Время памяти

Время памяти Сергей Александров «Всё о ней, о проклятой… Пусть была и давно…Шли в атаку солдаты в чёрно-белом кино.Взрывы. Сполохи. Пламень. Жирный дым до небес…И остался на память в пни расстрелянный лес,Где воронки – озёра; где оврагом – окоп;Где ручей невесёлый упирается в лобРжавой башне. И птицы там не вьют своих гнёзд —Видно, тоже им снится шелест павших берёз…» Время памяти Сергей Александров © Сергей Александров, 2018 ISBN 978-5-4493-2698-0 Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero История за полтинник …эту историю рассказал мне Николай Фёдорович… 1 Как-то поздно вечером в конце февраля возвращался я на электричке из Москвы в Клин. Многие сейчас из Подмосковья работают в столице. И я работаю. Сел в вагон загодя, минут за двадцать пять до отправления. Хорошо, что так рано состав подали – на улице «за минус двадцать», да и ветер, будь он неладен, усилился. После того, как на верхотуре строящейся библиотеки МГУ намерзся, хочется просто обыкновенного тепла со всех сторон, а не колючего снежного песка, бросаемого ветром со всего размаху в лицо. Так что заскочил я в уже протопленный, ещё пустой вагон, сел на тёплую от электропечки лавку – ох и хорошо стало сразу! Думаю: вот сейчас отогреюсь, вытащу планшетник и почитаю. Или фильм посмотрю. Вдруг из-за спинки следующей лавки поднимается лохматая такая голова, к голове тянется грязная пятерня в рваной донельзя трикотажной перчатке, чешет шевелюру. Потом голова поворачивается вполоборота ко мне, и рот, почти совсем утонувший в такой же всклоченной, как и шевелюра, бороде, простужено сипит: – Слыш, браток, не выручишь полтинником, а? Со вчерашнего в брюхе, окромя гнилого апельсина, ничего не было… Что ни говорите, а бомжей я терпеть ненавижу. Поэтому, вынув из портмоне стольник – пятидесяти рублей там не оказалось – протянул деньги этому типу с мыслью, что выйдет он сейчас, возьмёт где водки, выжрет, и не появится больше в вагоне… – Спасибо! Щас сдачи верну. Я мигом!.. – и бомж, оказавшийся невысоким худеньким мужичком в драповом дряхлом пальтишке, пулей вылетел в тамбур, а оттуда и на продуваемый всеми зимними ветрами мёрзлый перрон. Я успокоено вздохнул. Бог с ней, с сотней! Зато буду избавлен от такого соседства до конца дороги… Вагон постепенно наполнялся людьми, в основном – такими же, как и я, возвращающимися домой после очередного трудового дня. Студенты и пенсионеры отъезжали на более ранних электричках, так что теперь люди в основном заходили работящие, серьёзные и усталые, и оттого – молчаливые, не склонные к просто пустой трепотне. Рядом со мной сели две женщины, повздыхали, покопались в своих сумочках, а потом завели между собой негромкий разговор о каких-то препаратах, катетерах, ещё о чём-то. Видно было, что работают обе в больнице – больно специфическими были термины. Я открыл портфель, чтобы вытащить планшетник и наушники. А когда поднял голову, то чуть не обматерился – напротив меня, уже неведомо каким образом, нарисовался недавний бомж. Он расположился у самого окна, и с довольной улыбкой протягивал мне смятый полтинник. – Во, держи, командир! Как и обещал! – и положил мне прямо на планшетник замусоленную купюру. Другой рукой он прижимал к своему совсем не зимнему пальтишке прозрачный полиэтиленовый пакет, в котором виднелась буханка чёрного, дешевое молоко в полулитровом пластике и жестяная банка килек… – Как раз уложился! Как и рассчитывал! – улыбнулся он мне щербатым ртом. Как ни странно, но густым, шибающего в нос, запахом давно не мывшегося человека от него не несло. Равно как и сивухой. Я обречённо вздохнул. Рядом сидящие женщины что-то буркнули про себя, встали и перешли к другим лавкам, где ещё были свободные места… Бомж проводил их понимающим взглядом. – А я ведь уже почти год как не потребляю. И моюсь постоянно. Вот. И, заметив мой недоумённый взгляд, прибавил: – Я ж заметил, как ты носом повёл. Да и эти, – он кивнул в сторону ушедших женщин, – иш как резко снялись. А у меня и вшей даже нету, во как. Раньше были, а теперь – всё, нету. Кажную неделю в санпропускник хожу. В Солнышке (станция «Подсолнечная» – прим. автора) его нет, вот и мотаюсь в Первопрестольную. Я протянул ему его сдачу: – Возьмите. Я обойдусь. Полтинник мгновенно исчез во внутренних дебрях драного пальтеца. – Спасибо, конечно. Теперь дня три-четыре точно проживу! Вот Лукич, тот на стольник умудрялся две недели жить – не голодать. И меня учил-учил. Да вот – не доучил, видать… Ничего, что я хлебушка немного пожую? Рассеянно кивнув, я с преувеличенным вниманием уткнулся в экран планшетника… 2 Электричка отошла от платформы. Народу было много. Но к нам так никто и не подсел… – Слышь, командир, – к рукаву моей куртки притронулась, и тут же отдёрнулась рука бомжа, – не пялься ты в эту свою штуку. Тока глаза спортишь. Я тебе лучше заместо этого одну историю расскажу. Лучше всякого твоего кина будет. – Слушайте, уважаемый, – я впервые за время знакомства с ним повысил голос, – ну, что Вам от меня ещё надо? Дайте хотя бы немного отдохнуть! – Да ничё-ничё, отдыхайте! Я просто хотел Вам про одного человека рассказать. Вижу, Вы кино про войну смотрите. А ведь он тоже на войне был-то. Не на той, про которую в этом Вашем кине, на настоящей. – На какой – настоящей, по-вашему? – На Отечественной, на какой же ещё, где с фашистом воевали. У Лукича и медали были, и орден. Вначале. А потом… Эх!.. Ну, ладно, смотрите дальше свою кинушку! Бомж отвернулся вбок и с преувеличенным вниманием стал вглядываться в темень за окном. Настроения смотреть новодел про Бресткую крепость у меня пропало. Я закрыл планшетник и убрал его в сумку. Так молча мы просидели минут пять. Я понимал, что чем-то обидел этого незнакомого, не очень-то приятного мне пожилого человека. А почему, собственно, неприятного-то? Из-за рваного, но, пусть и неумело, но – подлатанного осеннего пальто, которое, видно, пытаются содержать хоть в каком-то порядке? Из-за непричёсанных полуседых колтунов на голове? А каково без шапки в такие холода? Из-за не показного, а самого что ни на есть настоящего, и поэтому – страшного, нищенства? А сам-то я мог на буханке хлеба, пакете молока и банке консервов прожить три-четыре дня? Мне стало стыдно. – Простите, не знаю вашего имени-отчества, что вы хотели мне рассказать? – Да меня все Фёдорычем зовут, – Бомж повернулся ко мне и улыбнулся. – А так я – Николай Фёдорович. Будем знакомы. – А меня – Сергей. – А по батюшке как? – Васильевич. – Ну, вот и ладно. Николай Фёдорович поёрзал на сидении. – Вот ведь, чертяки, печку как включили! Весь зад прожарить можно! – Он снял с рук огрызки перчаток и подсунул их под себя. – Тепло, оно конечно, в такую погоду хорошо. Но так уж – совсем перебор. У нас в коллекторе хоть на изоляции сидели тогда – не так припекало. – Он вздохнул – как-то по собачьи. Помолчал немного. – Ты не думай, Васильич, в нашем коллекторе завсегда порядок был. Лукичу за то спасибо. Напоминал нам постоянно, раз по сто на дню, что не свиньи мы, а человеки. И выше этих, как их, обстоятельствов, должны быть. Вот так вот… Фёдорыч задумался. – Он ведь меня, ну, и таких, как я – нас тогда человек шесть было – нельзя бомжевать поодиночке – и от водки и от курева враз отучил! Не в таком, говорит, мы положении, чтоб на отраву деньги тратить и в свиней превращаться, когда их и на жисть-то еле хватает. И такой закон ввёл в нашем, так сказать, общежитии: кто пьяным придёт, или на курево потратится, тому три дня без еды быть. И слушались мы ведь как-то его. Сразу чуялось – командиром был. И командовать умел. Именно – умел, а не любил. Эт щас все командывать любют, а никто, почитай, и не умеет. Зато командиров развелось – хоть жопой жуй! Тьфу! Федорыч в сердцах чуть не сплюнул. Но спохватился. Утёр губы рукавом пальто и виновато посмотрел на меня. – Извиняюсь… Вот я и хотел про Лукича рассказать. 3 Звали его, как и меня, Николаем. Старый он был совсем. Лет на двадцать с гаком меня старше. А ведь я уже пятый класс заканчивал, когда Сталина-то хоронили… Так вот, старый-то он старый, а прямой был, никогда согнувшись не ходил. И когда разговаривал, всегда в глаза смотрел – как бы оценивал: гнилая у тебя душонка, иль стержень в ней ещё остался, не проржавел совсем в труху. Ну, в общем, за пару месяцев навёл он у нас в тепловом коллекторе порядок. Пить и курить все перестали – ну, об этом я уж сказал. Приучились из спускника по утрам умываться – а я и Лукич и брились ещё постоянно. Раза три в неделю мылись – Петька Хромой где-то старую ванну надыбал. Чугунную. Тяжеленная, зараза – еле в люк спустили. В той ванне и стирали даже. Во как. Как-то раз, начало осени уже было, Лукич наш куда-то запропал. День нету. Два нету. На пятый под вечер приходит. Весь в синяках. Нос на бок свёрнут, опух. Вместо старенького, но чистого пиджачка – одни лохмотья на голое тело. И в трусах. Но – такой же прямой – как жердь проглотил. Мы его аккуратненько в нашу «общагу» спустили. Он на лавку присел – были у нас там три лавки, да ещё пяток топчанов и стол старый, круглый такой, – обвёл нас своим взглядом. И сказал странно: – Не добил я, видать, ещё фашистов. Рано меня списали. Ладно, повоюем… – и завалился боком на лавку. Петька Хромой за своей мадамой сбегал – Надюхой. Она подъезды мыла в ближних многоэтажках. И у дворничихи в подвале жила на птичьих правах. Раньше она на скорой работала – да её выгнали. Повесили на нее хищение дорогущих каких-то лекарств – и пинка под зад. Да ещё чуть не засудили… А потом оказалось – эти лекарства её начальник кому-то за бешенные деньги перепродавал. Но – уже всё. Поезд ушёл. У Надюхи в голове от пережитого чёй-то сдвинулось. И людей в белых халатах она бояться стала, как чёрт ладана… Надюха Лукича осмотрела всего, потом, пересилив свой страх, сходила в аптеку, на свои снадобий всяческих накупила, бинтов, йоду… Каждый день к нам приходила, всё Лукича выхаживала… Когда Лукич поправился – уже как раз снег первый выпал – то как-то попросил он меня раздобыть какую-нить железину, арматурину там, или трубы обрезок… Когда я принёс ему, то он мне и рассказал, что с ним было-то. И до нас, и потом. Федорыч замолчал. Я поднял голову. На лавке рядом с нами сидели люди. Уставшие, со своими заботами и проблемами, едущие домой после трудового дня, люди. И слушали, что рассказывал мне Николай Федорович. А он вроде бы и не замечал их. 4 Оторвав от буханки ещё один кусочек, тщательно прожевав его, Фёдорыч вздохнул и посмотрел на меня. – Ведь Лукич по доброй воле, сам бомжевать ушёл. Жил он с семьёй – а семья у него большая была – в кирпичном послевоенном бараке. В двух комнатушках. Но что такое две комнаты на девять человек? Да и удобства – на улице. Я сортир имею в виду. А мыться – в баню ходили. Вот так и жили. А потом это место, где барак стоял, приглянулось кому-то.. Ктой-то землю эту купил, значит, чтоб, это, центр какой-то там построить. Начали барак расселять А вокруг него уж копают вовсю! Лукичу с семьёй тоже дают новое жильё. В таком же старом бараке, тока на другом конце Солнышка. Ну, Лукич надевает все свои награды – аж целый иконостас на груди – на свой старенький пиджачок – и в администрацию. Мол, так и так, по закону мне положено то-то и то-то. Сам президент тот закон писал. А ему – на заборе тоже многое чего написано. Бери, что дают – и не рыпайся. Всё одно – помрёшь скоро. А то вишь как зажился – права качать начал. Много, мол, вас тут таких, жалобщиков… И выкинули из администрации. И охране наказали больше его не пускать. Но Лукич не сдаётся. Написал в местную газетёнку. Пригрозился до губернатора дойти… А через день загорелся барак-то. Ночью загорелся. Всех оттудова уж выселили, тока Лукич с семьёй и остался. Ну, все повыбегали, кто в чём. Еле успели. Хоть стены и кирпичные, да крыша деревянная. Вот и рухнула внутря. И всё там выгорело. Ниччё не осталось. Ни мебели. Ни одёжи. Тока документы успели взять, да Лукич свой пиджак с медалями и орденом успел выхватить. Утром подъезжает чиновник какой-то – из прихлебал в администрации. Важный весь такой. Чё, говорит, доупрямился, газетный писака? Некуда из-за своего упрямства, законник хренов, тебе уж идти. Ваше место уже другим отдали. Осталось тока на кладбище, за оградой… Старшая дочка Лукича – а их у него трое, дочек-то – запричитала, мол куда ж нам теперь деваться-то? С детьми да с внуками? А тот гад улыбается. Есть, грит, в полуподвале комнатка одна. Пока там поживёте. А потом видно будет. Вот адрес. Ручкой сделал, сел в машину и – фьють! Благодетель, мать его! Переехали в ту комнатёнку. Соседи и знакомые пособили, кто чем мог – кто табуретку дал, кто кровать железную, кто из одёжки что. Люди хорошие завсегда вокруг есть. Но Лукич там жить не стал. – Нет, – говорит, – без меня и так тесно, а со мной ещё теснее будет. Поеду я в Москву. У меня там знакомец один, мичманок, – ещё с сорок четвёртого, когда его по ранению вчистую списали – живёт, бобылюет один. Правда, года три уж не виделись. Но, вспомнит меня, думаю… Да и Правды там добиваться буду – ведь, небось, в столице, к власти достучаться легшее будет. Никак, президент там, и Дума… Да и вам без меня забот меньше… И уехал в Москву. А знакомец-то Лукича, оказалось, уж год как помёр. И в квартирке его уже совсем чужие люди живут. И где тут Лукичу приткнуться? Негде… Фёдорыч закашлялся. – Чёй-то горло пересохло, – пожаловался он. – Возьмите, пожалуйста. – Бутылочку с детским соком протянула женщина вначале отсевшая от нас. – У меня ещё есть. – Благодарствую… 5 – Вот загораю я как-то на лавочке на Чистых прудах. Погодка хорошая. Менты не гоняют. Птички щебечут. За пазухой четвертинка сердце греет. В кармане полкруга колбасы ливерной. Тут садится рядом старик. Высокий такой, под метр восемдесят, сухой, жилистый весь. На пиджаке награды сияют. А на щеках щетина недельная. Ну, думаю, щас табличку какую нацепит – и попрошайничать начнёт. Видали мы таких! Знаем… А старик сидит, ничего не цепляет, ни у кого ничё и не просит. Просто веки прикрыл, видно – отдыхает просто. Расслабился я – а то хотел было уж уходить. Не люблю, знаешь, конкурентов… Вот мы сидим, молчим. И вдруг старик поворачивается ко мне, протягивает в руке деньги, и говорит: – Друг, сходи в аптеку, пожалуйста, нитроглицерину купить. Он-то у меня на исходе. А сердце что-то прижало… Во, думаю, дурошлёп старый, первому встречному деньги суёт. А купюра-то тысячная. Куплю я тебе, как же! Ты меня здесь до морковкина заговенья ждать будешь… А старик вдруг глянул мне прямо в глаза. Что он в моих глазах увидал – не знаю. Но вот в его глазах полыхали огоньки – как трассеры от пулемёта… Вот так мы и познакомились. Лукич уж дней пять по Москве шарахался. Ну, у нас и притулился. Я ведь тоже с Солнышка. Но бомжевал тогда уж лет семь-восемь. В Москве легче бомжевать… Пенсию свою он оформил в сбербанке на карточку, да почти все деньги с неё отправлял дочкам и внукам, оставляя себе всего одну тысячу рублей. Из этой тысячи сотку оставлял себе. Остальные сдавал в общий котёл… Как-то так получилось, что через некоторое время все стали его слушаться. То ли опыта жизненного у него было больше, то ли командирская хватка с фронта осталась. Сам знаю – довелось во Вьетнаме повоевать… А может – и то, и другое… Раза два-три в неделю Лукич наш ходил выстаивать к Думе. Пару раз у Кремля был. Караулил депутатов, совал в руки им свои бумаги. Его гоняли. Все охранники и менты у Думы знали его в лицо. И оберегали от него покой этих самых народных избранников. Как-то, после одной такой вылазки, в каком-то из московских проулков, на него налетела стая обкуренных пацанов. Он отбивался. Но силы были уже не те. Выдрав с мясом награды с пиджака, они долго пинали лежащего старика, пока кто-то из проходящих мимо не вызвал милицию. Лукича, как последнего бродягу, три дня мариновали в обезьяннике – и всё потому, что в той драке он сломал кому-то из гадёнышей руку. А папенька того ублюдка был какой-то шишкой в той самой Думе… Но всё ж Лукича отпустили. Есть, есть всё ж у некоторых ментов совесть… 6 Николай Фёдорович допил остатки сока и запрятал пустую бутылочку в карман. – Для того, что бы гадить везде – не обязательно быть человеком. Потому что этот процесс не требует душевных усилий, – ответил он на вопросительный взгляд женщины, которая готова была поставить бутылочку под скамью. Там уже стояла ещё одна такая. – Эт так Лукич любил нам повторять. Женщина, покраснев, прошептала «извините», и, подняв бутылочку, положила её в сумку. – Лукич больше не ходил к Думе. И на Красную площадь тоже не ходил. К зиме раздобыл где-то бушлатик и резиновые сапоги с чулками. Договорился с санпропускником в одной из ночлежек – и наша команда ходила туда раз в неделю мыться – всё лучше, чем в бетонном коллекторе в битой чугунной ванне. Да и стригли там нас ещё. И от живности телесной обрабатывали… После того случая Лукич, когда мы одни были, попросил меня – если с ним что приключиться – пользоваться его карточкой без всякого стеснения. Мол, её ещё долго менять не надо. Срок года через полтора выйдет. А то, что его не будет – никому и вовсе знать необязательно. Тока его дочкам из тех денег половину отправляй, а остальное, мол, в общий котёл. Дал адрес в Солнышке, код для карточки. И показам мне затайку, где он хранил её… 7 Как-то раз просыпаемся ночью от шума. Гул какой-то в коллекторе стоит. И темно – ни хрена не видно. Свечка ещё до полуночи погасла. Все растерялись, метаются в темноте. Орут. И вдруг – громовой голос Лукича: – Всем – молчать! Отставить панику на борту! Приставить трап к люку. Начать эвакуацию! А по ногам уже вода бежит. Горячая. Почти кипяток. Прорвало где-то. И в коллектор хлынуло. Приладили лестницу. Отодвинули крышку люка. Стали выбираться. Изя со своей флейтой выбрался почти что – и застрял. Он тучный был, хотя ел очень мало. Болезнь у него такая была. А тут с испугу поверх своей телогрейки ещё и чужую напялил. Вот и застрял. Лукич пробрался к нему. Выдернул Изю вниз, как пробку, мгновенно стащил с него обе телогрейки, и буквально вышвырнул его наружу. Потом Петька Хромой полез. Да колченогой ногой за лестницу зацепился – она и грохнулась в воду. А той уже почти по пояс! И тут Лукич присел – и вытянул железную лестницу из воды. Приставил. И таким же макаром, как Изю, вытолкнул и Петьку. Потом слепого Матвея так же. А вода уже выше груди – Лукичу. А мне – по ноздри. И горячая, зараза! Лукич меня к себе на плечо подсадил. Сунул чёй-то мне в карман пальтишки. Кричит: «Давай, тёзка, жми!» Ну, я и выжал. Тока успел из колодца вылезти, а за мной уже Лукич. Карабкается руками. Вот ещё немного… И тут в коллекторе что-то гукнуло. Вода, захлестнув Лукича, столбом рванула вместе с паром из люка. И опала, вытекая толстым жирным потоком и растапливая вокруг себя снег… Из громкоговорителя раздался скрежещущий голос: – Станция Подсолнечная. Следующая – Сенеж. Николай Федорович охнул. Подхватил пакет со съестным под мышку и рванул к выходу. Через полтора десятка секунд двери с шипением закрылись, и электричка поехала дальше, разрезая лобовым фонарём совсем уже запуржившую ночь. Как эсминец прожектором тяжёлый северный шторм… Ванюшин Рассказывать эту историю надо, наверное, с конца. С аккуратненького огородика бабушки Поли на краю давно покинутой деревеньки. С маленькой четырёхугольной дощатой пирамидки-обелиска на краю того огородика – всего-то высотой по пояс. С неровно нарисованной красной звёздочки на боку выкрашенной уже многими слоями синей краски этой пирамидки. И с прибитой аккуратно гвоздиками ниже звёздочки тонкой – сантиметра в полтора шириной – полоске, на которой выдавлено ВАНЮШИН. *** В этой истории будет четверо рассказчиков: я, как услышавший эту историю, и попытавшийся воссоединить то, что услышал, в единое целое; Ковылкин Иван Павлович, фронтовик, «сын полка», незадолго до смерти передавший тетрадь со своими воспоминаниями в местный краеведческий музей; Олушева Полина Матвеевна – жительница сгоревшего села Вырово, ныне живущая в Вахнове; и тот, кто по многим веским причинам не смог ничего рассказать. И о котором поэтому расскажем мы трое. А он будет как бы нам подсказывать, что и как было… 1 Иван Павлович Ковылкин. (с 14-ю по 17-ю страницы тетради). …Я тогда сыном полка стал, в марте 42-го. У меня батьку убило взрывом, а он ветеринаром был в нашем кавкорпусе. Я ему завсегда с ранеными кониками помогал, а иногда, если мелкий какой осколок в крупе засел, то и сам его вытаскивал, а рану обрабатывал. Меня лошади любили. Я для них специально в карманах таскал кусочки рафинаду и корочки хлебные… Так вот, меня наши разведчики после того, как батьку схоронили, к себе взяли. Старшина дядя Коля, Николай Вячеславович Сорокин, под свою руку определил. И стал я у него типа вестового… …Мы тогда в полуокружении были. Фашисты с боков нас жмут, а мы им шороху тоже даём! Леса, перелески, дороги плохие. Нашим верхом сподручно – выскочили внезапно, постреляли, покромсали, и айда в лес. Но меня в такие рейды не брали. Лишь один раз упросился – взяли с собой проверить деревеньку одну, там накануне партизаны сильно пошумели. Мне даже карабин выдали… Деревенька вся почти что сожжена. Везде фашисты валяются. Хорошо им партизаны врезали! Я поотстал чуток от своих, они почти к околице уже подошли. Хотел «Вальтер», что завалился за полуразрушенную печку, достать. Я его издали ещё по мутному такому блеску заприметил. Слез со своего Жучка – так моего коника звали – оставил его на дорожке, чтоб о кирпичи бабки не побил, сам аккуратно к печке, и тока руку протянул к пистолету, краем глаза увидал, что крапива вдруг сбоку заколыхалась. Я шею вытянул, смотрю, а там фашист здоровущий на пузе спиной ко мне лежит и выцеливает наших. Как я карабин сдёрнул с плеча – и не заметил, а етот гад вдруг ко мне начал поворачиваться. Ну, я в него и всадил пулю. В шею попал… Наши сразу прискакали. Дядя Коля фашиста добил, а меня отбранил, что шляюсь, где не попадя… А только на Жучке своём отъехал от того места – про «Вальтер» и забыл уж – глянь, малиновые кусты, только зелёными листочками покрылись, тоже шевеляться. Я дяде Коле показал на них. Он ППШ в руку, и потихоньку к тем кустам… 2 USCHI Умирать совсем не хочется. А дышать – больно. А лаять – очень больно. Уже ночь прошла после стрельбы и грохота. Тогда что-то укусило в бок. Как плеть инструктора. Только больнее и сильнее. И никого. Ворона утром прилетала. Потом улетела. Теперь копошиться за сараем. Мертвечину клюёт. Я чую. И слышу. Глаза хотят спать. Во сне не так больно… Кто-то едет на больших животных. А, лошади… Глаза опять закрываются. Сами. Выстрел – как по голове ударили чем-то большим – даже глаза разом открылись. И голова с лап приподнялась. Потом – ещё один. Тихо. Вздохнул – лапа от боли дёрнулась. Раздвинул носом колючие стебли. На меня глядели два человека – большой и маленький. Глаза снова закрылись. Ладошка маленького человека коснулась моего носа. Ладошка пахнет порохом и сахаром. И три-четыре крупинки налипли на пальцы. С закрытыми глазами слизал сахар. Вздохнул. Очень больно. Очень… 3 Иван Павлович Ковылкин. (с 19-й по 24-ю страницы тетради). Привезли мы фашистскую собаку к нам. Я товарища старшину упросил. Сказал, что вылечу. И перевоспитаю! Дядя Коля сказал, что, ежели я фашиста перевоспитаю, мне сразу Героя дадут. И все заржали. Дураки! Мне батя давно как-то говорил, что всякая животина понимает к себе отношение. Злобишь ты её, потому как сама душа у тебя злая, чёрная, и животное злобиться, и зубами руку оттяпнуть может, и копытом насмерть зашибет. А с доброй душой и ласковым сердцем к ней – так животное это враз чует, и никогда против тебя тогда ничего плохого не выкажет и не сделает… Так что пускай ржут. У собаки, что мы нашли в деревне, на ошейнике был медальён. Федька Подкрон перевёл про какие-то уши. Не может такая кличка у собак быть… Грудь у пса была навылет прострелена, и крови он потерял достаточно. Навозился я с ним – будь здоров! Ну, и медсестра наша, Марья Ивановна, очень мне пособила в лечении-то. И через недели три поставили-таки на ноги! И это притом, что мы дислокацию постоянно меняли, воевали, нас и обстреливали, и бомбили. Вот и Федьку Подкрона, ординарца полковника Соколова, командующего нашим кавкорпусом, недавно убило… А медсестра Марь Иванна, видя, что собака постоянно по пятам за мной ходит, как-то сказала, что это Ванюшин перевоспитанный немец бегает. Вот наши разведчики и стали пса Ванюшиным величать… А Петя Федосов, кошевар наш, даже из обрезка гильзы табличку для ошейника сделал, а на ней выдавил, как собаку зовут. С чего бы это? А Петька только ухмыляется. Хотя, когда я пса раненого привёз, он первый орал, что пристрелить фашистского зверя надо. А теперь вот… 4 USCHI Слова незнакомые, чужие. Мягкие, как руки. А руки хорошие. Боль убрали, и дышится легко. Маленький человек всегда рядом. С ним спокойно и надёжно. Он не бьёт никогда, не кричит. И кнута у него нет. Что-то постоянно говорит мне. Не понимаю. Большая женщина сегодня про меня сказала что-то другим большим людям. Они смеются. А мне почудилось моё имя. И уши сразу торчком. Только слово-имя у них длинное выходит. Наверное, первая половина – кличка маленького человека, а вторая половина – моя… Уже привык. И лошади меня уже не боятся… Вчера поймал зайца и принёс большому человеку, который всегда даёт мне и всем другим каши. Он что-то сказал, потрепал меня по шее – и положил в мою миску лишний черпак еды… Надо будет ещё кого поймать… 5 Иван Павлович Ковылкин. (с 27-й по 31-ю страницы тетради). Ванюшин за мной по пятам бегает. Когда я сплю, сидит рядом, сторожит. Никого не подпускает, кроме дяди Коли и Петьки-кошевара. В начале июля немец почти оттеснил нас назад, перерезал все наши коммуникации, да ещё и 39-й армии тоже, что нашим соседом была. Постоянные артобстрелы, самолёты с утра до вечера бомбят. Страшно очень. Потом пришёл приказ, что наступаем скоро. Нашим разведчикам дали задание – скрытно пробраться в посёлок Погорелое Городище и по рации координировать огонь батареи. Меня не взяли. Но, так как погода была плохая – дождь и туманы, я за разведчиками нашими самовольно ушёл. И Ванюшин со мной. Разведчики устроились в полуобрушенной водонапорной башне. Ночью я к ним заявился. Дядя Коля даже хотел меня выпороть вначале. Потом передумал. И оставил. Сказал, что утром отправит обратно. А утром вокруг фрицы засуетились. Пушки возят куда-то, мотоциклетки целый час тарахтели на север – оттуда грохот сильный шёл. Потом колонна танков туда-же прошла. И надо же такому случиться, что одному танку водокачка наша чем-то не понравилась. Он, не останавливаясь, повернул свою пушку и вдарил по нам… Я почти в самом низу был – меня только оглушило. А шестерых наших – насмерть. Только дядя Коля раненый – ему ноги железной балкой перебило. А Ванюшин из-под груды досок выполз – ему ничего. А вот рация – вдребезги… Мы два дня в развалинах сидели. Под утро 4 августа наши начали артподготовку. А всё с перелётом – не туда бьют. Дядя Коля тогда написал на карте, куда надо, карту обмотал куском плаща и мне дал. Приказал, чтоб я срочно нашим доставил. А он здесь ещё побудет, дождётся своих. Мы обнялись, и я с Ванюшиным побежал к недалёкому перелеску. Уже в самом перелеске меня в ногу дурной пулей ранило. Я Ванюшину свёрнутую трубкой в куске плаща карту в зубы дал, сказал, чтоб Марь Ивану нашёл. Пёс покрутился около меня, потом убежал. Больше я его не видел… А через час меня наши подобрали – они к дяде Коле на подмогу шли и рацию с собой несли… 6 USCHI Маленькому человеку было больно. У него из нижней лапы кровь текла. Такая же, как у меня тогда. Он что-то мне сказал, погладил между ушами, потом тряпку с бумагами мне прямо в рот сунул. И я понял – надо сбегать за большой доброй женщиной, что убрала когда-то от меня боль. И я побежал искать её. Очень быстро побежал. Потому что знаю, что такое очень больно… Большую женщину нашёл в знакомой норе из брёвен. Там и другим было больно. Я положил ей на колени тряпку с бумагой, посмотрел на неё и побежал к выходу. Побежал назад, к маленькому человеку, которому больно… 7 Олушева Полина Матвеевна (её рассказ в вагоне поезда «Москва С-Петербург»). Мы с сестрёнкой Феней совсем ещё маленькими были тогда. Мне семь лет, а ей и пяти нету. Папка наш воевал где-то. Мамка пошла в Вахново продукты поменять в обмен на вещи – и не вернулась. Потом, через два дня, начался страшный грохот. Мы с сестрёнкой в подпол залезли, сидим, дрожим. Долго грохот был. Потом потише стало. Посидели мы чуток. Надо выбираться из подпола. А крышка не поднимается. Её, наверно, сверху чем-то придавило. Только щёлочка малюсенькая – еле ладошка пролезает. Я под щёлку деревяшку подложила. И сидим мы в подполе этом и плачем. Сидим – и ревём в два горла… Вдруг слышим – что-то сверху зашебуршилось, кто-то ходит. Потом как будто поволокли что-то тяжелое. Даже деревяшка под люком сломалась, и он снова захлопнулся. А потом вдруг открылся полностью… 8 USCHI Вокруг машины, лошади, люди. Все бегут, стреляют. Под лязгающую страшную металлическую ленту чуть не попал. Надо бежать в стороне. Еле убежал. Там, сбоку, всё ещё грохочет и стреляет. А я по грязной дорожке бегу. Сзади – треск. Передо мной Motorred остановился. Слышу – знакомые родные слова; – Siehe, Kurt, welcher guter Hund! – Ist verlorengegangen… Ко мне подошёл большой человек с автоматом на шее. Погладил меня по голове. Потом сказал, указав на коляску: – Platz! Всё ясно. Запрыгнул в коляску, и лёг. Тогда другой большой человек, который сидел спереди на Motorred, засмеялся и сказал: – Siehe, versteht. Которого назвали Kurt, сел позади Motorred, и мы поехали. Дорога грязная, вся в кочках. На дне – трясёт. Но – терплю. Потом, сквозь тарахтенье Motorred слышу, кто-то скулит. Как щенок. Или два щенка. Выпрыгнул на ходу из коляски. Побежал в сторону разрушенного дома. Маленькая длинная щель в земле. Сверху – бревно. Вцепился зубами, оттаскиваю. Тяжело очень. И ногам больно – порезался об осколки стекла и острые железки. Вдруг рядом оказался большой человек Kurt. Он схватил бревно и оттащил в сторону. Потом потянул за что-то – и открылась нора в земле, где была щель. А в норе двое маленьких человеков на нас смотрят. И я вспомнил своего маленького человека. Он где-то остался. И ему уже давно больно. А я ещё не пришёл к нему… Тот, который Kurt, кричит другому большому человеку: – Jetzt wird der kleine Zirkus! Потом взял меня за ошейник, оттащил к Motorred, показал рукой на двух маленьких человеков, и скомандовал: – Voran! Fass! Я по привычке оскалил зубы и кинулся вперёд. К норе. И вспомнил, как мне было больно, а маленький человек прогнал боль. Я резко развернулся и молча бросился на большого человека Kurt. И только услышал: – Vorsichtig, Kurt! 9 Олушева Полина Матвеевна (её рассказ в вагоне поезда «Москва —С-Петербург»). На нас немец смотрел, и собака немецкая рядом была. Я видела таких собак. Они с фашистами охраняли наших пленных, которые через нашу деревню весной проходили. Злющие и страшные собаки! Потом этот фашист оттащил от нас собаку, заулыбался. Мы выглянули из подпола. Фашист с собакой что-то сказал другому фашисту, который сидел на мотоциклетке. Оба засмеялись. Потом тот, кто держал свою собаку, показал на нас, и что-то крикнул. И собака помчалась к нам! Я от страху заорала и закрыла лицо ладонями. Вдруг слышу рычание. Потом крики. Потом два выстрела. Потом опять страшный крик. Потом выстрел. Потом стало тихо. Я отняла ладони от лица. Смотрю, Феня вылезла из подпола и к собаке идёт. А собака на фашисте лежит. Я тоже подошла. Посмотрела. Первый немец лежал около мотоциклетки с разорванным горлом. Второй завалился на коляску спиной. В его шею вцепился немецкий пёс. Собака вся была в крови и ошмётках шерсти. И часто-часто дышала. А из боков свистело. Я погладила её по носу, и она отцепилась от фашиста. Мы с Феней еле-еле оттащили собаку от мёртвых немцев. Я нашла у себя к кармашке маленький кусочек рафинада – его мама дала мне перед уходом. И Фене такой же дала, но та его давно зализала. Этот кусочек я протянула собаке. Она чуть открыла глаза, лизнула сахар. Потом глаза её закрылись. И она умерла… Мы с Феней на краю огорода выкопали могилку, обложили её изнутри досками, что нашли в нашем разрушенном доме. Потом я заметила какую-то табличку на ошейнике. Сняла ошейник и оттёрла табличку от грязи и крови. На тусклом желтом металле таблички было выдавлено ВАНЮШИН. Всё. Примечания USCHI – распространённая немецкая собачья кличка. Motorred – мотоцикл. – Siehe, Kurt, welcher guter Hund! (– Смотри, Курт, какой хороший пёс! – Ist verlorengegangen… (– Потерялся…) – Platz! (– Место! – термин немецкой дрессуры.) – Siehe, versteht! (– Смотри, понимает!) – Jetzt wird der kleine Zirkus! (– Сейчас будет маленький цирк!) – Voran! Fass! (– Вперёд! Взять! – термин немецкой дрессуры.) – Vorsichtig, Kurt! (– Осторожно, Курт!) Аслан – Вылет самолёта «Москва-Октябрьский» в связи с неготовностью принимающего аэродрома задерживается. О времени вылета будет сообщено дополнительно. Следите за нашими объявлениями… И вот так через каждые пятнадцать минут на протяжении уже более двух часов. Снегопад. Непреходящее бедствие для всех маленьких провинциальных аэродромов… Аэропорт «Быково». Такие объявления в нём идут с интервалом в одну-две минуты. Кто-то, размахивая руками, ругается у стойки администратора. И его не слышно. Чей-то пацан лет пяти-шести раскапризничался от долгого ожидания и людского гама – и орёт. И его тоже не слышно. Через пяток кресельных рядов неунывающие студенты хором поют под гитару. И их вообще совершенно не слышно. Слышно только одно: – Внимание! Вылет самолёта «Москва- Бугульма» задерживается… В который раз ругал я себя последними словами. Ишь, какой барин выискался – не захотел в поезде одни сутки поскучать – на самолёте ему приспичило! В восемнадцать ноль-ноль «Октябрьский» до утра закроют – и будешь на жесткой лавке под аккомпанемент диспетчерских объявлений до утра бока мять! С очередным гласом из репродуктора кому-то повезло – две тётки с огромным запечатанным рулоном ковра подхватились и рванули в сторону терминала. И тут же их места напротив меня заняла пожилая супружеская пара – осунувшаяся от усталости, с заплаканными глазами, женщина, вроде бы – татарка, и прям таки огромный – под два метра – сухощавый мужчина славянской внешности. Муж гладил жену своей большой ладонью по голове, по плечу, шептал что-то на ухо, заботливо придерживая прядь полуседых волос… «Тоже, наверно, опаздывают – вот и расстроилась женщина, – подумалось мне. – Да и ладно – у меня своих забот хватает!» Еще раза три всё тот же противный и назойливый, как осенние мухи, женский голос извещал всех и каждого о невозможность полёта в Октябрьский, и я окончательно смирился с мыслью о неизбежности ночёвки в аэропорту. До Роковых восемнадцати ноль-ноль оставалось всего два с половиной часа… – Извините за беспокойство, где здесь можно отбить телеграмму? Я поднял от Агаты Кристи, которую перечитывал от нечегоделанья во второй раз, глаза. Тот самый мужчина, что утешал сидящую напротив женщину, слегка склонился ко мне и повторил вопрос: – Где здесь телеграммы дают, случайно не знаете? Так я познакомился на коротких полтора часа с Дмитрием Васильевичем и Розой Назимовной. И с её умершим братом Асланом Назимовичем… В Альметьевске, куда они летели на похороны, их давно уже дожидались. Пожилая директриса седьмой школы, да ещё более пожилой бывший военком горвоенкомата, которому и отослал о задержке телеграмму Дмитрий Васильевич. Рассказ Дмитрия Васильевича – А познакомился с Асланом я на рыбалке. Через год после войны, перед самой демобилизацией. Сам я ростовский. Только после войны мне в наследство одни обгорелые развалины и достались. Ни матери, ни бабки, ни двух сестрёнок – никого не оставил мне немец. Отца в начале августа сорок первого не стало – как ушёл добровольцем в июле, так только одна похоронка от него заместо письма и пришла. Ну, я с дому и сбёг. Мне тогда уже шестнадцать и стукнуло – в августе-то. Через город много в ту пору частей шло. Я поутру сдуру в последний из проезжавшей колонны грузовик с ящиками забрался скрытно – тот грузовик на повороте какой-то военный тормознул, выяснял что-то. Забился в глубине за этими самыми ящиками. И до самого вечера так и ехал. Даже поспал немного, хоть и трясло. Духотища под тентом брезентовым была – вот и сморило… Вечером колонну разбомбили. Только «мой» грузовик чудом выкрутился из этой адской передряги. Потом, когда уцелевшие из колонны на борт забрались, тогда меня, перепуганного, но живого, и обнаружили. Брезент весь в клочья, в ящиках – дыры от попадания пуль. А на мне – ни царапины. Только шишка на голове, когда о ящик приложило. Что со мной делать? Обратно не отправить – отъехали порядком уже. А тут ещё шофёр той полуторки, в которой я схоронился, назвал меня Талисманом. В шутку конечно. Но – нет суеверней солдата, чем солдат на войне. Эт я потом уже понял. А тогда… Тогда взяли меня с собой те солдатики. А потом, где-то через месяца два отправили меня по ходатайству нашего командира капитана Голыбы Тараса Игнатовича в танковое училище под Казань. И мариновали меня там, скажу я вам, до моего совершненнолетия. Вот так, уже в сорок третьем, после знаменитого курского побоища, я во второй раз попал на войну в качестве механика-водителя «тридцатьчетвёрки»… Прозвище «Талисман» приварилось ко мне намертво – зубилом не отобьёшь! Но – танк мой не разу не подбили, экипаж в полном здравии до самой Праги долязгал траками… Вот и думай после этого что хошь о суевериях… Так вот, после войны-то (я домой отпросился на две недели, а через трое суток вернулся) нашу часть под Белой Церковью – эт на Украине город такой – на переформирование поставили. Пригнали новенькие ИСы взамен наших битых «тридцатьчетвёрок», ну и меня сразу командиром экипажа сделали, старлея ради такого случая дали. И я молоденьких пацанов – чуть младше меня самого – гонял до седьмого пота, натаскивал. Они меня уважали – как-никак две «Красной Звезды», и ещё – медаль одна – «За отвагу», на груди носил. Ну, не считая всякие «За освобождение…» И вот под Белой Церковью и повстречался вновь с Тарасом Игнатовичем. Он с сорок четвёртого подполковником ушёл – миной обе ноги повыдирало. Но таким же весёлым, неунывающим остался. Секретарём Горкома поставили… Вот он по какой-то нужде к нам в часть и пожаловал. Я его, хоть он и без ног, сразу узнал. А он меня, когда я свой позывной назвал – «Талисман». – Вишь, – говорит, – и взаправду тогда прозванье тебе дали. Жив, бисов сын, живой! И ни царапины, говоришь? А меня, вишь, как окоротило… Хорошо ещё, что снизу, а не сверху! – И смеётся. Обрадовался встрече. Через неделю снова приехал. – Димк, а не хочешь со мной завтра на рыбалку махануть? С твоим начальством уж обговорено всё, дают тебе три дня отдыха. Ну что, рад? А как тут не обрадоваться? На следующий день за мной прислали потрёпанный армейский «Виллис». И поехал я на свою первую послевоенную рыбалку… Заехали сначала к Тарасу Игнатовичу. А он с собою ещё берёт кого-то. Того, другого, подводят к машине под руки, как какого-то генерала важного. Только больно молодой генерал-то. Прям мой ровесник. И только, присмотревшись, понял я, что это не какая-то там важная птица, а слепой парень с иссеченным шрамами лицом… Вечером, у костра, Тарас Игнатович и рассказал мне, как в середине апреля сорок четвёртого, за недели две до ранения его самого, в штаб полка привезли с передовой окровавленного лётчика с нашего сбитого «Лавочкина». Тот двух фрицев в землю по самое некуда вогнал, ну и его самого потом… Осколками плексигласа фонаря побило ему всё лицо. Вместе с глазами… Второй раз уже в госпитале с ним встретился. Познакомились поближе. Лётчик назвался Асланом. – Вот ведь как, – помешивая в котелке уху, жаловался на чужую судьбу Тарас Гнатович, – Аслан ведь только из училища был. Этот вылет всего третий у него. Но зато какой! – Он патетически воздел черпак в вызвездившееся уже небо. – И ведь не пал духом, а, Аслан? – Не пал, – соглашается сидящий рядом и слушающий с улыбкой на изувеченном слепом лице бывший лётчик. – Твоя правда, Тарас. – И я вот через это самое тоже воспрял после операции-то. Подумаешь – ноги. Руки есть, голова цела – а эт самое главное. Но Аслан меня ещё раз крепко удивил. Как-то выступали в госпитале артисты. И вот после их концерта Аслан попросил подойти к нему гармониста – тот аккомпанировал всяческим концертным номерам. И спросил, а можно ли ему, слепому, научиться так же хорошо играть на баяне? Музыкант попросил Аслана что-нибудь ему напеть. А потом сказал, что для игры важны слух и душа. А глаза – дело десятое. Потом отошёл, а когда вернулся, то принёс с собой баян. «Забирай, – говорит, – это у меня запасной был. Но инструмент хороший, надёжный. Так что – давай, учись. У тебя получится». И этот хороший человек вытер глаза украдкой. И ушёл… Так что играет Аслан теперь как бог! – закончил свой рассказ Тарас Гнатович… Когда добрая наваристая уха была съедена, а всё, что налито – выпито, Степан – водитель Тарасовского «Виллиса», сходил к машине и принёс аккуратно завёрнутый в плащ-накидку баян. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/sergey-aleksandrov-15988887/vremya-pamyati/?lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.