Двенадцать фотокарточек памяти. Рождественская повесть

Двенадцать фотокарточек памяти. Рождественская повесть Павел Хицкий Друзья-студенты отправляются в глухую деревню, и начинается хоррор с призраками, ведьмой и погибшим нацистским летчиком. Но не стоит ждать от книги насилия и хитроумных смертей – как и вообще легкого чтения. Хоррор – только верхний слой повести, переосмысляющей традиционные для русской литературы темы лишних людей, подражательной жизни и богоискательства. Двенадцать фотокарточек памяти Рождественская повесть Павел Хицкий Фотограф Павел Хицкий © Павел Хицкий, 2019 © Павел Хицкий, фотографии, 2019 ISBN 978-5-4490-7839-1 Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero Мое прошлое – как чужие фотокарточки: я смотрю на них и не узнаю. Вот незнакомый мне высокий молодой человек, его лицо напоминает Николая II. Вот другой незнакомец: карие глаза хамовато глядят сквозь прямоугольные стекла дешевых очков. Вот – девушка. Просто девушка со светлыми волосами, и я откуда-то помню, что от них часто несет дегтем, потому что она моет свое душистое каре шампунем от перхоти. Никого из этих людей уже нет. Они сгинули в пустыне, чьи очертания не найти ни в атласе энциклопедии «Британика», ни на картах Генштаба. А скорее всего, вообще никогда не существовали. Кто-то – я даже догадываюсь кто – подбросил мне этот альбом, я почти каждый день натыкаюсь на него и, сам того не желая, пересматриваю. Воспоминание 1. Четыре монолога Высокий подросток носит римское имя Юлий. Вот он в студенческом общежитии, лежит на доске, которая когда-то служила дверью, а теперь часть навсегда продавленной проржавевшей кровати. На Юлии двое штанов, два свитера, рваная дубленка и сапоги-заброды. Сверху наброшена тонкая простыня. Время действия – последний год ХХ века. Место – Москва. За разбитым окном видны бело-черные гудроновые крыши, желтая надпись на серых сугробах «Я люблю тебя», чуть дальше – грязные автомобили на заснеженной улице. Обычная среднерусская зима: пронизывающий ветер, хилая кашица сыплется с неба. Но Юлию нет дела до неба. Он даже не замечает человека, внешне похожего на меня, который сидит посреди комнаты и с отвращением помешивает пельмени. Человека, похожего на меня, зовут Сергей. Полноватый подросток с длинными волосами застыл у кастрюли не потому, что надеется сделать пельмени съедобными, просто электроплитка – самое теплое место в комнате. Сергей снял перчатки и расстегнул выцветшую дешевую куртку на синтепоне. Разорванный левый ботинок перетянут пластырем. Но Юлий, как я уже сказал, этого не замечает. Человек с лицом Николая II внимательно читает «Записки из подполья». Похоже, он делает это впервые: брови то и дело поднимаются, рыжеватая борода движется вверх-вниз, как будто Юлий жует вкусное, но подозрительно колючее животное. В такие моменты он становится похож на кота, поймавшего насекомое. Когда я был ребенком, неуклюжий британский кот на моих глазах попытался проглотить шершня: раздавил голову лапой, подбросил останки в воздух и подставил снизу ромбовидную пасть. Потом британец сделал пару жевков, взвыл дурным голосом, завертелся волчком и стал носиться по зеленому дачному газону. Когда я вспоминаю Юлия, читающего «Записки из подполья», он всегда похож на кота, который собирается разгрызть шершня. Но как только Юлий готовится совершить решающий, последний кивок бородой, дверь холодной комнаты открывается. Точнее – распахивается, как от ветра, и на пороге показывается странная парочка. Сосед Юлия Константин, нескладный парень в прямоугольных очках, закутан в тяжелую кожаную куртку, под ней виднеется тонкая серая толстовка. Константин всегда ходит в одной и той же толстовке, зимой и летом. А спутница Константина – кто она? Сначала я замечаю пухлый бушлат на вате, на который нашиты сине-белые узоры – так выглядит шуба снегурочки на новогоднем утреннике. Потом в бушлате обнаруживается похожая на куклу девушка с короткими черными волосами. На запястьях – фенечки. На лбу – коричневая лента, в советском кино такие носят язычницы-славянки. Девушка моргает большими серыми глазами, выдыхает, вдыхает и начинает невнятный путаный монолог. Способ, каким общаются живущие в моей памяти дети, кажется мне безумным. Нет, они не поют и не изображают животных. Они даже не обмениваются жестами, хотя размахивают руками много и без толку. Эти люди всюду вплетают малопонятные выдранные из школьной программы цитаты. И еще они никого не слышат. Выглядит беседа примерно так: – Мне тут нравится, – говорит девушка. – Снег такой красивый, когда лежит изнутри на подоконнике… Ой, а что читает этот тощий парень? Я позавчера нашла потрясающую книгу… Там про финских колдунов, и мальчик, такой клевый, учится у Петра Великого… – Не люблю масонов, – шипит в сторону Константин. – И вообще меня больше занимает, что я с самого утра никого не любил. Если кто не понял, это запись в дневнике 58 года. – Что-то у меня от вашего щебета зуб заболел, – раздраженно отрывает глаза от книги Юлий. – Хотя, если вдуматься, боль и правда приносит известное наслаждение, сродни любовному. – Вот я и говорю, сплошное мучение с этим, мнээ… наслаждением, – подхватывает, косясь на девушку, Константин. – Представляете: сегодня 22 декабря. В этот день граф охотничьим ножом зарезал медведя. – А что в этом удивительного? Он же фанатик, – поднимает голову от кастрюли Сергей. Через полчаса становится ясно, что девушку зовут Саша. Хотя она просит называть ее Сильфидой, или Сильфи, потому что это так клево – сильфида – а у того масона есть ранний рассказ про помещика, у которого растет сильфида, и он… Потом подростки разрезают слипшиеся пельмени, раскладывают их по тарелкам и пытаются проглотить. Получается с трудом. Абсурдистская беседа упорно не желает заканчиваться. – С какой стати мы празднуем Рождество в январе? – разглядывая пельмень на вилке, спрашивает Юлий. – А не прямо сейчас, – это, кажется, говорит Сергей. – Ну или через три дня, как католики, – задумывается Константин. Кому из них пришло на ум, что Рождество нужно встретить вместе – причем именно католическое, но обязательно в глухой среднерусской деревне? Наверное, Сергею или Константину. Книжных подростков не смутило, что никто из них до того не бывал в деревне. Они не усомнились в затее, даже когда выяснилось, что все четверо не представляют, как устроен колодец-журавль и чем растапливают русскую печь. Похоже, этих увлеченных литературой первокурсников не испугал бы даже медведь, появись он в комнате и зарычи. Воспоминание 2. Я смотрю на Миру Как ни странно, именно Сергей сделал так, что фантазия о Рождестве сбылась. Память подбрасывает мне еще одну фотокарточку: белый парк где-то на Юго-Западе, вечер 22 декабря. Сергей идет по аллее под руку с высокой светловолосой девушкой. От нее, как часто бывает, пахнет дегтем. Девушку зовут Мира. На гладкие плечи накинуто невыразительное мешковатое пальто, из-под длинной юбки видны теплые коричневые старушечьи колготки. – На таком снегу легко оступиться, – говорит Сергей. – И лететь дальше по гладкому льду. Представь, каково это – ощутить себя щепкой или высохшим сучком, который скользит по абсолютно гладкой поверхности и не может остановиться… Я часто чувствую себя так, особенно когда тебя вижу… Сергей и сам понимает, что говорит чушь, поэтому вдруг ни к селу ни к городу спрашивает: – Слушай, а хочешь встретить Рождество в деревне? Только не 7 января, а 25 декабря? Приедем туда 24 днем, устроим сочельник… Представь: в настоящей, глухой избе. Без водопровода, с печью. Мира пару секунд молчит, как будто возвращаясь из дальнего странствия. Потом до нее добирается смысл сказанного, и на лице появляется довольная детская улыбка. – О, а кому еще нравится эта идея? – С тобой нас пятеро. Я. Юлий. Еще парень, помешанный на дневниках Толстого, и Сильфи. – Кто? – Ну, Сильфи. Девушка-хиппи, без ума от сильфид и саламандр. Только есть проблема – мы не решили, куда ехать и где искать дом. – Так это легче легкого, – слегка задумавшись, улыбается Мира.– У меня есть знакомый, у него дом под Калугой. И он давно хочет дать мне ключи. Глядя на Миру, я не могу избавиться от ощущения, что в ней скрывается всеобъемлющий нигилизм. Это сквозит во всем, что Мира делает: чуть склоняет голову на бок, молчит с легкой улыбкой в уголках рта, непонятно с чего краснеет. Девушки, придуманные баден-баденским охотником, всегда подобны разрывным пулям. Вероятно, у Миры тоже случаются смутные догадки о своих прототипах. У Миры имелся не редкий, но по сути мистический талант: при виде нее мужчины разом приходили в возвышенное состояние. Преподаватели Миры (она училась на литературного критика) приглашали ее на все конференции, усатые редакторы отделов культуры печатали ее детские статьи, а краснолицые оркестранты одаривали Миру контрамарками. Не то чтобы она выпрашивала подарки. Она тратила большую часть времени на то, чтобы отказываться от предложений и приглашений. Но как только у девушки возникала нужда в чем-то наподобие ключей от домика в глухой деревне, немедленно обнаруживался человек, с радостью готовый их дать. К вечеру 23 декабря Мира заполучила ключи. Тем же субботним вечером путешественники впервые встретились вместе. Они собрались пойти в консерваторию на увертюры Глинки, но в последний момент на всех не хватило билетов. Мира достала только три. Поделить проходки не удалось, и на концерт не пошел никто. Подростки отправились бродить по городу. Третья фотокарточка: Тверской бульвар, темно-свинцовое небо, серый снег. Юные путешественники идут в сторону Пушкинской площади. – Ну, спасибо, эта… за дом, – бурчит Константин, под его очками виднеется синяк. – А то я встал с утра, погода – скверная. Так я обругал по матушке Якова с нижнего этажа, а он потом с приятелями пришел разбираться… – Да, пора в деревню, сеньоры, – с важным видом говорит Юлий. – Кстати, как думаешь, если бы твоего Якова из реторты вывели, пришел бы он тебе морду бить? Или сидел бы дома, как мышь усиленно сознающая? Мира молчит, Сергей тоже не раскрывает рта, хотя и досадует, что вечные спутники всегда оказываются разговорчивее. – Жаль, зимой в деревне косить нечего, – продолжает Константин. – А то литература, которую я в книжке Юлия понюхал, мне противна. А дневник заканчивается. – А Катя тебе по-прежнему мила? – мерзким голосом спрашивает у Константина Юлий, косясь на Сильфи. Сильфи, кажется, слышит. Я жду, что она ответит что-нибудь резкое – но она мгновенно уходит в себя и начинает что-то подсчитывать на пальцах. По ее лицу видно, как она с усилием, но почти сразу забывает Катю, о которой сказал Юлий. Константин, не глядя на Сильфи, показывает Юлию кулак, достает блокнот и делает какую-то пометку. – Пойдем домой. Холодно, да и вставать рано, – говорит Сергей. Договорившись встретиться утром на Киевском вокзале, первокурсники расходятся. У метро остаются двое, Сергей и Юлий. Они давние друзья, часто видятся, а иногда просто бредут куда-то пешком, на первый взгляд не разбирая дороги. – Юлий, зачем мы ввязались в эту рождественскую историю? – спрашивает Сергей. – Мне казалось, ты этого хотел. – Наверное, хотел. Не знаю… Еще через пять минут Сергей тихо говорит: – Юлий, зачем ты сказал Сильфи про Катю? Юлий задумывается на пару секунд, чешет рыжую бороду, потом хмыкает: – Сильфи незаметна, как мышь – таких всегда обижают. Сергей плюет на асфальт и устало машет рукой. Воспоминание 3. Граница До электрички на Калугу остается полчаса. Почему подростки собрались на вокзале так рано? Сами они сказали бы, что боятся опоздать. Но я подозреваю, причина в том, что им некуда девать время. Всем – кроме Константина. Он появляется, когда вокзальные часы показывают без десяти семь. К тому времени Сергей и Юлий уже успели купить билеты на пятерых, они стоят у входа в вокзал вместе с Сильфи и Милой, и вся четверка нервно оглядывается. – Не боишься опоздать? – спрашивает Сергей, заметив Константина. – У меня, того… на весь день строгое расписание, – отвечает Константин. Он нервно поглаживает вытертый портфель, с какими ходят деловитые старшеклассники. Константин, как и остальные, одет на городской манер – если считать таковым желтые кроссовки в сочетании с коричневой кожанкой. Вдруг Константин поднимает глаза к небу и восклицает: – Черт, электробритву забыл! – Ты забыл законы природы, – наставительно отвечает Юлий. – Они гласят: в деревне, куда мы едем, атомы не создают электричества. Я не сказал, на каких факультетах учатся путешественники. О занятии Миры я упоминал, она хочет стать литературным критиком. Сильфи – филолог-германист. Девушка выбрала специальность, прочитав поэму «Ганц Кюхельгартен», а теперь закономерно больна Одоевским. Константин – будущий искусствовед. Что до Юлия, он учится на физика-ядерщика, но собирается бросить это занятие и поступать в литинститут. Он пишет стихи, и к концу ХХ века успел издать два сборника. Первый назывался «Ямбы из мертвого дома» – хотя две трети содержимого составляли хореи. Второй – «Лиза и одалиски» – выглядел более зрелым. Пожалуй, единственный его недостаток состоял в том, что Юлий искренне считал одалисок крылатыми чудовищами наподобие горгулий. Сергею поневоле приходится отличать горгулий от одалисок, поскольку он собирается стать историком религии. Но на деле подростка больше занимают нерешительные литературные персонажи, созданные бывшим пассажиром фрегата «Паллада». Слегка выспавшись в электричке, друзья прибывают в Калугу. Вот они стоят на сером перроне, зевают, протирают глаза и пытаются понять, куда их, как дудочка – крыс, завела безумная рождественская затея. – Холодновато тут, – глядя на заплеванный лед перрона, говорит Юлий. – Торфом несет, как будто в крематории, – брезгливо принюхивается Константин. – Ну, то есть в крематории, где клиентов вал, а газ кончился. Они садятся в старенький ЛиАЗ, потертый с боков и тряский, как центрифуга. На привокзальной площади минус семь, внутри машины – еще холоднее. Мира начинает дрожать. – Мужик, печку включи! – громко просит Юлий. – Не могу. Автобус на газе, печь, бля, на солярке. А солярку в автопарке не выдают, – хрипит сорокалетний водитель с усиками и золотым зубом. – Врет ведь, – тихо говорит Сергей. Остальные пассажиры молчат. Видимо, к холоду они привыкли. – Ничего, я доеду, – отвечает Мира. Сильфи долго роется в бауле, достает одеяло и протягивает Мире. Та принимает помощь как должное, только слегка кивает головой. Беседа явно не складывается. Не настаивая на разговоре, подростки принимаются за любимое дело: читают. Черно-белый лес то подступает вплотную к двухполосной дороге, то расходится перед ней. Машина движется как по позвоночнику огромного спящего зверя – от серого хвоста, покрытого городскими зданиями, к далекой голове, чья кость сияет снежной белизной, не потемневшей от многовекового человеческого присутствия. Когда через много лет я оказался под Калугой – вряд ли в моем случае можно сказать «снова», – мне объяснили, что земля там наполнена человеческими костями. Останки скопились за время войны, с переменным успехом продолжавшейся тысячу лет. Бойня началась в X веке с восстания вятичей, продолжалась во времена сожжения Козельска Батыем, при Иване Грозном – и на время утихла лишь в конце 41-го, после того как злой город отбили во время обороны Москвы. Если бы историю Сергея вместо меня рассказывал помешанный на розах визионер-лагерник, он счел бы, что сам божественный дух поставил снежного зверя сторожить гиблое место – границу Московского государства. Границу, которая за века то откатывалась на северо-восток, к Калуге, то снова включала в себя Козельск. Когда путь друзей приближается к концу, слева от дороги проплывает дремотный звериный глаз – Оптина пустынь. Кажется, что бело-зелено-голубые строения с угрозой косятся на компанию, осмелившуюся перенести Рождество ради собственной прихоти. Подростки отрываются от книг и замечают монастырь. Константин при виде него недовольно хмыкает. Сергей точно наяву чувствует: ветер со стороны пустыни несет запах подгнившего лука и пота, пропитавшего нижнее белье трудников. Юлий провожает строения взглядом, в котором читается смесь интереса и возмущения – так ребенок глядит на лягушку, прыгающую от него прочь. Через десять минут, немного не доезжая Козельска, путешественники выходят из автобуса в маленьком поселке, скорее похожем на окраину крохотного городка. Передвижения жителей поселка подчинены строгому геометрическому закону. Вот кто-то из местных, пошатываясь, подходит к куче елок, наваленной на северном краю рынка. Ими торгуют два нервных молодых человека лет двадцати пяти, явно приехавшие с юга. Этим парням в дорогих дубленках холодно, они постоянно двигаются и размахивают руками, отчего похожи на двух нескладных журавлей, синхронно исполняющих танец, чтобы отогнать опасность от хвойного гнезда. Прохожий с распухшим лицом осторожно приближается к елкам. Он мутно глядит на картонную табличку, на которой шариковой ручкой написано: «одина елка – 500 рублей», чешет немытую шею, произносит нечто вроде: – Мхать егхо, кхак оно… Потом уходит в гущу домов. Место первого зрителя у елок занимает второй, за ним третий. Через некоторое время первый прохожий снова оказывается на рынке – и история повторяется. Люди пахнут застарелой кислятиной, лица у них красные, как кожа грейпфрута. Где-то в глубине отеков виднеются алюминиевые глаза, матовые, с легким блеском запрятанной в черепе ярости. От вида поселка приятелям становится не по себе. – Надо согреться, – предлагает Юлий. Он подходит к высоченной торговке, стоящей на углу рынка, и покупает у нее пол-литровую бутылку, в которой плещется мутная жидкость. Подростки тут же, у прилавка, по очереди прикладываются к ней. Отказывается только Сильфи. Сергей с непривычки заходится в кашле. – Как нам добраться до деревни Дивное? – спрашивает у торговки Юлий. – Туда, – баба указывает рукой на запад. – Километров десять будет. – А автобус когда пойдет? – интересуется Мира, нервно поправляя матерчатые перчатки. – Автобусы туда не ходят. Только на машине или пеши, – удивляется торговка. Потом оглядывает странную компанию и сочувственно говорит: – Могу мужа попросить довезти. Друзьям не хочется иметь дела ни с кем из бессмысленных людей с алюминиевыми глазами. – Спасибо, мы дойдем, – отвечает Юлий. Последнее, что запоминает в поселке Сергей – костлявую дворнягу размером с небольшой рюкзачок Миры. Собака лежит рядом с кучей елок на оторванной ветке и закрывает лапами нос. Правая половина ее тела почти лишена шерсти. На голой розовой коже дворняги – рубцы и свежие язвы. Такие следы остаются, если ошпарить животное кипятком. Воспоминание 4. Сочельник начинается Пройдя вдоль леса километров семнадцать, подростки выходят к деревне. На въезде вкопан в мерзлоту облезлый белый плакат. На нем написано: Дивное. За последние два часа мимо путников не проехала ни одна машина. Если бы с дороги вдруг сошел снег, приятели заметили бы, что уже три километра шагают по гравию. Деревня состоит из одной улочки, вдоль которой разбросан десяток бревенчатых домов. Полуразрушенных, с проплешинами от пожаров на стенах. Обитаемы только две избы – по крайней мере, у них в окнах целые стекла. В доме, что ближе к въезду, заметен свет, он пляшет и мигает в окне, как будто горит чадящая керосинка. – Который из домов наш? – подозрительно оглядывается Константин. – Вон тот, в самом конце поселка, – отвечает Мира. Путешественники проходят сквозь деревню. Они не замечают, что ниоткуда не слышится собачий лай, и только из двора дома, где горит огонек, доносится сдавленное хрюканье. Когда компания добирается до избы, Мира судорожно снимает рюкзачок и начинает что-то искать в нем. Она достает связку ключей, роется еще минуту, потом с ужасом говорит: – Неужели здесь нет магазина? Я забыла зубную щетку. – Не страшно, я взял две, – быстро отвечает Константин. Скорее всего, врет: собирается отдать девушке собственную щетку, чтобы произвести впечатление. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pavel-hickiy/dvenadcat-fotokartochek-pamyati-rozhdestvenskaya-povest/?lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.