Две трети. Фантастический роман. Книга первая

Две трети. Фантастический роман. Книга первая Александр Палмер Действие романа происходит в неопределенном будущем. Мир этого будущего в основном обустроен. За сохранением существующего status quo призван следить Орден «Новых иезуитов».Офицеру Ордена, Александру Фигнеру, поручена экспедиция во внеземной мир, где равноправно взаимодействуют три биологических рода: он – оно – она.Первая книга романа посвящена земной части этой экспедиции, во время которой герою предстоит заглянуть в зачатки эволюции Человека к третьему роду. Две трети Фантастический роман. Книга первая Александр Палмер Иллюстратор Александр Полуэктов © Александр Палмер, 2022 © Александр Полуэктов, иллюстрации, 2022 ISBN 978-5-0050-7985-5 (т. 1) ISBN 978-5-0050-7986-2 Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero Пролог Меня зовут Александр Фигнер, по нашему старому земному астрономическому календарю через три месяца, в июле, мне исполнится тридцать семь лет. Совсем молодой возраст по нынешним временам и понятиям. Лет двести пятьдесят назад, в девятнадцатом веке, в таком возрасте подходили к расцвету жизненных сил, если вообще доживали до этих лет. А в более стародавние времена двадцатилетние юноши считались сложившимися государственными мужами. Мой прославленный предок и тезка, герой Отечественной войны 1812г., неистовый и жестокий партизан, ушел из жизни в двадцать шесть лет. Правда, была война и кровопролитье, но и без них души покидали тела своих хозяев довольно рано. И размышляя о различном восприятии протяженности времени в разные эпохи, я силюсь понять, подчиняется ли это восприятие простой и понятной житейской логике, или это есть парадокс, рождаемый, в свою очередь, другой логикой – более глубинной и фундаментальной. В самом деле: в древности, при тех существовавших в жизнедеятельности людей скоростях, астрономические минута и час должны были восприниматься людьми гораздо более протяженными, чем сейчас, и жизненный срок в сорок лет мог означать по нынешним меркам и восприятию все сто. С другой стороны, те скорости, технологические возможности вроде бы не должны были способствовать высокой интенсивности поступков, насыщающих человеческую жизнь, однако вчитываешься, изучаешь источники тех лет, и явственно видишь – за тридцать лет человек совершал не меньше индивидуально значимых действий, чем ныне за шестьдесят. Технологии, технологии… Хорошо, хоть перо с бумагой мы сохраняем зачем-то. Письменность, так сказать, в прямом смысле слова. Связь культур… В таких мыслях я отдыхаю: логика ли, парадокс ли, успевает ли современный человек сделать за сто лет то, что раньше успевалось лет за сорок, или это всё вещи несравнимые – это всё мысли о земном и по земным, человеческим понятиям. Но сейчас я сижу здесь, в нашей резиденции, и у меня заходит ум за разум, потому что здесь для меня время не только линейно замедляется или ускоряется, оно искривлено и раздроблено, потому что мир, который я вижу сейчас за окном, не является для нас самих привычно целым. Но это так – одно из следствий в конце концов, и оно скорее субъективно, и всё сложнее. Но обо всем по порядку, и издалека. Начнем с мелодрамы. Часть I МЕЛОДРАМА 1. Усадьба, веранда Мягко и приглушенно постукивая резиной колес о стыки ровной мощеной дорожки, небольшая двухместная бричка въехала в просторный двор среднерусской домашней усадьбы. С козел спрыгнул высокий, худощавый, немного сутуловатый молодой мужчина и проворными руками, с бросающимися в глаза тонкими, почти женскими кистями рук, собрал конскую упряжь, и немного поколебавшись, сам повел лошадь в деревянные стены конюшни. Там он всё-таки передумал, и кинув поводья в полумраке совсем незаметному имиту, быстрым, стелющимся шагом проскользнул в дом. – В нашей повседневной жизни нет перца, – энергично и насмешливо басило ему навстречу, – Саше и его коллегам-сотрудникам хорошо. Они делают вид, что с чем-то борются, и хотя бы воспоминания о пережитых их предшественниками опасностях раздражают их нервы… А, вот и он сам, – резко прервался обладатель насмешливого баса, увидев вошедшего в гостиную, который и был, по видимому, тем самым Александром. – Но продолжаю: а мы? Остальные? За что боролись сто пятьдесят лет назад, на то и напоролись? Разумное человечество мечтало о гармоничной жизни сельских бюргеров, и спору нет, сельская идиллия в сочетании с замаскированными технологиями ХХI.. века для бытия вещь удобная, к тому же человек человеку друг и т.д., но где другой полюс? Где маргиналы, enfants terribles? Где, прости меня, господи, явные негодяи? Где? Публика в гостиной помалкивала, не отвечая на риторические вопросы, явно предпочитая и дальше слушать энергичную проповедь. – В последних миллионниках Африки и Индии – в Бомбее, Киншасе и Солсбери? Или вообще вне пределов земного притяжения!? – продолжал бас. – И, значит, если я люблю свою работу, свою профессию, не захотел быть рейнджером, или не додумался, не поддался моде и не пошел по Сашиному пути, значит, я обречен быть тихим деревенским обывателем, вечно добродетельным… – Эк, куда тебя занесло, Петр, – раздался низковатый пожилой женский голос откуда-то из глубины темной затененной части гостиной. – Никто кроме твоих родителей не виноват, что у тебя выдающиеся способности к химии. И причем здесь мода, Сашина работа? Что бы ты там делал в их конторе, был бы инженером? Ты бы сам не пошел, да и тебя бы не пустили туда – к чему, зачем… – Нина Ивановна, Нина Ивановна, что вы сразу на личности переходите, я себя конкретно, может, и не имею ввиду… – И не спорь, и не перебивай, – отвечал темный силуэт кентавра кресла и человеческой головы, – тебе надо завести любимую жену и нарожать детей – по крайней мере, по африканскому лимиту, и тогда все эти глупости вылетят из твоей головы. – Ага, – кивнул Петр. – Вот еще один фетиш нашего времени – любовь. Александр, – сказал он, как бы нарочито ища поддержки, и не оставляя только что возникшему новому собеседнику выбора, – что ты как кот Васька – всё слушаешь, да ешь, сказал бы что-нибудь. Что я один кипячусь… – Так в чем же дело, – отвечал проскользнувший в свет комнаты Александр Фигнер – так и с такой интонацией, как будто он был здесь с самого начала разговора, а не появился доли секунды назад, – отправляйся в Солсбери, сам знаешь, как его сейчас называют – «столица последнего пассионарного континента», там наслаждаются своей аутентичностью, смотрят на остальных свысока. Только что ты там будешь делать со своей химией? Придется прожигать жизнь. Надолго тебя не хватит. Да и не очень-то это здоро?во. А вот насчет любви, Петя, я, может, и соглашусь. – В смысле? – вопросительно вставила Нина Ивановна. Александр в ответ встал, подошел к стеклянной двери эркера, понаблюдал за зеленой лужайкой за стеклом, и медленно подбирая слова, вставляя ненужные междометия, заговорил: – Видите ли, Нина Ивановна, мы сейчас живем в эпоху торжества, так сказать, античности, поставленной на фундамент высоких технологий …эээ… под античностью я, естественно, имею в виду, время, которое подразумевали вначале в переносном, а сейчас, привыкнув, и в прямом смысле слова – то есть вторую половину XIX века. Причем как всегда люди выдернули из той действительности то, что им нравилось, оставив за бортом внимания все тамошние гадости – даже отсутствие медицинского наркоза и анестезии (при этих словах кентавр кресла и головы издал неодобрительное бурчание). Впрочем, Нина Ивановна, это я погорячился, – заметив нервозность, поправился Фигнер, – хлороформ начали активно пользовать уже в 1855-м… Но все равно: идеалом нам казался образ жизни интеллигентных имущих слоев тех времен. И вот два столетия западная цивилизация пыталась достичь этого идеала на новом фундаменте. И достигла. А то, что происходило в течение этих двух веков, было путем, борьбой в пути к этому идеалу. И у меня есть такие мысли, что кое-что нужное и естественное для человека мы из этих двух веков не взяли, выкинули, просто не ввели в систему наших ценностей. Вот семья, любовь – это да. А вот то, что ХХ век, к примеру, дал людям секс – секс самоценный как таковой, это мы ретушировали… Ретушировали, ретушировали, да и заретушировали … – отличная скороговорка, кстати, получилась, попробуйте сказать подряд и быстро. А? Фигнер остановился наконец, задумался, затем обернулся в комнату лицом и радостно выдохнул. Он и не подозревал еще, бедолага, что напророчили его умствования, и что он, не желая того, спровоцировал. –Да уж, веревка хороша длинная, а речь короткая. Суровому рыцарю плаща и кинжала должна быть свойственна афористичность и мрачная ирония, – первым отреагировал Петр, – А философическая многословность – это другие жанры, для других цехов. Шучу, шучу… О, Катя… В комнату в этот момент вошла высокая статная девушка, обладательница заметных женских форм, рельефно и туго обтянутых материей летней брючной пары, но главное внимание привлекали не эти формы, а выразительные и влажные черные глаза на крупном, но с тонкими чертами лице. –Добрый вечер, – поздоровалась она со всеми. – С приездом, – подошла она к Фигнеру, по деловому поцеловав его в щеку. – Мама сказала, чтобы через десять минут мы проходили в столовую. Сегодня она все делала собственноручно —целый вечер провела на кухне. – Тогда у нас всего десять минут, чтобы закончить этот неожиданный разговор, – сказал Александр. – Мама Кати страсть как не любит эти разговоры. А вам, Нина Ивановна, уж извините, придется потерпеть немного. – Я хоть и не знаю, о чем вы тут болтали раньше, но публичные разговоры судя по всему об «этом» я тоже не люблю, – видимо, чтобы смягчить категоричность сказанного, Катя говорила с падающей интонацией, почти полушепотом произнося последнее слово и протягивая последние гласные. – Вот, вот. Прекрасная иллюстрация к моему предыдущему утверждению, – продолжил Александр. – Временами можно подумать, что мы действительно живем в XIX веке, и любовь, как и тогда, штука высокодуховная и волнующая, а секс необходим только для продолжения рода. Тогда в чистом и неприкрытом виде секс вылезал как нечто непристойное только в кишащих людской массой больших городах. Там же, где плотность населения была равномерна и невелика, торжествовала добродетель. – Конечно, конечно. Поддержу. – вставил Петр. – Смешно говорить об эротике, как о предмете легального интереса применительно к норвежскому хутору или австрийскому католическому городку тех времен, но у нас всё-таки не совсем так. Пусть плотность населения у нас тоже не велика и регулируется, эротику – в отличие от тех бюргеров – мы знаем и любим. – В основном, в культурном, Петр, смысле, или если умнее выражаться в культурологическом и эстетическом смысле. Но не в сексуальном. У нас не принято заниматься и любоваться просто сексом из-за секса. В принципе, мы такие же ханжи, как и те европейские обыватели. То отношение к сексу, о котором я говорю, появилось в западном мире в XX веке, а он у нас нынче не в моде… – Ну, хватит, Саша – попыталась прервать его Катя. – Можно подумать, – она запнулась, – можно подумать тебе чего-то не хватает. – Да я не о себе, – не дал ей договорить Фигнер, не обращавший уже ни на что внимание, – я о нас всех: мы – ханжи, мы – бюргеры, в отрицательном смысле этого слова. Где среди нас, наших знакомых, еретики от секса?? Эти гомосексуалы, трансвеститы, идейные свингеры, всякие уклонисты от здоровой нормы. Где? Их нет. И слава богу, скажете вы. – Ну, почему же, – встрял Петр, – Наверняка в городских кварталах миллионнников Индии и Африки они есть. В какой-нибудь там Калькутте или Киншасе. В общем, бросаю свою химию и переселяюсь, скажем, в Солсбери – Киншаса, наверно, будет перебором. Поищу новых раздражителей. Так сказать, бегство от рутины и нормы. Но извращенцем быть все равно не хочу. – Какие глупости у вас в головах, – отреагировала, наконец, Нина Ивановна. – Эротика это хорошо, никто не спорит, но здоровая норма это естественно, и потому правильно и здоро?во. Надо сказать, что у солировавшего во время этой беседы Александра Фигнера довольно страстно высказанные им сентенции были для него самого умозрительными. По роду своей работы ему иногда приходилось испытывать и вступать в неизвестность, и ощущать, что он временами пусть и безопасно, но рискует. Этим его тяга к неизвестному и запретному более чем удовлетворялась, и в частной жизни он был правильным и достаточно скучным однолюбом. В его любимом девятнадцатом веке таких персонажей любил описывать Чехов, в двадцатом его тогдашний протагонист послушно плыл по течению, с авоськой в руках после работы надрываясь в защите нехитрого материального благосостояния своего домашнего мирка, в начале двадцать первого века он мог бы быть средней руки топ менеджером, культивируя спортивный образ жизни, крепкое мускулистое тело и занятия модным и в меру опасным экстримом. В общем, образованность, интеллект, трудолюбие, добродетель и конформизм. Все в меру. Даже впечатление от этой характеристики не должно быть слишком явным и однозначным – в меру, в меру. И всё-таки работа у него была, так скажем – не всегда мирная. Зная же хоть немного характер, привычки и образ жизни Петра (и несмотря на его абсолютно мирный род занятий), сказать нечто похожее в его адрес было бы подобным включению абсолютно истинного, бесспорного факта в утверждение абсурдное и ложное, не меняющее своей ложности от композиции его с чем-то очевидным – например, все равно что сказать: мыльный пузырь кругл, красив, блестящ и долговечен. Петр был нервной и желчной натурой. И его вальяжный бас и занятия химией – как радужная глянцевость мыльного пузыря не влияет на срок его жизни – не могли отменить этой нервности и желчности. Его быстрые, маленькие, глубоко запавшие относительно мощной переносицы глаза живо смотрели на окружающий мир. Работа его состояла исключительно в напряжении мозга, в умозрениях, что совсем не способствовало разрядке его желчной энергичности. Возможно, по причине этого у него не складывались длительные и спокойные отношения с женщинами, и таким образом, привычная всем, размеренная частная жизнь была не его уделом. Это в свою очередь по минимуму не смягчало его нервности, замыкая круг. Впрочем, для большинства он был, что называется, добрый малый и веселый товарищ. – Вы мудрая женщина, Нина Ивановна, – серьезно сказал Фигнер. – А, ты зря ерничаешь, – разоблачила его Катерина. – Многие правильные вещи звучат скучно и даже плоско, и человечество заплатило дорогую цену, когда массово и в модных увлечениях ожидало перемен и обновления… – Что-то всё очень серьезно. Сбились на патетику. Может, вернемся к радостям жизни, столовая рядом – есть небольшая надежда добраться до обеда без обновлений, – со смехом, не оставлявшим шанса глубокомысленностям, сказал Петр. Компания потянулась с веранды, только Катерина чего-то тянула, и не двигаясь с места, стояла с немного надменным лицом, сложив руки за спиной и рассматривая лужайку за стеклом. Катерина была умна и образованна, и к тому же красива благородной породистой красотой, заключавшейся не столько в удачном сочетании физиономических пропорций лица, сколько в проявляемой в ее облике какой-то насыщенной, ей передавшейся духовной работы многих поколений, в немного холодном, но естественном аристократизме. Такие разговоры она действительно не любила, и они ее тревожили. Она хоть и не изучала специально истории нравов, но немного представляла себе, о чем именно шла речь. И что-то смутное, что-то к чему она была рада отнестись пренебрежительно, но почему-то в своей скрытой, самой заветной сердцевине, неудержимо ее притягивающее, готово было проникнуть в ее сознание. Она была похожа на глубокий, спокойный, полный своей жизни водоем с нижней стороны плотины, с давно закрытыми и неиспользуемыми с незапамятных времен шлюзами – но когда-нибудь чьи-то неосторожные руки расшевелят проржавевшие запоры, и лавина воды с другой, верхней стороны плотины хлынет водопадом, низвергнется и взобьет спокойную гладь на стороне нижней, изменив прежний порядок и внутреннюю жизнь этого водоема, не меняя в целом его прежней глубины и береговых очертаний. 2. Усадьба, столовая Столовая представляла собой большую, просторную, но не очень светлую – вследствие обилия стоявшей по периметру стен деревянной мебели, комнату. Посередине её располагался вытянутый стол с раздвинутыми в беспорядке стульями. В дальней части комнаты торопливо и как-то бестолково распоряжалась пожилая, немного растрепанная женщина. – Ниночка, рассаживайтесь пока, – обратилась она не здороваясь к Нине Ивановне. – Растеряла всю сноровку. Приготовить приготовила, а вот накрыть без имитиков не успела. Имитиками Александра Петровна, мама Александра Фигнера, ласково называла рабочие имитации служилого персонала, которые исполняли различные, в том числе и по домашнему хозяйству, работы, и условно и ходульно – как полупрозрачные объемные картинки – имитировали человеческий образ в соответствующем функциональном обличье с ростом примерно в 2/3 от нормального человеческого. Что-то вроде того, что в прошлом веке называли роботами. – Саша, – сказала она сыну, – еще минут пять не дай гостям скучать. – Да мы не скучали. Наоборот, всё так смешно, потому что всё так серьезно. Мы как имиты – в разговорах и в манерах имитируем. Получается хоть и искренне, но так же условно. Пытаемся стать чеховскими персонажами. А почему они, эти чеховские персонажи так общались, так разговаривали, так жили – откуда мы знаем? У нас другой порядок и другая суть вещей… – Да прекрати ж ты, наконец. Кто с тобой спорит. Серъезничаешь (Петр хотел сказать «умничаешь», но сдержался) Давайте поболтаем о чем-нибудь обыденном и менее философском. Хотя, – продолжал он, шутливо понижая голос, – разговор о неправедных утехах я с удовольствием бы возобновил. – Ладно, ладно. Слушайте, Петя, Катя, – сказал Фигнер, завидев появившуюся Катерину, – У нас в конторе завязывается новая кампания. Объявили очередной рекрутский набор. Но условия суровые. Жесткий отбор на устойчивость психики. Отсеивают много. Слишком умных не берут – я не шучу. Но и рядовых космических рейнджеров тоже не хотят. – То есть ищут таких, чтоб не дурак был, но и мозги имел бы не слишком сложные. Чтоб головой не сдвинуться, и притом еще и охотника к приключениям… Саша, не обижайся, но так это же ты. – Я уже думал, – ничуть не обидевшись отреагировал Фигнер, – с Катей вот не хочу расставаться, – с улыбкой закончил он. Катерина в ответ добродушно усмехнулась. В комнате наконец-то воцарилась веселая подтрунивающая атмосфера, та, которая возникает в компаниях давно друг друга знающих и получающих удовольствие от взаимного общения людей. Действуя друг на друга как взаимный катализатор, каждый готов был подхватывать и раздувать перебегающую и порхающую искру ироничного веселья и вытащить на свет божий какую-нибудь занятную историю, в иное время и ином изложении не давшей бы, быть может, повод к острословию. Вдруг, около двери на веранду, раздался мягкий шелестящий хлопок и взгляды присутствующих непроизвольно заискали источник звука : – Ой, ой, ой… Смотрите, шляпа… Александр, твоя шляпа, – первой голосом отреагировала Нина Ивановна. Все уже заметили в дверном проеме лежащую на полу светло-бежевую, фетровую, по старой моде шляпу, которой щеголял Фигнер. Вдруг шляпа приподнялась сама собой сантиметра на три от пола, по её нижнему краю откуда ни возьмись образовался круг кривых, узловатых и мускулистых, похожих на обломки веточек яблони, ножек, которые быстро-быстро замельтешив, преодолев ковер посередине комнаты, стремительно понесли свой панцирь по направлению к Кате. Молчание в комнате за секунду поднялось до самой высокой, предельной беззвучной стадии всеобщей неподвижности и сразу обвалилось одновременным шумом и шелестом задвигавшихся тел и выдыхаемых звуков. – Катя, Катя, хватай имущество – убежит. Будешь как Федора в «Федорином горе» – без тарелок и утюгов…, – насмешливо говорил Петр. Шляпа подбежала и уткнулась в тонкие кости Катиных ног. Катя схватила шляпу, приподняла ее кверху, и удивительные ножки быстро, веером начали отваливаться в воздухе, засыхая и скукоживаясь на лету… – Ну, дети, прямо дети. Петр, ты что ли забавляешься, больше некому, – сказала Нина Петровна. – Не всё же вам о судьбах цивилизации, порадуйтесь чему-нибудь простому – как в старом цирке, – не скрывал особо удовольствия Петр. Имиты, наконец, накрыли стол. Принесли вино, и вечер окончательно сдвинулся в сторону дружного застолья. Даже Александра Петровна, мать Фигнера, поначалу немного уставшая и озабоченная, поддалась общему, подогретому вином, веселью, и выдала пару историй – несколько двусмысленных, позволительных как воспоминания для тех, кто ушел на покой, но провокационных для тех, кто еще не догадывался, что такой покой когда-нибудь да наступит. Трапезу закончили. Имиты бесшумно и неприметно убрали большой стол, ушел большой общий свет, вместо него зажглись несколько мягких абажуров, зазвучала музыка. Вечер катился дальше. – Петя, пригласи Катю танцевать. Что она, как мусульманка, всё с мужем да с мужем. А я набьюсь в партнерши к Саше – пусть только попробует отказать, – не давала завянуть вечеринке Нина Ивановна, бывшая, видимо, в непонятно насколько отдаленные молодые годы веселой любительницей разных компаний. Свет абажуров стал еще глуше, музыка стилизованной под эпоху фетровых шляп и парусиновых туфель.. Александр Фигнер, не спеша и умело кружа Нину Ивановну в танце, вежливо и весело разговаривал с ней о чем-то, вторая же пара танцевала молча, медленно и как-то слитно. Петр под влиянием винных паров, не думая и не оглядываясь поначалу, отключив голову, весь отдался ощущению гибкости и одаренности тела Кати. Катя же, вдруг, внутренне замирая, как будто в черном омуте, с запретным и каким-то непреодолимым напряжением ощущала касания и, нельзя сказать, чтобы объятия – но давление пальцев, ладоней, горячих мышц под горячей кожей чужого, неведомого и притягивающего к себе мужчины. Они молчали, еле двигаясь в танце, и наслаждались волнами взаимной энергии, проникающей от одного внутрь другого. Когда музыка танца наконец кончилась, они словно испугавшись окружающих, принужденно многословно и немного громко заговорили друг с другом. Снова зазвучала музыка, прошло какое-то время, они были вынуждены абсолютно синхронно – не по внешнему времени, а по внутреннему состоянию – отбыть номер со своими законными партнерами, она с мужем, он с Ниной Ивановной, и внутренне замирая, вновь дали себе возможность коснуться друг друга. Катерина, не давала себе возможности задуматься о чем-либо, боясь вспугнуть и рассеять те чары, которые она, по сути взрослая женщина, впервые уловила и ощутила. До этого, несмотря на первую любовь, замужество, первый секс, всё было гармонично и спокойно, всё было выстроено. Сейчас же, несмотря на всю банальность ситуации, она ощутила подарок природы, осознала, что это есть, и ей это тоже дано. Это ощущение наполняло ее, и ее даже не очень интересовало, кто конкретно является источником этого состояния. Она была на вершине горы, о которой только слышала, а сейчас могла сказать: «Да, и я там тоже была» Петр же был циничен в своем поведении – вино просто позволяло ему не думать об его отношениях с Александром и целиком сосредоточиться и получать самое глубокое, самое ценное и самое (как он знал по своему мужскому опыту) преходящее волнение и наслаждение, возникающее при зарождении влюбленности или любви. Волшебство музыки, приглушенного света и того, что они с Катериной давали друг, превращали его в Фауста, готового воскликнуть: «Остановись, мгновенье!» И мгновенье остановилось, но совсем не для этого. Вечер был вскоре закончен, и все разошлись. Оказавшийся в одиночестве своей спальни, Петр как-то сразу совершил моральный, а точнее сказать, по общепринятым меркам аморальный выбор, и горячечно обдумывал и вспоминал то, что почувствовал от Кати. Его сознание и мысли были направлены не на то, как преодолеть, а на то, как достичь. Его товарищ Фигнер почему-то превратился для него в абстракцию, и как абстракция, или как имит, не вызывал у него чувств, угрызений и глубоких эмоций. То же, что творилось в последующие часы с Катей было драматичней, но одновременно и проще. Привычная будничная обстановка, распорядок и общение с мужем быстро развеяли незнакомый дурман и в первое время ей овладели обида и раздражение на себя, и испуг от того, что происшедшее было явным для всех и прежде всего для мужа. Но это лишь в первое время… 3. Утро Ранним утром следующего дня, не дожидаясь окончательного пробуждения всех гостей и домочадцев усадьбы, Александр и Катя водрузили себя в заложенную любимую свою бричку, и не спеша покатили по прохладной лесной дороге к ближайшей станции перемещения. Фигнер торопился быстрей попасть на службу, и не видел для себя повода и причины вспоминать и переживать вчерашний вечер. Напротив, Катя была в испуге от вчерашнего и от себя самой вчерашней, и с усилием пыталась вести себя с мужем естественно. Лошадь шла легкой рысцой по освещенной утренним солнцем, пятнистой от тени листвы аллее, и со стороны всё выглядело, как на идиллической, тиражированной исторической зарисовке, но персонажи этой идиллии не чувствовали себя такими и были заняты своими, далекими от идиллии, мыслями. Фигнер был поглощен предстоящим важным рабочим днем, а Катя надумала беседой вернуть прежнее непринужденное общение с мужем и попробовала завязать разговор : – Ты знаешь, вот вы вчера всё рассуждали о том, что мы воспроизводим быт чеховского века, а сейчас, когда ты принимал поводья от имита и мы покатили к нашим кованым воротам, я подумала, что мы себе льстим – мы похожи не на чеховских интеллигентов, а на образованных плантаторов южных штатов Америки до отмены рабства… У тебя никогда не возникало чувство вины или неловкости, когда ты пользуешься услугами наших безотказных имитов? Ведь по сути это те же рабы, а мы те же рабовладельцы. Кто-то когда-то очень необдуманно решил придать имитам пусть и условный, но человеческий облик. – Может, дорогая, ты чуть и права, – рассеянно отвечал Фигнер, – но это все-таки больше от самоедства и, прости, безделья. Имиты это просто примитивные прикладные программы, снабженные механикой и облаченные в очень условную, имитирующую человеческий облик объемную оболочку. Эмоционально с этим приемом, наверно, можно поспорить, но такова уж сложившаяся традиция. Я не думаю, что было бы лучше, если бы вместо имитов, у нас в быту были бы – как описывали архаичные фантасты роботов – металлопластиковые болванки. – Всё равно, они похожи на людей, и они могут говорить, и они бесправны! Как задумаешься, так это ужасно! – Это примитивные компьютерные машинки, Катя. Люди с незапамятных времен боялись бунта машинного сознания, и моральных проблем, связанных с искусственным интеллектом, – говорил Александр немного монотонно и растянуто. – Им всегда казалось, что определенный уровень развития искусственного интеллекта пробудет и его духовное сознание. И уж сколько было на эту тему апокалиптических предвидений. – Фигнер помолчал несколько секунд… – Ну, и не случайно мы, люди, подстраховались: везде, включая безалаберную Африку, законодательно приняли ограничения сложности служебных программ имитов. Имит – это конкретный бездуховный функциональный прибор. Правда, умный. – Вот, вот. Сам сказал – умный. И еще похожий на человека. Ты же поклонник де Шардена – всё, даже камень имеет обратную духовную изнанку. Помнишь Кестлеров, архитекторов из Нюрнберга, у них в этом Нюрнберге народ массово отказывается от имитов и переходит на самообслуживание… – Ха. Гримасы истории. Если вспомнить, что Нюрнберг был столицей нацистов. Я всегда вспоминаю, когда слышу такие разговоры байку про Льва Толстого: в присутствии какого-то гостя он прихлопнул на лбу комара, на что гость отреагировал: «А как же не убий, Лев Николаевич, непротивление и т.п.». На что мудрый Толстой ответил: «Дорогой мой, нельзя жить так подробно.» Может, архитекторам удобно и позволительно с их ритмом жизни и работы обслуживать себя самим, а у меня, хоть и …й век на дворе, всё слишком жестко. К слову, мы бы выродились без этой жесткости и без борьбы. Голова у меня болит о конкретных вещах. За этой многословной беседой бричка проехала лес, миновала старый каменный мост через реку, и подъехала к высокой, метров тридцать высотой, стеклянной башне. То, чего Катя хотела, заведя этот разговор, она достигла – вновь почувствовала себя естественной и близкой в общении с мужем. Но Александр вдруг добавил: – Кстати, ты вчера смеялась не меньше всех и не задумывалась при этом о наличии духовных начатков у биохимической игрушки Петра. Упоминание имени Петра тут же сломало выстроенную было Катей минутную гармонию, и она предпочла не продолжать разговор, тем более, что станция перемещения возвышалась своими отливающими голубыми стеклами уже прямо перед ними. Станция перемещения представляла собой широкую и достаточно высокую стеклянную башню, верхняя половина которой испускала в разных направлениях с десятка полтора тонких по сравнению с самой башней стеклянных щупальцев, протянувшихся над окрестными лесами, терявшихся на горизонте, и в синеве дальнего неба похожих на старинные провода передачи электрического тока. Вблизи же эти трубы, или как повсеместно обзывали их прижившимся англосакским прозванием – тьюбы (тьюб №1, тьюб №2 и т.п.) переливались под разными углами отраженным светом дня, блестя на солнце бесчисленными и ровными стеклянными квадратами. В местностях с небольшой плотностью населения, где не было больших городов, или, по крайней мере, вплоть до окрестностей таких городов, такой тип станций перемещения был основным. Парадоксальным образом такие тьюбы и станции перемещения воплощали в себе забытый в век современных технологий принцип пневматической почты, применявшейся еще в начале ХХ века в больших городах Америки, и являвшейся одной из вершин гидравлических технологий. Как по тем – пролегавшим в недрах городов – пневматическим трубам, доставлялись письма и легкие бандероли, так и здесь – по избранным тьюбам, от станции к станции, летели со скоростями, зависящими от расстояния между станциями капсулы с пассажирами. Размеры капсул отличались по вместимости от индивидуальных до способных вместить большое африканское семейство. Тупиковые станции испускали пять-шесть тьюбов, срединные до двадцати – не больше, так как влиятельные ревнители сельских пасторалей внимательно следили за чистотой общего неба на горизонте с тем, чтобы этот небесный занавес излишне не засорялся линиями и не был бы похож на изрисованный лист нотной тетради. Разумеется, в больших городах, находившихся на обочине социального благополучия, из-за скученности, такой тип станций перемещения широко применяться не мог, и для тьюбов использовались старые коммуникации древних метрополитенов и наземных электрических дорог. Никто, конечно, не отменял и быстрое сообщение по воздуху, особенно там, где требовалось преодолевать морские пространства. Как ни странно, технические возможности не повлияли в корне на желание человека заниматься работой в очном общении, и ежедневно тысячи и тысячи людей встречались, что-то обсуждали, решали и производили какие-то согласованные между собой действия, дыша одним воздухом общих помещений. Вот и сейчас Александр торопился в свое европейское отделение, прокручивая в голове вопросы, которые собирался лично обсудить со своим руководителем. У Кати в отличие от мужа не было ни необходимости, ни потребности ехать в публичное место. Но и оставаться наедине с Петром, она – не признаваясь себе в этом – боялась, и использовала как маскирующее средство их заведенный недельный распорядок. Согласно этому распорядку их пути должны были разойтись через несколько минут в станции перемещения. Бричка въехала под высокие своды башни и остановилась. Фигнер подозвал свободного имита и попросил определить лошадей до вечера. Первый этаж станции перемещения представлял собой открытое со всех сторон для въезда с улицы помещение с высокими романскими сводами, куда прибывали на своих повозках, велосипедах, мобилях, бордах или просто пешком будущие пассажиры. Оставив свой транспорт на попечение имитов, пассажиры проходили в центр зала, где тянулась и уходила далеко вверх, прямо в чрево башни, лифтовая шахта. В зависимости от нужного пассажиру направления лифты доставляли его на определенный уровень, где он, заказав поездку, занимал свое место в нужной капсуле. На сельских станциях никогда не бывало особенно многолюдно, а сегодня утром станция выглядела совсем пустынной. Не смея разговаривать, будто стесняясь того, что каждое их слово в молчаливом и пустом пространстве башни будет одиноким и слишком веским, в тишине, нарушаемой только звуком своих же шагов, Фигнер и Катя подошли к лифту. Фигнеру надо было на третий уровень, Кате еще на четыре уровня выше. Что-то натянутое, не нарушаемое привычным набором фраз – ничего не значащих, но необходимых как касания друг друга близких людей – было в их немом расставании: Катя молча подставила щеку, Фигнер коснулся ее губами и пробормотал: «До встречи». Выйдя из лифта, Фигнер не оглянулся, и быстрым шагом двинулся к своей стойке. Катя уезжала куда-то дальше. Погрузившись в кресло капсулы, Фигнер почему-то невесело постарался сосредоточиться на предстоящем. Минут через двадцать его капсулу засосет башня перемещения в австрийской Каринтии, где он проделает окончательный путь в орлиное гнездо католической Австрии – старый и когда-то неприступный замок Остервицеров. Семьсот лет эта крепость служила форпостом южных границ христианской немецкой империи, затем триста лет была резиденцией аристократии и музеем, и когда утвердившееся «Общество Новых Иезуитов» искало себе штаб-квартиру, оно не нашло в Европе ничего более символического, торжественного и подходящего по духу, чем этот замковый комплекс с четырнадцатью кольцами стен, укрепленными воротами и суровой цитаделью. Руководство Ордена в свое время вынашивало планы разместиться в старом архиепископском замке Зальцбурга – истинной столице немецких католических земель, но это было бы слишком навязчиво, слишком навиду, слишком ущемляло бы музейную и музыкальную публику. Остервиц стоял же вдали от проторенных туристских маршрутов, и устроил почти всех… 4. Остервиц – Доброе утро, Саша, доброе утро, – на чистом русском языке приветствовал Фигнера потомственный австрияк Гуго Клеменц. – Зайдешь ко мне на разговор? Ты же за этим, я так понимаю, приехал? Гуго был в чине капитана Ордена, и несмотря на свое западное происхождение, возглавлял его Восточноевропейское отделение и был непосредственным начальником Фигнера. – Да, ты прав как всегда. Только можно минут через пятнадцать – пройдусь по замку, вдохновлюсь, соберусь с мыслями… – Ну-ну, конечно. Прогуляйся, проникнись, – мотнул своей лысой головой Гуго. – Только не слишком, не переборщи – начало рабочего дня, лирические настроения оставь на вечер. Фигнер вышел из кабинета Клеменца и неспеша пошел по графским покоям : «Католицизм, православие, ислам, иудаизм… Еще сто пятьдесят лет назад это были различные и отдельные сосуды, наполненные своими горячими, не желающими и не способными ни с чем смешиваться средами. А теперь мы имеем один котел, в котором согласно законам гидравлики возмущение и изменение состояния жидкости в одном месте сосуда гармонично и непрерывно передается по всему объему этого котла, до самого дальнего и укромного его закоулка. И это прежде всего наша заслуга… и наша работа следить за этим варевом. Никто давно не обижается, что мы присвоили себе наше имя и прозвали себя новыми иезуитами. Потому что в философии тех иезуитов, промодулированной современными ценностями – суть нашей работы. Как шутит наш генерал Ордена на ежегодных собраниях: «Шпионы всех стран – соединяйтесь»… Мы, конечно, должны быть грубой силой. Но, главное, мы должны быть настолько умнее окружающих, чтобы мочь быть циничными и расчетливыми, выдавая себя за просто грубую силу. Именно в этом мы иезуиты. Именно это помогает нам не оставлять скучную обязанность пастухов в дряхлеющем земном мире и бросать вызов за его пределами, прорываясь в иные миры. К черту усадьбу и Чехова. Сдать докторам психопатов и сумасшедших, угрожающих общественной безопасности. Призраки Кортеса и Лопе де Агирре будоражат мне кровь. Хватит гармонии и покоя. Я хочу опасности и неизвестного…", – так накручивал себя Фигнер, вдохновленный атмосферой средневекового замка и приготовляясь к важному разговору с начальством. 5. Клеменц Кабинет Гуго Клеменца был обставлен нарочито мрачно. Никто из офицеров, да и обычных технических специалистов, давно уже не разбирался в тонкостях европейских интерьерных стилей, но умение стилизации все еще оставалось. Клеменц оборудовал свой кабинет с мрачной иронией: преувеличивая и подчеркивая то, как мог бы представить себе зловещий кабинет главы секретной службы в каком-нибудь художественном описании обыкновенный обыватель. Для приемов и совещаний в своем кабинете Гуго издевающе облачался в серый с отливом тугой костюм, верхнюю часть которого составлял не обычный пиджак, а чиновный сюртук ХIХ века с воротничком-стойкой, на котором серебряными нитями были вышиты эсесовские молнии. В этом одеянии Гуго со своим лысым черепом и торчащими, остроконечными, как у летучей мыши, ушами, напоминал – когда он привставал из своего огромного кресла на фоне горящего камина – персонажа черно-белых готических фильмов немецких экзистенциалистов. За эту театральность высшее руководство Ордена (втайне завидуя – потому что не могло позволить себе такой роскоши самоиронии и самолюбования) недолюбливало Клеменца; те же, кто был ему ровней, аплодировали – поскольку Гуго, в обычной жизни обыкновенный спортивный плейбой, первый, а значит, и единственный (так как никто не хотел бы унижаться плагиаторством) застолбил такой стиль. При этом – хотя и примитивно до смешного – но в этом была утрированная, перекошенная, но суть их организации. – Итак, для чего ты прибыл в нашу штаб-квартиру? Не для того же, чтоб пропитаться средневековым духом и выдохнуть опостылевшую усадебную гармонию? —ироническим, шутейным тоном показал Гуго Александру, как он читает своего подчиненного. – Гуго, ты, как всегда, как и положено старшему брату и наставнику, видишь все истинные намерения и помыслы,. – в тон ему ответил Фигнер. – А если серьезно. Ты прослышал о начале набора для внешней работы? – Да, по слухам… Где-то, вне Земли… что-то затевается… не совсем стандартное. – Верно. Но формулируй точнее. Ты же офицер Ордена. Четкость и циничность. Ведь речь идет о разумном обитаемом мире – там мы ничего затевать не можем. Даже если нам бы позволили. Просто из соображений фундаментальной безопасности. Но в остальном контекст правильный. Речь не идет о подготовке площадки для старателей, геологов и энергетиков. Никакого защитного купола. И коммандос в чистом виде не нужны тоже. Всё это знакомо, и было бы проще. – Но у тебя есть полномочия ставить в известность офицеров моего ранга? – осторожно поинтересовался Фигнер. – Твоего ранга – да, – ответил Клеменц. – И больше того, у меня есть полномочия выбирать кого ставить в известность, а кому отказать в информации. Но ты сам понимаешь, вся эта прелюдия была бы невозможной, если бы я уже не решил тебя проинформировать и озадачить, – делово и сухо заключил Гуго. – Господин капитан, я внимательно слушаю. – Не пережимай с субординацией и официальностью, – подправил Фигнера Клеменц. – До конкретных приказов еще как до последней обнаруженной планеты с атмосферой… Гуго примолк, оперся локтями в свой черный стол и скользящим взглядом окинул Фигнера: – Сколько я тебя знаю, тебя нельзя назвать профессиональным интеллектуалом… – Спасибо. Это хорошо или плохо? – Это хорошо. Потому что твоя психика не должна подвергаться внутреннему раздражению. И у тебя есть спецподготовка, чтобы сделать свою работу и прагматично зафиксировать то, что мы хотим узнать и понять. В этом есть логика и правда жизни: нам нужны люди, которые понятно, без своих философских умозрений и этических затруднений, донесли бы до нас то, что мы хотели бы как раз отвлеченно и философски осознать. С этой стороны мы с мирозданием еще не сталкивались. Гуго примолк, задумавшись. Встал из-за кресла и принялся мерить шагами свой кабинет, Александр продолжал сидеть напротив стола. Это было естественное и потому самое явное выражение существующей между ними иерархии. Отсутствие формы, знаков различия, тон и интонации беседы затруднили бы постороннему зрителю определение здесь старшего, но вековая традиция этикета садиться и вставать по приглашению старшего по чину, оставалась. Фигнер продолжал сидеть и вынужден был то и дело смотреть в спину своего начальника. А он тем временем подошел к окну, открыл створку и посмотрел в небо : – Я хорошо знаю русский язык, без ложной скромности, ведь так? – По крайней мере, лучше, чем я твой немецкий, – ответил Фигнер. –Да… Вот я подошел к окну. Окно – средний род, единственное число. Сквозь стекло – средний род, единственное число – я смотрю в небо, опять средний род. В небе светит солнце – тоже средний род. А вот сейчас его закроет не туча, нет. Обыкновенное облако. Снова средний род, единственное число. Язык я знаю хорошо. Но никогда не понимал и не пойму смысла вашего родообразования. Ну, хорошо: солнце, небо, пусть облако – общие отвлеченные понятия или явления природы, можно и туда и сюда – отсюда средний род. Но почему средний род конкретный предмет – окно; конкретный материал —стекло; конкретно воняющее, наконец, говно. У нас, у немцев тоже есть средний род, но там понятней… – В большинстве языков вообще нет среднего рода – в английском, латинских, – вставил, не понимающий куда ведет это лингвистическое отступление, Фигнер. – Да, да… —рассеянно согласился Клеменц. – А в венгерском и татарском вообще нет родов имен существительных, да и в том же английском у неодушевленных, – озарило Фигнера, о чем он тут же пожалел – Клеменц подозрительно покосился на него – не слишком ли он умничает. – Да, действительно. Ну, продолжим. С третьего бока. Обрати внимание – это не оговорка. Я знаю, что боков по-русски может быть только два. Ты любишь порыбачить, я знаю. А знаешь ли ты, что морской собрат главной добычи в твоих усадебных озерах, окунь, морской окунь – гермафродит. Кем-чем являются и некоторые другие представители земной фауны. А гермафродит это тот, кто совмещает мужское и женское начала… И всё равно это не то, – вздохнул Клеменц. Повисла пауза. – Наш мир, – снова начал Гуго, – я имею в виду органический мир, делится на две половины, различные, но единые: живой мир на Земле зародился в двоичной системе отсчета, так уж повелось от начала. Простейшая клетка размножается простейшим и минимальным способом: удвоением в результате деления себя самой пополам. Отсюда двоичная система организации живого. Когда эти две половины вступают во взаимодействие мы получаем то, что имеем: наш мир, кажущийся нам таким органичным и сложным. Простой комбинации мужской и женской хромосомы, плюса и минуса, включенной в более сложные комбинации из этих же кирпичиков, в комбинации комбинаций, и т. д. оказывается достаточно для построения нашего органического мироздания, как говорили китайцы: два начала – янь и инь. А что, если этих равноправных начал не два, а три? Насколько порядков возрастает тогда вариативность построения. Получается, что есть еще одно измерение живого мира. Мы живем только в двух, на плоскости – на плоском листе. И вот этот лист кому-то надо проткнуть, чтобы посмотреть в дырочку: а как там? Кто-то должен быть эмиссаром от наших двух третей там, где прорастают друг в друга все три трети, образуя какое-то целое… Заслушался? —остановился Гуго. – Грандиозно. Извини за пафос, —отреагировал Фигнер. – Да. Но видишь, это всё философия. А нам бы для начала простых фактов. Систему мер и весов. – Интересно, как там выглядела бы история Ромео и Джульетты, – Фигнер попытался приземлить разговор, почувствовав желание Клеменца сойти с философских вершин. – Шутишь, а не понимаешь, забыл, где находишься. Южный форпост христианского католического мира. Можно сказать, колыбель и бастион… А что станет с христианской доктриной о трех началах (я о святом духе) … Впрочем, об этом – как бы дальше ни сложилось – я официально прошу тебя забыть, не думать и не пытаться вспоминать. Мы не случайно хотим взять контакты с этим миром под свою юрисдикцию… Так вот. – закончил Гуго. – Я так понимаю, что раз ты посвятил мне это миниэссе, то у тебя есть предложение, а у меня для приличия есть время на раздумье? – спросил Александр, наконец, вставая, и. понимая, что разговор подходит к концу. – Правильно, молодец. Конечно, для приличия есть. Хотя, если откажешься и упрешься – что ж, возвращайся к своим лужайкам. Искомый пункт находится в созвездии ………… Корабль будет готовиться около двух месяцев. За это время надо и нам проделать кое-какую работу и подготовиться. Несмотря на обозначенный конец беседы, Фигнер покинул кабинет Гуго еще минут через десять, которые прошли в кратких инструкциях на ближайшее время – так, как будто бы дело было уже решено. Выйдя из кабинета и спустившись по главной лестнице графской резиденции и цитадели, Фигнер вышел из тени здания и остановился на залитой солнцем булыжной мостовой первого внутреннего двора. Перед ним вправо и влево тянулась последняя – самая внутренняя из четырнадцати крепостных стен, окружавших цитадель. Ворота этой стены, с графских времен прозванных Стражницкими, с двух сторон украшал каменный барельеф с девизом новых иезуитов, утвердивишихся здесь около ….. лет назад. Надпись на латыни перефразировала (и переосмысливала) приписываемый основателю первого древнего ордена святому Игнатию принцип: «Наша цель оправдывает средства, потому что наши средства достойны цели.» Фигнер дошел до пристроенной к стене лестнице, и наслаждаясь после сумерек внутренних покоев горячим солнцем, жмурясь в голубое горное небо, не спеша поднялся на стену. Оттуда перед ним открылся знакомый вид: сначала сверху вниз замок опоясывали тринадцать оставшихся крепостных колец стен с их громоздкими и тяжеловесными Прапорщицкими, Капитанскими и бог весть знает еще какими воротами, а дальше, еще ниже, тянулась почти прямо на юг зеленая холмистая равнина с врезающимися в нее горными отрогами. «… Один из немногих путей древности для толп диких венгров, славян, затем османской орды вглубь христианской Германии лежал по этой долине… И здесь отважные Остервицеры в двенадцатом веке воздвигнув замок почти пятьсот лет обороняли австрийский рубеж и свою веру. Реформация, контрреформация – им не было особого дела до внутренних распрей и жестокой внутривидовой борьбы. На границах Священной Римской Империи их раздел свой-чужой был ясен и прост, и не изменялся внутренними осложнениями. Чужой, враг – был из другой страны, иной веры, иноязычен и шел с юга. Его надо было убить, или обмануть, чтобы не быть убитому самому. Всё было жестоко, ясно и красиво. Вообще, считали ли они этих пришельцев за людей? Как мы изменились за эти пятьсот лет? Физиологически мы те же: две руки, две ноги, голова, половой инстинкт, – Фигнер отвлекся на секунду от мысли, завидев внизу в долине группу верховых всадников, черной запятой на зеленом фоне приближавшихся к замку, – вон, даже те же лошади при нас, но своих-чужих на Земле уже нет. И вот, наполненные этими мессианскими мировоззрениями мы входим в чужие миры. Гуго твердит: «Будь фактологом, ты нужен как фактолог.» А как им быть? С какой системой отсчета? Другой – кроме человеческой, пусть даже общечеловеческой – у меня несмотря ни на какую подготовку нет…. Ну, ничего. Разберемся. Или не разберемся…» 6. В усадьбе Солнце тем временем зацепилось несмотря на дневное время за самые высокие отроги гор, и в долине появились глубокие тени. «… Надо бы заехать домой», – сказал сам себе Фигнер. Но ехать домой почему-то не хотелось. И все же через сорок минут Фигнер сидел один в двухместной капсуле, уносившей его по северо-восточному тьюбу к Великой Русской равнине. Он открыл замедленный обзор проносившихся мимо сначала Альп, а затем Низких Татр, и постарался сосредоточиться и составить примерный план ближайших недель своей жизни. Для подготовки корабля, как сказал Гуго Клеменц, требовались два месяца, за это время ему было необходимо уладить свои домашние дела, съездить с инспекцией в подотчетный ему Поволжский диоцен, а затем приступить к первой – подготовительной земной – части своей миссии. Во второй, предметной половине разговора, Александр официально запросил у капитана Ордена Гуго Клеменца разрешение на выполнение миссии «Медиум» (игра в готику, латиницу и шпионский пафос была так любима Орденом в это мирное земное время, что проникала даже и в настоящие серьезные дела), и получил первые инструкции по земному этапу работы. В соответствии с ними ему предстояла поездка в африканский Солсбери, без ограничения по времени, так долго, как будет потребно для решения каких-то, пока не очень понятных на самом деле Фигнеру задач. Африканский Солсбери был одним из немногих оставшихся на земле городов многомиллионников. Общее их количество едва переваливало за три десятка, и основное их средоточие приходилось на Индию, остальную юго-восточную Азию вместе с Китаем, Африку и немного Латинскую Америку. В судьбе Солсбери характерным образом переплелись исторические перипетии нескольких последних веков. Рожденный и затем расцветший в ХХ веке, как город белых господ на черном континенте, он по жестокому закону исторического маятника был отброшен в конце того же столетия в в хаос негритюда. Потомки этих белых господ основательно потерпели и едва ли не исчезли с лица земли, покуда этот маятник не успокоился и размах его колебаний не снизился до амплитуды, щадящей жизненный уклад рядового обывателя. Но зато в результате этих перипетий Солсбери приобрел свой, отличный от других эмоциональный и притягивающий порочный дух. Его населяли несколько миллионов наследников черно-белого пассионарного надлома. А кроме этого: честолюбцы и авантюристы, аферисты и мошенники, непризнанные гении, творческие безумцы и обыкновенные сумасшедшие. Они без устали пополняли ряды коренных жителей, добавляя градуса его нерегулярности. К слову, Орден даже не имел там своего статичного диоцена, его присутствие претворяли в жизнь отдельные резиденты, по складу своего характера бывшие такими же авантюристами, что и цели их мониторинга. Их не устраивал и не мог устроить образ жизни и работы в остальной благополучной части земного шара. И вот теперь эта специфика должна была помочь. В чем помочь, задавал себе вопрос Фигнер – в понимании. Но в понимании чего? В этих думах Александр еще смотрел в замедленном обзоре на зеленые пышные горы Татр, а его капсула уже тормозила в конечной станции перемещения его маршрута. Словно по контрасту с его мыслями о городе-муравейнике ни на площадке этажа прибытия, ни внизу подле лифта он не встретил ни единой живой души. «Если Катя уже вернулась домой, то она, конечно, поехала на нашей бричке. Если так – на конной тяге не поеду. Нет настроения, возьму обычный мобиль…» Но подошедший к нему имит в ответ на его просьбу очень быстро подогнал ко входу их с Катей повозку. «Значит, Катя сегодня не вернется. Уже поздно», – опять с какой-то досадой подумал Александр. – Вы сами будете управлять? – как всегда меланхолично-вежливо спросил имит-администратор. – Нет, – неожиданно для себя решил и буркнул в ответ Фигнер. – Пришлите, пожалуйста, кучера. – Хорошо, – бесстрастно ответил тот. И через несколько минут Фигнер ехал домой, уставившись в спину кучера-имита, почему-то озабоченный, почему-то грустный, неспособный собраться с мыслями, слушая мантру жесткого цоканья копыт вперемежку с мягкими звуками налетающих на камни дороги резиновых шин. Наступал вечер. Но прошедший день был ясный и жаркий, время было еще не позднее, и ощущение дня и дневного тепла уходило лишь тогда, когда повозка въезжала в глубокую тень; на открытом же пространстве июльское солнце припекало почти по дневному, было по дневному еще ярким и создавало обманчивое впечатление разгара дня. Показалась дубовая аллея, ведущая к дому, кованые ворота, а за ними и затененные деревами белесые очертания самой усадьбы. По прежнему, будучи как будто не в настроении, Александр свалил всё на имита, заглянул для приличия – потому что не имел ни желания, ни настроения с кем-нибудь встречаться и цепляться досужим разговором – в гостиную, к своему облегчению никого там не встретил, и поднялся наверх в их с Катей комнату. Скинув туфли, Фигнер завалился на широкую кровать чуть пониже подушек у изголовья, и с наслаждением задрал ноги на спинку кровати. Никто пока не беспокоил его. Блуждающим рассеянным взглядом обвел он комнату, пока не наткнулся на свою фетровую шляпу неподалеку от себя – ту самую, что вчера волей Петра совершила забег по гостиной. Опять же бездумно, просто так, дотянулся до нее и стал теребить, накручивая шляпу вкруг пальцев ладони, подобно цирковому жонглеру, накручивающему разноцветные кольца на шесте у себя над головой. Постепенно он сосредотачивался и вспоминал вчерашний вечер, и возрождая в своей зрительной памяти вчерашние картинки, он начинал понимать, что подспудно весь день его угнетала и накладывала свою тень на все его мысли утренняя натянутость с Катей. Но от этого понимания он еще только больше расстроился. «Ладно, разберемся. Или не разберемся», – встряхнувшись, произнес он про себя свой любимый рефрен, и в это время в дверь постучали. – Да, – вскочил он. В комнату вошла мама, Александра Петровна. – Саша, Катя сообщила, чтобы ее не ждали сегодня, поэтому собирайся уже к ужину. – Не, есть совсем не хочется, жарко. Обойдусь чаепитием. – Ладно. Вы как сговорились с Петей. Он тоже отказывается от калорий. А мы с Ниной Ивановной последуем мужскому примеру. Спускайся минут через десять в гостиную. – Да. Хорошо. Как ни странно, этот пустяшный, бытовой и лаконичный – в несколько фраз – разговор пробудил его от давешней, вязкой и дремотной неуверенности: «Ну, нету и нету», – подумал он, и махнул рукою формально на Катерину, а на самом деле на все свои домашние непонятные настроения скопом. Уже в своем обычном, собранном состоянии духа он спустился в гостиную. В глубине комнаты мелькнула тень имита, а за столом в одиночестве сидел Петр. – Привет. А где же женщины приятные во всех отношениях? – поздоровался Александр. – Привет. Кати, говорят, сегодня не будет, а представительницы матриархата ушли чесать языками на террасу. – Петр заговорил нарочито весело, чтобы сохранить веселую самоуверенность и не дать даже зародиться какой бы то ни было неловкости, неловкости именно для себя. И Александр помог ему. Он не был хмур, меланхоличен, враждебен или раздражен. И он первый начал беседу, пустив ее по интересовавшему его руслу : – Понятно. Женские тайны, мужские разговоры. Слушай, расскажи мне: ты химик, вот вчера ты нам устроил аттракцион – это твоя биохимическая конструкция с моей шляпой… То есть понятно, что это биохимия, а генетика как-то у тебя присутствует, в этих твоих делах? – Да, в общем нет. Если тебя интересует генетика, ничего просветительского пересказать не смогу. Потому что сам толком не разбираюсь. Я работаю с элементами такого порядка величины, которые как правило уже готовы, и обычно нет нужды разбираться в их генетической основе. – Ну, хорошо. Вот тебе от стороннего обывателя не совсем ожиданный вопрос: если ты не вникаешь в генетическую первооснову своих биохимических конструкций, как и какой род ты им присваиваешь? В смысле – мужской, женский? – Задал вопрос, и сразу видно, что ты не просто обыватель, а русский обыватель – мыслящий на русском языке. А может, попросту прикидываешься и провоцируешь меня, – догадливо хмыкнул Петр. – А никакого. Никакого рода. Как в английском языке: у одушевленных предметов род имеют только люди (или в крайнем случае домашние песики, котики и так далее – как члены семьи). Все остальные одушевленные – животные в обобщенном смысле – рода не имеют, разумеется, если не сказано и не подразумевается сразу, что речь идет о самке или самце. А так, обобщенно – просто «it», «это». Лучше, как англичане – не задумываться на этот счет. «Опять средний род», – подумал про себя Фигнер. – Но создаете вы это нечто – живое нечто, из элементарных половинок: мужской и женской, и как я понимаю, функция продолжения рода вами не закладывается, самцов и самок не предусматривается? – Да, конечно. Но какой смысл об этом задумываться. Скажем, не задумываются же создатели служебных компьютерных программ, тех же имитов, к примеру, о том, что всё это комбинации знаков двоичной системы. – Петр пожал плечами. – Если есть понимание этого, неплохо наверно. Нет – ну, и ладно. Кстати, на заре кибернетики были попытки создания компьютеров на основе третичной системы: -1; 0; +1, со средним родом, так сказать, с твоей точки зрения. Слушай, пустое это. Язык устал. Лучше расскажи сам что-нибудь. – Да долго рассказывать не могу, не имею права. А коротко – завтра уезжаю. Сначала в Уфу на несколько дней. А затем на месяц-полтора в Солсбери, – задумчиво ответил Фигнер. – Ух, ты. Как мы вчера тебе накаркали, – то ли удивился, то ли обрадовался Петр. – Если у меня будет время, а главное, конечно, у тебя, может, свяжемся. Я приеду, сделаешь мне экскурсию по злачным местам… – Посмотрим. Поживем-увидим, – уже опять рассеянно и неохотно отозвался Фигнер. Принесли чай, и оба как-то одновременно потеряли интерес к разговору. Фигнер сосредоточенно про себя прикидывал свои дела на ближайшие дни, а Петр просто скучал. – Ладно, спокойной ночи. Я пройдусь, прогуляюсь. Попрощаюсь на ближайшее время с русским пейзажем, – встал Фигнер, и протянул Петру руку, тот ответил неплотным и безразличным рукопожатием. Александр молча вышел через боковую дверь гостиной в сад, дальней дорожкой – чтобы не попасться на глаза дамам с террасы – направился к выходу. Было еще светло, косые лучи солнца не пробивались сквозь рыхлую, зеленую массу сада, и на все краски дня здесь, в саду, словно наложили серый оптический фильтр. Фигнер не пошел к главным воротам, нашел небольшую калитку в отдалении, и пройдя еще немного среди затененных кустов и деревьев, вышел за ограду на открытое пространство. Усадьба стояла на холме. Дорожка узкой змейкой спускалась вниз, где-то там внизу пропадала из виду, затем вновь поднималась на вершину следующего склона, неожиданно ярко желтея в закатных лучах. Вдали – то ли на самом деле, то ли из-за удаления так виделось глазу – холмы и лощины сливались в плоскую линию горизонта, местами и редко нарушаемую синей, приземистой зубчатой стеной леса. Солнце совсем село. Воздух на границе земли и неба разделился вдруг на четкие горизонтальные слои. Нижний – тот, что соприкасался с самой землей – был нежно-лазоревого, закатного цвета, у своей верхней продольной границы он синел и переходил в полосу сизого, почти непрозрачного, может, от начинавшегося тумана, может, наоборот, от жаркого дневного марева, воздуха. Этот второй, более мощный и широкий слой атмосферы с высотой светлел и переходил во что-то голубое, всё более прозрачное, чтобы, наконец, отчертиться резкой границей от остального, темно-синего уже, ночного неба, того самого космического неба, которое должно было стать вскоре его целью и его путем. «Идиллия. На прощание. Наверно, через месяц-другой я буду вспоминать и тосковать. Но сейчас… скажи мне, что я буду встречать такой закат завтра, послезавтра, через неделю, месяц – я взмолюсь и запрошу перемен.» Фигнер встал с корточек, откуда он только что, по-детски задрав голову вверх, смотрел в ночное небо, прокладывая курс глазами прочь от земли, стряхнул с углов губ изжеванную травину, и повернул к дому. 7. Катя В эти же самые часы Катерина находилась всего минутах в пяти езды от дома по местному тьюбу – среди озер и холмов бывшей Речи Посполитой. Усадьба, приютившая ее, располагалась на берегу небольшого литовского озера и принадлежала одной, давно ей знакомой, литовско-русской супружеской чете. Мужа хозяйки не было дома, и две молодые женщины общались наедине. Людвига, хозяйка дома, приготовила странный ужин, главным сервировочным предметом которого была непомерная пузатая супница, где, однако, пыхтела, дышала, испускала ароматные пары не горячая литовская похлебка, а настоенная смесь горячего вина и пряностей. Обе женщины сидели рядом на диванах, поджав под себя босые ноги, и постепенно хмелели. В начале вечера Катерине не хотелось решать – возвращаться ли сегодня домой, не возвращаться, но чем дальше шла беседа, а вместе с ней длился и вечер, тем всё более само собой подразумевалось, что этот вечер будет длиться и дальше: – Что-то мне кажется, что-то у тебя, что-то не так давно произошло, – шутя погрозила пальчиком Катерине Людвига – маленькая, ярко-рыжая, короткостриженая. Она была намного старше Кати, но ее ясные блестящие глаза, миниатюрный гибкий и подвижный стан, и соответственные такому стану повадки совсем не давали повод задумываться и сравнивать их возраст. Катя молчала. – Раньше ты эти разговоры категорически пресекала, – продолжала Людвига. – Ужели так? Я тебе облегчу задачу. Потому что мне кажется, ты не прочь спросить меня то самое: изменяла ли я мужу. Не ищи деликатных слов. Да, и ты заранее знаешь ответ, только стесняешься за меня признаться, – снова продолжила монолог Людвига. – Ромик у меня умный мужчина. Мы с ним давно, очень давно, и как ни странно, до сих пор любим друг друга. Мы всё понимаем, и не произносим ненужных фраз. Мы же не свингеры какие. И даже больше – то, что у меня бывает на стороне… сразу после этого… усиливает – не любовь, конечно, это было бы слишком романтично – но физическое влечение к мужу. У него то же самое. Я это знаю. – Но как же… – наконец, отозвалась Катя, – Мне казалось, что искренность… Несовместимо… – Не знаю. Я думаю, как бы ни были близки мужчина и женщина, у каждого всё равно есть исключительно свои, оберегаемые интимные владения. Но тебя, к сожалению, это не так касается. – В смысле? Почему? – А в том смысле, что для тебя с Александром это не главный вопрос: сколько я вас наблюдала до этого, и сколько я про тебя, прежде всего, чувствовала и понимала. – И что же ты понимала и чувствовала, – с небольшой напряженной, сказанной то ли с обидой, то ли с нажимом, интонацией переспросила Катя. – А то, что ты почувствовала, видимо, не так давно. Боишься в этом даже себе самой признаться, но с кем-то хочется поделиться. А, хочется? – игриво-успокаювающе сказала Людвига, – Например, со мной. Ничего не говори, – не дала она заговорить Кате. – Тебе пока рано оформлять словами какой-то ответ – скорее всего соврешь, чтобы выглядеть приличней. А в общем, прости, – выдохнула Людвига, как будто подводя итог и завершая свой лекторский порыв, – но мне кажется, Александр просто не твой мужчина, не твой тип мужчины, не твой самец, если грубо выражаться. Он так и не разбудил тебя. Вы похожи на англиканскую чету священников – хоть и веселые, но такие правильные и порядочные… – Но он же близкий мне человек …– пробормотала Катя. – Ну, не знаю. Если б ты не попробовала из этого источника, может быть ты и пребывала бы в неведении и вне сравнения. Но к несчастью – а я так понимаю, что к счастью – что-то случилось, и ты поняла, что тебе это тоже доступно. В общем, заканчиваю. Не будь ханжой, человеком в футляре. Что-то есть, а что… Спрашивай, поделюсь опытом, если хочешь. Женщины стали шумнее и веселее выпивая, всё больше смеялись, и Людвига, попав в нужную колею, действительно, делилась, рассказывая откровенно и местами непристойно о своих приключениях, и о таких в эти минуты любопытных и приятно возбуждающих подробностях некоторых физических качеств и параметров разных мужчин. В эти минуты и в этом воздухе отчетливо звучали слова, немыслимые Кате ранее для произношения их вслух, невозможно было бы себе еще недавно представить, что сочетания этих звуков, из которых слагались эти непристойные и такие притягательные сейчас слова, могли потревожить воздух вблизи Катиных ушей. Вечер продолжался. Катя никуда не уехала. 8. Поволжье Следующим утром Фигнер в шуршащем над дорогой мобиле мчался к станции перемещения. Катя не появилась и утром, но Александр старался не задумываться об этом. Вскоре он уже поднимался в лифте на этаж южного тьюба, чтобы занять свое место в капсуле, через несколько мгновений отправлявшейся к Волге. Поволжье встретило его страшной жарой. Фигнер не стал испытывать свою естественную терморегуляцию и в закрытом мобиле двинулся к офису подведомственного волжского диоцена. В маленьком, затерянном среди невысоких гор и холмов лесной Башкирии домике, Фигнера ждал Наиль, местный сотрудник. Наиль и сам был, если смотреть на географическую карту в масштабах комнатного глобуса, почти из местных – из татар. Небольшого роста, улыбающийся кроткой, но хитроватой азиатской улыбкой, неспешный, Наиль был самой подходящей иллюстрацией того благостного положения дел, которое уже не первое десятилетие установилось в волжском диоцене. Фактически он работал на общественных началах, так как конкретной работы, отнимавшей бы систематически какое-нибудь заметное время, уже давно у него не было. – Ну, что? – после положенных приветствий спросил Фигнер, – как твой мониторинг? Не появился какой-нибудь занятный мессия, не дай бог, маньяк, или секта очумелых от безделья и благополучия умников? – Нет, Саша, не появился, не проявились. Скучно. – кротко и белозубо отвечал Наиль. – Только появится на горизонте какой-нибудь страстный юноша, отрицающий благополучие и взывающий к вере предков, так помается он здесь – ни аудитории благодарной, ни толпы, способной зажечься и к которой можно было бы примериться в роли Данко… Давно всё успокоилось, рассосалось. Но мы следим, наблюдаем… Чтоб зародыша не пропустить… А юноша бледный, со взором горящим, так и укатит куда-то в даль светлую, на чью-то головную боль… – А как гениальные сумасшедшие? – чуть ли не с надеждой спросил Фигнер. – Гениальных нет. Есть обыкновенные. И не сумасшедшие, а просто психически неуравновешенные, а точнее возбудимые люди. А есть и просто мечтатели. – Ну, слава богу, – Фигнер откинулся на спинку кресла. – Хотя мечтатели – это прекрасно. Когда, наконец, руководство поймет, что нам давно пора не мониторить с микроскопом потенциальный минус, а помогать естественному развитию нарождающихся плюсов. –Да, но не забывай – мы всё-таки были спецслужбой, – с упором на слово «были» ответил Наиль. – И потом историческая память об исламском экстремизме. Тут наш диоцен был не из последних. Веселое было время, – ностальгически протянул Наиль. – Когда это было, – нетерпеливо буркнул Фигнер, – Вот, ты мне лучше скажи: как в исламе – спокойном, взвешенном и человечном – трактуется соотношение мужского и женского. Фигнер опять вернулся к своей идее фикс последних суток. – Очень просто. Как у всех. Ты меня удивляешь, – Наиль выставил перед собой, как будто отодвигаясь от Фигнера, свои растопыренные ладошки. – Женщина такое же божье создание, как и мужчина. Равноправное. Теперь так всегда. А от прошлого остался лишь произнесенный только что мной порядок слов – «женщина …как мужчина». Ничего не поделаешь. Традиция. Вросла где-то в корневую систему. – Молодец, Наиль. Молодец. Хорошо представил. Значит, всё-таки не всё в мире одинаково. – Конечно, кому как не нам это известно лучше всех, – поддакнул Наиль этой бессмысленной и банальной фразе, сказанной Фигнером не по смыслу, а скорее непроизвольно и, видимо, только для того, чтобы звуками закрыть тему. – Сходим сегодня к вечеру на пороги? А завтра утром я домой, – перешел без паузы к неформальной части Александр. – Сходим, почему не сходить. Жарковато только, клевать будет-не будет… Ну да неважно – как провозглашал французский мечтатель Жан Жорес: «Цель ничто, движение всё…» – Современных мечтателей нет, вспоминаем стародавних, да? – Мечтатели перевелись, будем ловить рыбу: река пока течет, рыба еще плавает, – нечаянно философски описал мироустройство Наиль. 9. Усадьба Катерина приехала от Людвиги домой около полудня, через несколько часов после отъезда Александра. Не то, чтобы осознанно, а как бы облегчая себе ближайшие часы жизни, она совсем не торопилась с утра. Они напились кофе, и Катерина, как само собой разумеющееся, покинула дом только вместе с куда-то торопившейся хозяйкой. Со вчерашнего дня она не делала попыток и никак не связывалась с Александром. Их брички не было на станции перемещения, из чего она сделала простой вывод, что Александр уже вернулся. Недлинный путь домой она проделала в странном смешении чувства какого-то злорадства на тот дом, куда возвращалась, и чувства досады на себя из-за этого же. В усадьбе она нашла сначала только Александру Петровну, Александра не было. – Здравствуй, Катя, – вышла к ней Александра Петровна. – А Саши нет уже. Уехал как часа три назад. Сказал, в Уфу. Как надолго, не знаю. Наверно, как обычно. А остальные еще здесь. – И Нина Ивановна? – не удержалась Катя не спросить про Петра. – А что Нина Ивановна? И Нина Ивановна, и Петр. Ну, сейчас по такой жаре разбрелись все. Петр у себя что-то по работе прикидывает, а мы с Ниной Ивановной на речку собираемся. Ты как? – Нет, я к себе. – Понятно, могла и не спрашивать. Катя поспешила было оправдываться, но Александра Петровна не дала и перебила ее : – Да, шучу я, шучу. Что вот у меня за язык. Не то, что мысли опережает, а и мыслей-то нет, а он мелет без мыслей невесть что. Саша бы сказал – «женский», он такой мужской примитивист. Опять болтаю… Всё. Иди. – наконец, прервалась Александра Петровна. Катя поднялась к себе (вернее, в их с Александром спальную комнату). Факты были такие: мужа – Александра – не было, но был Петр – причина то ли натянутости, то ли чего-то еще в её отношениях с мужем. Но Катерина эти факты не фиксировала, она позволила себе раздвоиться – новая для нее, но оказывается, уже существовавшая где-то в зародыше, лукавая ее часть вдруг полностью завладела ей, не давая задумываться и переживать на этот счет. Она посмотрела на себя в зеркало и залюбовалась собой. Легкое, светло-серое короткое льняное платье двумя неширокими полосками бретелек подчеркивало трогательность и хрупкость загорелых покатых плеч и шеи. Красивое и по контрасту с загорелой кожей блестящее серебряное ожерелье опиралось о тонкие кости ключиц. Глаза светились лукавым блеском, локоны вились. Удовольствие от себя самой породило вопрос: " Что со мной?», и было возник риск задуматься с ответом на этот вопрос, но упомянутая, окрепшая уже, лукавая часть весело отогнала любой ответ. Катя чувствовала и действовала по первородному наитию, не отягощая его рассуждениями, тому наитию, которое позволяет желанной женщине руководить фазами и глубиной ее отношений с нужным мужчиной. «А, шляпа – та, которую вчера Петр обыграл», – заметила она шляпу, которую Александр накануне, повертев в руках, зашвырнул на полку. И опять, в мыслях имя Петра было упомянуто, а имя того, кому эта шляпа принадлежала, проигнорировано. «Возьму ее с собой вниз», – зачем-то решила Катя, видимо, руководствуясь тем самым наитием. Кто бы сейчас поверил, что это была та же самая молодая женщина, что день назад презрительно насупившись и морща лоб, стояла, отвернувшись к веранде, и слушала с неприязнью разговоры публики «об этом». И тем не менее, это была она же. Схватив шляпу, широким легким шагом выскочила она из комнаты и спорхнула вниз по ступенькам лестницы. Внизу шумно устроилась с ногами на большое кресло, и с беспричинной полуулыбкой принялась крутить и жонглировать фетровым головным убором. Всё сходилось. Как обычно сходится у тех двоих, что одновременно думают друг о друге. Через несколько минут в дверях гостиной появился Петр. В первые же секунды, еще в дверях, он так залюбовался Катериной, что его циничные мысли и намерения, порождавшиеся требованиями мужского самоутверждения куда-то улетучились, и он просто радостно окунулся в общение с этой красивой, молодой и – он чувствовал – интересовавшейся им женщиной. Петр позабыл свою нервность и меланхоличность и весело остроумничал и иронизировал по пустяшным поводам. Наконец, разговор зашел и о давешней игрушке Петра. – Как это здорово и неожиданно получилось позавчера, с этой шляпой. Такой всем смешной сюрприз. Ты заранее готовился? Или это у тебя все просто – раз, два и экспромт готов? – спросила Катя. – И не сюрприз, и не экспромт. Это мои коронные номера. Я иногда имею в виду, что можно разнообразить посиделки, и на глазах изумленной публики выкинуть что-нибудь такое. Приходится, правда, таскать с собой специальный саквояж. Что-то черное, какая-то волна бухнула изнутри в лицо Петра, и он откуда-то изнутри, издалека услышал показавшийся ему глухим свой голос : – Хочешь, я тебе покажу походную кухню алхимика? – Конечно. Покажи. – запросто ответила Катерина. В горле образовался ком, в висках и ушах застучало: «Что это я, что ты так заволновался, как в первый раз, – пытался взять себя в руки Петр, – Но как хороша!» – любовался Петр, идя следом. Катя же шла наверх с легким сердцем и без задних мыслей. По другому бы этого не могло быть. Из инстинкта самосохранения. Сейчас лукавая ее часть должна была полностью и легко владеть ею – не делясь ни с чем этой властью, иначе эта легкая лукавая суть подобно сухому песку, смоченному всего несколькими, немногочисленными каплями воды, потеряет эту воздушность и легкость, скатается в грязные комочки и разрушится. В комнате Петра, на столе располагался большой серебристый короб, действительно, по величине, размерам, походивший на объемистый дорожный саквояж. Петр подошел к нему, проделал какие-то манипуляции, и короб подрос в высоту еще на треть. – Иди сюда, смотри, – позвал Петр Катю. – Вот это и есть то самое. Черный ящик классической физики, ящик пандоры, моя алхимическая реторта – как угодно. Здесь – с левого торца – таинственный грот. Вход. На фасаде – управляющая панель. С правого торца… Он не договорил. Катя резко повернула голову к нему вбок, и он без паузы, стремительно, склонился и поцеловал её. 10. Утро. Фигнер Фигнер, вернулся домой, как и задумывал, следующим днем около полудня. Их с напарником охота за форелью не получилась захватывающей и страстной. Может быть, дело было в том, что прошло слишком мало времени после разыгранного ими служебного спектакля, и тот дух и те роли, которые они играли, невольно отразились, перенеслись и в совместный поход на речку. Может, дело было в том, что каждый был занят своими мыслями, и только внешне следовал заведенному рыбацкому ритуалу, или и то и другое вместе, но этот рыбацкий ритуал не был наполнен страстным нетерпением и дрожью. Конечно, чувствовать тугое сопротивление, игру сильного и гибкого на том конце лески, было приятно, но такого, чтобы это заполняло весь окружающий мир, до потери чувства времени и сужения всего сущего до этих минут, до этой реки и до этого единственного во всем пространстве напряжения ожидания всплеска на ближнем перекате – такого не было. Голову тревожили другие мысли, в то время как руки исполняли необходимые приемы. И утром, по приезде Александр был собран и деловит. Наверно, это было одним из лучших и наиболее подходящих его состояний. Выйдя на веранду, Александр столкнулся там с выходившим Петром. Тот шел с сумкой через плечо и с явно тяжелым, тем самым, саквояжем. Они поздоровались. Петр прямо и открыто глянул своими умными узкопоставленными глазами в лицо Александру. Но хотя глянул он без суеты и спокойно, Александра кольнула не то что нарочитость, а что-то неуловимо специальное в этом – будто это был какой-то прием с той стороны. Но всё было мимолетно. – Отъезжаешь?, – после приветствия спросил он, и после ответного кивка продолжил, – а что сам таскаешь свои тяжести-хитрости? Позвал бы имита. – Свои тяжести и хитрости не доверяю никому, – озорно и почти нагло ответил Петр. – Да я еще достаточно крепок. Сам могу. Весело с невинным видом лгать, есть какое-то удовольствие в этой игре: делать вид, строить идиота, разыгрывать искренность. Но Александр был в эту минуту неблагодарный партнер – он не стал втягиваться в беседу, просто затем спросил то, что его интересовало : – Катерина здесь? – Нет. Отъехала, – продолжая так же прямо смотреть в лицо Александру, ответил Петр, – оставила тебе записочку у Александры Петровны. Старомодно как-то. Но в духе этих стен… – Ладно. Давай. Я завтра, может, тоже уеду. В тот самый Солсбери. Пол месяца-месяц, наверно, пробуду. – сказал Александр. Он протянул руку. Петр отозвался. – Да, – на выходе обернулся Петр, – своей шляпы у себя не ищи. Она в моей комнате, – почти с вызовом закончил он. Петр не был негодяем. Напротив, он был неплохой и порядочный человек. Но обманывать мужчин ради их женщин, как испорченный холостяк, искренне не считал преступлением и аморальным поступком, скорее даже наоборот – каким-то спортом, проверкой своей силы и внутреннего нахальства. И потому он всегда вел себя в подобных ситуациях смело, живо и по самовнушению искренне. Чтобы не колебаться и не сеять сомнения внутри себя в этих своих правилах и на самом деле интригах. Фигнер принял известие об отъезде Кати спокойно, как будто ожидаемо. В конце концов, что переживать – впереди другая жизнь. Мать встретила его суетливо, как всегда сердечно, и пытаясь делать вид, что не понимает, что что-то происходит. Впрочем, так делают все матери, которые хотят сохранить брак своих детей с нравящимися им и подходящими по их мнению невестками и зятьями. Они не лезут со своим уставом, всячески восхищаются или выражают уважение к этим супругам, искренне называют их уменьшительно-ласкательными именами, в личном общении с ними чрезвычайно сердечны. Так сегодня и Александра Петровна: несколько раз, разговаривая с сыном, назвала Катю Катенькой, высказала предположение, что его, Сашу, никто не ждал так скоро, вот она и уехала по своим делам. А потом закончила: «Вот, и записочку тебе передала» Фигнер принял сложенный вчетверо лист бумаги, буркнул, что пойдет к себе, и поднялся наверх. Александра Петровна покинуто осталась сидеть в гостиной. Наверху, у себя в комнате, Фигнер развернул лист и прочел : «Саша, Это хорошо, что ты уезжаешь. Было бы тяжело и невозможно (если бы мы оставались вместе) сказать мне словами то, что ты сейчас читаешь. Я не буду писать здесь банальных слов о любви, нелюбви, разлуке… Просто я скажу тебе, что совсем недавно поняла – поняла, что на самом деле доступно чувствовать и испытывать женщине. Это целый мир, который открыл для меня не ты – мужчина, что был со мной рядом три года. Не обижайся, это оказалось так. Ты едешь, я знаю, надолго. Там после посмотрим.» «Да, – сказал себе Фигнер, окончив чтение. – Вот мелодрама! И где моя шляпа?» ЧАСТЬ II СОЛСБЕРИ 1. Прибытие В большом нижнем зале стандартной станции перемещения Фигнера должен был встречать резидент Ордена в Родезии Джоэль Смит. Фигнер выехал днем, сделал пересадку в Дубровнике на воздушный борд, пересек Средиземное море, затем сделал еще одну пересадку на станции перемещения в Александрии, и наконец, через четыре с половиной часа пути прибыл к месту назначения – на окраину долгожданного Солсбери. Фигнер не был лично знаком со Смитом, и потому ожидал своей встречи по старинке – думал увидеть встречающего с поднятой табличкой со своим именем. Однако, на станции царила невообразимая по европейским меркам толчея: то тут, то там поверх разноцветных голов белели таблички, но своего имени ни латинскими буквами, ни кириллицей Фигнеру приметить не удавалось. Он продолжал крутить головой, когда к нему бесшумно и незаметно, проныривая между близстоящими людьми, подкрался имит. Среди людей Фигнер даже не сразу заметил низкорослого служителя. – Мистер Фигнер? – обратился к нему имит на английском языке. – Да, – ответил Фигнер. – Он самый. – Прошу вас следовать за мной, сэр. Мистер Джоэль Смит ждет вас у выхода. Фигнер последовал за имитом, проталкиваясь между разгоряченными, разных форм, комплекций, цветов одежды, цветов собственной кожи, человеческих фигур к выходу. Всё было суетно и непривычно от такого обилия человеческой плоти, отсутствия разреженного пространства с бледными и тихими имитами, и от заполняющего всё пространство над морем голов ровного человеческого гула. Имит вывел его наружу, где Фигнера тут же придавил, объял, заполнил душный и жаркий воздух Африки. На обособленной для этого выхода площадке стоял красавец мобиль – белого цвета, со стремительными обводами, стилизованный под спорткар прошлого столетия. Из кабины мобиля навстречу выскочил бронзовокожий представитель белой расы. Город, куда прибыл Фигнер, его репутация и история, навеяли Фигнеру смитовский образ почему-то в виде древнегреческого античного героя и красавца. Однако, настоящему Смиту от ожидаемого воображением передалась только естественная в этом климате бронзовокожесть. Настоящий Джоэль Смит был немного выше среднего роста, слегка сутуловатый, короткостриженый с некрупными чертами лица, слегка вздернутым носом, чуть легковесным подбородком, с явственно выступающим вперед верхним рядом плотных белых зубов. Глаза его глядели живо и быстро. – Приветствую Вас, мистер Фигнер, на африканской земле, – с озорным пафосом обратился он к Александру. Выслушав ответное приветствие, он продолжал : – Первое, что нам нужно для общения: давайте договоримся общаться на английском. Я русский не знаю, и это, мягко говоря, не самый распространенный язык главного Вавилона планеты. А утруждать вас употреблением родного для этих мест африкаанс считаю излишним. Впрочем, в Солсбери есть всё, в том числе и представители всех языковых групп. И не только доложу вам языковых. Итак, еще раз: Приветствую. Продолжим наше знакомство небольшой экскурсией. Прошу. – Смит жестом сопроводил свое приглашение сесть в машину. Внутри мобиля их приняли прохладные, из мелко перфорированной материи подушки сидений. Мобиль мягко зашуршал резиновыми покрышками по дороге. По бокам дороги замелькали низкорослые худосочные деревца. Смит, судя по всему отключил автомат, и с видимым удовольствием сам давил на акселератор и правил рулем. – Люблю быстрое вождение. По счастью, в наших местах это модная привычка. Кстати, вот и заход для начала вводной лекции. Не против, Александр? – Конечно, нет. Всё как раз и вовремя, – перешел на английский Фигнер. – Ну, так вот. Начнем с наших иезуитских дел и привычек. Как это не покажется странным на первый взгляд, но Орден не имеет в Солсбери и Родезии постоянного диоцена. Орден в Родезии – это только ваш покорный слуга и несколько непостоянных помощников. Казалось бы, очевидное упущение – где, как не здесь, в месте средоточия людских земных страстей и пороков, активно проявлять свое присутствие. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/aleksandr-palmer/dve-treti-fantasticheskiy-roman-kniga-pervaya/?lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.