Время

Время Елена Крюкова Музыка бури и еле слышное биение сердца.Страсть великой битвы и священное молчание.Пространство и время разрубают судьбы, а ветер любви соединяет одинокие души.Люди хотят преодолеть краткость земной жизни. Победить время: полюбить его.Новая книга стихотворений Елены Крюковой, построенная на контрастах трагедии и праздника, воли и тюрьмы, сражения и нежности, яростного крика и первозданной тишины, говорит нам об этой вечной и высокой попытке. Время Елена Крюкова Дизайнер обложки Владимир Фуфачев © Елена Крюкова, 2018 © Владимир Фуфачев, дизайн обложки, 2018 ISBN 978-5-4493-0961-7 Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero ВРЕМЯ фрески Музыка бури и еле слышное биение сердца. Страсть великой битвы и священное молчание. Пространство и время разрубают судьбы, а ветер любви соединяет одинокие души. Любовь навеки пламенна: с нею не страшен безмолвный холод веков. Люди идут по земле, падают и поднимаются снова; люди хотят преодолеть краткость земной жизни. Победить время: полюбить его. Новая книга стихотворений Елены Крюковой, построенная на контрастах трагедии и праздника, воли и тюрьмы, сражения и нежности, яростного крика и первозданной тишины, говорит нам об этой вечной и высокой попытке. ПЛАМЕННЫЙ ПОТОК В ГРАНИТНОМ РУСЛЕ Считается, что вещественные приметы любой эпохи постепенно уходят в небытие, а наиболее чистым и достоверным свидетельством времени остается поэзия. Ясные, суровые строки Елены Крюковой наверняка останутся потомкам. Это почти документ. Точный и безжалостный. Нежный и огненный. И одновременно – высокая поэзия. Неукрощенная стихия стиха течет пламенным потоком в гранитном русле правды. Флаги винны, флаги красны – сколько крови пролито!.. Неужель снега напрасно кровушкою политы?.. Помню: стылый окоп. Тишь после взрыва. И под каскою – лоб мыслит потный: живы… Да, живой я, живой! И пою, и плачу, И гармошки крик лихой за пазуху прячу! И протезом об пол – стук! Деньги – в шапку?.. – в каску!.. Друг, налей, выпей, друг, Да за эту пляску… Неистребимая радость жизни в грубой красоте солдатской песни. Торжество! Торжество русское, в лугах и горах рождённое, на медовухе настоянное, в грозу – на все времена! – воссиявшее. Тексты Елены Крюковой – одновременно и летопись, и драма, и лирика, и опера, и народная песня, и многослойный, полифоничный хор. Сплетение приемов нескольких искусств здесь налицо. Эти тексты явно просят музыки; но даже если не найдется композитора, который положит на музыку эти напряженные, яркие и рельефные поэтические пласты, они все равно останутся звучащими – в сердцах читателей, покуда бьются сердца.     Ольга ТАИР ФРЕСКА ПЕРВАЯ. ЗВЕЗДНАЯ ПЛАЩАНИЦА «Дайте себе обет, и сею великою жертвой купите все, чего жаждете и даже чего не ожидаете…» Ф. М. Достоевский, «Братья Карамазовы» ЦАРСТВО МЕРТВЫХ Ни сна, ни отдыха душе, и ни куска, и ни угла… Я в Царстве Мертвых. Я уже реку теней переплыла. Еще по жилам кровь течет. Еще дышу, и ем, и пью. Но мертвых звезд тяжелый ход внутри осветит грудь мою. И озарит: любви скелет. И выхватит из тьмы: ребро. Жила, живая, много лет. Да пламя выело нутро. Да Время выгрызло мне плоть. Да звезды выжгли соль очей. Я в Царстве Мертвых. Мой Господь распят, разъят в ночи ночей — где я орала, кровь текла, где снега ткань, собачий вой… Где я любила и жила. Где ты любил меня – живой. РАСПЯТИЕ Господи! А Крест-то покореженный… Как из проволоки – тело рукокрылое… Так перед Тобой с душой стреноженной Я стою, полна рыдальной силою. Грязь пила – бездонными стаканами. Отмывалась – шаек в банях не было!.. Господи, ну глянь очами пьяными — Помолюсь Тебе из прошлой небыли. Помолюсь отцу, над рюмкой вермута: «Сильных я люблю людей!..» – кричащему. Помолюсь возлюбленному первому — Мальчику сопливому, ледащему. Помолюсь возлюбленному сотому — Машинисту в том купе зашторенном, Что на блюде мед разрезал сотовый, Чьи ладони пахли «беломориной»… Обовью власами ноги, мытые Лишь слезами, вдосталь исструенными: Пулею и миною убитого, Чохом и навеки погребенного… Господи! Сколь отпустил страдания! Я перед тобой – живая женщина. Наконец-то дождалась свидания. Наконец с Тобою я обвенчана. И, дрожа, – вот руки обвиваются Вкруг доски, пропахшей кровью, солью ли… Как по-человечьи называется Это чувство?! Страстью ли?! Любовью ли?! Буря – вся! И грудь моя вздымается Морем, взбудораженным вулканами! …Так мужчины с нами обнимаются — С пьяными, слепыми, бездыханными, Над заваркой чайною – согбенными, За кефиром малышне – спешащими, С вымотанными ночными сменами, Занавески «Примою» коптящими, С нами, заревыми Магдалинами, Чьи загривки – жизнями нагружены! …И дрожу, прижавшись журавлиною Шеей – ко Твоим стопам натруженным. «Ну, сбегай же с ума…» Ну, сбегай же с ума. Это просто. Видишь, бьются в осколки – задарма — Лица и звезды. Полотенце ветра трет, Трясясь, отирает Мне мокрые щеки и кривой рот, И лоб – от края тоски до края… И нет ничего под Луной, За что я бы не заплатила. Спой надо мной, священник больной, Без паникадила. СХОЖДЕНИЕ С УМА Снег – белый лис. Хвостом он заметет И век, и час, и год, уста мои и рот, И рода знак; испод; стежки и швы Морозных игл; костей; сухой травы. Я так проста. Пуста, как чан и кадь. Схожу во тьму. Мне нечего терять. Все пело. Все летело. Все ушло Водой – в пески; нутро мне обожгло, А нет нутра. Я – волос из хвоста Лисы-зимы. Святая простота. Мне надо только пить. И хлеб. И воздух – жить. Скамейку, где мне голову сложить Вокзальную ли, прачешную… – мир Такой простой, немой, из черных дыр. Навозник съел его и короед. Теперь насквозь мне слышен хор планет. Как бы рубаха ветхая моя — Пурга, слепая плева бытия: Метет, свистит… кудрит… кудесит… жжет… Пустые лица. Это мой народ. Пустые бочки тел, плечей, грудей и щек. Подковой – зубы, жгущие кусок. Одна грызня. Один удел: добыть, Пожрать, смолоть. Усы подъяв, завыть — Кровь с морды – кап – на полную Луну. Она пуста. Я в кулаке сомну Газетою – ее. Я выброшу кольцо Ее – в сугроб. Я плюну ей в лицо. Куда ни гляну – пусто. Гардероб — Ни зипуна. В еловых лапах гроб Пустой. Кого хоронят днесь?!.. Вождя?!.. На обшлагах – две запонки дождя. Пустые лица плакальщиков. Вой Пустой – над непокрытой головой. Ни мысли в ней. Я плачу это. Я. Плач. Косы. Снег. Вот вся моя семья. Вот жизнь моя. Она, как вой, пуста, Долга, тяжка, грязна, грешна, свята. Она – одна. Я это сознаю. Прими ж с поклоном чашу ты мою, Скудельный тот, тот сирый алавастр, Куда – на дно – с консолей и пилястр — Вся штукатурка ссыпалась, века… — Пустой сосуд, легчайший, как рука; Его все били, били – не разби… Его верблюды клали на горбы, А как хлебал солдат из фляги той — Под пулеметом – сласть воды Святой!.. — Он полон был. Он лил, он извергал Багряный шар. Он воды изливал Околоплодные, что серебра светлей. Поил сосцами нищих и царей. А нынче – пуст. А нынче вся зима Сошла с ума. И я сошла с ума. Луна пустая – светит голова. В ночи я ни жива и ни мертва. И я встаю. И надеваю дрань. И выхожу – в ночную позднь и рань. И я иду. Эй, ты, любимый люд! Какие шапки носят?!.. – все сожгут. Какой ты, люд, стал пышный да цветной. Павлин ли, мандарин… – а вон с сумой Кудлатый нищий, пьяный, дикий пес. И ты, мой люд, ему не вытрешь слез. Увешался мехами от ушей До срама!.. страусят и лебедей На бабские ты кички общипал, Ты, скотий кнут, ты, царь Сарданапал, Чем исковеркал ты язык родной?!.. Не лапай. Я не буду ни женой, Ни подворотной халдушкой тебе. …А пот и соль сверкают на губе… Дай вытру… дай и слезки оботру… Я среди вас ступаю на ветру Босая, и глаза мои горят, И флагом во пурге горит наряд! И вся я – Аллилуия в ночи! Меня одну не сдюжат палачи! Больницы, ямы, тюрьмы не сгноят! Мой Царский ход! Мой выезд! Мой парад! Я победила вас – тем, что ярка. Что в поднебесье – мне лишь облака Сготовлены. Что я кидаю крик Над горами монет. Кидаю лик — В собранье рыл. Кидаю хлеб-кулак Тебе, богач несчастный и бедняк, Тебе, посудомойка из чепка, Тебе, старик Матвей, тебе, Лука! Мой разум помрачен?! Всегда бывал Во мраке – свет. Всегда горел подвал Под черною тюрьмой. Всегда мерцал Во мраке – поцелуй: из всех зерцал. Темно. Слепа. Ступня по льду. Хрустит Хрящ жалкий, кость. Упала! Бог простит Тебя, кто мне подножку… под уздцы… Как надо лбом твоим горят зубцы!.. Корона… Заметает снег ее… А я пуста… И в грязное белье Завернута, как с кашею горшок… Я – твой пустой стакан… на посошок… Возьми меня, потомок ты царей. Над головой воздень. Ударь. Разбей. Устала я лишь морды созерцать. Клешни да когти жать и целовать. Точить елей, лить мирро и вино На торжников и курв – им все одно. Иду в ночи. Вот дом. Его стена, Как масло, режется звездами. Сатана Тут пировал. Как по усам текло. Разбей меня. Я тусклое стекло. Да не ослепни: меж осколков – сверк! — Алмаз: Я ЧЕЛОВЕК. Я ЧЕЛОВЕК. «Все на свете были мальчики и девочки…» Все на свете были мальчики и девочки. Лишь одна я – кудлатая старуха. Все на свете пели песни и припевочки. Лишь одна я жужжала медной мухой. Анфилады и палаты, залы, зальчики… И халупы, и дощатые сараи… Все на свете были девочки и мальчики. Лишь одна я, старуха, умираю. Как умру – вот стану я собаченькой, Вот кощенкой стану я облезлой… Девки, девочки, пацанки, шлюхи… – мальчики… — Стану старым Ангелом над бездной. ВСТРЕЧА МАРИИ С ЕЛИЗАВЕТОЙ Навстречу друг другу Две женщины шли. Мария – во вьюге — Круглее Земли. И Елизавета Кругла, что копна… – Ох, Машка!.. Планета… – Ох, Лизка!.. Луна… Им вызвездил иней У рта – лисий мех… – Ну, Машка!.. А скинешь?.. – Ну, Лизка!.. – И смех… Мария погладит Товаркин живот: – Ну, ты не в накладе?.. – Умножу народ!.. И, тяжко брюхаты, Морозы вдохнут: – Хоша б не солдаты… – Мальцов – заберут!.. И очи младые Струят слезный свет. – Ты плачешь, Мария?.. – Нет, Лизонька… нет… На пальце сверкает Златое кольцо. Из тьмы возникает Родное лицо. И слезы Марии Летят на живот — То снеги косые, Беззвучный полет, То ветры косые, Косые дожди… – Ты плачешь, Мария!.. – Лизок… погоди… И так вынимает Тряпичный комок, И лик утирает Соленый платок! Худые рекламы. Да счастье – взаймы. О, мертвые сраму Не имут!.. А мы?!.. А Елизавета — Вся шепот и всхлип: – Мой… тоже там где-то… Мой – без вести сгиб… ПРОЩАНИЕ ЦАРИЦЫ АСТИС С ЦАРЕМ АРТАКСЕРКСОМ Я нацеплю все побрякушки. Заставлю факелы зажечь. Под сводами черно и душно. И лишь бугрится, как горбушки хлебов, плоть оголенных плеч. Дворец молчит, медведь тяжелый. Я сплю. Я в слепоте веселой. Я вижу внутренность дворца, как зрит ребро живот свой голый, ресница видит тень лица. Я, Астис, нищая царица. Простимся. Кони у крыльца, верблюды… Надо помолиться… Парче с меня не ливнем литься — а чешуей, пером с крыла сползать… Какая жизнь большая… Иконы в ней огнем горят. Пылает сурик: «Не святая!..» А голь и гиль, толпа курная, целует раму и оклад. Прощанье краской не напишешь. Уж лучше руку отрубить. Царица я, а ты не дышишь. Нельзя тебе меня любить. Ты царь, дворец твой в Сиракузах, царица я – дворец мой тут, в Эдеме. Золотые друзы снегов – на блюдах мне несут. Спознались мы в таких коронах, что лучше б – оземь! – на куски. Закат кинжальный, запаленный. Снега тяжки и высоки. Январь. Спят села воробьями, владенья смертные мои. Я – на ветру – в шубейке – пламя: зуб на губе, ладонь в крови. Так крепко ногти засадила, чтоб не кричать, как оторвут рабы от Артаксеркса – силой, на горб слона заволокут, накроют вышитой попоной, забьют в тимпаны, зазвонят… Коль ты вошел в родное лоно — ты не воротишься назад. И лошади храпят и бьются, горит на сбруях бирюза! Горят озер январских блюдца — мои безумные глаза! Не брызнут слезы на морозе, на пьяненьком колотуне. Царица не почиет в Бозе: истлеет в снеговом огне. И, под уздцы схватив животных, зверей, чьи сливины-зрачки, чьи спины – в адамантах потных, пахучих, – двинулись свободно в поля сияющей тоски! В поля, по тракту, где ракиты, как Магдалины, в буйстве кос — сухих ветвей; где вместо мыта за путь – солдат в земле, убитый, горошины медвежьих слез… И я зажму свой рот подковой, ничком качаясь на слоне. И стану снежною половой. И стану жемчугом в вине. И стану сохлой кулебякой. И грязью, что насытит гать. Я стану бешеной собакой. Я буду лаять и дрожать. Я буду выть в полях буранных, и с волком спутают меня. Прощай, мой царь, мой дьякон пьяный, мои баянные меха. Мои сугробные палаты. Мой чернобревенный чертог. И келья, где, гола, распята, я знала: мой со мною Бог. Слоны сторожко в снег ступают. Верблюды плачут и косят. Они бредут к воротам Рая, и все бубенчики гремят. И поезд мой, обоз мой царский, с атласом, сканью, барахлом — не стоит дуновенья ласки, одной несчастной, сирой ласки, льняной, тишайшей, ясной ласки в полях, где были мы вдвоем. ПЕСНЯ МАРИНКИ. МЕЧ ГЭСЭРА Синий меч, целую твой клинок. Слезы стынут – изморозью – вдоль… В дольнем мире каждый – одинок, Обоюдоострая – юдоль. Синий меч, купался ты в крови. Вытер тебя Гэсэр о траву. Звезды мне сложились в крик: живи. Я бураном выхрипну: живу. Я детей вагонных окрещу Железнодорожною водой. Я свечой вокзальной освещу Лик в хвощах мороза, молодой — Свой… – да полно, я ли это?!.. – я — Яркоглаза, брови мои – смоль, Свет зубов?!.. – изодрана скуфья, И по горностаю – дыры, моль… Короток сибирский век цариц — Всех путейщиц, всех обходчиц, всех Крепкоскулых, да в мазуте, лиц, Из которых брызжет лавой – смех! И заокеанский не длинней — Знахарш, ясновидиц, медсестер: Из ладоней бьют пучки огней — Ненароком подожгут костер Эшафотный: свой… Глядися в меч! В синее зерцало боли, мглы… — Бездна там венчальных, тонких свеч, Радужно накрытые столы. За лимонным срезом, за вином, Кровью пахнущим, за снедью той — В кресле колчаковском, ледяном — Мы с тобой: смеющейся четой… Держишь на коленях ты меня, Малеванец, мой колдун-чалдон, Саскией сижу – снопом огня, Слышу под ребром я сердца звон, Сердца звон… – твое или мое?.. — Меч Гэсэра, разруби! – невмочь?! На веревке Снежное Белье Все мотает Свадебная Ночь… Свадьба!.. Это Свадьба!.. …это бред. Волосы седые ветер рвет. Меч, гляжусь в тебя. Мне триста лет. Кости мои – горы. Очи – лед. Время просвистело – знамо, как, Гэсэр-хан: как Тень Стрелы Отца. Сгреб косичку в смуглый ты кулак Под планетой желтого лица. Вон и Будда в темноте стоит. Плачет. Припаду к Его стопам. Он Христа учил. Он лазурит Одиноких глаз – швырнул степям. Ох, спасибо, меч-мороз, – в тебе Увидала я, кого люблю… — В ножнах ты, как я в своей судьбе. Прежде Бога горе не срублю. Выпрямлюсь. Целую окоем. Сын в земле. Созвездья над землей. Синий меч, да мы с тобой вдвоем — Режущий мне горло ветер мой. Обоюдоострый мой култук, Замахнись. Мгновенной будет боль. ………..Не разнять мертво сцепленных рук, Обоюдоострая юдоль. НА ТАЙНОЙ ВЕЧЕРЕ Меня вы в грудь не толкайте. Я тихо приду сюда. На стол все миски поставьте. А вот вино и вода. А вот это пламя погашено В светильнике — под скамьей… Какие лица. Как страшно. Давай, притворюсь немой. Здесь курят. Здесь соль кидают Щепотью через плечо. Здесь плачут. Как здесь рыдают. Как любят здесь горячо. А вот и пирог на блюде, И свечки возожжены… Какие родные люди. И все умереть должны. Да все ли, Господи?!.. Все ли?!.. «Да, все, блаженная. Все». И в круг за столом расселись. И брызги в моей косе. То – кто-то рядом заплакал. То – масло кипит в котле. То – дождь сквозь крышу закапал. Как больно жить на земле. Не слезы то и не масло, — То Царские жемчуга! Хозяйка – так скулы красны — Несет на шапке снега, Задохшись, входит с мороза, Хватает с вином пиалу… Мои распущены косы. Я – тут, на полу, в углу. Хлеб ножиком острым ранен. А в кружках горит вино. Дитя заводских окраин, Железное веретено, Гляжу на бутыль, горбушку, А может, и мне нальют… Тяну железную кружку — Пусть тайну мне выдают… Да нет. Не надо мне тайны. Пора отправляться в путь. От сердца и до окрайны — Худые ребра и грудь: Под теплой сирой тельняшкой, Собачьим полшубняком… Огрызком. Опоркой. Одяшкой. Огарком. Рыбой с душком. Товарняком. И флягой, Где чистый плещется спирт… — Порожняком, бедолагой, И печенью, что болит — Сожженной цингой печенкой, Барачной, полярной, той, Запястий пытальной крученкой Да кровью под голой пятой… Да, Тайная наша Вечеря! Да, пьет втихаря народ! Да, жжет в поминанье свечи, Заклеив ладонью рот! Да, так опрокинет стопку, Как в глотку забьет себе кляп, Как кинет в печь на растопку Надгробных еловых лап! Да, войнами сыт по горло И революцьями тож, Втыкает в свой хлеб позорный, Заржавелый, Каинов нож… А свечи горят, как в храме! А бабы, как на похоронах, Ревут, блажат меж гостями, Меж красной икрой на блинах! Вино красно. И варенье Красно. И судьба красна. Народ исчерпал терпенье, А жизнь у него одна. И бац – кулаком – о столешницу. И встанут из-за стола. И я, мышонок и грешница, Речей ваших пересмешница, Небес ваших тьма-кромешница, И я меж вами была. ПОГОРЕЛЬЦЫ Тянет руку мне тельце… В шаль закутаю туго… Мы теперь погорельцы – мы сцепились друг с другом. Полыхало седельце крыши – дрожью по скатам… Мы теперь погорельцы – мы подобны солдатам. Ноздри мир выест гарью. Очи мир солью выест. Между злыми снегами наш возок – Царский выезд: Сундучишко распятый, узелишко дорожный… А куда нам, ребята?!.. – и сказать невозможно… Побредем по землище, где монетами плотют. Сядем в рубище нищем средь толпы – ты не против?.. — У дворца, где умельцы расписали колонны Матюгом… – погорельцы!.. Оборван-охламоны… Будем клянчить усердно, будем петь вам колядки. Ах, народ ты наш скверный, накидай без оглядки Нам в корзины-баулы всякой снеди пресладкой!.. Ветер – рыбою снулой. Крестим лица украдкой. Нам землицы-земельцы уж не нюхать родимой. Мы теперь погорельцы. Мы – навеки и мимо. Не ори ты, младенец, ш-ш!.. – в зареванной шали… Помни: ты погорелец. В тебя звезды дышали. На излете причала, на пороге вокзала Пальцы жгла я свечами – я тебя пеленала. И просила дары я – хлебца, сальца кусочек! И молила: Мария, голодал Твой Сыночек… Этот голод великий, мы стрельцы-огнестрельцы… О Пречистая! Ликом наклонись: погорельцы! Стынь-страна – в пол-объятья, чернь-страна – в масле дуло… Под каким ты проклятьем, породившись, уснула?!.. На вокзальном пороге грудь даю ребятенку — Погорельские боги!.. – как немому котенку… Перевязана накрест волглой, вытертой шалью, Белка, беженка, выкрест, кормлю ляльку печалью… Кормлю мерзлою далью, кормлю близью угрюмой — Хоть бы корку подали, вы, жулье, толстосумы! Вы, проведшие кабель жирных дел под землею. Вы, звон денежных сабель сыпля над головою Ваших узников кротких, вороша головешки… О, подайте!.. – селедку иль горбушку, картошку… ТАМ – сгореть без прописки. Бог не взыщет по праху. ЗДЕСЬ – лакать нам из миски, утираться рубахой. Отвернулась от шали – кто-то выдохнул рядом… Повернулась: ох, зябко: злато, смирна и ладан. УЛИЧНАЯ ЕЛЬ. НОВОГОДЬЕ Черная, огрузлая, седая, Побрякушками, лампадками увешана, Как цыганка старая, гадает Старикам насупленным, среброзубым женщинам: – Дети ваши будут нюхать сладости, Грызть рожки медовые!.. Будут жить они в любви и радости, Позабыв столетие бредовое… Машет ель руками черными. На мулаточке игрушки – сладкими клубниками. А ветра по площади просторные Машут флагами над сморщенными ликами. Машут флагами – еще багряными! Отрывают жесть со крыш серебряных!.. А пойдут из магазина пьяные — Выдохнут: «А ель-то… как царевна…» И заплачут пьяные, и выпьют из-за пазухи, И засунут снова под тулуп питье горячее: Их сынки – в земле сырой. Им – праздник памяти! Очи радугою слез горят, незрячие… Ах ты, ель, ты черная, дородная. Не маши ты им стеклярусом-подвесками. Впереди еще – беда народная. Впереди еще – жальба голодная. Дай напялить нам наряды новомодные, Прицепить ко шляпам слезы новогодние, Дай помыслить нам, что мы – клейменые! – свободные, Дай полакомиться Петушками детскими. «Ну вот я вся – Мария Магдалина!..» Ну вот я вся – Мария Магдалина! Я к вам бежала – через все века. И вот я на снегу лимоном стыну, А Галилея, Боже, далека. Ударят по щеке – подставь другую!.. Не слабость это – сила!.. – на ветру. Всех, зревших на снегу меня – нагую, Под дых меня пинавших – соберу. Я соберу всех страждущих, голодных Под тощее свое крыло, На кухню грязную, в угрюмый дом холодный, В то нутряное, дикое тепло. И будут есть и пить, отогреваясь, Кусать блины прогорклые мои. И буду я глядеть на них, живая, И плакать от большой любви. УБИЙСТВО В КАБАКЕ Ах, все пели и гуляли. Пели и гуляли. На лоскутном одеяле скатерти – стояли Рюмки с красным, рюмки с белым, черным и зеленым… И глядел мужик в просторы глазом запаленным. Рядом с ним сидела баба. Курочка, не ряба. На колени положила руки, костью слабы. Руки тонкие такие – крылышки цыплячьи… А гулянка пела – сила!.. – голосом собачьим… Пела посвистом и воем, щелком соловьиным… Нож мужик схватил угрюмый да – подруге – в спину! Ах, под левую лопатку, там, где жизни жила… Побледнела, захрипела: – Я тебя… любила… Вдарьте, старые гитары! Век, старик, послушай, Как во теле человечьем убивают душу! Пойте, гости, надрывая вянущие глотки! В окна прокричите! В двери! Вдоль по околотку! Прохрипите кровь и слезы в ожерельях дыма!.. Наклонись, мужик, над милой, над своей любимой… Видишь, как дымок дымится – свежий пар – над раной… Ты убил ее, избавив от земных страданий. Ты убил ее любовью. Бог с тобой не сладит. Тебя к Божью изголовью – во тюрьму – посадят. Я все видела, бедняга. На запястьях жилы. Ты прости, мой бедолага, – песню я сложила. Все схватила цепким глазом, что ножа острее: Бахрому скатерки, рюмку, выгиб нежной шеи… Рыбью чешую сережек… золото цепочки… Платье, вышитое книзу крови жадной строчкой… Руки-корни, что сцепили смерти рукоятку… На губах моих я помню вкус кроваво-сладкий… Пойте, пейте сладко, гости! Под горячей кожей — О, всего лишь жилы, кости, хрупкие до дрожи… Где же ты, душа, ночуешь?!.. Где гнездишься, птица?!.. Если кровью – захлебнуться… Если вдрызг – разбиться… Где же души всех убитых?! Всех живых, живущих?!.. Где же души всех забытых?!.. В нежных, Райских кущах?!.. Об одном теперь мечтаю: если не загину — Ты убей меня, мой Боже, так же – ножом в спину. «Вы, звери мои и птицы!..» Вы, звери мои и птицы! Вы, ягоды на лотке! Мне вами наесться, напиться, Нажиться… – ножик в руке… Вечерняя вы свобода. У Солнца вы борода! Торчу посреди народа — Изюм птичий глаз, звезда… А люди… а злые люди… По морде – наискось – шрам… Кроши мою плоть на блюде — Синицам и снегирям! Кинь кости мои – собакам, Так воющим на Луну, Что я – булыжником в драке, Рубином в раке – сверкну. ВАСИЛИЙ БЛАЖЕННЫЙ Захару Прилепину Напиться бы, ах, напиться бы, Напиться бы – из горсти… В отрепьях иду столицею. Устала митру нести. Задохлась!.. – лимон с клубникою?!.. — железо, ржу, чугуны — Тащить поклажей великою на бешеной пляске спины. Я выкряхтела роженочка – снежок, слежал и кровав. Я вынянчила ребеночка – седую славу из слав. Какие все нынче бедные! Все крючат пальцы: подай!.. Все небо залижут бельмами!.. — но всех не пропустят в Рай. А я?.. Наливаю силою кандальный, каленый взгляд. Как бы над моей могилою, в выси купола горят. Нет!.. – головы это! Яблоки! Вот дыня!.. А вот – лимон!.. Горят последнею яростью всех свадеб и похорон. Пылают, вещие головы, – власы – серебро да медь, Чернеющие – от голода, глядящие – прямо в смерть! Шальные башки вы русские, – зачем да на вас – тюрбан?!.. Зачем глаза, яшмы узкие, подбил мороз-хулиган?!.. Вы срублены иль не срублены?!.. …Ох, Васька Блаженный, – ты?!.. Все умерли. Все отлюблены. Все спать легли под кресты. А ты, мой Блаженный Васенька — босой – вдоль черных могил! Меня целовал! Мне варежки поярковые подарил! Бежишь голяком!.. – над воблою смоленых ребер – креста Наживка, блесна!.. Надолго ли Крестом я в тебя влита?! Сорви меня, сумасшедшенький! Плюнь! Кинь во грязь! Растопчи! Узрят Второе Пришествие, кто с нами горел в ночи. Кто с нами беззубо скалился. Катился бревном во рвы. Кто распял. И кто – распялился в безумии синевы. А ты всех любил неистово. Молился за стыд и срам. Ступни в снегу твои выстыли. Я грошик тебе подам. Тугую, рыбой блеснувшую последнюю из монет. Бутыль, на груди уснувшую: там водки в помине нет. Там горло все пересохшее. Безлюбье и нищета. Лишь капля, на дне усопшая, – безвидна тьма и пуста. А день такой синеглазенький! У ног твоих, Васька, грязь! Дай, выпьем еще по разику — смеясь, крестясь, матерясь — Еще один шкалик синего, презревшего торжество, Великого, злого, сильного безумия твоего. СЕВЕР. ЗВЕЗДЫ Как белые кости, как пальцы скелета, Впиваются скалы в прибой. Здесь плечи земли лишь Сияньем согреты. Небесный – ночьми – блещет бой. Как я умирала, как я возрождалась — Лишь знает бессмертный мой Бог. Меня Он – людскую последнюю жалость — Над зимней пустыней возжег. Течет Плащаница над сизою тундрой. Бьют копья в грудину земли. Хрипеть уже – больно. Дышать уже – трудно. Все звезды в гортань мне втекли. И я, как гигантский тот Сириус колкий, Тот страшный, цветной осьминог, Вошла во предсердие мира – иголкой — Одна! Ибо всяк одинок. Все крови и кости в снегах пережжены. Затянуты все черепа Метельною бязью. Как древние жены, Я – пред Мирозданьем – слепа. Вот все мирозданье: меж Новой Землею Пролив этот – Маточкин Шар, И в небе Медведица плачет со мною, Струя ослепительный жар… Да, звезды мы! Резкие – режем! – светила! Цветные мы сабли – наш взмах! Да, наша изникла великая сила В бараках, раскопах, гробах! И вот над звериным свалявшимся боком, Над грязною шерстью земной Пылаем, сверкаем, зажженные Богом, В тюремной ночи ледяной! К нам – лица. К нам – руки. К нам – плачущи очи. Меж них, поводырь кораблю, Горю, древний Факел военной полночи, Копьем черный воздух колю. Не впишут в реестры. В анналы не впишут. Пылаю, стоцветный алмаз. Иссохли ладони. И ребра не дышат. Лишь воткнут пылающий Глаз Гвоздем ослепительным – в небо над тундрой, Над морем Голгофским моим, Где плакал отец молчаливо и чудно, Глотая седеющий дым На палубе кренистой, обледенелой, Где зелен, как яд, пьяный лед, Где я завещала в снега кинуть тело, Когда дух к Огням отойдет. ИРКУТСКИЙ ВОКЗАЛ. ПЕРЕКАТИ-ПОЛЕ Молчит раскосая бурятка. Лицо как яблоко сухое. А расписание – в порядке От Кулунды до Уренгоя. Эх, кабы навсегда уехать, В слепую синь стрелой вонзиться! …Цыганка вся – в монистах смеха, И ноги тонкие, как спицы. Здесь ветры с запахом Байкала, Когда с Востока снег наносит — Грызни и ругани вокзала Не занесешь, но он – заносит! И на сухие иглы снега, Как на дорогу столбовую, Выносит ветром человека, И пьет он водку ледяную. Берут буряты бутерброды, Глотают кофе, как в пустыне! Переселение народов — Переселение доныне! Девчонка про любовь щебечет. Старуха про войну вздыхает. А рядом Сыне Человечий На жесткой лавке отдыхает. У каждого – своя святыня. У каждого – свои порядки. Рыдает об убитом сыне Над Буддой старая бурятка. А рядом крестик, будто рану, Старик ощупал под рубахой: Молиться о грядущем рано — Спаси от нынешнего страха! В Афганистане – это рядом — Месторожденье лазурита. На карте весь Саян под взглядом Не больше бабкина корыта. Что, люди, смотрите умильно В бычачью морду тепловоза: Вам мало крыльев семимильных? Не жмут шумерские колеса? Глядит уборщица колюче, Подняв метлу убогим флагом, Хоть ноготки ее на случай Покрыты земляничным лаком. Она, как матерь Чингисхана, Глядит из-под руки на лица. А жарко – можно из-под крана, Как из реки в горах, напиться!.. Два старика, очистив воблу И выпив из бутылки пива, Заснули тут же в позе «вольно», Орлиной, нежной и красивой. Во сне, спасаясь от погони: «По коням! – крикнули. – Победа!..» Я с ними в прицепном вагоне — Ура! – до Култука поеду. Лежат пирожные в буфете, Воздушны, дёшевы, бесплотны… Все человечество на свете Спрессовано в вокзал холодный. Но сквозь овчинные тулупы, Сквозь чемоданные наросты Я вижу вдруг глаза и губы, Как дети в детстве видят звезды! Мальчишка в вытертой дубленке И с грубыми руками Бога. И чистые глаза ребенка, Чья мать – январская дорога. И я иду к нему, толкая Мешки, баулы, локти, плечи, И я красивая такая, И пальцы подняты, как свечи! И пальцами в толпе бездомной Свечу, морозы прожигая, Свечу во тьме на мир огромный, К тебе – любимому – шагая! Как долго я тебя искала! Родство – о, что за наказанье: Сродниться вмиг в чаду вокзала — Без рода, имени и званья… Но вдруг в огнях метельной пыли, В пару медвежьем и морозном Меж нами люди повалили Под диктофона голос грозный. Оно летело и бежало, Родное перекати-поле, И направление держало, И брало уходящий поезд! Клубок с колючею холстиной, С тысячеглазым счастьем-горем, Куда ты, как под хворостиной? В священное какое море?.. Девчонки с красотой живою, Старухи, жизнь кому – как милость… Я в нем была сухой травою И по снегам земли катилась. Клубок промчался между нами — От похорон до колыбели… А где стоял ты – встало пламя, Слепое снежное веселье. Кассирша в обморок упала. Старуха мелко закрестилась… А я стояла и молчала, Поскольку я с тобой Простилась. «Мои облака… облатки…» Мои облака… облатки… Медного Солнца бадья… Я с крыши шагну — и пяткой — Куда не ступала я. Иду по тучам – царица-синица!.. А вы внизу, людишки, махонькие – в колесе спицы… А вы, людишки, врассыпную ползете, букашки, На каракуле улиц завьетесь в барашки, Со звоном, рюмашки, столкнетесь лбами… — Губами… – следами… – слезами… – судьбами… И руки я удилищами к вам опускаю — И лескою – косы: но ах!.. не поймаю — Лишь облако сырое в кулаке сжимаю, Лишь влагой небесной лицо отираю… И по небу иду — и не дойду до Рая. РОЗВАЛЬНИ ПО ОБЛАКАМ По шершам, занозам бревен проведу рукой… Вот вы, розвальни, какие – Царские Врата: Там – солома, там – полома, там – полны тоской Очи голые, нагие, смольные уста. И в березовые сани сяду, помолясь: Вы, рыгающие дымом Адские возки!.. — Расступись!.. – и полечу я в звезды, снег и грязь, И солома будет точно золота куски! И, пока лечу я в санках, обозрю прогал, Где родилась, где крестилась, где метель и мрак, Где прижался псом бездомным да к босым ногам В колпачонке с бубенцами – мой Иван-дурак… И я век, платок суровый, да прошью насквозь: Костяной, стальной иглою – так обожжена!.. — Так вобьюсь в березов полоз, да по шляпку гвоздь, Дщерь воронья, мать сорочья, снегова жена! Шибче, розвальни, неситесь!.. — всех перекрещу: И преступных, и доступных, и в крови по грудь, Саблезубых и беззубых – всех – до дна – прощу, Ибо мал, печален, жалок наш по снегу путь. Наши розвальни кривые, кучеры – кривей, Наши воры – сапогами – в ребра лошадей, Но как нищ весь путь наш, люди, во снегах полей, Но как больно отрываться, люди, от людей. И машу, машу вослед я лапкою худой, Лисьей лапой, птичьей цапой, лентою со лба: Вы запомните мя, люди: в небе – над бедой — Простовласая комета, горькая гульба. … Весь век мой высечен. Изрезан до кости. Передо мной мерцают сани, Как шуба на снегу. Народ, прости. Гляди дегтярными глазами. Кричала… пела… Нет моей вины, Что вы в парче, мерлушке и финифти. Брусчаткою расколотой страны Вы под ногой меня не сохраните. Был страшен век. Есть страшен приговор Ему, распявшему колькраты Детей и птиц, Дух, Слово и Простор, В чьи длани вбиты мертвые солдаты. Я в розвальнях, – а бревна иней скрыл… Да сиречь: локти, голени и спины… — Качусь; мохнатый снег – подобьем крыл; На холоду железом синим стыну. Прощай, мой век! Проехала твои Расколы, копи, рудники, болота! От ненависти Божьей – до любви Звериной, до соленых ребер Лота! До челюсти ослиной, коей мы Врага в жестоких битвах побивали, От воли неба – до камней тюрьмы, Где нас пытали, где мы хлеб жевали… Остались сани! Волка бешеней, народ Ледово скалится, и пяткой клюкву давит, И помидоры из бочонка в рот сует, И на черницу в розвальнях плюет, И в облаках орлицу славит! А я?!.. – В собачью шубу запахнусь Потуже; бирюзовый крест запрячу В межгрудье; шею вытяну, как гусь, Так обочь глядя, так шепча опричь, обаче. И с напряженьем, будто бы суму На спину взваливая неподъемно, Я над толпой двуперстье воздыму — Язык огня – над ночию огромной! И высвечу! И краденые клады освещу! И озарю позорные подземья и подвалы! Перекрещу! Пересвищу! Прощу Вязанки преступлений небывалых! Весь дикий, весь великий волчий грех, От первородства до могилы сущий, — О, розвальни трясет… – прощаю всех, Рожденных, и погибших, и живущих! И на меня так пялятся глаза — Так тычут пальцы – рты в раззявстве ширят — И блеет бедной музыкой коза, И запах гари, и медяшки-гири, И кошкой – старикашка на снегу… — Он по зиме – босой, и я – босая… А кони мчат, и больше не могу, И вон с земли – в зенит – метель косая! И я лечу, откосно, круто – вверх… Вы с норовом, кудлатые лошадки!.. Буран – острей ножей – в лицо, и смех, И ягоды червонной выплес сладкий Под языком!.. и вдаль – по облакам!.. — И вширь – по праху, воздуху и пуху, Белесым перьям, угольным мешкам — До слепоты, до исступленья духа! Я в небесах! Я, дура, в небесах! А вы меня – на черном льду – топтали… Я бирюза на снеговых цепях, Я метка на лоскутном одеяле! На знамени я вашем бахрома! Запечена я в нищей сайке – гайкой! И оттого я так сошла с ума, Что я на ваши звезды лаю лайкой! И выпрыгну из розвальней! И побегу Я босиком – по облакам пушистым! Я умереть могу! Я жить могу! Я все могу! Я синий камень чистый! Я крест ваш, яркий бирюзовый крест! Я к вам из туч свисаю на тесемке — Вам не схватить! Сухой и жадный жест. Не перегрызть! Не оборвать постромки! И платье все в заплатах, и шубняк Когтями подран, и глаза-колодцы, И – кто мне в пару?!.. кто из вас дурак?!.. — Пускай за мной по облакам увьется! Бегу!.. – древесной тенью на снегах. Крестом вороны. И звездой в разрывах Рогожных туч. И – человечий страх: Как в бирюзовых, Божиих мирах, Как в небе жить?.. Не хлебом… люди живы… И, облака измеривши пятой, Смеясь, подпрыгивая, клича, плача, Прикидываясь грешной и святой, Кликушей, сойкой, головней горячей, Все зная, все – что на земле убьют!.. — Распнут зубами, зраками, плевками!.. — Танцую в небе, шут, горящий прут, Салют – над скатертями, коньяками, Над крыльями духов, над тьмой параш, Над кладбищами вечных малолеток — Мой грозный мир, теперь ты не продашь, — Жестокий пир, дай неба – баш на баш!.. — Свой синий крест нательный напоследок. «…У тебя очень холодно…» …У тебя очень холодно. Я, девчонка, уйду. Будет смертно и голодно — Помолюсь на звезду. Улетаю синицею — Не лови мя, дитя!.. Вытру кровь плащаницею, Коль распнут они тя… «О мать, не уходи, постой…» О мать, не уходи, постой. О сумасшедшая, в отрепьях, Побудь румяной и святой, Сияй, пока мы не ослепли. Стой на ветру. Пускай в косе Застрянет снег больничной ватой. И соль со щек глотай, как все, Как все в подлунной тьме проклятой. Железа, камня посреди, Блескучей ненависти зверьей — Побудь еще, не уходи, Не распахни небесны двери, Слепящий вход в Ерусалим, Где вперемешку – грязь и злато, Костра – в снегах – тяжелый дым, Сидят на корточках солдаты — Кто брит, кто дико-бородат, Бросают бедные монеты, Чтоб выиграть тулуп и плат: Наденешь – нет пути назад, Напялишь – точно, смерти нету. ВИДЕНИЕ ПРОРОКА ИЕЗЕКИИЛЯ Гола была пустыня и суха. И черный ветер с севера катился. И тучи поднимались, как меха. И холод из небесной чаши лился. Я мерз. Я в шкуру завернулся весь. Обветренный свой лик я вскинул в небо. Пока не умер я. Пока я здесь. Под тяжестью одежд – лепешка хлеба. А черный ветер шкуры туч метал. Над сохлой коркой выжженной пустыни Блеснул во тьме пылающий металл! Такого я не видывал доныне. Я испугался. Поднялись власы. Спина покрылась вся зернистым потом. Земля качалась, словно бы весы. А я следил за варварским полетом. Дрожал. Во тьме ветров узрел едва — На диске металлическом, кострами В ночи горя, живые существа Смеялись или плакали над нами! Огромный человек глядел в меня. А справа – лев лучами выгнул гриву. А там сидел орел – язык огня. А слева – бык, безумный и красивый. Они глядели молча. Я узрел, Что, как колеса, крылья их ходили. И ветер в тех колесах засвистел! И свет пошел от облученной пыли! Ободья были высоки, страшны И были полны глаз! Я помолился — Не помогло. Круглее живота Луны, Горячий диск из туч ко мне катился! Глаза мигали! Усмехался рот! Гудел и рвался воздух раскаленный! И я стоял и мыслил, ослепленный: Что, если он сейчас меня возьмет? И он спустился – глыбою огня. Меня сиянье радугой схватило. И голос был: – Зри и услышь меня — Чтоб не на жизнь, а на века хватило. Я буду гордо говорить с тобой. Запоминай – слова, как та лепешка, В какую ты вцепился под полой, Какую съешь, губами все до крошки С ладони подобрав… Но съешь сперва, Что дам тебе. Допрежь смертей и пыток Рука простерлась, яростна, жива, А в ней – сухой пергамент, мертвый свиток. Исписан был с изнанки и с лица. И прочитал я: «ПЛАЧ, И СТОН, И ГОРЕ.» Что, Мертвое опять увижу море?! Я не избегну своего конца, То знаю! Но зачем опять о муке? Избави мя от страха и стыда. Я поцелуями украсить руки Возлюбленной хочу! Ее уста — Устами заклеймить! Я помню, Боже, Что смертен я, что смертна и она. Зачем ты начертал на бычьей коже О скорби человечьей письмена?! Гром загремел. В округлом медном шлеме Пришелец тяжко на песок ступил. «Ты зверь еще. Ты проклинаешь Время. Ты счастье в лавке за обол купил. Вы, люди, убиваете друг друга. Земля сухая впитывает кровь. От тулова единого мне руки Протянуты – насилье и любовь. Хрипишь, врага ломая, нож – под ребра. И потным животом рабыню мнешь. На злые звезды щуришься недобро. На кремне точишь – снова! – ржавый нож… Се человек! Я думал, вы другие. Там, в небесах, когда сюда летел… А вы лежите здесь в крови, нагие, Хоть генофонд один у наших тел! Я вычислял прогноз: планета гнева, Планета горя, боли и тоски. О, где, равновеликие, о, где вы? Сжимаю шлемом гулкие виски. Язычники, отребье, обезьяны, Я так люблю, беспомощные, вас, Дерущихся, слепых, поющих, пьяных, Глядящих морем просоленных глаз, Орущих в родах, кротких перед смертью, С улыбками посмертных чистых лиц, И тянущих из моря рыбу – сетью, И пред кумиром падающих ниц… В вас – в каждом – есть такая зверья сила — Ни ядом, ни мечом ни истребить. Хоть мать меня небесная носила — Хочу жену земную полюбить. Хочу войти в горячечное лоно, Исторгнув свет, во тьме звезду зачать, Допрежь рыданий, прежде воплей, стонов Поставить яркой Радости печать! Воздам сполна за ваши злодеянья, Огнем Содомы ваш поражу, — Но посреди звериного страданья От самой светлой радости дрожу: Мужчиной – бить; и женщиной – томиться; Плодом – буравить клещи жарких чресл; Ребенком – от усталости валиться Среди игры; быть старцем, что воскрес От летаргии; и старухой в черном, С чахоткою меж высохших грудей, Что в пальцах мелет костяные четки, Считая, сколько лет осталось ей; И ветошью обвязанным солдатом, Чья ругань запеклась в проеме уст; И прокаженным нищим; и богатым, Чей дом назавтра будет гол и пуст… — И выбежит на ветер он палящий, Под ливни разрушенья и огня, И закричит, что мир ненастоящий, И проклянет небесного меня… Но я люблю вас! Я люблю вас, люди! Тебя, о человек Езекииль! Я улечу. Меня уже не будет. А только обо мне пребудет быль. Еще хлебнете мерзости и мрака. Еще летит по ветру мертвый пух. Но волком станет дикая собака, И арфу будет обнимать пастух. И к звездной красоте лицо поднимешь, По жизни плача странной и чужой, И камень, как любимую, обнимешь, Поскольку камень наделен душой, И бабье имя дашь звезде лиловой, Поскольку в мире все оживлено Сверкающим, веселым, горьким Словом — Да будет от меня тебе оно Не даром – а лепешкой подгорелой, Тем штопанным, застиранным тряпьем, Которым укрывал нагое тело В пожизненном страдании своем…» ………………………………………………… …И встал огонь – ночь до краев наполнил! И полетел с небес горячий град! Я, голову задрав, себя не помнил. Меж мной и небом не было преград. Жужжали звезды в волосах жуками. Планеты сладким молоком текли. Но дальше, дальше уходило пламя Спиралодиска – с высохшей земли. И я упал! Сухой живот пустыни Живот ожег мне твердой пустотой. Звенела ночь. Я был один отныне — Сам себе царь и сам себе святой. Сам себе Бог и сам себе держава. Сам себе счастье. Сам себе беда. И я заплакал ненасытно, жадно, О том, чего не будет Никогда. ФРЕСКА ВТОРАЯ. КОПЬЯ ВРЕМЕНИ «Как сделать, чтобы человек всегда мог быть самим собой?» Орхан Памук, «Черная книга» ВОЛОДЯ ПИШЕТ ЭТЮД ТЮРЬМЫ КОНСЬЕРЖЕРИ Сказочные башенки, черные с золотом… Коркою дынною – выгнулся мост… Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/elena-krukova-11120473/vremya/?lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.