Отложите свой брандспойт и утрите свои бакенбарды

Отложите свой брандспойт и утрите свои бакенбарды Николай Липкин Оригинальный роман-блог без сюжета, начала и конца, написанный в дороге и для нее. Действительно интересное взлетно-посадочное чтиво. Николай Липкин Отложите свой брандспойт и утрите свои бакенбарды © Липкин Н, 2014 © Издатель Логвинов И. П., 2014 © Logvino literaturos namai, 2014 © ТАА "Электронная кнiгарня", 2015 Отложите свой брандспойт и утрите свои бакенбарды Самолет Москва – Челябинск Выловил в интернете: «Длинными холодными зимними вечерами она вязала длинные холодные зимние носки». Смоделируем ситуацию. Как она могла докатиться до такой жизни? И кто она? Молодая? Средних лет? Старая? Средних лет исключается – никто не хочет читать истории о стареющих женщинах, даже сами такие женщины. Старушка? Но что печального в вяжущей носки старушке? Скорее, наоборот. Значит, есть кому вязать. Есть из чего вязать. И есть где вязать. Никто не будет вязать носки под мостом или в нищенском приюте. Итак, героиня. Тридцати-тридцати пяти лет. Или говорит, что ей столько, а на самом деле тридцать восемь. Теперь следует определиться: кому она вяжет, где и, главное, зачем? Несчастная любовь? Это само собой, как же в печальной истории без этого! Раз вяжет, значит, натура творческая. Актриса? Балерина? Творческая личность непонятной ориентации? Сейчас это модно. Модельер-певица-писательница-фотограф. Все в одном и ни о чем. Инь-ян бездарности с бесцельностью. Два неоконченных высших образования. Первое – менеджер по учету и финансам, второе – что-нибудь творческое: академия кельтской живописи XVII века, спрейпейнтер интерьера прихожих, креативый веб-дизайнер кнопки «пуск» в Windows 98 творческой студии Инги Карениной. Второе образование неоконченное, но диплом есть. Красивый, в строгой рамочке, с размашистой росписью. На стене рядом самая удачная из ее фотографий в полуобнаженном виде пятнадцатилетней давности. Или картина. Скорее, последнее. «Один, ныне очень известный, художник… Два года меня уговаривал… Я никак не решалась… Но он так настойчив… Как-то само собой получилось… Импульсивно… У нас с ним почти ничего и не было…» – из-под опущенных ресниц сообщит она. Длинные ноги, аккуратные руки. Подростковая попа. Красивый изгиб шеи. Блин, уже влюбился. Чего, спрашивается, такой женщине одной вязать носки? Хотя в предложении нигде не сказано, что она одна. «Длинными холодными зимними уютными вечерами она вязала длинные холодные зимние уютные носки». Одно слово, а как все поменяло! Уютная красивая женщина вяжет в теплой гостиной (за окном обязательно снег) носки. Или свитер? Может, в оригинале был именно свитер? Но почему он холодный, если зимний? Чертовщина какая-то! Итак. Женщина. Красивая, молодая. То есть не совсем молодая, а, скажем так, еще ничего… Вяжет. Пусть все-таки это будут носки. Рядом мурлычет кошка. Тот, кому она их вяжет… На фронте? На задании? В тылу врага? Пусть будет в длительной служебной командировке. Челябинск. Гостиница «Малахит» Челябинск – город суровых сталеваров. Сталеваров я не заметил, но вечерами люди ходят действительно суровые. Аж страшно. Может, так кажется, потому что улицы плохо освещены? Снег с дорог счищают, но не убирают, а оставляют грязно-серочерными сугробами на тротуарах. С человеческий рост. Интересно, что будет, когда это все таять начнет? Таксист сказал, что особо весело ранней весной, когда днем подтает, растечется все по дорогам, а ночью заморозки. Хоть коньки надевай! Постоянно пахнет какой-то гадостью. Говорят, это от металлургических заводов. А так все хорошо. Неожиданно солнечно. Возможно, мне просто повезло. А, еще что поражает: куча рекламы спа-салонов, которые явно не просто спа-салоны. Открыто, не стесняясь. Один из первых рекламных плакатов на выезде из аэропорта – как раз спа-салон, то ли «Багира», то ли «Богема»: вальяжно развалившийся в кресле мужчина в дорогом костюме с бокалом виски, а на заднем плане, призывно изгибаясь, позирует полуобнаженная девушка. Зато движение в бизнесе, производстве и строительстве просто сумасшедшее. Встречался с местным бизнесменом, владельцем базы в центре Челябинска на каком-то опупенном количестве гектаров. Фасует там семечки, орешки и прочую дребедень. Сходу попросил помочь ему получить кредит на 20 миллионов долларов. Не хватает на развитие производства. Потертые джинсы, кожаная куртка, руки черные от въевшейся, наверное, уже не отмывающейся грязи, мятое лицо бывшего боксера или просто братка. Первое впечатление – фрезеровщик с завода, в лучшем случае – мастер цеха. Впечатление, впрочем, резко меняется, когда он начинает говорить. Глаза умные, речь правильная и логичная. Не в плане текста – в плане понимания, как надо доносить мысли и идеи, конкретной постановки того, что от собеседника требуется, чего он хочет получить в результате встречи и как это может и должно быть. Но вернемся к истокам. «Длинными холодными зимними вечерами она вязала длинные холодные зимние носки». Или свитера, что сути, собственно, не меняет. А что еще прикажете делать длинными холодными зимними вечерами? Не по улице же гулять. Хотя можно было бы по барам прошвырнуться. Снять кого. Сексом заняться. Раз дома в одиночку сидит и вяжет, значит, она – страшная? О страшных точно никто читать не захочет! Хотя как раз такие и ходят по барам в поиске мужиков. А красивые уже нашли и сидят дома – вяжут им носки! Вот, например, такая история. Жила-была девушка. Она любила одного мужчину. Он ее тоже. Но, к сожалению, был женат. Поэтому приходил к ней редко. Хотя хотел бы быть возле нее каждый вечер. Но – жена, дом, работа, проблемы… Возможно, он просто понимал, точнее, боялся (или… да какая разница!), что если он будет проводить с ней каждый вечер своей жизни, через недолгое время все опять превратится в «жену, дом, работу, проблемы»… Только за минусом девушки, с которой хочется проводить каждый вечер. Он, как и она, понимал, что это неправильно, что так нельзя, так нехорошо. Но ничего не мог с этим поделать. В те вечера, которые они проводили не вместе, он играл дома с детьми, потому что детей еще никто не отменял, а она ждала его и вязала ему носки, которые он не мог даже носить. Так как немного странно приходить домой, задержавшись допоздна на работе, в вязаных домашних носках. Но она вязала их длинными холодными зимними вечерами, потому что ей было приятно делать что-либо для него. Сначала у нее ничего не получалось, но очень скоро, так как она была очень усидчивая и способная девушка, вязание выходило все лучше и лучше. Вечера без него были грустные и длинные – оттого носки получались тоже длиннющие-предлиннющие. Наверное, если бы он решил надеть их, ему бы пришлось закручивать носки вокруг икр много-много раз. Иногда она специально вязала их такими длиннющими-предлиннющими, чтобы потом распустить и начать вязать снова. Потом он приходил. Ей стыдно было показывать, что она вот так, как последняя дура, просидела целый вечер за вязкой носков, которые он и носить-то никогда не будет, и перед его приходом она их распускала. Когда он приходил, вечера становились теплыми (неважно, зимними или летними), но, к сожалению, очень короткими. Они ложились в постель, занимались любовью и смотрели разные фильмы. Впрочем, он смотрел, а она смотрела на него и гладила его по волосам. Когда он уходил, она всегда пересматривала эти фильмы. Потому что когда он был рядом, она ни что другое смотреть не хотела. А он, бывало, спрашивал, что-то вроде: «Ну, помнишь, как в том фильме с твоим любимым Джонни Деппом, который мы в последний раз смотрели?» Ей было неудобно признаться, что она ничего не помнила. Им никогда не надоедало вот так лежать в постели, ничего не делать и смотреть фильмы. Иногда у него звонил телефон, он уходил с ним на балкон разговаривать, приходил раздраженный и чужой, но очень скоро рядом с ней успокаивался и становился прежним. А еще рядом с ним как-то уж особенно крепко спалось! Как будто все плохое куда-то исчезало и оставалось все только хорошее и спокойное. Ему тоже, по-видимому, было с ней хорошо и спокойно. Иногда он смеялся: «И за что ты меня можешь любить? Когда я у тебя, я как животное: хожу голым по квартире, ем, сплю, храпя тебе в ухо, и занимаюсь с тобой любовью!» Как будто требовалось что-то другое! Как будто непонятно, что именно тогда, когда мужчине хорошо с женщиной, он только тем и занимается, что ходит голым по ее квартире, ест, спит и занимается с ней любовью. Иногда он оставался на ночь. Утром постель хранила его запах, и не хотелось вставать. Вот так они и жили: она вязала ему носки и распускала, он делил свое время между долгом и любовью. И все у них было хорошо. По крайней мере, когда они были вместе. Где-то между Челябинском и Костанаем Утром поехал на машине в Казахстан. В Костанай. Первое, что поразило, – расстояние между Челябинском и Костанаем небольшое, что-то около 280 километров. Но стоит переехать границу, пейзаж меняется принципиально: леса заканчиваются, начинаются степи. Снег метет через дорогу со страшной силой, оставляя на ней переметные сугробы. Встречных машин из-за метели не видно, впереди идущих тем более. Ехать стремно. На заправке вышел из машины. Жесть. Ветер пронизывает до костей, вдувает под одежду снег, даже в трусы. Все кругом бескрайне белое, из-за переметов на дороге глаза очень быстро устают, отчего начинает клонить в сон. Чего и всем желаю. Спокойной ночи до Костаная. Злобная саркастичная старуха «длинными холодными зимними вечерами вязала длинные холодные зимние носки», вплетая в них свои скопившиеся за годы злобу и сарказм. Тот, кто надевал такие носки, заболевал и очень быстро умирал. Хорошо хоть, что носки у нее получались некрасивые, и никто особо не хотел их носить. От этого старуха становилась еще злее и саркастичнее. Однажды она продала носки грабителям банков, они надели их на головы вместо чулок, чтобы на записях камер слежения невозможно было опознать лица. Но их сразу опознали, так они были очень глупые и брезгливые грабители и, чтобы, не дай Бог, не перепутать свои носки с чужими, попросили старуху вывязать на каждом их имена. Глядя по телевизору, как их арестовывают, она злобно и саркастически хохотала, так как, еще раз повторяюсь, была очень злобной и саркастичной старухой. Однажды ей поступил заказ на десять пар теплых носков для альпинистов, которые шли покорять Эверест. Никто из них, конечно же, так и не вернулся. Потом были биатлонисты. Выйдя на трассу, они перестреляли друг друга. Дольше всех в ее носках продержался соседский мальчик Павлуша. Носки она связала по просьбе его мамы на день рождения. Ему тогда исполнилось двенадцать. В шестнадцать он безответно влюбился в цирковую лилипутку и вскоре повесился на старушечьих носках, предварительно связав их один с другим. К счастью, у старухи был внук, который, чтобы решить свои квартирные проблемы, отравил ее мышьяком. И поделом тебе, злобная саркастичная старушенция! В поезде Астана – Санкт-Петербург (по дороге из Костаная в Челябинск) Оказывается, вчера была хорошая погода. Сегодня объявили штормовое предупреждение. Выехали из города рано утром, даже не успел прикупить магнитики на холодильник, все еще было закрыто. Вчера вечером не было возможности, сразу поехали на завод, потом переговоры, потом ресторан. Пил казахскую водку (очень даже ничего), ел конину (похоже на говяжий язык), заедая очень вкусными булочками (название местное, специфическое. Не помню). Похожи на наши пончики, только несладкие. Пришлось в качестве сувенира прихватить из номера табличку «Не беспокоить / прошу убрать номер» на казахском языке. Проехать смогли километров тридцать. Дальше ехать реально страшно. Да и смысла особо нет. Водитель говорит, что дорогу, скорее всего, закроют где-нибудь под Федоровкой, и дальше машины пускать не будут. Вернулись, посадили меня на поезд. Жумагали долго жал руку и обнимал. Холодно. Бр-р-р. Что ж тут за ветра-то такие жесткие! Поезд идет до Челябинска шесть часов, да еще билет купили в плацкарт. Ну и ладненько, ну и хренушки с вами, можно и потерпеть! В Челябинск, в Челябинск, хочу быстрее в Челябинск! Может, это судьба? Может, пришлось вернуться в Костанай из-за того, что не купил магнитики? Приобрел на вокзале, сразу три. Казахи интересный народ. Своеобразный. Сначала делают, потом думают. Шебутные немного. Много лишних движений, переговоров, обещаний… Вообще, мне иногда кажется, что у многих восточных людей важен зачастую процесс, а не результат. Пригласят в гости, накормят до отвала, напоят, познакомят с многочисленной родней, напоют дифирамбов, пожалуются на жизнь, поторгуются, настроят грандиозных планов. Проводят тебя до поезда/самолета/машины чуть ли не с цыганами. И все. Дальше ты им неинтересен – ты уже не гость. Так все-таки носки или свитера? Или и то и другое? Может, это была Арина Родионовна? Где же кружка, добрая старушка? Анекдот такой был. Бабушка с внучком перепутали свои таблетки, внук уснул в клубе на party, бабушка связала двухсотметровый носок. И такое вот бывает! Какая тогда разница, какой он вечер – зимний и холодный или летний и теплый, если в тебе две таблетки экстази? Унучка, жалко, вечер обломался. Может, он в этот вечер смог бы познакомиться с хорошей красивой девушкой? «Позажигал» бы с ней: «Эй, чекса, каммон, каммон, смотри, как я танчу! Все это ради тебя, чекса!» Потом был бы медленный танец, какая-нибудь «Umbrella»: «Ой, моя любимая песня!» И когда… ну эта… не помню, как ее зовут… красава с низким олигофреничным лбом и толстыми ляжками начала бы свое: «Э… э… э…», – их губы слились бы в страстном наркотно-алкоголическом поцелуе (в ней 0,5 водки с подругой на двоих в соседнем кафе перед дискотекой и полчаса назад какой-то кекс пивом угостил. Корявый «бот»!). После party он поехал бы провожать ее в другой конец города. Может быть, и не поехал бы, но его все никак не отпускало – не идти же домой в таком виде! Минет на лестничной площадке… Она же еще девственница… Телефон он записал бы в свой сотовый, ошибившись на одну цифру, в принципе, он и звонить-то не собирался. Денег на такси не осталось, метро закрыто, пока три часа шел бы пешком домой, отпустило бы и снова торкнуло, и снова отпустило. Промерз бы до мозга. «Ну ее на фиг с ее амбреллой и минетом! Если бы жила хотя бы поближе!» Но через две недели они снова встретятся, уже на другой party, оба почти трезвые и без таблеток. «Как ее, блин, зовут?» «Как его, блядь, зовут?» «Вроде ничего такая, сиськи могли бы быть, конечно, побольше». «Вроде ниче такой, ростом бы повыше, не красавчик, но и не «бот»!» И так как-то закрутилось оно само собой. «Не любовь, конечно, с первого взгляда, какая может быть любовь с первого взгляда, когда сисек ноль!.. Но и ничего вроде». «19 лет – пора бы с девственностью расставаться… А мама?… А что мама, переживет!» Первый раз это случилось у подруги, той, с которой 0,5 перед дискотекой. Отца нет, мать – проводница поездов дальнего следования: четыре дня дома, четыре нет. Точнее, во второй, потому что в первый раз ничего толком и не получилось. И пошло-поехало… Год, второй… После встречи выпускников он переспал со своей первой любовью. Похвастался своему другу, брат которого встречался с двоюродной сестрой ее лучшей подруги, которая перед дискотекой 0,5, и мама у нее проводница. Конечно же, узнала. «Ах, ты, козел, урод, сволочь! Как ты мог? Ну, КАК ТЫ МОГ…» Слезы, истерика… Ты меня, значит, никогда не любил!.. Серебряное колечко, подаренное на день рождения, – в рожу… Истерика, слезы… 1) Чувство вины. 2) Нежелание что-либо менять в своей жизни: все вроде хорошо, удобно, привычно… 3) Любовь. 4) Два года встречаемся, пора уже че-то делать… Нужное подчеркнуть. Короче, сделал он ей предложение. Ну, а дальше уж совсем неинтересно. Платье долго выбиралось, чтобы было не как у всех, получилось как у всех, в ресторане дорого, столовая, где заведующая тетя Маша, если завесить все шариками и гирляндами, то зал ничего, ЗАГС, фуршет, «Горько!», какие-то родственники: двоюродные дяди, тети, бабушки, дедушки, половину лиц ни он, ни она не знают, ее папа напился, свидетель со свидетельницей так и не переспали, брачная ночь, больше всех подарил папин начальник, поживем у моих (то есть у ее родителей, так как у них трехкомнатная), устроился менеджером на работу к ее дяде, забеременела. Мальчик? Девочка? УЗИ: хрень какая-то, что там можно увидеть, все размыто, непонятно… Ой, сердце бьется! Ой, лицо! Зевает!.. Ни фига ж себе! Девочка!.. Ну, тоже хорошо… Роды, ее папа опять напился, выбор имени, все-таки София, как ее бабушку, села, встала, пошла, первые шаги, купания, детский сад… А потом все быстрее и быстрее. Второй ребенок. Построились. Ремонт. Дети в школу. Ему 40. Сайт «Одноклассники». Школьная любовь. Даже ушел к ней жить на полгода. Вернулся. Начал пить. Бросил. Заодно и курить, потому что сердце. Старшая умница, отличница, серебряная медаль в школе, красный диплом, богатый муж, первый внук. У младшего что-то не сложилось. Вроде и не разгильдяй уж совсем, но… неопределенный: не женился, квартиры нет, работает на фирме, монтирует шкафы-купе. Жена. А что жена? Работает, зарабатывает, вроде даже больше, чем он. Стареет вместе с ним, только быстрее. Ему 50, ей уже 48. Пенсия, мог бы еще поработать, но никто особо и не удерживал. Она работает. Потом все меняется. Артрит, сердце, почки, проблемы с памятью – унылый, разбитый старик, она бойкая, полная жизни старушка: дача, внуки, уход за ним. С каждым годом все больше и больше. Смерть. Плачущие родственники. Она пережила его почти на одиннадцать лет. Восемьдесят шесть лет – вроде и умирать пора и хочется, и надоела всем, в первую очередь самой себе, а не умирается… И вот всего это он мог лишиться, не перепутай он с бабушкой таблетки в свое время! В поезде сервис просто офигенный. Сначала мыли полы, заставляя всех по очереди поднимать ноги, кто не успевал, проходили шваброй по ботинкам. У проводника из напитков кофе, чай, водка и пиво. Кофе просил четыре раза. Так и не принесли. Пошел ругаться. Дали стакан, при мне небрежно сполоснули его кипятком из бойлера, дали банку с кофе и сахар. «На, сыпь сам, сколько тебе нужно!» Тридцать рублей. Дал пятьдесят. Сдачи нет и не будет. Остались тенге, но не дам, уж больно красивые у них деньги! Оставлю на память. Кругом кушают. Запахи еды, вкусные и не очень. Жрать хочу! Вагона-ресторана нет, уже спрашивал. Это при том, что поезд Астана – Санкт-Петербург, то есть ехать дохера! Прошли границу. Сначала казахскую. Казахские пограничники ищут наркотики. Попросили открыть рюкзак. Заинтересовали тюбик с пастой и дезодорант. Может, туда обычно наркоту прячут? Сначала по вагону прошла одна собака – «кавказец», затем всех заставили вещи и верхнюю одежду положить на края нижних полок, ближе к проходу, запустили вторую собаку. По породе – что-то дворняжеское. К счастью, ее ничего в нашем вагоне не заинтересовало. Российские таможенники зашли со злыми, недружелюбными лицами. Впрочем, увидав мой белорусский паспорт, потеряли ко мне всяческий интерес. Подошла старушка с какими-то буклетами: – Молодой человек, а верите ли вы в Бога? – Нет, – отвечаю. – Как так? – изумляется она. – Надо обязательно идти к Богу, одумайтесь, а то потом поздно будет! – Вот так! Женщина, идите, пожалуйста, по своим делам куда-нибудь, куда шли! – говорю я. Ушла, обиделась, наверное. А может, и нет, пошла кого-нибудь дальше окучивать. Аэропорт Домодедово В ожидании самолета на Минск вспомнилось чего-то, как подписывался первый большой контракт в строительстве на автоматизацию бетоносмесительного узла. Наверное, полгода обхаживал руководство домостроительного комбината: от директора до начальника бетоносмесительного узла. «И предложение у вас хорошее, и цена нормальная, но… Молоды вы еще, зелены, опыта у вас, думаем, маловато… А покажите, где, кому и что вы делали?» Показывать было тогда особо нечего, после продолжительных агитаций уговорил их съездить под Борисов, посмотреть на недавно установленную нами систему управления на комбикормовом комбинате. Кривили носом: – Комбикормовый завод – это же не строительное предприятие, это совсем другое! Бетоносмесительный узел – это сердце всего комбината! А тут комбикорм, сельское хозяйство, свиньи… Ерундистика какая-то! Уломал все же через некоторое время. Договорились встретиться возле завода без пятнадцати восемь утра. Заказали заводской микроавтобус. Поехать решили: главный инженер завода Капуста Сергей Иванович, крупный, высокий мужчина лет пятидесяти, самый адекватный и технически грамотный из всех, с кем мне приходилось общаться на комбинате; главный инженер самого комбината, т. е. второй после директора человек Волович Семен Викторович, суровой от своей представительности и осознания значимости наружности, с широкой челюстью перекормленного бульдога и нависшими над невыразительными глазами надбровными дугами; председатель Наблюдательного совета комбината Адамович Петр Сергеевич, крепкий, основательный мужичина лет так под семьдесят. Председатель наблюдательного совета – должность почетная, но ничего особо не значащая, что-то вроде классического начальника отдела по технике безопасности, подпись которого нужна чуть ли не на каждом документе, из-за чего все, по идее, должны его слушаться и уважать, но никто его не слушается и не уважает, и оттого он вызывает невольное раздражение своей навязчивой везденеобходимостью. Это сказывалось и на физиономии Петра Сергеевича: на лице, казалось, навечно застыло презрительное выражение: «Я вам всем когда-нибудь покажу!» Также поехал начальник БСЦ Комаровский Игорь Павлович, средних лет с классическими белорусскими усами: пышными, растущими вниз вокруг рта, с кончиками, с не менее классической деревенской хитрецой в глазах. Кроме Воловича, все собрались без опозданий, тот задержался минут на двадцать – явно не потому, что был чем-то занят, а потому, что начальству так положено. Я прикинул про себя: выйдем из города в полдевятого – без двадцати, до Борисова 90 км – час езды. На осмотр и пиздеж максимум два часа, и обратно на дорогу еще час. То есть к обеду вернемся в Минск. Запланировал себе всяких дел на после обеда… Как же я заблуждался! Первую свою роковую ошибку я совершил, когда после вопроса Воловича, заданного как бы никому, собственно, как бы просто так: «Что ж мы, на сухую и поедем?», я предложил сбегать в магазин, чтобы «не на сухую». Именно роковой ошибка стала, когда они из вежливости предложили разделить затраты – я за свои покупаю спиртное, они за свои закуску, и я на это согласился. Остановились возле магазина. Я направился в винно-водочный отдел, Комаровский в продуктовый. Прикинул: пять взрослых мужиков – пять бутылок. Впрочем, всегда, сколько бы ни взял, все равно обычно не хватает. Прихватил еще одну бутылку. Вроде нормально, даже с запасом. Сажусь в автобус. Заходит Комаровский и приносит… два килограмма апельсинов. И все. Загрузились, поехали. Адамович где-то между боковыми сиденьями нашел стопку пыльных, грязных пластиковых стаканчиков. Как самый старший, он на разливе. Думал, сполоснет стакан. Не сполоснул. По-видимому, водки пожалел, а другого все равно ничего нет, не сок же из апельсинов выдавливать! Налил практически полный стакан (мы еще даже из города не выехали), протянул мне. Я отнекивался: «Можно меньше, я столько не могу за раз выпить». Как рявкнул на меня: «Ты что, не строитель?» «Строитель, строитель!» – пугливо согласился я. Обреченно посмотрел на налитое. Сверху плавали какие-то крошки. Сначала хотел пальцем выловить, потом подумал: «Черт с ними, продезинфицируются!» Начал чистить себе апельсинку. Адамович так ловко и быстро разлил всем, что успел очистить только половину. «Ну… За дорогу!» – решил не баловать нас содержательными тостами Петр Сергеевич. Выпил залпом, крякнул, занюхал апельсиновой коркой. Водитель ехал медленно, явно никуда не торопясь. Позже я понял логику: командировка выписана на целый день, на работу, следовательно, возвращаться не надо. Домой ехать тоже нет смысла – ты же, типа, как бы на работе… Поэтому куда спешить? За полтора часа, что ехали до Борисова, уговорили все шесть бутылок. Что, впрочем, было неудивительно с учетом наливаемых доз. Под конец пришлось даже немножко притормозить, сократив частоту и количество наливаемого из опасений, что водка могла закончиться быстрее, чем дорога. Я был пьян совершенно. Капуста дремал на заднем сиденье, Комаровский жадно выговаривался Воловичу с явным удовольствием от того, что может так запросто, на равных беседовать с таким большим для себя начальником. Тот кивал, скучая. Адамович весь раскраснелся, рассказывал мне истории из своей молодости, я их слушал, кивая время от времени головой с ошалевшими глазами, потому что ни слова не понимал из того, что он говорит. Про себя с ужасом думал: как я в таком виде покажусь на комбикормовом заводе? Это же надо зайти к охранникам, взять заказанные на себя и дээсковцев пропуска, пройти как-то через проходную, вызвонить главного энергетика, чтобы он провел нас в операторскую цеха… Как я буду способен сделать столько сложных осмысленных действий, если я пьян до усрачки, с трудом понимаю, что мне уже на протяжении доброго получаса талдычит Адамович; я даже встать боялся, потому что еще не понятно, держат меня ноги или нет… Да и вообще – очень хотелось в туалет! Попросить остановиться как-то стыдно: нехорошо, что автобус с такими Важными Человеками будет останавливаться ради одного меня и ждать, пока я пописаю! Хотя они выпили не меньше, а может, и больше, чем я. Особенно Волович. Сидел, смотрел в окно осоловелыми глазами. Неужели он писать не хотел, выжрал же больше всех! Может, у них, у таких больших начальников, оно как-то все там по-другому устроено? Не представляю его справляющим малую нужду. Только если большую. Она же – Большая! Может, у них оно все саморастворяется в начальственной конституции? Пожрать бы чего. Чего угодно. Чего я больше не люблю? Апельсины или хочу пописать? Я даже не думал, что я настолько не люблю апельсины! Нет большей гадости, чем апельсины! От одного запаха выворачивает! Подъехали к комбикормовому заводу. Вышли из автобуса. На свежем воздухе сразу почувствовал себя лучше. Даже протрезвел. Как будто и не пил совсем. Посмотрел на своих попутчиков – вроде тоже ничего: лица посвежели, стали осмысленнее. Один только Волович – в глазах сквозила растерянность, как будто он забыл, куда и зачем его привезли и что от него здесь будут хотеть. Обошел вокруг микроавтобуса, деловито постучал носком ботинка по переднему колесу. Покачал головой, явно остался не удовлетворенный увиденным. Наконец догадался поднять голову, посмотреть на здание, к которому мы подъехали. Прочитав вывеску «Лошицкий комбикормовый комбинат», расплылся в улыбке – либо найдя что-то смешное для себя в названии предприятия, либо, что более вероятно, неясность цели приезда его тяготила, и теперь, вспомнив, чего он, собственно, сюда приперся, сразу как-то повеселел. А почему бы и нет: делать что-то тут ему совершенно не требовалось, погода хорошая: солнышко, ветерок, свежий воздух, лес и все такое, опять же поили на халяву, компания вроде тоже ничего! Пропуска оформили быстро, без задержек. Встречал нас по предварительной договоренности главный энергетик комбината Святослав Григорьевич Кацнельсон – внешне и по угрюмости характера один в один кальмар Сквидвард из мультфильма про Губку Боба. Длинный, худой, форма головы в виде черепа: широкая верхняя часть, впавшие скулы, непропорционально узкий подбородок. Глубоко посаженные глаза, тяжелые морщинистые веки всегда полуопущены, так что, когда с ним разговариваешь, непонятно, смотрит он на тебя или пребывает весь в раздумьях об унылом несовершенстве бытия. Классический ипохондрик, противник любых модернизаций, переделок как таковых. Именно из-за него нам на комбинате договор не подписывали два месяца! После общения с ним я думал: нет более сложных, мутных, неопределенных в своих желаниях заказчиков, чем работники сельского хозяйства. Пока не начал работать со строителями… На проходной перед «вертушкой» мои спутники посерьезнели, сделали напряженные лица из разряда: «Кто пьяный? Я не пьяный!». Комаровский по дороге затеял беседу с Кацнельсоном об особенностях откорма хряков, о которых он все знал и в которых разбирался, а Кацнельсон, по его мнению, нет. Оказывается, у родителей жены Комаровского в деревне откармливается поросенок, чтобы под Новый год у них с супругой было свежее мясо, а он каждый месяц дает денег на его кормежку. Комбицех, куда мы направлялись, представлял собой типовой проект советских времен – двенадцатиэтажное здание, на каждом этаже которого происходил определенный технологический цикл. Нам надо было попасть в комнату операторов дозаторного отделения, куда выводилось все управление процессом приготовления комбикормовой смеси. Она находилась на седьмом этаже. Лифт один, маленький, рассчитан максимум на трех человек. Кацнельсон предложил подниматься пешком, видно, для него это было привычно. Особого энтузиазма в глазах строителей его предложение не вызвало, но иного выхода, похоже, не было, так как очевидно, что лишь один Волович с его начальственной статью занял бы в лифте все пространство, а подниматься несколькими партиями долго. Взялись резво, с шуточками, прибауточками, плотным строем легко преодолели три этажа. Первым сдался Адамович – в пролете между третьим и четвертым остановился, достал платок, отер от обильного пота лоб и шею. «Сергеич, давай, немного осталось!» – подбодрил Волович, обходя его. «Да ну его нах!» – ругнулся тот в ответ. Резвее всех шагали Комаровский с Кацнельсоном. Взяв нужный темп, они плечом к плечу преодолевали лестничные марши, Комаровский увлеченно рассказывал про своего поросенка. От того, как хищно блестели его глаза, животное становилось необычайно жалко, понимая, что жить тому осталось не более полугода. Знания свои о том, как надо правильно содержать поросенка и чем его кормить, он явно почерпнул из некой умной специализированной брошюры или из интернета. «Супоросность… обрат… подсосная свиноматка…» – долетали до нас слова. С видимым наслаждением Комаровский щеголял перед Кацнельсоном своим знанием дела. То, что при комбикормовом предприятии имелся свинокомплекс на двенадцать тысяч свиней, в качестве аргумента большей осведомленности в этом вопросе Кацнельсона не прокатывало. В пролете между пятым и шестым этажом сдался Волович. Астматически задышал, со свистом выдыхая воздух, присел на подоконник. У отдохнувшего за это время Адамовича как будто открылось второе дыхание, и проходя мимо Воловича, он притормозил, в намерении пошутить над сдавшимся товарищем, но, увидав в его глазах нечеловеческую муку, не стал этого делать. Без остановок и передышек до седьмого этажа добрался только Капуста. Шел он медленно, с упорной меланхоличностью переставляя по ступенькам ноги. Дойдя до цели, остановился передохнуть и дождаться остальных, в несчастных глазах читалось: «Что ж вы со мной делаете, гады!» Кацнельсон завел нас в операторскую. «Ну, смотрите», – махнул он рукой, всем своим видом показывая, что все, что находится в этом помещении, ему не нравится, и не нравится не чем-то определенным, не тем, что здесь что-то не работает или работает, но не очень хорошо, мы плохо сделали свою работу или не доделали, а могли бы сделать лучше… Зачем вообще что-либо делать и менять? Ведь жизнь так уныла и несправедлива, мир несовершенен и безрадостен – разве можно это исправить автоматизацией процесса приготовления комбикормовых смесей? Операторы – девочки в белых халатах – по своей женской сути поначалу все новое, другое, восприняли с недовольством: это же надо переучиваться, разбираться, вникать, некоторые из них компьютер вообще видели первый раз. Следует оговориться, что слово «девочки» относится к ним достаточно условно: все женщины на комбинате. кроме, разве что, главного бухгалтера и завлабораторией, звались «девочками», включая семидесятилетнюю уборщицу Маргариту Семеновну. Стадий восприятия операторами автоматизации их рабочих мест обычно четыре: 1. Сомнение. Понятно, что ничего хорошего из этого не получится, да и зачем что-то менять, если и так все пусть не очень хорошо, но работает? Неужели руководству больше деньги девать некуда? Лучше бы они на эти деньги… Список безграничен. 2. Неприятие. В период пусконаладки всегда вылазят какие-нибудь косяки и недочеты, которые невозможно ни предвидеть, ни предугадать. Обязательно кто-нибудь из операторов заявит начальству: – Вот! Что я вам говорила? Как вообще на ЭТОМ можно работать? 3. Смирение. А что ж делать? Работа у операторов непыльная, зарплаты относительно высокие, так что приходится, хочешь не хочешь, приноравливаться к новому. В совсем «клинических» случаях мой программист открывал «девочкам» на рабочем столе виндовскую «косынку», чтобы, передвигая карты с места на место, они учились работать с мышью. 4. Удовлетворение. Когда все косяки отловлены и устранены, программа отлажена и работает как часы, приходит, наконец, осознание, что современные технологии – это все-таки не хер собачий, это хорошо! Задал себе рецептуру, поставил количество замесов, щелкнув пару раз мышкой, – сиди теперь, грызи семечки, наблюдай на экране монитора, как программа всем управляет! В настоящий момент третья стадия медленно, но верно переходила в четвертую. Подаренные за неделю до сегодняшнего визита банка кофе и новый электрочайник позволяли еще больше укрепиться в уверенности благожелательного отношения «девочек» к нашей делегации. – Ну что, женщины, как работается? – поинтересовался Адамович. В ответ молчание. – Что так невесело? – удивился Петр Сергеевич. – А чего тут веселиться, – заявила Анжела, моложавая блондинка лет 40–45, обычно самая бойкая из операторов. Я невольно напрягся: опять что-то вылезло! Перед поездкой же специально программиста высылал, чтобы весь день просидел с ними, все отсмотрел, отловил любые программные недоделки, чтобы, не дай Бог, ни одного, ни малейшего глюка перед нашим приездом не вылезло. – Программа работает плохо, накосячили ребятки? – указывая на меня, с нехорошей усмешкой спросил Капуста. – Да работает оно все нормально… Личной жизни нет никакой, – печально вздохнула Анжела, не отворачивая головы от монитора. – Анжела Борисовна, я вас попрошу! – побагровел Кацнельсон. – А что – прошу, что – прошу? Мужиков нормальных на заводе нету: либо алкашня, вроде дяди Миши, либо… всякие… переобрезанные! – Анжела Борисовна! – затрясся от злости Кацнельсон. Отношения Кацнельсона и Анжелы – история давняя, всем известная и с удовольствием обсуждаемая. Сложные коллизии эти продолжались уже лет десять: Кацнельсон на каком-то этапе обещал уйти от жены, не ушел, они поругались, потом опять сошлись, потом она с кем-то другим закрутила, вроде хотела даже уволиться и уехать, но то ли не сложилось, то ли Кацнельсон не пустил в последний момент, отвоевал – романтично, как в фильме «Зимняя вишня»… Затем оно, как часто бывает, стерпелось, вновь слюбилось, сложилось, устаканилось, перетекло во что-то постоянное, вялотекущее, обыденное, всем уже оттого малоинтересное. Однако теперь положение жертвы наделяло Анжелу практически неограниченными привилегиями. К ее чести, пользовалось она этим редко, лишь из бабьей вредности, обусловленной живостью характера, из желания позлить, раззадорить излишки меланхоличной спесивости возлюбленного. – Я слышала, что у евреев оно, того… Обрезают там у них лишнее… Но не до такой же степени! Обе другие девочки, не стесняясь, захихикали. – Анжела Борисовна, прекратите паясничать! – зашелся пятнами Канцельсон. Та вся в компьютере, деловито тыкает куда-то мышкой, всем своим видом как будто говоря: «А я че? А я – ниче!» Другие девочки также напряженно уставились в монитор, лишь лица пунцового цвета от неудержимо рвущихся наружу хохотунчиков. Про Кацнельсона я слышал, что вниманием его была удостоена чуть ли не вся женская часть коллектива комбината. Даже косившая на левый глаз начальник планового отдела Марина Степановна, с одной ногой короче другой, не была обойдена его любвеобильностью. Возможно, это его постоянное пребывание в депрессивном состоянии: все плохо, а будет еще хуже – способствовало такому невероятному успеху у женщин. Известно, что женщины любят заботиться и утешать. Аура всепоглощающей обреченности, безысходности, которой он окутывал очередную жертву, была из разряда «Такому проще дать, чем объяснить, почему ты не можешь дать». По-видимому, эта же беспросветная истошность характера позволяла ему с легкостью выходить из любых отношений: раз все равно все плохо и по-другому не будет – имеет ли значение, будем мы вместе или нет? Комаровский сразу ринулся к большому шкафу управления, провел по верху рукой, нащупав там ключ, открыл дверцу, стал разглядывать содержимое. Не знаю, что он там хотел увидеть, возможно, просто хотел всем показать, что вот я, дескать, знаю, куда электрики обычно кладут ключ, а вы нет! Капуста зашел за спины девочек, стараясь не дышать в их сторону, наблюдал за происходящим на мониторе, периодически задавая вопросы. Вроде весьма толковые. Адамович сел на табуретку, прислонился к стенке, тяжело задышал, глядя на всех злющими глазами. Волович нашел себе стул в дальнем углу операторской, сел туда, взяв со стола прошлогоднюю газету «СПИД-инфо», всем своим видом как бы демонстрируя, что все это ему особо не интересно, скучно, не его уровень. Пусть подчиненные разберутся, подметят, обсудят, выделят существенное, доложат, вот тогда он встанет и веско, кратко, деловито все подытожит. В щели приоткрытой двери показалась, осмотрелась и тут же исчезла голова электрика дяди Миши. От бдительного взгляда Кацнельсона скрыться ему не удалось. – Михаил Сергеевич, вы куда? – бросился он за ним к двери. Тому ничего не оставалось делать, как переместиться в операторскую полностью. – А я тута… Эта… В элеваторную иду… Там, это самое, предохранитель, это самое… Сгорел на цепнике. Мне звонили, я вам говорил, что у меня каэмов уже нет, а вы мне сказали, чтобы я утэшки ставил, так утэшек у меня тоже нет… Но чинить же надо, а то цепник не работает! Я угэ поставил, но его выбивает постоянно… И тут вот… Я думал… К вам хотел посоветоваться. А тут столько народу, вы, наверное, заняты по самое это самое… – Так что же ты не ко мне, а в операторскую поперся? Чаю у девочек попить? Или еще чего покрепче? – Вы что! Я, это самое, только после работы! Я же понимаю! – возмутился он. Дядя Миша был пьян перманентно. В принципе, на комбикормовом заводе пили все. Руководство, само, впрочем, отнюдь не безгрешное в этом вопросе, вынужденно закрывало глаза. Периодически с пьянством боролись, но больше для вида, по указиловке сверху, осознавая бесполезность сего: город маленький, квалифицированных кадров набрать и так негде, так что если начать выгонять за пьянку, кто останется работать? Лично был свидетелем. Токарь, утром придя на работу, выпивал из горла 0,7 крепленого бырла; пока его окончательно не накрывало, свернув в жгут полы надетого рабочего халата, вплотную подойдя к тискам, взяв для вида в руки напильник, зажимал материал в струбцинах – чтобы не упасть, создавая три устойчивые точки опоры: две ноги и зажатый халат. Так до вечера и кемарил с напильником. Издалека кажется: стоит себе человек, работает, обрабатывает нужную деталь напильником. Перед окончанием рабочего дня кто-либо из сочувствующих коллег подходил, поворотом ручки разжимал струбцины, освобождая товарища. Последний либо валился на пол, либо тихонько-тихонько, держась за слесарный стол, добирался до ближайшего стула, с очумелым лицом высиживал там положенное время, трезвел до более-менее адекватного состояния, уходил домой. Дядя Миша пил много, весьма много, но при этом умудрялся вполне достойно исполнять свои обязанности. Впрочем, уволить его не могли в принципе. Комбинат был построен в середине 70-х. В 90-х на пару лет его останавливали, законсервировав, многое за это время сломалось либо растащилось бывшими работниками. Позже его заново восстановили до работоспособного состояния; документация, электросхемы, чертежи – почти все потерялось, да и те, которые не потерялись, были к настоящему времени неактуальны из-за многочисленных ремонтов, переделок и переналадок. Что, где, какие провода к чему ведут, а какие вообще лишние и никуда не ведут, знал, пожалуй, один дядя Миша, работавший электриком на комбинате со дня его основания. Из-за этого поначалу самым главным, непримиримым противником наших работ по автоматизации был именно дядя Миша. Оно и понятно: кто-то лезет в его хозяйство, ставит оборудование, в котором он не разбирается, которое он не сможет затем чинить, и если оно сломается, то звать придется не его, а нас. Впрочем, презентованные ему две бутылки водки – дядя Миша был эстет и пил исключительно водку либо технический спирт, «плодово-выгодное» бырло не признавал ни в какую – примирили его с неизбежностью научно-технического прогресса. Из угла, где сидел Волович, раздалось громкое хлюпанье, все обернулись. Сначала я решил, что Семену Викторовичу плохо. Судя по испуганным глазам остальных – не я один, но затем понял, что эти ужасающие звуки являлись следствием необычайного веселья главного инженера. Задыхаясь от нахлынувшего смеха, дергаясь всем телом и похлопывая себя по ляжкам от переизбытка чувств, сквозь слезы он сообщил: – Анекдот в газете, ну просто оборжаться! Гей возвращается домой, заходит на кухню, а там его приятель жопу в холодильник засунул. «Противный, чего это ты?» – «На улице такая жара, я думал: ты придешь домой, а вдруг тебе чего-нибудь холодненького захочется…» – прочитал он, заходясь от хохота. – Придумают же такое… Жопу в холодильник! Ха-ха-ха!.. Громче всех засмеялись Комаровский и, к своему большому стыду, я. Во-первых, сказывалась усталость, хотелось поскорее домой, в душ и спать, спать, спать; во-вторых, после такого количества выпавших на меня испытаний уж очень все-таки хотелось подписать контракт с ДСК. Волович смерил нас обоих снисходительно-ободрительным взглядом, широко зевнул, демонстрируя гнилые коренные зубы. Адамович понял, что пора: подвинул к себе спинкой стоящий рядом стул, оперся на нее двумя руками, как на трибуну, лицо приняло каменно-трезвое выражение. Прокашлялся, дав возможность присутствующим осознать важность момента и обратить свои взоры на него. Заговорил в наступившей тишине: – Пожалуй, для меня все ясно. Как я думаю, и для всех нас, дээсковцев… Ребята работают, в принципе, неплохо, несмотря на молодость и… – запнулся он, так и не найдя, на что, кроме молодости, мы работаем несмотря, а подсказать никто не сообразил. – Все аккуратно, хорошо работает, выполнено на должном профессиональном уровне. Но… – шекспировская пауза. – Но ДСК – это есть ДСК. Тут совсем другая ответственность. Бетонный узел – это, можно так выразиться, сердце всего комбината, а бетон – это его кровь! – чрезвычайно обрадовался Адамович, что у него так ловко получилась такая замечательная аллегория. – Модернизацию, как мы говорили, надо проводить в очень сжатые сроки, без остановки производства. Комбинат оставаться без бетона не должен ни в коем случае! Бетоносмесительные секции у нас две, будем реконструировать их по очереди, сначала остановим первую секцию, заменим там все, что надо поменять, проведем автоматизацию, запустим ее и, только убедившись, что все работает, как надо, что стало лучше, мы добились тех показателей, которых хотели, будем реконструировать и вторую секцию. И все равно расслабляться нельзя! Комбинат на одной секции долго не проработает. Сроки должны быть максимально сжатыми! Все должно быть по плану. Мы, в свою очередь, будем оказывать всяческое содействие, главное, чтобы ребята, если, конечно, мы на них остановимся, – оговорился он, – не подвели… Поднялся со своего места Волович, сложил газетку, вернул ее на стол. – Я согласен с Петром Сергеевичем, – начал он. – То, что ребята постарались и хорошо сработали, это «де факт». Но все-таки, как правильно заметил Петр Николаевич, домостроительный комбинат – это домостроительный комбинат! А задавали ли вы сами себе вопрос, – обратился он ко мне, – готовы ли мы к такой серьезной работе, хватит ли у нас опыта? Ведь если мы подпишем с вами контракт, назад дороги нет. И если вы, как говорится, облажаетесь – вас ждут очень серьезные проблемы. Это «де факт». Приготовление бетонных растворов – весьма сложный и ответственный процесс, если что не так – вся дальнейшая технология производства ЖБИ насмарку, это вам не какой-то комбикорм. Это «де факт»! – Ага! – из угла раздался язвительный голос Анжелы. – В позапрошлом году Матвеевна на 200 граммов метионина пересыпала, на ферме под тыщу свиней передохло! Это вам ерунда? – Замечание, конечно, верное, но не совсем, – не поворачивая головы в сторону говорившей, заявил Волович. – Надо учесть, что это все же просто свиньи, а мы дома строим, в которых потом люди живут, – усмехнулся он. – А свиней, их, типа, для инопланетян разводят! Эти же самые люди их и кушают, и если в комбикорме что не так, такая и свинина получится, потравится народ к черту! – не унималась Анжела. Волович не удостоил ответом ее высказывание, то ли не найдя должных аргументов, то ли решив, что вступать в споры с операторшей не его начальственный уровень. – Но модернизацию на нашем производстве проводить нужно, – продолжил после некоторой паузы он, – ставить современную автоматическую систему измерения, переводить дозаторы на… это самое, на тензометрию… Это очевидно. На дворе XXI век, а мы все еще работаем по старинке. Это «де факт», и никто из присутствующих, думаю, не сможет мне возразить. Никто и не пытался. На обратном пути я предложил остановиться перекусить. Большое хорошее кафе находилось на стыке староборисовской дороги и новой М1, километрах в тридцати от комбината. Поразмыслив, Волович согласился. С явной подколкой спросил меня: – А кто будет за обед платить? – Заключите контракт – заплачу, – набрался наглости я. Либо от того, что с утра ничего, кроме апельсинов, не ел, либо от алкогольного отходняка у меня разболелась голова, хотелось съесть чего-то горячего и завалиться в мягкую постель, закрыться с головой одеялом и чтобы сутки, а лучше неделю, никого не видеть и не слышать. Остановились возле кафе, вышли из автобуса. На улице тепло, хорошо, свежий воздух. Снаружи под навесом широкий деревянный стол, решили не заходить в само здание кафе, а расположиться прямо здесь. Высокая официантка в красном переднике принесла меню. Волович, изучив его, покачал головой. – Не знаю, не знаю, как ты осилишь? – сказал он мне. Я посмотрел: на самом деле цены весьма демократичные. – Из супов только борщ, думаю, все будут, а второе пусть каждый сам себе выберет. Сколько брать? – спросил я главного инженера. – Чего брать? – Этого… Водки. – Водки? Так дорого здесь, тут же наценка, лучше давай где-нибудь возле магазина остановимся, там возьмем! С ужасом представив перспективу опять употреблять в автобусе из грязных пластиковых стаканчиков, закусывая остатками апельсинов, я быстренько заказал бутылку 0,7. Содержимого хватило только под суп, чему поспособствовал Адамович, убедительно проинформировав нас, что закусывать водку следует горячим супом, тогда она лучше усваивается в организме, о чем, как он заявил, прочитал где-то в медицинском журнале или услышал в телепередаче про здоровье на первом канале. Разочаровывать тем, что, скорее всего, запомнилось ему это из фильма «Собачье сердце», я не стал, тем более, что еще большой вопрос, чье мнение авторитетнее – профессора Преображенского или умалишенного ведущего? Как на столе появилась вторая 0,7, кто и когда ее заказал, я не усмотрел, что, впрочем, уже и неважно. Примерно каждый третий тост Волович вставал со своего места, насупив брови, прорыкивал: – Ка-ааа… нтралируемая! Обводил грозным взором подчиненных – все ли выпили до дна? Шашлык был чрезвычайно вкусным! Может, правда, это был и не шашлык вовсе, но это было горячим и мясом. Проголодался не один я, горячее под спиртное съелось моментально, третью 0,7 закусывали остатками овощной нарезки и хлеба. Заказать еще что-нибудь под очередную бутылку мне запретили – дорого, и так большое спасибо, что накормил! Да и зачем: оставалось же целых пять редисок, пучок лука-порея и пара ломтиков черного хлеба – что еще надо! Я стал вспоминать все выпитое за сегодня, чтобы, разделив это на число собутыльников, решить для себя: употреблял ли я когда-либо до этого в своей жизни такое невероятное количество спиртного? Думаю, нет. Впрочем, подсчитать не получилось, сбился со счета. Дальше в памяти все отложилось неровными промежутками. В автобусе ко мне подсел Комаровский. Рассказал историю о том, что он два года мучился страшными головными болями, обошел всех врачей, которых только можно, специально ездил даже в Москву на консультацию к знаменитому профессору – ничего не помогало. Сделали МРТ головы, кто-то из местных светил предположил, что у него неправильно выросли зубы и корень одного из них пережимает вену или нерв, он уже толком не помнит. Стали удалять один за другим зубы, в общей сложности вырвали одиннадцать зубов. Как ни странно, помогло, боли сразу прекратилась, только нормально говорить без зубов было сложно, так шепелявил, что никто не понимал. Вставили новые, теперь все нормально: и зубы есть, и голова не болит! У Адамовича в борисовском направлении, оказывается, дача. Решили зачем-то поехать туда, свернули с трассы. Ехали, как мне казалось, очень долго, по дороге, по-видимому, заезжали в магазин, потому что на даче пили водку, закусывая толсто нарезанными ломтями докторской колбасы. Хлеба не было. – На участке, – сообщил Адамович, – растет лук. Меня отправили его нарвать, я что-то нарвал, принес, сказали, что это что угодно, но точно не лук. Собрался целый консилиум: обсудить, что именно я нарвал в огороде? Комаровский заявил, что точно знает, что это. Судя по внешнему виду и специфическому запаху, это определенно руккола. Адамович яростно возражал, что никакой рукколы он у себя на огороде не сажал, сажать не будет и вообще не знает, что это такое! Это обыкновенный укроп либо черемша. Впрочем, точно он не уверен, потому что сажала жена, а сам он в этой всей огородной ботанике не очень. Если бы я указал точное место, где это нарвал, может, тогда он сможет определить, что это могло быть. Вышли на улицу. Если честно, я абсолютно не помнил, откуда я вырвал данную зеленую поросль. Оставалось надеяться, что, оказавшись в огороде, как-нибудь сориентируюсь. – Вот где-то здесь, – пространно махнул рукой я в сторону грядок. Адамович заявил, что совершенно не представляет, что тут могло быть посажено, жене же звонить не будет, потому что та уверена, что он на работе. Вернулись в дом, Волович взял в руки принесенную мною зелень. – Это «куриная слепота», – безапелляционно произнес он после внимательного осмотра, ощупывания и обнюхивания. – У меня теща в деревне несколько стебельков таких съела, забрали по скорой, обе почки удалили. – Похоронили? – сочувственно спросил Комаровский. – Кого? – изумился Волович. – Тещу. – Зачем же? Живет, сволочь, коз разводит. «А почки ее, наверное, ты, гад, продал!» – про себя подумал я. За забором все время громко лаяла соседская собака – огромная овчарка, сидящая на цепи. Предположив, что ей одиноко и скучно, поди, целый день одной на цепи сидеть, я решил перелезть к ней через забор, погладить, а заодно покормить докторской колбасой. К счастью, выполнить задуманное в нынешней кондиции мне не удалось, умудрился только порвать штанину, пытаясь перекинуть ногу через перекладины забора. Соседская собака, глядя на мои инсинуации, начала просто заходиться истеричным лаем. – Да ну тебя! Раз ты такая злая, вот и ходи, как дура, голодная и непоглаженная! – махнул рукой я. На дачный участок забрел петух. С Комаровским мы заспорили: есть у петуха мужской половой орган или нет? Я говорил, что нет, раз его не видно. Комаровский убеждал в обратном: «Как это нет? Как тогда они размножаются, не почкованием же! Просто он в спокойном состоянии маленький и его не видно из-за перьев». Чтобы доказать свою правоту, предложил изловить петуха. Загнав бедную птицу в угол, мы стали медленно заходить на него с разных сторон. Но петух и не думал убегать, нутром почуяв, что мы хотим покуситься на самое важное и дорогое ему, расправив крылья, смело атаковал нас. Увернувшись от Комаровского, ринулся на меня, пребольно клюнув в коленную чашечку. «Айяй-яй!» – заверещал я, опрокинувшись от неожиданности на траву. Боль была адская. Комаровский бросился за ним вдогонку. Ему снова удалось зажать петуха в угол между домом и забором. Расстегнул ветровку, в руке откуда-то появился большой столовый нож, свирепо выдвинул вперед нижнюю челюсть и неторопливо стал надвигаться на петуха. Со стороны казалось, что он готовится сразиться не с несчастной птицей, а, по крайней мере, со всей окружной братвой. Сделав несколько обманных движений влево-вправо, какие совершает опытный боксер, уворачиваясь от встречного хука противника, резко прыгнул на петуха, вытянув перед собой руки. Промахнулся. Петух, отчаянно кукарекая, в шоке забегал кругами по двору. Сдавшись, мы решили вернуться в дом к своим товарищам, продолжить возлияния. Сильно ныла больная коленка. Стоило нам только подняться на крыльцо, петух остановился в своем круговом движении. Почувствовав, что вышел из сражения победителем, приосанился, с гордым видом вальяжно затопал по грядкам. Сквозь дыру в заборе на участок пробралось несколько кур, петух тут же набросился на ближайшую, примяв ее сверху своим телом. Та закудахтала от удовлетворения. – Вот видишь, как он ее! Значит, есть у него член, как бы он ее топтал без члена? – завопил радостный Комаровский. Дальше долгий провал в памяти. Потом дээсковцы рассказывали, что, видимо, окончательно «уставши», я поднялся на второй этаж дома, прилег там на диван и уснул. Допив, они собрались домой, сели в машину и поехали, совершенно про меня забыв. Мое отсутствие обнаружилось только под самым Минском. К чести строителей, хоть и обругав меня в душе нехорошими словами, они приняли коллегиальное решение вернуться на дачу. Растолкали, разбудили, посадили в автобус. Ничего этого я абсолютно не помню. Смутно только припоминаю, как мы подъезжали к Минску: пели грустные народные песни. Автобус высадил нас у комбината. Мне вызвали такси. С каждым из спутников я обнялся на прощание, с Воловичем даже расцеловался в щеку три раза. Через некоторое время контракт с ДСК был подписан. Самолет Новосибирск – Москва …И не такие уж они суровые, эти суровые сибирские мужики! А какое у них пиво! Наверное, самое вкусное пиво, которое я когда-либо пил, – в Новосибирске. Самый русский из всех русских городов, в которых мне удалось побывать. Самые приятные люди и чистые улицы. Решено: если я когда-нибудь решу переехать жить в Россию, это определенно будет Новосибирск. Грусть и тоска. И неизменность. Раз «вечерами», значит, вечеров таких много. И все они длинные, зимние и холодные. Прям Антарктика какая-то! Вяжет она, вяжет… Кому? Зачем? Может, она – полярник? Ее муж, тоже полярник, пошел втыкать в полюс что-нибудь важное, научное, метеорологическое. И пропал. Сотовый не отвечает. Пейджер сдох. В рации батарейки сели. В факсе бумагу зажевало. Интернет отключили за неуплату. В азбуке Морзе тире закончились. Она ждет не дождется, а его давно уже белые медведи слямзили! И только эхо… Причем вообще здесь эхо? Это, кажется, из песни… Эхо – так эхо! Поговорим об эхе. Например, всем известно, что утиное кряканье не дает эха. А зачем кряканью давать эхо? Просто шведский детский садик какой-то! И тот, и другой среднего рода, чтобы, не дай Бог, кого-нибудь не угнетать гендерно, расово и по-другому всякому… Кряканье, если поставить ударение на последний слог – Кряканье?, – явно французская фамилия. Кстати, если оно «оно», то оно – это что-то или кто-то? По правилам, насколько я помню, средний род неодушевленный, значит – что-то. Правда, кто его знает, как оно у них там по-шведски! Эхо – это явно эстонец! Или финн. Ладно, забудем про половокорректность… Если не дает, значит, по идее, – она. То есть Кряканье – это она. Француженка. Патрисия? Анжелика? Амели? Пусть будет Рене. Рене Кряканье. Хотя Рене вроде мужское имя. Софи? Пусть будет Софи. Софи Кряканье и Эхо Хульпянен. Что касается финской фамилии, главное, чтобы она заканчивалась на «-нен», а что впереди – неважно. Это мы к чему? Софи Кряканье не дает «горячему финскому парню» Эхо Хульпянену. Это она, конечно, зря, он же не шведское Оно! Или у них там тоже с этим все совсем грустно? Почему, когда кто-то начинает бороться за равенство, это всегда приводит к уравниванию? Это же совершенно разные вещи! Равенство – это равные возможности, а не уравнивание под общий знаменатель общей массы людей, которые по определению не могут быть уравнены, потому что они люди, – белые, черные, желтые, мужчины, женщины, дети, северокорейцы, марокканцы, мусульмане, дзен-буддисты, лифтеры, политики, милиционеры, вуайеристы, нумизматы, операторы-осеменители крупного рогатого скота. И все они разные. Другие. И даже несмотря на то, что у всех проблемы схожие, такие же, как у Эхо Хульпянена по отношению к Софи Кряканье, и вся людская жизнь, в общем-то, построена на решении или нерешении подобных проблем, все равно у каждого своя исключительная история, которая повторяется из поколения в поколение миллион и миллион раз, но от этого не становится менее исключительной именно потому, что все люди разные, неповторимые. И это хорошо. Так должно быть. И так оно всегда будет. А простому финскому парню Эхо Хульпянену, похоже, просто придется смириться, что ему не дает великолепная Софи Кряканье. Поезд Москва – Минск Лафа – в купе никого нет! И до Смоленска, по заверениям проводницы, не будет. Все места забронировали смоляне – им очень дешево по белорусским ценам в Москву на работу ездить. Так что сейчас как забацаю что-нибудь этакое! Может, пива сначала выпить? Тогда ничего не забацаю. Правда, и забацывать особо ничего не хочется. Но надо. Надо взять себя в руки и… посмотреть какой-нибудь фильм на компьютере. Блин, флешку с фильмами забыл… Придется все-таки бацать. Жили-были на свете он и она. Она, понятное дело, было очень красивой, он – очень заботливым, мужественным и… просто Мужчиной с большой буквы. И этого достаточно. Любили друг друга. Все у них было очень хорошо, практически идеально: она работала, ее ценили, нормально зарабатывала, работа доставляла ей удовольствие и удовлетворение (что, возможно, было даже более ценным) занятостью и явной нужностью того, чем она занималась. Самое приятное: оставалось достаточно времени, чтобы успевать заниматься собой, домом и мужем. Он работал много и зарабатывал больше нее, ровно настолько, точнее даже во столько, чтобы иметь возможность с легкой снисходительной улыбкой относиться к ее вкладу в семейный бюджет, при этом уважая и ценя ее так, чтобы разделять ее радости по поводу успехов на работе. В общем, что-то в этом роде. Она умела слушать, готовить его любимое мясное рагу с овощами, сворачиваться у него под мышкой теплым клубком… И достаточно. Родители обоих были живы, здоровы и жизнерадостны, родственники и друзья необременительны, детей они пока не завели – не хотели, желали еще некоторое время наслаждаться друг другом и только друг другом, что могли себе позволить благодаря обоюдной молодости и ее отменному женскому здоровью. Когда все так хорошо и счастливо, часто присутствует назойливое ощущение, что это не навсегда и когда-нибудь закончится. Бывало, когда они лежали на кровати голыми, в сладостном изнеможении после занятия любовью, это ощущение становилось особенно пронзительным и приходило к ним обоим одновременно, так явственно, что делалось страшно и холодок шел по спине; он обнимал ее крепко-крепко, она утыкалась носом в его подмышку, и нехорошее чувство проходило. Однажды она купила картину на блошином рынке. Зачем она это сделала, долго не могла понять. С эстетической точки зрения картина была ужасной: яркий закат солнца, море, одинокая мужская фигура в коротких белых штанах, бредущая по песку вдоль моря к деревянному бунгало. Она имела смутное понятие, что такое бунгало, но в данном случае ей почему-то казалось, что это оно самое и есть. Картина сочетала в себе все то, чего она более всего терпеть не могла в живописи: пошлость, тривиальность, фотографичность. Единственная приходящая ей на ум причина, по которой она приобрела эту картину, – это то, что на картине фигура мужчины отдаленно напоминала ей фигуру ее мужчины. Машину она водить не умела и не хотела учиться. Точнее, хотела, но сначала надо походить на курсы английского языка – это важнее, это для работы надо, потом йога, залечить наконец-то тот зуб… А потом… Когда найдется свободное время… Можно позаниматься и вождением! Тем более, особой необходимости в этом не было: каждое утро он отвозил ее на работу, обратно она добиралась самостоятельно, благо рядом и с работой, и с их домом проходило метро. Он же был противоположного мнения: – Куда с тобой ни поедем – ни выпить, ни повеселиться! Да и вообще: надо, как сейчас без машины! Если они выезжали куда-нибудь далеко за город, на проселочной дороге он всегда садил ее за руль. Получалось у нее неплохо. В принципе, все, за что она бралась, получалось у нее неплохо. Так, однажды они возвращались с дачи своих друзей, было еще не поздно, светло, дорога асфальтированная, пустая, вдали от населенных пунктов и загруженных трасс. Он посадил ее за руль. Ехала она сначала небыстро – 40 км в час, потом, решив, что глупо так медленно ехать по пустой, хорошо просматриваемой дороге, увеличила скорость до… Постоянно оказалось держать ее трудно: бросив очередной взгляд на спидометр, увидела, что набрала уже под 90. Сбросила, но не сильно. Ехала аккуратно, замедляя на изгибах дороги. Он разговаривал по телефону с каким-то неимоверно занудным заказчиком: по мимике, интонации было очевидно, как его раздражает этот разговор. Тем не менее, набравшись терпения, он, как ей казалось, в сотый раз объяснял тому одно и то же. От вождения она получала удовольствие: ощущение скорости, незнакомое ей чувство единения с машиной – когда что-то большое, неодушевленное так легко подчиняется малейшему движению, рядом любимый мужчина, пусть и злой, раздраженный, но разговор все равно рано или поздно закончится, он посмотрит на нее, она улыбнется, скажет ему что-нибудь приятное, и у него снова будет хорошее настроение. «Тормози, тормози!» – вдруг заорал он. Откуда-то из леса наперерез им на дорогу выперся трактор. Она растерялась, с силой нажала педаль ногой, но машина почему-то не остановилась, а, наоборот, резко кинулась вперед, стремительно сокращая расстояние между ними и трактором. В последний момент он, отпихнув ее, схватился за руль, резко крутанул его в сторону: машина вильнула с визгом шин, объезжая трактор, выровнялась и понеслась дальше. «Убери ногу с газа!» – закричал он. Какую-то долю секунду она еще не понимала, что он от нее хочет и чего так зло орет, а сообразив, сбросила правую ногу с педали, левой резко вдавив тормоз – так резко, что их обоих бросило вперед, благо оба были пристегнуты. Когда они менялись местами, она обратила внимание, что у него мелко дрожали руки. Сама она толком и испугаться не успела. Всю оставшуюся дорогу ехали молча. Она давно заметила, что когда она сделает мелкую глупость: забудет дома мобильник, уходя на работу; выключит DVD-проигрыватель после того, как он, не досмотрев фильм, оставит его на паузе, чтобы завтра начать с остановленного места, он мог на нее наругаться, порой зло и обидно. Когда же она делала что-то действительно нехорошее или даже опасное, как сейчас, он ничего говорил, наоборот, даже утешал, отчего ей самой становилось страшно стыдно за глупость, которую она совершила. Трасса Нижнекамск – Казань Завод ЖБИ, куда мне надо попасть, находится в Нижнекамске, генеральный директор объединения, которому этот завод принадлежит, сидит в Казани. Договорились, что я самолетом лечу в Нижнекамск, занимаюсь обследованием завода, затем меня машиной везут в Казань. Там я ночую и утром – на прием к генеральному директору Иреку Мунировичу. Из впечатлений о Нижнекамске осталось только имя главного технолога завода, женщины бальзаковского возраста: Венера Марсельевна. Вечером у него заныло в области сердца. Думал переходить так, но боль не отпускала. Ночью вызвали скорую. Приехал седой врач с алкогольными прожилками на носу, сказал, что это, наверное, защемление мышцы, вколол болеутоляющее, предложил поехать в больницу. Он отказался, тем более, что от укола стало сразу легче. Через пару часов, как врач уехал, ему стало совсем плохо, она снова вызвала скорую, и на этот раз его забрали в больницу не спрашивая. Оказалось – инфаркт. В двадцать девять лет. Три дня в реанимации, потом две недели на капельницах. Надо делать операцию. Консилиум врачей, непонятные ей слова: ангиопластика, стентирование, АКШ. Высокий мужчина в дорогих туфлях с благородной проседью и презрительным ко всем и вся лицом настаивал на последнем. Его коллеги сопротивлялись, но вяло. Непонятно было: то ли из-за того, что не имели своего четкого мнения, которое хотелось бы отстаивать, то ли находясь под гнетом его явного авторитета. АКШ, или аорто-коронарное шунтирование, – операция, когда больному разрезают на три четверти грудную клетку, вырезают часть больной, изношенной артерии, вместо нее вшивают искусственную – «шунт». Операция сложная, но делают ее достаточно часто и вполне успешно. Осложнений масса – пациента подключают к искусственному сердцу, больной долго находится под анестезией, да и вообще: что может быть хорошего, когда человеку разрезают грудную клетку на три четверти? Казань. Гостиница «Кремлевская» До Казани добрался поздно вечером, устал, никуда не ходил. Из достопримечательностей советовали посмотреть Казанский Кремль и новый стадион «Ак Барса». Тут вообще все, что новое и хорошо, либо «Ак Барс», либо «Татнефть». Рулят всем этим родственники бывшего президента. Что еще мы ведаем о Татарстане? Хоккейный клуб «Ак Барс», Марат Сафин, крымские татары, Тугарин Змей, Минтимер Шаймиев, «незваный гость хуже татарина», татаро-монгольское иго, «Казань брал, Астрахань брал, Шпака не брал!», тартары, тарабарщина, татами, Тартарен из Тараскона… Это вроде все не это… Короче, ничего мы не знаем о Татарстане… Как-то сразу все не заладилось. На работе надо работать. Все понимают, что муж больной, что нужна операция, что за ним надо ухаживать, что ей тяжело и не до работы. Но работать надо, никто твои обязанности исполнять не будет, а если ты не справляешься с тем, что поручают, это отражается на зарплате. А денег не хватает катастрофически: лечение, продукты, кредит за квартиру. Она и не знала раньше, что у них такая уйма денег уходит просто на жизнь. Точнее, знала, но как-то не задумывалась об этом. Его компаньон по бизнесу, к которому она обратилась за помощью, с виноватой миной жаловался, что один не справляется и прибыли нет совсем, одни убытки, время сложное, продажи упали. Дома без него находиться нельзя – дом пустой и страшный. Одинокий. Придя после больницы, она бралась за вязание. Решила связать ему свитер. Как-то давно ей захотелось заняться вязанием. Что послужило поводом, она теперь даже и не помнила. Времени, как всегда, не хватало, да и скучно, перебирая спицами, создавать из разноцветных ниток однообразные узелки в строго определенной последовательности. Сейчас же вязание странным образом успокаивало ее. Мама, как назло, заболела. Что-то по части онкологии в щитовидке. И вроде не так оно тяжело и опасно, но, как это бывает у пожилых людей, полностью растворилась в своей болезни: телевизионные передачи о здоровье, дешевые журналы, традиционные и нетрадиционные средства лечения, поликлиники, бесконечные обследования, шарлатанские средства. Она могла, приняв очередное «суперэффективное, из природных компонентов» средство, часами неподвижно лежать на диване, прислушиваясь к процессам, проходящим в ее организме. Иногда ей казалось, что она отчетливо ощущала, как принятая внутрь коричневая жидкость пленкой обволакивала ее больную щитовидную железу, частички растворенного чудотворного китайского корня, как пираньи, бросались на зараженные клетки, выедая их из здоровой ткани. Иногда, наоборот, она не менее явственно представляла себе, как очередная чудо-таблетка, растворяясь в ее крови, ядом растекается по венам и артериям, отравляя и без того, как ей казалось, надорванный болезнью организм. Он умер на операционном столе. Что было дальше, она не помнит. Помнит того высокого врача с благородной проседью и в дорогих ботинках, нервно курящего в коридоре. Наверное, рыдала. А может, и нет, сил совсем не было. Придя домой, она накинула на плечи связанный ею свитер и ушла в картину. Песок был теплым и мягким, при каждом шаге она по щиколотку провалилась в него. Легкий морской ветер дул навстречу, закатное солнце грело лицо и шею. Она взяла своего мужчину за руку, такую теплую и родную, поцеловала в щеку, он обнял ее, и они пошли вместе в свое бунгало. Калуга. Гостиница «Ока» На фоне городов Центральной России… не знаю, правда, правильно ли этот регион так называть, потому что географический центр России – это где-то возле Байкала (ни фига себе странища!)… В общем, на фоне городов, что вокруг Москвы в радиусе километров под пятьсот, Калуга выделяется очень сильно. После заваленного мусором Брянска, с этакой агрессивной обреченностью: «Да пошло оно все!» – Смоленска, где из-под асфальта камчатскими сопками бьет горячий пар дырявых теплотрасс (да и что может быть хорошего в городе, где главная площадь называется Колхозной?), Калуга радовала глаз своей аккуратностью и ухоженностью. Родина Циолковского. Проспект Циолковского, музей Циолковского, памятник ему же. Заказчики – чеченцы – пару лет назад выкупили завод ЖБИ. Интересно так: на заводе работают одни чеченцы: от директора и главного инженера до уборщицы и формовщиков. Человек около двухсот в общей сложности. Как я понял, все друг другу родственники. Главный инженер и директор со следами остаточного похмелья на лицах: вчера у одного из слесарей родился сын. В общем медийном сознании чеченец – это либо чабан в горах, либо небритая бандитская рожа с запрятанным в багажнике калашом. Как и ожидалось: херня это полная! На заводе: и разнорабочие, и инженеры, и управленцы – все из Чечни. Как человека воспитаешь, таким он и будет, независимо от бога, которому он молится, и количества растительности на его лице. Вообще, считаю, нет большего идиотизма, чем утверждение: «Россия только для русских». И дело не в антирасизме, политкорректности, глубокой толерантности к мультикультурализму. Нет. Просто Россия – она очень большая. Она… офигеть, какая большая! И заявлять такое может только какойнибудь Ваня Мудазвонов, всю сознательную жизнь проживший в Южном Бутово, самым большим путешествием которого была поездка в Электросталь к двоюродной бабушке. В Татарстане живут татары, в Удмуртии живут удмурты, в Бурятии буряты. Кроме них, в России живут и работают армяне, грузины, азербайджанцы, таджики, китайцы. Осетин, лезгин, чуваш или якут – точно такой же гражданин Российской Федерации, как Ваня Мудазвонов из Южного Бутова. И вовсе не так уж все пищом лезут в Москву: поверьте, жизнь есть, и она не менее интересная и насыщенная и в Краснотурьинске, и в Йошкар-Оле, и в Глазове. Если говорить о национальных различиях. Лично я их особо не заметил. Есть в первую очередь различия социальные. Состоявшиеся, успешные люди, в общем-то, адекватны и приятны в общении независимо от национальной принадлежности. А быдло оно быдло и есть. И нет разницы, армянское оно, чеченское или люберецкое. Кстати, с точки зрения ведения бизнеса центральная, «исконно русская» часть России имеет негласное название «депрессивная область России». Россия сильна окраинами. Впрочем, мы опять ушли от темы нашего повествования. О свитерах и вязании, о холоде и вечерах, об одиночестве и тоске. О королях и капусте… Не менее печальная история. И печальная она не тем, что Морж и Плотник сожрали всех устриц, а тем, что наобещав с три короба, толком так ничего и не рассказали, ни о королях и капусте, ни о башмаках и сургуче… Устрицам-то оно, может, и все равно, их, по ходу, слопали, но остальным, кому рассказывали и пересказывали эту душещипательную историю… Как минимум, обидно. Обидно, досадно, но ладно. Это тебе не дура, вяжущая никому не нужный предмет одежды! Это о королях! И капусте! «Сто одежек и все без застежек»! Кстати, свитера, они, в основном, тоже без застежек. Так, может… Может, она вязала не длинные зимние холодные свитера, а много коротких зимних свитеров? И заставляла его (или ее) надевать их все сразу. Даже если лето и жарко. За это его (или ее) и прозвали Капустой! Следует для начала определиться, о чем писать: о парочке типа Бонни и Клайда или о двух крутых пацанах, друганах с детства, выросших в бандитском районе? В нищете. Короче, их воспитала улица. И так далее. Штампы и стереотипы. Можно их, конечно, превратить в двух латентных гомосексуалистов и перевести данный рассказ в разряд элитных. Но че-то не хочется писать о гомосексуалистах. Король – это явно какой-то крутой чувак, просто так Королем не назовут. А Капуста – это просто Капуста, рубаха-парень, реальный кент, душа любой компании, любимец женщин, несмотря на свое пристрастие к свитерам. И что дальше о них писать? Ну, жили они, поживали, бандитствовали понемногу, слушали Лигалайз или что там слушают ныне крутые чуваки? И что дальше? Если, согласно штампам, один из них (предположим, Капуста) попал в скверную историю: взял в долг крупную сумму у нехороших людей и проиграл все в карты, стал свидетелем убийства банкира, случайно украл дипломат с бумагами отрицательного героя – агента ФСБ… Пусть лучше действие происходило в Чикаго во времена сухого закона. И Капуста проигрался не кому бы то ни было, а Красавчику Санни – самому свирепому контрабандисту на левом берегу Гудзона. Через жаркие бесплодные пустыни Айовы из самой Мексики шли к нему контрабандой караваны мустангов, навьюченные баулами с текилой и виски. Охраной их занимался Сэм Мендос. Когда-то он был хорошим: честно служил клинтиствудом в небольшом городишке штата Оклахома, суровым прищуром и неразлучным смит-энд-вессоном наводил закон и порядок на улицах города. Но впоследствии из-за несчастной любви Сэм перешел на сторону плохих – стал грабителем банков и бензоколонок. Отряд свирепых, специально обученных гризли всегда следовал в фарватере каравана, наводя ужас и смятение на случайных прохожих. Не вернуть карточный долг Красавчику Санни было то же самое, что подписать себе смертный приговор! – О, что я наделал, друг мой! – бросился в ноги Королю несчастный Капуста. – Спаси меня, спаси! Стоп. Какая-то дешевая шекспировщина получается! У нас Чикаго, сухой закон, мафиози отец… Последнее – это, кстати, идея! – Не волнуйся, кореш! Ты, конечно, залажался, как сучий потрох, но я смогу тебе помочь! – успокаивал друга Король. – Дон Винченце, самый беспощадный контрабандист правого берегу Гудзона, – мой двоюродный дядя. Мы пойдем к нему, поцелуем его перстень, и он нам даст денег! – Ха-ха-ха, – саркастически… блин, было уже: саркастически смеялась в самом начале саркастическая старуха! …зловеще загоготал Дон Винченце, пуская дым сигарой за десять долларов за штуку. – Вы что, думали, вот так просто придете ко мне, поцелуете меня в перстень, и я вам дам денег рассчитаться с Красавчиком Санни? У меня трое родных племянников, шестеро двоюродных и двенадцать троюродных. Половину я уже и не помню. Если я каждому полудурку, называющему себя моим родственником, буду отслюнявливать бабло, с чем я тогда останусь! Бабло надо зарабатывать! Вот если бы вы мне помогли ограбить караван Красавчика Санни с контрабандным виски и текилой. Текилу я, впрочем, не люблю, у меня от нее изжога. Вот тогда… Может быть… Я дал бы вам денег. А если у вас получится, тогда… Тогда я стану самым свирепым и беспощадным контрабандистом во всем Чикаго, что по левую, что по правую сторону Гудзона! Запрокинув назад голову, он снова зловеще засмеялся, роняя пепел с сигары за десять долларов на лацкан костюма за все пятьсот. Таким он был – Дон Винченце. – Но, дядя, там же отряд свирепых мустангов… то есть гризли! Как же мы вдвоем с ними справимся? Мы же можем погибнуть! – воскликнул Король. – Да мне по хер: нет бухла – нет бабла! – сказал как отрезал, Дон Винченце. Махнул рукой охране, подавая сигнал, что разговор окончен. – Как же мы это сделаем? – спросил Капуста Короля, когда они вышли на улицу от Дона Винченце. – Мы? – пожал плечами Король. – Не мы, а ты! Я медведей с детства как-то не очень… Особенно гризли. – Я думал, ты мне друг, а ты… – понурил голову Капуста. Развернулся и пошел вдаль. Король долго смотрел вслед уходящему под проливным дождем другу. На душе его скребли кошки. Вечером пили с заказчиками. Надоело пить в ресторане при гостинице, решили прогуляться. Спуститься вниз: на берегу Оки – длинная прогулочная набережная со скамейками, памятник первому космическому кораблю в натуральную величину, очень красиво вечером подсвечено. Посидели немного в летнем кафе с пивом на розлив. Ушли по физиологическим причинам, организм требовал пописать, а негде. В кафе, в котором продают пиво на розлив, нет ни одного туалета! Туалеты – это отдельная тема. Не знаю, отчего: из-за особенностей культуры, религиозных убеждений, образа жизни, но у русского человека есть стойкое презрение к помещениям для справления естественных нужд организма. Такое чувство, что русские люди и не видят в них никакой необходимости. В супер-пупер офигенном кафе в трехстах метрах от Красной площади, с совсем недемократичным ценником, на три просторных зала будет иметься один санузел с одним унитазом, и для мальчиков, и для девочек, согласно живой очереди. В летних пивных кафе площадью под полгектара туалетов вообще может не быть. Где-то там, в десяти минутах ходьбы, стоят две пластиковые биокабинки, к которым даже приблизиться, не то что зайти, нет никакой возможности из-за стойкого, сшибающего с ног «амбре». Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/nikolay-lipkin/otlozhite-svoy-brandspoyt-i-utrite-svoi-bakenbardy/?lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.