Тильда, снайпер и Толстой. Рассказы

Тильда, снайпер и Толстой. Рассказы Павел Хицкий Философические эксперименты, обращения к русской классике, сатирические наблюдения – в сборнике, состоящем из девяти рассказов, можно найти как легкое чтение на случай, так и основательные путешествия вглубь искаженных фантазиями разумов. Мир книги в целом фантасмагорический: менеджеры Москва-Сити делают на животах татуировки из Пауля Целана, душой писательского Петербурга оказывается дьявол-альбинос, а скелеты из Киево-Печерской лавры спасают душу грешника с помощью свежего огурца. Книга содержит нецензурную брань. Тильда, снайпер и Толстой Рассказы Павел Хицкий Фотограф Павел Хицкий © Павел Хицкий, 2019 © Павел Хицкий, фотографии, 2019 ISBN 978-5-4490-7433-1 Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero Пассажир В первый раз это случилось, когда я увидел в метро плакат со снайпером. Снайпер в камуфляжной форме целился налево и вниз, а вокруг него было напечатано что-то про фашизм и победу. Я не стал вчитываться, в те дни все слова на плакатах звучали одинаково, но я не мог оторвать взгляд от застывшего в уверенной позе безликого мужчины с винтовкой. Плакат висел высоко, над окном вагона, и казалось, что снайпер целится в бородатого парня в желтых джинсах, сидящего по левую руку от меня. Парень рассеянно улыбался, глядя в телефон, иногда поднимал от экрана небесно-голубые глаза и смотрел на стоящую у дверей девушку. Она, высокая, голоногая и по-азиатски красивая, тоже смотрела в телефон и смеялась. Я перевел взгляд со снайпера на парня, потом на девушку – и в этот момент впал в состояние, о котором в детстве читал в брошюре по йоге. Своего рода транс: мои глаза закрылись, и я увидел, что сижу на нижнем боковом месте в плацкартном вагоне, а напротив меня пьет чай из стакана с подстаканником лысая старуха. Поезд, вероятно, был фирменным: на столиках лежали скатерти, на окнах висели белые накрахмаленные занавески с неизвестным гербом, а над полками виднелись индивидуальные, включающиеся с самих полок, лампочки. На верхней полке слева кто-то спал, на нижней напротив старухи играли в карты горбатая девочка и женщина с огненной сединой в волосах – вероятно, ее мама. – Туз бубен, – сказала девочка и прикрыла левый глаз, косящий в сторону лежащего на столе бутерброда с селедкой. Разглядеть вагон в подробностях и понять, куда я еду, я не успел. Я снова очутился в метро, снайпер все еще целился, голоногая девушка стояла у дверей, бородатый парень на какой-то станции вышел. «Сокол», объявил грудной женский голос, каким изъясняются интеллигентные актрисы в менопаузе. Я, встречавшийся с другом в пабе на Тверской-Ямской, станцию безнадежно проехал. Приступ не повторялся несколько недель. Я писал для газет внештатно и мало, бродил по городу, радовался майскому солнцу и пребывал в непривычно хорошем настроении. Меня не пугали ни поросшие травой земляные женщины на бульварах, ни перекопанные тротуары на Моховой, ни толстые школьники в синих майках и винтажных пилотках, собирающие подписи для каких-то праймериз. То, что раньше всерьез тревожило меня – сообщения об арестах, чистках в музеях и ограничениях на выезд, – теперь почти не вызывало эмоций. Я чувствовал себя наблюдающим за жизнью пассажиром, который смотрит на город из окна. В одних местах есть статуи толстых котов на площадях, в других – зеленые женщины. Там закон обязывает вас вешать флаги на домах в праздники, здесь они появляются будто бы сами собой. Как раз когда я ехал в метро и думал о неожиданно свалившемся на меня равнодушии, со мной произошел второй приступ. – Много спись, молодой человек, – просвистела лысая старуха, вытирая морщинистую шею белым с полосками у краев полотенцем. Кожа у старухи была рыхлая и желтая, как внутренности торчащего из ее чая лимона. Я неловко улыбнулся, посмотрел в окно, и пейзаж показался мне смутно знакомым. Я уже видел эти тонкие, как будто пытающиеся выползти из земли, деревья, свинцовую воду – мертвую и непрозрачную. Где-то у горизонта виднелись титанические холмы. Мне пришло в голову слово «карьеры», хотя я не видел ничего, что можно было бы с уверенностью так назвать. Я встал с полки и хотел было пойти искать проводника, но снова пришел в себя в вагоне метро. Не знаю, сколько я провел в этом трансе, но я почти успел доехать до станции «Домодедовская». Приступы стали повторяться. В начале лета – два, к концу июня – три-четыре раза в неделю. Я понемногу обживал разграниченный простынями и одеялами плацкартный вагон, пил чай с лимоном, узнал, что горбатую девочку зовут Маша, а ее огненно-седую маму – Софья Сергеевна. Я услышал от старухи рассказ о ее первом муже: они встретились, когда она работала бухгалтером на лесоповале. Я дошел до купе проводника и узнал, что еду в поезде Москва-Абакан. – Понимаешь, одно и то же, – несколько раз говорил я лучшему другу Марку за кружкой приторного стаута. – Я засыпаю, и мне кажется, что я еду в Абакан. Мы уже проехали Пермь, сейчас остановились где-то под Голышманово. – Мне б твою фантазию, – завистливо отвечал Марк и поджимал тонкие, с рождения определенные к чтению лекций губы. Пожалуй, самое неприятное воспоминание – момент, когда я увидел себя в зеркале. Я стоял в туалете поезда с полотенцем, наброшенным на плечи. На вид мне было почти сорок, я казался старше себя нынешнего на пять лет. Мои черные волосы превратились в редкие седые пряди, в желтых белках подрагивали навсегда ужаснувшиеся черные зрачки. Борода превратилась в седую щетину – желтую несмотря на то, что я давно уже не курил. Никто из друзей, которым я рассказал о приступах, не советовал идти к врачам. Они смеялись, кивали головами, иронично говорили, что мои фантазии очень в духе времени, или всерьез советовали ехать – куда угодно, хоть в анархистский Берлин, хоть в буржуазную Ригу. А я уже не хотел. Не потому что у меня не было денег, хотя их почти не было, просто мне стало все равно, что происходит вокруг. Мне был интересен только поезд Москва-Абакан и его медленное движение. Я ни разу не видел в поезде людей, с которыми ехал в метро, когда впадал в транс. Но в мире Москвы, который я считал реальным, тоже стали накапливаться странности. Плакатов со снайперами в вагонах становилось больше. Во время моего первого припадка они висели далеко не в каждом вагоне, а теперь составы в метро кишели ими, как выводком муравьев. Пассажиры перестали выходить из вагона метро. Я засыпал в районе «Технопарка», успевал посидеть на лавочке у вокзала в Новосибирске и просыпался где-то под «Соколом», – а люди вокруг оставались теми же, что в начале приступа. Мне казалось, что между соседями даже образовывалось своего рода братство. В конечной точке, когда я просыпался, они переглядывались, иногда перемигивались. Однажды женщина заорала на меня. Она нависла надо мной, стройная и яростная, как медуза, и несколько раз тонким истеричным голосом выкрикнула: – Не спать! Я не понял, почему она кричит. Мне казалось, что в последнее время в метро и по всей Москве разлился веселящий газ. Все ходили спокойные и радостные. Велосипедисты перестали сбивать пешеходов, водители пропускали меня. Полицейские, обходившие Замоскворечье, где я часто гулял, весело били друг друга по плечам и улыбались. Умный Марк посоветовал мне, заходя в вагон метро, включать камеру. Я послушался, переводил телефон в режим видео и начинал запись. Несколько дней приступов не было, из интересного я замечал на пленке только поцелуи и взаимные любовные взгляды – этим летом особенно частые, потому что в моду вошли открытые плечи. В начале июля, в особенно жаркий день, когда гранит на глубоких станциях намокал и плавился, я, наконец, поймал абаканский приступ. В плацкартном вагоне стояло раннее утро, на верхней полке справа виднелся горб девочки. Небритый проводник в тельняшке хмуро прошел через вагон – кажется, приближалась станция, и он хотел успеть открыть дверь. Компания дембелей в хвосте допивала купленную в Новосибирске водку и уже не пела, а дохрипывала «Трех танкистов». Запах торфа и человеческих выделений казался серным: он достиг той концентрации, когда начал есть глаза. На полке надо мной храпела сельская учительница Нинель. Она ехала в отпуск к родителям в Боготоп. В пути я пытался немного заигрывать с Нинель, но она вела занятия в младших классах и ничем кроме правописания и гимна на линейках не интересовалась. Ее большие глаза почти без ресниц напоминали мне глаза умного карпа, покорившегося будущей смерти в рыбном супе. Поезд остановился. Лысая старуха проснулась и внимательно посмотрела на меня. Желтые морщины на ее лице дрожали, как рисунок на абрикосовом желе. Все сюжетные линии сошлись, и я ожидал, что старуха скажет что-нибудь жизненно важное, но она иронично улыбнулась и просвистела: – Сесть минут стоим. Тайга. За окном виднелся бело-зеленый вокзал, мимо пролетал свистящий тепловоз. Я наклонился, чтобы надеть рваные кроссовки – и очнулся в вагоне метро. «Речной вокзал», объявил грудной голос. Телефон, который я для верности повесил на грудь, был разбит, но разглядывать его было некогда: по вагонам уже шли отыскивающие пьяных, и я в толпе других пассажиров вывалился на станцию. Дома мне удалось подключить телефон к ноутбуку и увидеть все, что он записал. После того как поезд отошел от залитого искривленным в металлических брусьях солнцем «Технопарка», весь вагон закрыл глаза и зашевелил губами. Особенно старалась полная дама в красном, похожая на замдекана или буфетчицу: она двигала ртом так размашисто, что он казался фиолетовой бабочкой. Некоторые, похоже, совершали синхронные движения: вот лысый толстяк в оранжевой рубашке слегка поднял левую руку, и сидящая напротив и чуть правее женщина в синей шляпке приподняла правую. Дама лет сорока в майке, делавшей ее похожей на худого подростка, расправила пальцы, и длинноволосый мальчик лет пятнадцати будто положил свою ладонь поверх ее ладони. На станции «Автозаводская» в вагон вошли десять мужчин в камуфляже. У них не было лиц, их закрывали непрозрачные шлемы. В руках каждый держал огромную, тяжелую, совершенно бесполезную в тесном вагоне снайперскую винтовку. Военные с усилием взяли винтовки и стали водить ими так, чтобы попеременно направлять стволы на всех пассажиров. Я так и не понял, были винтовки излучателями или чем-то вроде масок, вентилирующих легкие при наркозе. Но они делали свое дело: вагон продолжал ехать в Абакан. Тем, кто совершал синхронные движения – как правило, это были пары, которые до начала транса переглядывались, – повезло: кажется, они попадали в поезд вдвоем. Остальные путешествовали с незнакомцами. Когда поезд подъезжал к «Тверской», старший военный, стоявший в торце вагона, заметил висящий на моей груди смартфон. Он подошел ко мне, стараясь не попадать под излучение, посмотрел прямо в камеру – и картинно сделал движение рукой вдоль шеи. Потом достал из-за пояса нож и двинул рукояткой по крышке телефона. Удар совсем не задел меня, но прервал запись. – Твою мать, – пробормотал я, когда по ноутбуку пошли серые полосы, а потом запись остановилась. Что я еще мог сказать. Я посмотрел в окно. Наступил вечер, но в желто-зеленом дворе между девятиэтажками все еще кричали дети. Они разжились отвертками и ключами и восторженно разбирали привязанный к тополю самокат. Чуть поодаль два мужика чинили пирожок с большой красной надписью «Медпомощь» – они делали это каждый вечер, и я давно не ждал увидеть их помощь в действии. Первой моей идеей было выпрыгнуть из окна. Второй – прямо сейчас купить билет на поезд, только на запад. Но оглядев мою единственную захламленную комнату с пыльными книгами и оставшимися от прежних хозяев обоями в цветочек, я вдруг понял, что могу больше никуда не спешить. Кем бы ни были эти мужчины в камуфляже, они победили. К концу лета я точно попаду в Абакан. Мы выйдем из вагонов – я из плацкартного, пассажиры побогаче из купе и СВ, посмотрим на желтую траву и пойдем селиться в расположенные на окраинах Абакана общежития. Мама купит горбатой девочке бутерброд с селедкой, а желтая старуха будет иронично улыбаться и свистеть нам вслед. Небольшую часть суток нам позволят оставаться в Москве, и мы продолжим играть в жителей большого города: у нас будут самокаты и парки, желтые джинсы и любовь. А в другое время мы станем по гудку просыпаться на работу и брести на фабрику по изготовлению правильных букв, актуального цвета ленточек и других средств распространения вселенской тоски – только они будут казаться безвредными и сами собой разумеющимися, как мне недавно зеленые травяные женщины. Может, где-нибудь в столовой в обеденный перерыв я увижу мелькнувшую в метро высокую, голоногую, по-азиатски красивую девушку – и моя жизнь в Абакане станет несколько интереснее. Наверное, вы спросите, почему я уверен в этом мрачном будущем. Высоко на стене в моей комнате я заметил плакат со снайпером. Тильда Говорят, Акакий Акакиевич стал призраком, потому что полюбил. Он возжелал хрупкую вещь, шинель, больше труда своего – и погубил душу. Но мы-то с вами знаем: Акакий Акакиевич попал в ад из-за сущей мелочи. Он выписывал совершенные буквы, вензеля божественного глагола, в русской грамматике, а вовсе не в той, которая отмеряет строчки в акафистах и задает ритм литургии. С тех пор прошло без малого двести лет. Века измельчали. Почерк спасения окончательно испортился, и умение филигранно выводить на бумаге божественные буквы вышло из моды. В эти варварские времена я случайно заприметил молодого человека. Дело было осенью (все неожиданные вещи в Петербурге случаются осенью). Молодой человек выходил из книжного магазина – одной из пыльных букинистических лавочек, процветавших тогда на Литейном проспекте. Сутулый, лет двадцати пяти, в очках. Похожий на египетскую птицу, с острым носом и в худом пальто, грязноватые полы которого смешно дыбились при ходьбе. Писатель былых времен добавил бы – похожий на вечно удивленную птицу. Я стоял неподалеку и разглядывал пачку офисной бумаги, выставленную в витрине букинистической лавочки. Я люблю чистую, не испорченную глупыми словами бумагу. Особенно когда она в пачке, ее еще не коснулась уличная пыль и не захватали потные человеческие пальцы. Я бы упустил молодого человека из виду, если бы в момент, когда он выходил, к коричневой деревянной двери из тех, что открываются со скрипом (и еще где-то наверху звенит пошлый, лишний в моей истории колокольчик), – не подошла девушка. Она совершенно не походила на моего молодого человека. Нос картошкой, веснушки. Невысокая, изогнутая внутри своего сизого пуховичка, как титло. Может быть, она тоже чем-то напоминала птицу – только совсем из другого полушария. В ней виделось что-то неуловимо страусиное. В наклоне головы, в быстрой походке… Хотя нет. Девушка не напоминала птицу. Она походила именно что на диакритический знак. Они столкнулись нос к носу. Прямо в дверях. Парень неловко взмахнул полой пальто, и из рук девушки вылетела потрепанная книга, вероятно принесенная букинисту. Он рванулся подбирать книгу, запутался в пальто, чуть не упал, протянул девушке том – и оцепенел. Птица заметила, что перед ней диакритический знак. Знак смущенно улыбался и как будто подмигивал птице. Я заметил, что у молодых людей одинаковые глаза. Карие, с золотистыми прожилками. Четыре глаза, в которых играет удивленный желто-белый огонь. И самое невероятное: у парочки начался разговор. Это меня больше всего удивило. Обычно в моменты случайных неловких встреч слова прерываются. Люди говорят друг другу «простите», «здравствуйте» – а дальше возникает пауза, во время которой человек успевает опомниться и уйти. Но здесь – слово за слово, сумбурная, сбивчивая речь о книге, название которой я так и не разглядел, о бородатом карлике, что стоит за прилавком в лавочке, об их смешных именах: Тильда и Лева. Только спустя десять минут девушка неожиданно вспомнила о чем-то, хлопнула себя по руке с часами, виновато улыбнулась – и распрощалась. Она так и не зашла в лавочку. Как была, с книгой в руках, Тильда повернулась, будто очертила циркулем полукружие, немного подалась назад – и пошла по Литейному в сторону набережной. Лева остался стоять у двери с открытым ртом. Если бы он вправду был птицей, я сказал бы, что он щелкает клювом. Лоб над очками покраснел и, казалось, на нем появился пот. Хотя какой пот в промозглую ноябрьскую погоду, когда лужи затягиваются безжизненным серым льдом, а лица вытягиваются от ветра и закручиваются в черно-белые типографские полосы. Я подошел к Леве, дал ему белый бумажный платок, чтобы он вытер лицо. Он взял его смущенно, но с благодарностью. Между нами возникло какое-то подобие мимолетного доверия, какое бывает, когда один человек растерян и ищет помощи у другого. – И что мне теперь с этим делать? – проскрипел, скорее самому себе, Лева. – Для начала выпить горячего чаю. Вы продрогли, – ответил я. Я ожидал, что Лева откажется, уйдет, и я больше никогда его не увижу. Но он слегка задумался, махнул лохматой птичьей головой и согласился на мою компанию. Мы дошли до ближайшего кафе, где взяли по чашке дымящего чая. На две коричневые поверхности, видневшиеся чуть ниже керамических кромок, падал бело-желтый свет из окна. В чае мерцали огоньки, похожие на те, что я заметил в глазах Левы и Тильды. Лева принялся рассказывать о себе. Сначала односложно и неохотно, потом – все живее и многословнее. Он пишет диссертацию по чему-то древнему, то ли хеттам, то ли аккадцам. По политическим взглядам, разумеется, либерал. Лет через пять после моей истории, когда в Петербурге началась история с белыми лентами, я не раз видел Леву на Исаакиевской площади. Он стоял в стороне от толпы, воодушевленный, радостный и нахохлившийся. Лева почти никогда не спрашивал про меня. Я соврал ему – кажется, сказал, что я актер и интересуюсь разными людьми в силу профессии. Лева поверил. В его растерянном состоянии было не мудрено поверить во что угодно. К примеру в то, что я укротитель восточных змей или продавец золоченых колокольчиков. Лева почти не слушал и говорил отстраненно, как из-за пачки бумаги. Я видел: неразрешенная мысль шевелится за коричневыми зрачками, спрятавшимися за толстые стекла простецких роговых очков. Наконец, он прервал на середине очередную ничего не значившую фразу, всплеснул тонкими руками, слегка задев белую чашку (отблески на поверхности заиграли, как огни пожара 1837 года), и решительно сказал: – Я напишу ей письмо. Я не стал возражать. Письмо – так письмо. Но потом, когда я спросил, что же Лева напишет, стало ясно, что дело дрянь. Он собрался объясниться Тильде в любви по всем правилам: рассказать ей про бессонницу (после случайной встречи он уже предсказывал себе бессонницу), упомянуть про лист бумаги, случайно найденный у окна, и закончить письмо словами «вечно твой, Лева» – в духе желтого дворянина, выписавшего лучшие в этом городе образы извращенцев и убийц. Я пытался объяснить, что изящных признаний в любви делать не нужно. Говорил: литература не пойдет вашим отношениям на пользу хотя бы потому, что письмо начнется с фальшивой ноты – неправильного имени. Девушка, похожая на титло, ошибочно называет себя Тильдой. В ней нет ничего от тильды. Ее жизнь призвана не придавать буквенные очертания гнусавым звукам неизвестных нам языков, а скрывать за своей завесой понятия молчаливые, как сказал бы желтый дворянин: святые. Я говорил Леве, что он все испортит литературными словоизвержениями там, где требуются намеки, пропуски букв и фраз. Но Лева, кажется, не понял меня. Или не поверил. – Если вы твердо решили отправить Тильде послание, хотя бы почитайте письма великих, – посоветовал я. – Они, по меньшей мере, умели писать о любви. Лева действительно обратился к письмам великих. Когда через несколько дней мы встретились в небольшой забегаловке на Гороховой, которую я любил за белые пластиковые столы и чистые беленые стены, оказалось – он все-таки написал Тильде письмо. Проклятыми русскими буквами. Лева показал мне свое послание. Он писал отвратительно. Как Державин, умудрившийся спросить у невесты: «Каково ты, мой милый и сердечный друг, почивала». Лева выводил серыми печатными буквами «тоскую по тебе», он кричал «люблю тебя» – и это звучало как воронье карканье. Дочитав письмо до конца, я мягко попросил юношу отослать Тильде чистый лист бумаги, но Лева в ответ только засмеялся. Мы оставили письмо Левы у букиниста. Того самого невысокого старичка с Литейного, которого Тильда окрестила «бородатым карликом». Я давно знал этого старичка. Он выглядел типичным аборигеном из заселившего финские болота племени пожирателей книг – но по возрасту годился ему в отцы-прародители. Карлик поглощал буквы с жаром, с каким черти в пропахшем болотными испарениями аду варят кириллические души. В каком-то смысле, бородач прекрасно понимал в литературе. Ровно через неделю Лева позвонил мне откуда-то из глухого коридора университетского общежития – кажется, он жил в том, что стоит на берегу Финского залива, – и закричал, как мальчишка: «Тильда ответила!» Мы встретились на Гороховой, и там, за снежного цвета столиком, он показал мне величайшую драгоценность – ее письмо! Одну пожелтевшую от человеческих пальцев страничку, до середины заполненную машинописной кириллицей. – Она ответила, – глупо улыбаясь, повторил Лева. Редкие волосы на его голове, извлеченные из-под засаленной шапки, слиплись и образовали нечто вроде потешного хохолка. Не знаю, почему Лева дал мне прочитать письмо. Наверное потому, что я с моей внешностью совершенно не тянул на соперника. Я немолод, сух, будто хворостина, и главное, совершенно бел. Я альбинос. Только глаза у меня слегка отливают красным. Существо с такой внешностью – идеальный свидетель: его как будто не существует. Фразы Тильды оставили меня равнодушным, как слишком правильные мелодии. Девушка писала идеальным слогом, за который, живи она в мифической Москве, придуманной петербуржцами в робкой надежде на чистилище, – удостоилась бы похвалы от самого профессора Розенталя. Но при этом Тильда располагала слова, как посредственный повар раскатывает тесто: безразлично и без безумия. Ей «приятно, что Лева не забыл встречи у букинистической лавки». Тильде «нравится, как Лева цитирует письма XIX века» – она «учится на филологическом, поэтому сразу распознает стиль». Она «рада увидеть» его на Литейном через два дня. В пять. Хорошо еще, что в Тильде, в ее неопределенные двадцать, оставалась толика девичьего озорства. В письме не обнаружилось ни одной языковой ошибки – и только в одной фразе на самом видном месте, перед простейшим «когда», отсутствовала запятая. Я понял: это не небрежность, а своего рода кивок. Знак, что Тильда одобрила послание, на которое отвечает. И в то же время недостача запятой выглядела милостивым авансом Леве, который, сказать по правде, не слишком грамотно писал. Моя уверенность, что отношения Левы и Тильды начались с неправильного имени, подтвердилась: единственным намеком на каллиграфическое лицо, единственным моментом в письме, когда девушка, похожая на титло, показала себя – оказался пропуск, нехватка. Через два дня Лева и Тильда встретились. Свидание началось на Дворцовой площади (парочка вообще тяготела к запятнанным историческим местам – однажды они назначили время у Медного Всадника). И оно прошло хорошо. Лева и Тильда начали, как тогда это называлось у влюбленных молодых людей, «встречаться». Я пару раз видел, как они бредут по улицам, прикрывая лица от холодного солоноватого ветра, втягивают головы в плечи, точно птенцы, и по-детски беззащитно держатся за руки: короткопалая ручка Тильды в красно-желтой вязаной перчатке прячется за длинными, тонкими когтями мужского запястья. Лева, заметив меня, приветливо махал свободной левой рукой. Тильда стеснялась и кокетливо склоняла голову еще ниже. Зима только начиналась: снег лежал не серый, а бледно-желтый. И чем дольше он лежал – тем больше желтел. Серо-зеленые фасады, сквозь которые протискивались влюбленные, походили на бочкообразные буквы, составлявшие слова и фразы на древнем, вымершем языке. Город походил на мокрую книгу со слипшимися страницами – но в какой бы его части ни оказывались Лева и Тильда, фасады источали молоко и мед. Один раз я присутствовал при свидании. Случайно. Лева и Тильда договорились встретиться в белом кафе на Гороховой, а я припозднился с уходом оттуда и успел заметить, как Тильда, хлопая стеклянной дверью, вбегает в зал. Нервно сжимает руки перед животом, оглядывается в поисках Левы. Наконец, видит его в углу, у окна – и в ее глазах загорается пожар, сжигавший древние города. Лева тоже замечает Тильду и неловко машет рукой, едва не сбивая рукавом потертого пиджачка чайную чашку. Он смотрит только на нее: на неопределенного цвета пуховичок, на бледное лицо, на котором зимой почти не осталось веснушек, и вещи вокруг, белые столы и стены сгорают, оставляя вместо себя серые пустоты. Мир исчезает, как будто его никогда не существовало. Остается одна только девушка с неправильным именем. Одна Тильда. И еще – вещь, которая изумила меня не меньше, чем когда я увидел Леву и Тильду в первый раз. Речь. Уже выйдя на улицу, сквозь дверь, я видел, как они подхватывают фразы друг друга. Так воробьи на линиях Васильевского острова отбирают друг у друга хлебные крошки – жадно и неожиданно. И смех. Постоянный смех, как на детской площадке у богатого дома, в котором живут счастливые молодые родители. Счастливые молодые люди – и во всем городе только я, увидев Леву и Тильду во время свидания, в десятый раз сказал себе, что есть в их взаимном пожаре что-то неправильное. Всполохи слишком складные, огонь слишком ровный и обтекаемый. Между ними был не лесной пожар, а раздуваемый вручную, каминный. С середины декабря Лева зачастил к Тильде домой, в ее квартиру на Невском. Не знаю, каким непостижимым образом бедная, часто голодная Тильда оказалась обладательницей этой квартиры; в здешнем городе подобные несуразицы случаются часто. Я слышал Левины рассказы про лепнину, паркет – и книжные полки. Огромные полупустые шкафы, которые заслоняли стены в обеих комнатах и, если смотреть сверху, через потолок, образовывали непонятный узор, напоминающий лист венериной мухоловки. Понемногу снося книги к букинисту, Тильда как будто освобождалась от стянутого вокруг нее бумажного растительного желудка, разрушала опасный, плотоядный книжный узор, справиться с которым разом смогла бы разве что питающаяся насекомыми птица. Но Тильда выбрала не ту птицу. Лева с упорством, достойным влюбленного неофита, плел вокруг нее собственный книжный узор. Они часто встречались, но Лева с завидным упорством продолжал слать ей любовные послания. Тильда больше не отвечала (зачем, если они и так без конца разговаривают), а Лева написал ей второе письмо, потом третье, четвертое. Как и раньше, он оставлял их у бородатого букиниста, но прежде – трепетно показывал мне. Я смотрел на Левины письма с ужасом, потому что видел: с каждым разом у Левы выходит все лучше. Он учился клевать буквы, как птенец кормится мошкарой. Сначала несмело, неуверенно. Потом – почти автоматически, не замечая, что перед ним пища. Лева не выводил на бумаге ничего особенного. Он описывал день, заново пересказывал Тильде все, что происходило на свиданиях. Но на бумаге выходило совсем иначе, чем в жизни. Грязные фасады и желтый снег на тротуарах, в который проваливались влюбленные, превращался в изящные красивые улицы. Серая кашица облаков расступалась, чтобы выпустить солнце. Памятники становились молодыми и сияющими, а не позеленевшими, какими видел их я. А Тильда – разумеется, она была единственной девушкой на земле, красавицей, перед которой расступались великие призраки. Лева как будто подправлял существующие буквы, так, что они выходили нездешними, переводными. Город расцветал, точно под взглядом счастливого заезжего иностранца, неожиданно встретившего на финских болотах бледную северную любовь. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pavel-hickiy/tilda-snayper-i-tolstoy-rasskazy/?lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.