть Акая, на мигъ затихшее было возстанiе, вспыхнуло съ силою новою, съ новымъ напоромъ; не смолкло оно, но множилось и ширилось. И множилось и ширилось оно милостью М. (такъ звали героя юнаго). М. отличiе отъ Акая, бывшаго и зачинщикомъ возстанiя, и его мозгомъ, и полководцемъ, воеводою, сражался въ первыхъ рядахъ – не изъ долга, но по собственному манiю: пров?ряя поистин? безграничные пред?лы своихъ силъ: такова была воля его. Такимъ образомъ, для М. возстанiе, къ которому присоединился онъ посл? пораженiя при Кносс?, было пров?ркою себя и испытанiемъ, но никакъ не д?ломъ жизни, какъ то было въ случа? Акая. * * * Р?чи напыщенныя и горделиво-надменныя произносилъ новый глава братьевъ критскихъ. Во глав? критскаго воинства стоялъ н?кто Аретавонъ, недавно поставленный по вол? Самого (какъ то было принято говорить тогда на Крит?), любое волеизъявленiе котораго почиталось священнымъ, и вотъ что онъ говорилъ, полнясь мощью грозною: – Я исполняю волю Касато Мудраго, Сына Земли. Онъ глаголетъ – я д?ю. Онъ много мудр?е и мощн?е Предыдущаго. Это во-первыхъ. Насъ въ разы больше, нежели возставшихъ: в?сь Критъ благородный станетъ ст?ною супротивъ презр?нныхъ рабовъ, взбунтовавшихся по вол? одного – Акая. Но Акай мертвъ, и во глав? возставшихъ уже не онъ, – сказалъ онъ, сплюнувъ съ презр?ньемъ, – полководецъ мудрый, но юноша. Юноша, слышите ли? Пов?рьте услышанному и возьмите въ руц? мечи: того проситъ святый Престолъ и держава, отчизна наша. Это два и три. На сей разъ мы должны поб?дить. Это четыре. Пять: ежель кто изъ васъ, – в?щалъ онъ громогласно и съ огнемъ въ очахъ, обводя вс?хъ, кого могъ вид?ть изъ братьевъ критскихъ, – посм?етъ уб?жать, какъ то сплошь и рядомъ встр?чалось ран?е… – Не посм?емъ, о повелитель! – громогласно вопiяли братья критскiе. – Молчать! Не перебивать и внимать! Воцарилось молчанiе, невиданное для критской п?хоты. Огляд?въ многихъ изъ собравшихся, выдерживая гнетущую солдатъ паузу, зависшею тишиною мертвою въ расплавленномъ аэр?, усиливая тяжесть посл?дняго, предводитель продолжалъ, луча пламень, что долженъ былъ, по его мн?нiю, вселить мужество въ трусливыхъ воевъ Крита: – Ежель кто изъ васъ посм?етъ вновь б?жать съ поля брани, – вамъ сл?дуетъ пов?дать, что сiе есть безчестiе и что сiе – Смерти хуже, – того настигнетъ м?дь всеразящая созади. Впереди будете сражаться вы, а созади будутъ стоять мои люди, съ луками и мечами наизготове. Посему помните въ нелегкiй часъ: вы падете въ любомъ случа?! Но падете въ руц? Матери, если не дрогнете. Я заставлю васъ понять, что такое честь воинская и воинская доблесть. – Слава Криту! – слышалось изъ вс?хъ устъ воевъ. – Криту Слава! – отв?тствовалъ ихъ предводитель. – Такъ падите же съ честiю въ бою яростномъ: смертью храбрыхъ. И падите въ руц? Матери всего сущаго. Обрушимся на отступниковъ отъ священныхъ нашихъ обычаевъ: р?кою, лавиною. И поглядимъ, какъ устоитъ нарицаемый «непоб?димымъ» юнецъ. * * * Вдали видн?лися нищiе, стонущiе, грязные, смердящiе, жившiе при торжищ?, гд? Гр?хъ виталъ незримо, но при томъ всеотравляюще, или же т?нью стелился онъ. Тоска смертная разлита была по бытiю, и надо вс?мъ реяло лишенiе. Можно было увидать одного изъ смотрителей рынка: тотъ отнималъ украденную кость. Нищiй съ кирпичнаго цв?та кожей кричалъ: – Не отдамъ! Не отдамъ! Душу возьми, не отдамъ. И билъ онъ себя по груди, кость потерявши и рыдая: силился онъ молвить н?что призывное, н?что бунтовщическое, но былъ для того слишкомъ слабъ. Иные изъ проходившихъ плевали въ его сторону. Однакожъ онъ возопилъ – но тихо, межъ своими, отвернувшись отъ торжища: – Матушка-Родительнца, помози намъ, б?днымъ, нагимъ, хромымъ. Обездоленные, мы не требуемъ: мы просимъ. Сiи, – говорилъ онъ, указывая въ сторону рынка, – боговъ забыли. Ты имъ ниспошли б?дъ, да знаютъ богинь, милостивыхъ нашихъ заступницъ. Обидь обидящихъ и низвергни низвергающихъ, о Ты, Мати всего сущаго, Д?ва Премудрая, Чистая, Высочайшая. Вступись за насъ, о, вступись. Иные изъ нищихъ лицами озлобленными гляд?ли на площадь рыночную, и выдвигали носы, и тыкали пальцами въ сторону обидчиковъ. Иные попрошайничали во имя Великой Матери. – Ничто не напоминало адъ лучше, ч?мъ сiя пародiя на рай, ибо раемъ кажется минойскiй Критъ т?мъ, кто во времена оны тамъ не жилъ. Въ это же время проходилъ по площади и М. Онъ направился прочь отъ суеты, удаляясь отъ мiра и мира, – ближе къ немолчношумящему лазурному морю. Возл? дома н?коего видн?лася: собака, больная и злая, воющая порою отъ неизбывной боли собственнаго существованья. Возл? хозяйка, вышедши изъ дому, выплескивала помои, бранясь и причитая. И слышались стенанiя челов?ческiя, стенанiя вечностраждущихъ исчадiй дольнихъ сферъ. Кр?пчали жары, рожденные жестокимъ Солнцемъ. Шедши, М. думалъ: «Всегда, всегда былъ стенающiй, горестный и гореродный сей людъ, всегда; всегда было горе, разлитое по челов?ческимъ судьбамъ, и безъ того скор?е горькимъ, нежели сладкимъ; и печали, и нищета, и вс? гнусныя сiи лица. Всё повторялося, верт?лось возл? точки незримой. Всё повторялося…и будетъ повторяться вов?къ…О поступь дней и годинъ! Гнетъ – и зд?сь, и тамъ: везд?. Пройдетъ десятокъ круговертей Колеса Бытiя – и всё то же: ложь, словно язвящая чадъ рода людского, повязанныхъ между собою, да б?дность крайняя, жестокая въ сил? своей, облаченная въ ризы ложныя…всё – прахъ. О духъ мой! Обезличили меня б?дные духомъ, но нын? я таковъ, каковъ я есмь: благодаря себ? самому и Ей». Скорбь и боль исходила отъ лика его. Темнолонный Критъ щерился бездною, оскаломъ зв?ринымъ. Казалось ему: пространство вперило очи: въ него. Мраморно-бл?дная скорбь въ грязно-с?ро-б?ломъ своемъ од?янiи и понурая ея т?нь лежали на вс?мъ, что только видно было глазу, и м?рно п?ло сердце скорби; везд?, везд? царила несвобода, черная – какъ ночь, в?чная – какъ тьма; тоска была разлита по бытiю, и, предавшiйся печалямъ многимъ, хмуро взиралъ на М. день… Изнеможенный, сн?даемый скорбями, заточенный въ печаль, герой младой прис?лъ и возрыдалъ, истомленный мыслями такого рода. И былъ онъ вдали отъ нечестиваго дыханья неистовствующей въ своемъ безсилiи черни и жрецовъ пустословящихъ: жрецовъ божествъ земныхъ, служащихъ богу сл?пому. Былъ онъ вдали отъ сильныхъ мiра сего, богатыхъ, знатныхъ, ибо и ихъ в?янiя были герою чистому непрiемлемы: в?янiя съ припахомъ алканья лишняго злата и сребра, ?имiама и амброзiи, камней драгоц?нныхъ, малыхъ и большихъ. Окинувъ зракомъ гордымъ пространства окрестныя, изрекъ: – Надежда моя, казалося, во прахъ низложена; и мечта едва жива. Я не творилъ зла, не созидалъ боли: я чистъ, я чистъ, я чистъ. Но да буду я не чистъ во в?ки в?ковъ: для прислужниковъ божествъ сл?пыхъ и рабовъ, – я, скиталецъ, тронъ чей – небеса вечнолазурные, а не земля. Важн?йшее д?ется вдали отъ суеты, въ тиши, и се – гряду тамо. Темной и жестокой казалася М. критская жизнь. Уходилъ онъ прочь отъ смрадныхъ сихъ м?стъ, но еще долго слышалъ онъ «Богиня-Мать, рождающая вс?хъ и вся, вс?хъ и вся прiемлющая въ лоно свое, заступница, отжени…помози…» да звуки ударовъ плетьми да палками; и нев?д?ньемъ сл?пымъ полнилося пространство. Всё словно просило его проснуться ото сна именемъ жизнь. Ежели онъ бы прислушался къ вел?нiю т?ла, онъ бы б?жалъ: въ л?са, поля, къ морю, въ море, на гору, подъ гору. Но въ это время онъ по вол? собственной дозволилъ себ? впасть въ руц? если не т?ла, то души: шелъ онъ куда глаза глядятъ: прочь отъ мiра. Увидавши далече море, сл?пящую его б?лизну, онъ вспомнилъ и, глядя на Востокъ, воскликнулъ: – Тамъ, тамъ было еще хуже. Если зд?сь скотство, покорное и смирившееся (ибо сбросивъ ц?пи плоти, они не сбросили ц?пи духовныя: они возстали плотью на плоть, но духъ ихъ скованъ, какъ и прежде, ибо въ нихъ н?тъ духа), то тамъ – адъ. Если зд?сь Жизнь претворилась въ торжище, то тамъ она помои огненные. О усталое многохраброе мое сердце, скоро, скоро вернешься ты въ землю об?тованную: въ небесную обитель. О, нестерпимо, нестерпимо, Отче, всеведающiй, неузр?нный, неизглаголанный, яви, яви Св?ты всепронзающiе; ниспошли мн? силу величайшую сообразно твоему величеству. Ибо н?тъ силъ, н?тъ силъ для вящаго. Единственное, что удерживало М., съ позволенiя сказать, зд?сь, былъ онъ самъ, его любовь не къ себ?, но къ своему Я, первому изъ рожденныхъ Я на св?т?, самоуваженiе и н?коего рода любопытство, ничего общаго съ любопытствомъ базарной бабы не им?ющее: ему было важно для себя в?дать: что возможетъ онъ сод?ять, что ему по плечу, а что выше силъ его. Стремительно шелъ онъ, р?жа пространства окрестныя. Быстро добрался онъ до т?хъ м?стъ, съ коихъ можно наблюдать ширь морскую сверху. Но п?ло море: волнами: «Безъ-вре-ме-нье!». Словно въ теченiи времени не отражалась В?чность бол?. Словно время бол?е не было влекомо судьбою – ни къ концу своему, ни къ началу. Словно лазурь стала отнын? бездомною. И гляд?лъ М. на гору; въ сн?жное убранство од?янная на вершинахъ своихъ, была она сл?пительно-б?лою, яко Солнце; прор?зали верхи ея облаки темные, иные черные; и были т? облаки – какъ надгробья: прежняго мiра; и слышенъ былъ далекiй громъ. – И казалося М., что нын?, нын? уже началася брань межъ Добромъ и Зломъ, между горячо любимыми имъ Небесами и презр?нною Землею. Чуялъ онъ сердцемъ дыханье надвигающагося; надвигающееся пылаетъ огнемъ, но огнь – огнь зорь: зорь новаго, небывалаго; но сiе новое, небывалое – кто знаетъ? – просверки, всполохи тамошняго. Но вскор? ему думалось иное: «Едва ль она, с?ча, окончится, ибо всё по кругу незримому шло, идетъ и будетъ идти: и Время, и Судьба, злыя, крутятъ Колесо Бытiя, и м?рный его ходъ поглощаетъ всё – часъ за часомъ, день за днемъ, годъ за годомъ: безсл?дно годины ниспадаютъ въ р?ку забвенья, безсл?дно и м?рно». М?рно билися волны о брегъ, осiянный мр?вшимъ Св?тиломъ, пустынный, раскаленный, – да такъ, что аэры надъ нимъ словно метались въ огнедышащемъ удушь? и мерцали подрагивая. М. подумалось, что Солнце, заливающее всё вокругъ, использовало море въ своихъ ц?ляхъ, а Солнце – въ свою очередь – использовалось Н?кимъ Безымяннымъ, отъ Коего всё, всё зависитъ, рабствуя непробудно, незакатно. Небеса, Св?тило, ширь морская и брегъ – и ничего бол?е! – застилало очи, ихъ сл?пя: В?чность дольняя, и въ самомъ д?л? м?рная отъ в?ка, взирала на М. М?рность прор?залъ суетливый, хаотическiй летъ чаекъ и прочихъ птицъ прибрежныхъ, обогащая описанное словно изм?реньемъ новымъ. Пыланье аэровъ принуждало не стоять на м?ст? и – пасть въ лоно моря, въ лазурную н?гу водъ, въ в?чно-колеблемую пустыню, казавшуюся междумiрьемъ…Ему подумалось тогда: «Море – загробное царство, и н?тъ зд?сь мнимо-живыхъ; п?нье его – словно шопотъ горней моей любви». И се – стремглавъ несся онъ въ низины, ведущiя къ брегу морскому, и палъ онъ въ плоть морскую. И услышалъ онъ п?снь нем?стную, далекую – какъ Солнце, но вм?ст? съ т?мъ и близкую, могущую быть исполненной лишь однимъ челов?комъ. И душа его дышала п?снью, и стала душа п?снею. И возликовалъ М. въ сердц? своемъ. В?тры билися о многомощную его плоть, но, бiясь объ нее, ее не проницали. М. возгласилъ: – Я люблю васъ, в?тры, приходящiе изъ морей, люблю, когда вы нашептываете мн?: «Ты – Иной». Благодаря вамъ я лишь ярче разгораюсь; мн? подобаетъ св?тить ярко, либо же не быть вовсе. Въ мигъ сей я не опасаюсь въ сердц? своемъ разъяренной злости Судьбы, яри ея и когтей. И, поднявшись вновь на гору, сквозь тернiи – къ не казавшимъ еще себя зв?здамъ, всё дал?е и дал?е отъ рода людского, отъ шумовъ и суетъ, поднявши главу къ Солнцу, М. возгласилъ, глядя на разстилающiяся внизу пространства, словно бытующiя подъ пятою его, словно поверженныя: – Къ закату сего дня…Солнце на Запад? зайдетъ, какъ и во всякiй иной день, и се – заступитъ Нощь…И въ нощи пребываетъ мiръ, покам?стъ не узритъ Св?тъ, им?ющiй придти съ Востока. Азъ есмь тотъ св?тъ… Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=57151383&lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 Свасьян К.А. Европа. Два некролога. М., 2003. 2 Но возвратный порывъ возвратному порыву рознь: одно д?ло, когда это обращенiе къ прошлому не предполагаетъ развитiя, продвиженiя впередъ (словомъ: меча) и, къ сожал?нiю, мы зримъ это нын?, въ эпоху духовной ночи, выказывающей себя приматомъ: демократiи и демократовъ, ноля и нолей, плоти, vagin’ы, заступающаго и кр?пнущаго матрiархата… – короче безпросв?тною нищетою; инымъ случаемъ является Ренессансъ и малый ренессансъ – Серебряный в?къ: онъ – мечъ и стр?ла, – когда само обращенiе къ прошлому, эпистрофе обернулось движеньемъ впередъ, поскольку было на него направлено: такова была воля творцовъ, опред?лившихъ духъ того времени. 3 Шичалин Ю.А. «Античность – Европа – История». М. 1999. 4 Евангелiе отъ Филиппа: «Истина не пришла въ мiръ обнаженной, но она пришла въ символахъ и образахъ. Онъ не получитъ её по-другому». – Ср. съ: «Символъ – окно въ в?чность» (Андрей Б?лый), а также съ: «Символъ – окно въ безконечность» (Ф.Сологубъ). Сюда же: Б?лый вполн? осознавалъ: «Символизмъ – это методъ выраженiя переживанiй въ образахъ. Въ этомъ смысл? всякое искусство явно или скрыто символично». «Символъ есть пред?лъ вс?мъ познавательнымъ, творческимъ и этическимъ нормамъ: Символъ есть въ этомъ смысл? пред?лъ пред?ловъ». «Всякое искусство символично – настоящее, прошлое, будущее». «Символизмъ подводитъ искусство къ той роковой черт?, за которой оно перестаетъ быть искусствомъ; оно становится новой жизнью и религiей свободнаго челов?чества» (Андрей Б?лый). «Это новотворимое энергiей символизма – религiя, не им?ющая ничего общаго съ мiромъ традицiонныхъ религiй». И: «смыслъ искусства (явно или скрыто) религiозенъ» («Смыслъ искусства», 1907). «Мы должны… преодол?ть вс? формы религiознаго, – прямо говоритъ онъ въ «Эмблематик? смысла», – характеръ преодол?нiя формъ религiозной культуры есть религiя sui generis; образное выраженiе этой религiи въ эсхатологiи; религiя Символа въ этомъ смысл? есть религiя конца мiра, конца земли, конца исторiи…». «Символизмъ, стоявшiй передо мною какъ стройная теорiя знанiя и творчества, былъ символомъ в?ры и знанiя новой эпохи, обнимающей, можетъ быть, стол?тiя будущаго». Въ стать? «Проблема культуры» (1909) онъ напишетъ: «Вдохновители литературной школы символизма… провозглашали ц?лью искусства пересозданiе личности… творчество бол?е совершенныхъ формъ жизни». И тамъ же: «Посл?дняя ц?ль культуры – пересозданiе челов?чества». 5 Штейнеръ въ своей берлинской лекцiи отъ 19 iюня 1917 г., говоря о книг? А.Б?лаго, отм?чаетъ сл?дующее: «Один из наших друзей попытался соединить написанное мною в моих книгах о Гёте с тем, о чем я однажды говорил здесь в лекциях о человеческом и космическом мышлении. Он написал об этом книгу по-русски, очень необычную русскую книгу. […] Я убежден в том, что среди определенного круга людей книга эта будет чрезвычайно много читаться. Но если бы ее перевели на немецкий или другие европейские языки, то люди нашли бы ее смертельно скучной, так как у них нет никакого органа для ювелирно выгравированных понятий, для чудесной филигранной отделки понятий, которая в этой книге бросается в глаза. Вот это-то и совершенно необычно, что в развивающемся русском характере выступит нечто совсем иное, чем в прочей Европе, что мистика и интеллектуальность будут жить в нем не раздельно, как в прочей Европе, а […] появится нечто абсолютно новое: интеллектуальность, которая в то же время есть мистика, и мистика, которая одновременно есть интеллектуальность». (Steiner R. Menschliche und menschheitliche Entwicklungswahrheiten. Dornach, 1982, S. 59f. Переводъ К.Свасьяна). 6 "Вся творческая активность, творящая новое, должна быть направлена не на будущее, которое предполагаетъ заботу и страхъ и не преодол?ваетъ окончательно детерминизмъ, а къ в?чности. Это есть движенiе, обратное ускоренiю времени. Оно отличается и отъ ускоренiя времени, связаннаго съ техникой, и отъ печали и меланхолiи, связанной съ пассивно-эмоцiональнымъ переживанiемъ смертоноснаго времени" (Н. Бердяевъ). 7 Анучинъ Евг. Изъ частныхъ бес?дъ: «Эпистрофические тенденции – альтернативный путь развития не через гегелевское отрицание отрицания, а через содержательный взаимообогащающий диалог культур, через сохранение той целостности мифа, который для этого самого самосохранения должен иметь постоянную подпитку – эстафету от потомков к предкам. Жар мифа, переходя из прошлого ради настоящего, греет души живущих вне линейного потока времени. Прошлое становится реликтом тогда лишь, когда вместо диалога культур в диахронистическом плане возникает пошлое туристическое культпотребительство. 8 У Кносса, столицы минойскаго Крита.