Ослиный мост (сборник)

Ослиный мост (сборник) Владимир Ильич Ленин Ленин остается загадкой, персонажем исторических анекдотов, серым волчком, которым пугают детей, – мифы о нем известны куда шире, чем собственно то, что Ленин в действительности делал или писал. Даже те, кто в целом интересуется развитием политической и исторической мысли, могли читать Маркса, Лукача или, на худой конец, Жижека – но Ленина? Пятьдесят пять томов полного собрания сочинений пугают, как неприступная стена, – нечего и пытаться. Между тем, чтобы составить собственное суждение о самой крупной исторической фигуре XX века, недостаточно просто поверить на слово тому или иному знатоку – нужно прочитать Ленина самому. Но что именно выбрать? Что важнее, интереснее, что сохраняет свою актуальность сегодня? Где найти книгу, в которой под одной обложкой был бы собран ленинский minimum minimorum? Том, который вы держите в руках, – как раз такая книга. Она составлена знаменитым Львом Данилкиным – автором нашумевшего ленинского жизнеописания «Пантократор солнечных пылинок». Лучший способ составить собственное мнение о Ленине – прочитать эту книгу. Владимир Ленин (Ульянов) Ослиный мост (сборник) © ООО «Издательство К. Тублина», 2017 * * * Ленин: Ослиный мост И Маркс, и Энгельс любили пользоваться, иронически, словечком Eselsbr?cke – «ослиный мост», «мост для ослов», обозначая им нечто вроде заведомо нелучшего способа подменить подлинное решение сложной интеллектуальной проблемы эрзац-ответом; срезать – на скорую руку, тяп-ляп, как бог на душу положит – дистанцию, отделяющую текущую, неудобную или даже критическую ситуацию от ее противоположности; так, в «Немецкой идеологии», например: «Чудо – это ослиный мост из царства идеи в царство практики». Или – «Восточный вопрос – ослиный мост европейской дипломатии». В русском языке это выражение не прижилось, комментаторы собрания сочинений вынуждены объяснять, что это «нечто вроде шпаргалки, пособие для тупых или ленивых школьников»; и, да, на ослиные мосты склонны полагаться профаны, малосведущие, ленивые, шибко занятые или туповатые люди – но необязательно; в каком-то смысле революции – в которых есть нечто общее с хаотическим бегом непарнокопытных животных по узкому проходцу, вспомним эйзенштейновскую сцену у решетки Зимнего дворца – тоже в своем роде Eselsbr?cken; поменяйте в формуле из «Немецкой идеологии» слово «чудо» на слово «революция» – получится вполне сносное определение. Мало кто сомневается в том, что освоение ленинского текстового наследия позволит получить ключ к множеству запутанных проблем истории, современности и будущего. Наследие это, однако ж, уже одним своим видом посылает нам вибрации, которые не назовешь позитивными: унылый синий 55-томник выглядит если и не как воплощение «дурной бесконечности», то как безбрежный океан, одолеть который в ходе разовой любительской экспедиции будет ой как непросто. И действительно, попытка взять Ленина за жабры («Ленин, внешне, весь в словах, как рыба в чешуе» – Горький), что называется, на арапа – «у меня свежий взгляд, я свободен от идеологической зашоренности, сяду-ка я прочту его и всё пойму» – обычно не приводит к каким-то значительным успехам. Уже беглое пролистывание пары-тройки томов подтверждает худшие опасения: монохромная, редко позволяющая за себя зацепиться, не способная радовать глаз сырая словесная масса, руда, из которой не так-то просто извлечь не то что сияющие истины, но хотя бы ответы на какие-то простые вопросы: почему произошла революция, почему советский проект всё же захлебнулся, есть ли прямая связь между ленинизмом и авторитаризмом. В лучшем случае «в первом чтении» вам становятся понятны некоторые техники, касающиеся искусства захвата и удержания ключевых точек инфраструктуры в ходе организации вооруженного восстания; способы троллить политических оппонентов; курьезные нюансы внутрипартийной борьбы; но ощущение, что вы «поняли Ленина», так и не появляется. И раз мы – как, собственно, ослы, которые, по каким-то своим причинам, неохотно идут должным путем, когда он пролегает через воду, – не можем наладить прямого контакта с океаном ленинской мудрости, не выстроить ли и нам что-то вроде такого вот паллиативного моста? Первое, что приходит в голову даже искренне заинтересованным в «расшифровке Ленина» криптографам, – вооружиться маникюрными ножницами и настричь коротких, на пару строк, «понятных любому читателю» цитаток, и сфабриковать из них бодрый «ридерз дайджест», Ленин-briefy. «Все театры советую положить в гроб». «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно». «Насилие необходимо и полезно». Коротко и по делу; чего ж тут непонятного? Реализованная, идея гальванизировать Ленина, представив его генератором афоризмов-мемов, приводит к возникновению обратного эффекта: ничего не проясняется, но, наоборот, еще больше запутывается; «адаптированные» цитаты часто противоречат друг другу, и гениальность их тоже, мягко говоря, неочевидна. Смысловые и лингвистические курьезы обнаруживаются в изобилии – но только вот комичный эффект есть, а контакта с клиентом – нет; и даже проникнуться по этим огрызкам «духом революции» – или «научиться смотреть на всё с классовой точки зрения» – или «почерпнуть коммунистические идеи непосредственно из первоисточника» – особо не получается. «Эклектичное нанизывание оттеночков на оттеночки» (как сказал бы Н. Бухарин) и близко не дает цельного образа Ленина. Вот ведь… противоречивая фигура, только и остается почесать в затылке. Один из уроков, который могут извлечь из Ленина даже торопыги и шапкозакидатели, заключается в том, что цельное часто только кажется цельным, а на самом деле состоит из враждующих фракций и внутренне противоречиво. В экономически «девственной» крестьянской общине обнаруживается капитализм, в демократии – рабство, в буржуазной культуре – элементы, полезные для пролетарской диктатуры, в «я свободен» – совершенно разные «от кого» и «от чего» и так далее. Это применимо и к корпусу ленинских текстов; при внимательном прочтении Ленин не цельнолитой, не единый, но – феноменально разный. Есть Ленин «бешеный»: не просто излагающий свои соображения в форме критики того или иного игрока политического поля, но – берсерк, который отгрызает голову у Каутского или рычит на романы Винниченко, и не просто рычит, а у него ещё и синие клочья пены с клыков свисают. Ленин, чей излюбленный метод полемики – руби налево и направо, hatchet job: грубая вербальная атака, цель которой – любыми средствами, через ернические шпильки или прямые оскорбления, через «недружественный пересказ» и притянутые за уши литературные аналогии, опорочить репутацию оппонента, продемонстрировать, что тот – часто по глупости, которая хуже злого умысла – лишь выдает себя за революционера, а на самом деле стоит на точке зрения буржуазии – и поэтому оказывается хуже «обычного» реакционера – реакционером махровым, лютым, требующим немедленного штурма и ликвидации. Есть Ленин почти застенчивый, кроткий, «голубиный» – тот, что рассказывает о своем неудачном опыте договориться с кумиром юности, Плехановым в пренатальный период «Искры»; или в моменты контакта с материей, которая обескураживает его – например, когда обнаруживает в сатирическом рассказе антисоветчика и литературного белогвардцейца Аверченко, что изображен женщиной, madame, женой Троцкого; когда откровенничает с И. Ф. Арманд, смущаясь, видимо, от необходимости произносить нечто очень личное, переключается на английскую клавиатуру – и в «приватный режим»: «Never, never have I written that I esteem only three women. Never!!» Есть Ленин, искрящий титановыми пластинами от скорости, на которой он трется о статичную или двигающуюся много медленнее него историческую поверхность: Ленин в начале Мировой войны, Ленин в момент «Апрельских тезисов», тот Ленин, за которого финалы брошюр дописывает сама история – ей буквально приходится вступить в резонанс с его текстами (как в «Ренегате Каутском» – и вот это по-настоящему триумфальные моменты ленинского научного метода: когда все вокруг лишь комментируют новости, а для него новости лишь с запозданием подтверждают конструкцию, которую он уже выстроил в голове и записал). Есть Ленин тёмный, непроницаемый, резкий, грубый, на грани вульгарности («Блягер! Дура! Бим бом уф!») – в его не предназначенных для печати заметках на полях или для себя, в конспектах. Есть Ленин отчаянно фальшивящий, неискренний – в некоторых письмах Горькому, разговаривающий с фома-опискинскими интонациями, балансируя между заискиванием перед важным спонсором и демагогическим хамством марксистского гуру. В этом смысле, да, теоретически возможен такой ассамбляж ленинских текстов, по которому просматривается диапазон литературных возможностей Ленина-писателя, политика и частного человека; позволяющий почувствовать тот самый русский, которым разговаривал Ленин. Русский, в котором, между прочим, 37 000 слов – в полтора раза больше, чем у Пушкина. И, на самом деле, когда в графе «Профессия» в анкетах Ленин проставлял «литератор», он не выдавал желаемое за действительное. Тексты, которые написаны им тщательно, не на – буквально – коленке, показывают, что он не был обделен ни языковым слухом, ни собственно писательским талантом составлять слова; он чувствовал музыку языка. Пусть он не так густо, как Плеханов и Троцкий, сыплет парадоксами и афоризмами, но зато умеет зрелищно разворачивать мысль на известных исторических и повседневных примерах, умеет задавать гневные риторические вопросы, умеет зло шутить, умеет изобретать себе базовые метафоры – из которых выдувать затем крупные стеклянные формы, умеет глубоко и остроумно анализировать литературные тексты, умеет рассказывать истории от «я», умеет нападать, как учитель фехтования, и защищаться, как сенсей айкидо; быть «мудрым аки змий и кротким аки голубь», выражаясь его собственными – ну, до известной степени – словами. Другое дело, что механическое накапливание образцов «разного» Ленина – а вот он может быть такой, а ещё такой, и сякой – едва ли гарантирует охотнику за курьезами привилегию «понять Ленина». Голых текстов для этого, пожалуй, мало: чтобы ответить на вопрос «что такое Ленин?», надо понять не сами слова, а те закономерности, в силу действия которых автор перетекает из одной формы в другую, обретает новые качества; увидеть, как из этих животворных противоречий формируется линия идеологического силуэта Ленина. Тогда, и только тогда, понимаешь, что занимающие значительную часть собрания полемические сочинения – когда Ленин репьем, банным листом и бульдогом цепляется к оппоненту и мучает его – написаны не ради механического удовольствия ловить своих противников на как можно большем количестве несообразностей – но, наоборот, чтобы показать, что те не видят противоречия, упускают различия, не понимают, что конфликт между разными частями мнимо целого неизбежен, и раз так – не улавливают сути событий. По сути, «Ленин» – не набор текстов, но система: сложная, внутренне противоречивая, постоянно осциллирующая при взаимодействии с экстралингвистической реальностью. Эту систему легко описать как враждебную к человеку, не приспособленную для жизни «современного читателя» среду. Однако у системы есть и своя экология: изюм, выковырянный из булки, оказывается несъедобен. Набор ленинских greatest hits непременно превращается в политический аттракцион, естественный финал которого – уничтожение Ленина как актуальной фигуры: каждая вырванная из контекста цитата, накладываясь на другие известные или кажущиеся известными исторические факты, оборачивается уликой и оружием против Ленина. Даже и так, легко «вырубить», испортить и тем более «уничтожить» Ленина посредством превращения его в набор мемов, не удается; близок локоть, да не укусишь; и даже если вы сфокусируете всё свое внимание на записках в жанре «расстрелять-побольше-попов», то «Ленин» как система от этого заведомо нецелевого использования не рухнет – потому что рядом обнаружатся еще десяток записок с сообщениями о необходимости «беречь чувства верующих», «уважать священнослужителей» и «невозможности превращать церковь в клуб» и т. д. Эта система устойчива, она может выдерживать сильные стрессы, обладает «анти-хрупкостью», с годами хуже не стала – и, видимо, не станет; она как некоторые советские вещи – которые оказались настолько же добротными в смысле функциональности, насколько неуклюжими по дизайну. По настриженным цитаткам вы никогда не почувствуете то, что Троцкий называл «физической силой интеллекта Ленина»; не поймете, почему сразу после смерти товарищи и коллеги Ленина, неглупые и много чего повидавшие в жизни люди, заказали эксцентрично выглядящие исследования его мозга – в надежде узнать, за счет чего мысли, которые этот мозг транслировал во внешний мир, могли каменные жернова проворачивать; где источник этой динамики. Тексты так же мало могут ответить на этот вопрос, как заспиртованный мозг Ленина – но у их читателя есть шанс научиться различать в монотонной и монохромной массе нюансы – и видеть не склизкого политикана – сегодня он говорит одно, завтра другое, – а живой интеллект, успешно, здесь и сейчас, на практике, преобразующий мир из деградирующего и остывающего в молодой и стремительно расширяющийся. Именно в этот момент и появляется «Ленин», именно тут тексты Ленина начинают по-настоящему «светиться» – и вы получаете, хотя бы метонимически, через словесный рисунок, некоторое представление и о его политическом стиле. Стиле, главная черта которого – непредсказуемость, но не в том же смысле, в каком употребляют это слово, когда говорят о Трампе, – а непредсказуемость для профанов, непредсказуемость решений мудреца, чей диалектический анализ ситуации, развертывание мысли, архитектурное решение смысловой конструкции – недоступны для «обычных» умов и вот ровно поэтому – непредсказуемы. Это невероятно впечатляет. Вообразите, что вы бредете по уходящему в водяную даль мосту – ну да, ослиному, что ж с того. В немецком это слово, кстати, возникло как калька с латинского «pons asinorum»; так у нас образуется мост к слову «понтифик»: буквально – мостостроитель: жрец, задача которого – как раз выстраивать связи, мосты – между Верхним и Нижним миром, богами и людьми, прошлым и будущим. В этом смысле Ленин, несомненно, был настоящим великим понтификом. То, что вы наблюдаете во время прогулки по этому мосту (одно из достоинств которого, кстати, – возможность ощущать по отношению к Ленину то, что, опять же, Троцкий называл «пафосом дистанции»), – по ходу претерпевает изменения. Сначала вам, скорее всего, скучно, и единственное, что вы видите – это колыхание в волнах какого-то бесформенного, что ли, мусора, детрита истории; однако приблизившись и притеревшись взглядом к горизонту, вы вдруг осознаете, что там движется нечто живое; огромное «оно», которое играет в какую-то поразительную игру – всплывает и погружается, кружится и покоится: настоящий синий кит, чья грация исполина не имеет вообще никакого подобия. Грандиозное зрелище.     Лев Данилкин Как чуть не потухла «Искра»?[1 - Некоторые тексты сокращены – исключительно потому, что для «Избранного» был отведен всего один том, куда заведомо невозможно было вместить все собрание сочинений; чем-то неизбежно пришлось пожертвовать. Выпущенные – пусть это останется на совести составителя – фрагменты обозначены знаком ‹…›. Тексты Ленина печатаются в «голом» виде – без примечаний, комментариев, ссылок и даже переводов иностранных слов и целых фраз; такими – без появившихся в посмертных собраниях сочинений знаков академичности – их видели те, для кого они были изначально написаны. В худшем случае читатель легко может найти в Интернете нужный фрагмент с комментариями и примечаниями; в лучшем – ленинский текст будет выглядеть «живым», очищенным и от ржавчины, и от ракушек, и от благородной патины. Возможно, кое-где – особенно в нескольких личных письмах Арманд – где Ленин перескакивает с языка на язык, не дописывает или сокращает некоторые слова – такого рода тексты могут производить впечатление почти иероглифических; ну так зато это сугубо ленинские иероглифы, им самим начертанные – и уже оттого красивые той красотой подлинника, которой не нужна никакая оправа. Ленинские курсивы и кавычки сохраняются. (Л. Данилкин.)] Приехал я сначала в Цюрих, приехал один и не видевшись раньше с Арсеньевым (Потресовым). В Цюрихе П. Б. встретил меня с распростертыми объятиями, и я провел 2 дня в очень задушевной беседе. Беседа была как между давно не видавшимися друзьями: обо всем и о многом прочем, без порядка, совершенно не делового характера. По деловым вопросам П. Б. вообще мало что mitsprechen kann; заметно было, что он тянет сторону Г. В., заметно по тому, как он настаивал на устройстве типографии для журнала в Женеве. Вообще же П. Б. очень «льстил» (извиняюсь за выражение), говорил, что для них все связано с нашим предприятием, что это для них возрождение, что «мы» теперь получим возможность и против крайностей Г. В. спорить – это последнее я особенно заметил, да и вся последующая «гистория» показала, что это особенно замечательные слова были. Приезжаю в Женеву. Арсеньев предупреждает, что надо быть очень осторожным с Г. В., который страшно возбужден расколом и подозрителен. Беседы с этим последним действительно сразу показали, что он действительно подозрителен, мнителен и rechthaberisch до nec plus ultra. Я старался соблюдать осторожность, обходя «больные» пункты, но это постоянное держание себя настороже не могло, конечно, не отражаться крайне тяжело на настроении. От времени до времени бывали и маленькие «трения» в виде пылких реплик Г. В. на всякое замечаньице, способное хоть немного охладить или утишить разожженные (расколом) страсти. Были «трения» и по вопросам тактики журнала: Г. В. проявлял всегда абсолютную нетерпимость, неспособность и нежелание вникать в чужие аргументы и притом неискренность, именно неискренность. ‹…› Я остановился, в своем описании того, как чуть было не потухла «Искра», на нашем возвращении домой вечером в воскресенье 26 августа нового стиля. Как только мы остались одни, сойдя с парохода, мы прямо-таки разразились потоком выражений негодования. Нас точно прорвало, тяжелая атмосфера разразилась грозой. Мы ходили до позднего вечера из конца в конец нашей деревеньки, ночь была довольно темная, кругом ходили грозы и блистали молнии. Мы ходили и возмущались! Помнится, начал Арсеньев заявлением, что личные отношения к Плеханову он считает теперь раз навсегда прерванными и никогда не возобновит их: деловые отношения останутся, – лично я с ним fertig. Его обращение оскорбительно – до такой степени, что заставляет нас подозревать его в очень «нечистых» мыслях по отношению к нам (т. е., что он мысленно приравнивает нас к Streber’ам). Он нас третирует и т. д. Я поддерживал всецело эти обвинения. Мою «влюбленность» в Плеханова тоже как рукой сняло, и мне было обидно и горько до невероятной степени. Никогда, никогда в моей жизни я не относился ни к одному человеку с таким искренним уважением и почтением, vеnеration, ни перед кем я не держал себя с таким «смирением» – и никогда не испытывал такого грубого «пинка». А на деле вышло именно так, что мы получили пинок: нас припугнули, как детей, припугнули тем, что взрослые нас покинут и оставят одних, и, когда мы струсили (какой позор!), нас с невероятной бесцеремонностью отодвинули. Мы сознали теперь совершенно ясно, что утреннее заявление Плеханова об отказе его от соредакторства было простой ловушкой, рассчитанным шахматным ходом, западней для наивных «пижонов»: это не могло подлежать никакому сомнению, ибо если бы Плеханов искренне боялся соредакторства, боялся затормозить дело, боялся породить лишние трения между нами, – он бы никоим образом не мог, минуту спустя, обнаружить (и грубо обнаружить), что его соредакторство совершенно равносильно его единоредакторству. Ну, а раз человек, с которым мы хотим вести близкое общее дело, становясь в интимнейшие с ним отношения, раз такой человек пускает в ход по отношению к товарищам шахматный ход, – тут уже нечего сомневаться в том, что это человек нехороший, именно нехороший, что в нем сильны мотивы личного, мелкого самолюбия и тщеславия, что он – человек неискренний. Это открытие – это было для нас настоящим открытием! – поразило нас как громом потому, что мы оба были до этого момента влюблены в Плеханова и, как любимому человеку, прощали ему все, закрывали глаза на все недостатки, уверяли себя всеми силами, что этих недостатков нет, что это – мелочи, что обращают внимание на эти мелочи только люди, недостаточно ценящие принципы. И вот, нам самим пришлось наглядно убедиться, что эти «мелочные» недостатки способны отталкивать самых преданных друзей, что никакое убеждение в теоретической правоте неспособно заставить забыть его отталкивающие качества. Возмущение наше было бесконечно велико: идеал был разбит, и мы с наслаждением попирали его ногами, как свергнутый кумир: самым резким обвинениям не было конца. Так нельзя! решили мы. Мы не хотим и не будем, не можем работать вместе при таких условиях. Прощай, журнал! Мы бросаем все и едем в Россию, а там наладим дело заново, и ограничимся газетой. Быть пешками в руках этого человека мы не хотим; товарищеских отношений он не допускает, не понимает. Брать на себя редакторство мы не решаемся, да притом это было бы теперь просто противно, это выходило бы именно так, как будто бы мы гнались только за редакторскими местечками, как будто бы мы были Streber’ами, карьеристами, как будто бы и в нас говорило такое же тщеславие, только калибром пониже… Трудно описать с достаточной точностью наше состояние в этот вечер: такое это было сложное, тяжелое, мутное состояние духа! Это была настоящая драма, целый разрыв с тем, с чем носился, как с любимым детищем, долгие годы, с чем неразрывно связывал всю свою жизненную работу. И все оттого, что мы были раньше влюблены в Плеханова: не будь этой влюбленности, относись мы к нему хладнокровнее, ровнее, смотри мы на него немного более со стороны, – мы иначе бы повели себя с ним и не испытали бы такого, в буквальном смысле слова, краха, такой «нравственной бани», по совершенно верному выражению Арсеньева. Это был самый резкий жизненный урок, обидно-резкий, обидно-грубый. Младшие товарищи «ухаживали» за старшим из громадной любви к нему, – а он вдруг вносит в эту любовь атмосферу интриги и заставляет их почувствовать себя не младшими братьями, а дурачками, которых водят за нос, пешками, которые можно двигать по произволу, а то так даже и не умелыми Streber’ами, которых надо посильнее припугнуть и придавить. И влюбленная юность получает от предмета своей любви горькое наставление: надо ко всем людям относиться «без сентиментальности», надо держать камень за пазухой. Бесконечное количество таких горьких слов говорили мы в тот вечер. Внезапность краха вызывала, естественно, немало и преувеличений, но в основе своей эти горькие слова были верны. Ослеп ленные своей влюбленностью, мы держали себя в сущности как рабы, а быть рабом – недостойная вещь, и обида этого сознания во сто крат увеличивалась еще тем, что нам открыл глаза «он» самолично на нашей шкуре… Мы пошли, наконец, по своим комнатам спать с твердым решением завтра же высказать Плеханову наше возмущение, отказаться от журнала и уехать, оставив одну газету, а журнальный материал издавать брошюрами: дело от этого не пострадает, мол, а мы избавимся от ближайших отношений к «этому человеку». На другой день просыпаюсь раньше обыкновенного: меня будят шаги по лестнице и голос П. Б., который стучится в комнату Арсеньева. Я слышу, как Арсеньев откликается, отворяет дверь – слышу это и думаю про себя: хватит ли духу у Арсеньева сказать все сразу? а лучше сразу сказать, необходимо сразу, не тянуть дела. Умывшись и одевшись, вхожу к Арсеньеву, который умывается. Аксельрод сидит на кресле с несколько натянутым лицом. «Вот, NN, – обращается ко мне Арсеньев, – я сказал П. Б. о нашем решении ехать в Россию, о нашем убеждении, что так вести дело нельзя». Я вполне присоединяюсь, конечно, и поддерживаю Арсеньева. Аксельроду мы, не стесняясь, рассказываем все, настолько не стесняясь, что Арсеньев даже говорит, что мы подозреваем, что Плеханов считает нас Streber’ами. Аксельрод вообще полусочувствует нам, горько качая головой и являя вид до последней степени расстроенный, растерянный, смущенный, но тут энергично протестует и кричит, что это-то уж неправда, что у Плеханова есть разные недостатки, но этого-то нет, что тут уже не он несправедлив к нам, а мы – к нему, что до сих пор он готов был сказать Плеханову: «видишь, что ты наделал – расхлебывай сам, я умываю руки», а теперь он не решается, ибо видит и у нас несправедливое отношение. Его уверения, конечно, произвели на нас мало впечатления, и бедный П. Б. имел совсем жалкий вид, убеждаясь, что наше решение – твердо. Мы вышли вместе и пошли предупреждать В. И. Надо было ждать, что она примет известие о «разрыве» (ведь дело принимало именно вид разрыва) особенно тяжело. Я боюсь даже – говорил накануне Арсеньев – совершенно серьезно боюсь, что она покончит с собой… Никогда не забуду я того настроения духа, с которым выходили мы втроем: «мы точно за покойником идем», сказал я про себя. И действительно, мы шли, как за покойником, молча, опуская глаза, подавленные до последней степени нелепостью, дикостью, бессмысленностью утраты. Точно проклятье какое-то! Все налаживалось к лучшему – налаживалось после таких долгих невзгод и неудач, – и вдруг налетел вихрь – и конец, и все опять рушится. Просто как-то не верилось самому себе [точь-в-точь как не веришь самому себе, когда находишься под свежим впечатлением смерти близкого человека] – неужели это я, ярый поклонник Плеханова, говорю о нем теперь с такой злобой и иду, с сжатыми губами и с чертовским холодом на душе, говорить ему холодные и резкие вещи, объявлять ему почти что о «разрыве отношений»? Неужели это не дурной сон, а действительность? Это впечатление не проходило и во время разговора с В. И. Она не проявляла особенно резко возбуждения, но видно было, что угнетена была страшно, и упрашивала, молила почти что, нельзя ли нам все же отказаться от нашего решения, нельзя ли попробовать, может быть, на деле не так страшно, за работой наладятся отношения, за работой не так видны будут отталкивающие черты его характера… Это было до последней степени тяжело – слушать эти искренние просьбы человека, слабого пред Плехановым, но человека безусловно искреннего и страстно преданного делу, человека, с «героизмом раба» (выражение Арсеньева) несущего ярмо плехановщины. До такой степени тяжело было, что ей-богу временами мне казалось, что я расплачусь… Когда идешь за покойником, – расплакаться всего легче именно в том случае, если начинают говорить слова сожаления, отчаяния… Ушли мы от П. Б. и В. И. Ушли, пообедали, отправили в Германию письма, что мы туда едем, чтобы машину приостановили, даже телеграмму об этом отправили (еще до разговора с Плехановым!!), и ни у одного из нас не шевельнулось сомнение в нужности того, что мы делали. После обеда идем опять в назначенный час к П. Б. и В. П., у коих уже должен был быть Плеханов. Подходим, они все трое выходят. Здороваемся молча – впрочем Плеханов старается вести сторонний разговор (мы просили П. Б. и В. И. предупредить его, так что он уже все знает) – возвращаемся в комнату и садимся. Арсеньев начинает говорить – сдержанно, сухо и кратко, что мы отчаялись в возможности вести дело при таких отношениях, какие определились вчера, что решили уехать в Россию посоветоваться с тамошними товарищами, ибо на себя уже не берем решения, что от журнала приходится пока отказаться. Плеханов очень спокоен, сдержан, очевидно, вполне и безусловно владеет собой, ни следа нервности Павла Борисовича или Веры Ивановны [бывал и не в таких передрягах! думаем мы со злостью, глядя на него!]. Он допрашивает, в чем же собственно дело. «Мы находимся в атмосфере ультиматумов», – говорит Арсеньев и развивает несколько эту мысль. «Что же вы боялись, что ли, что я после первого номера стачку вам устрою перед вторым?» – спрашивает Плеханов, наседая на нас. Он думал, что мы этого не решимся сказать. Но я тоже холодно и спокойно отвечаю: «отличается ли это от того, что сказал А. Н.? Ведь он это самое и сказал». Плеханова, видимо, немного коробит. Он не ожидал такого тона, такой сухости и прямоты обвинений. – «Ну, решили ехать, так что ж тут толковать, – говорит он, – мне тут нечего сказать, мое положение очень странное: у вас все впечатления да впечатления, больше ничего: получились у вас такие впечатления, что я дурной человек. Ну, что же я могу с этим поделать?» – Наша вина может быть в том, – говорю я, желая отвести беседу от этой «невозможной» темы, – что мы чересчур размахнулись, не разведав брода. – «Нет, уж если говорить откровенно, – отвечает Плеханов, – ваша вина в том, что вы (может быть в этом сказалась и нервность Арсеньева) придали чрезмерное значение таким впечатлениям, которым придавать значение вовсе не следовало». Мы молчим и затем говорим, что вот-де брошюрами можно пока ограничиться. Плеханов сердится: «я о брошюрах не думал и не думаю. На меня не рассчитывайте. Если вы уезжаете, то я ведь сидеть сложа руки не стану и могу вступить до вашего возвращения в иное предприятие». Ничто так не уронило Плеханова в моих глазах, как это его заявление, когда я вспоминал его потом и обдумывал его всесторонне. Это была такая грубая угроза, так плохо рассчитанное запугиванье, что оно могло только «доконать» Плеханова, обнаружив его «политику» по отношению к нам: достаточно-де будет их хорошенько припугнуть… Но на угрозу мы не обратили ни малейшего внимания. Я только сжал молча губы: хорошо, мол, ты так – ну ? la guerre comme ? la guerre, но дурак же ты, если не видишь, что мы теперь уже не те, что мы за одну ночь совсем переродились. И вот, увидав, что угроза не действует, Плеханов пробует другой маневр. Как же не назвать в самом деле маневром, когда он ста л через несколько минут, тут же, говорить о том, что разрыв с нами равносилен для него полному отказу от политической деятельности, что он отказывается от нее и уйдет в научную, чисто научную литературу, ибо если-де он уж с нами не может работать, то, значит, ни с кем не может… Не действует запугивание, так, может быть, поможет лесть!.. Но после запугивания это могло произвести только отталкивающее впечатление… Разговор был короткий, дело не клеилось; Плеханов перевел, видя это, беседу на жестокость русских в Китае, но говорил почти что он один, и мы вскоре разошлись. Беседа с П. Б. и В. И., после ухода Плеханова, не представляла уже из себя ничего интересного и существенного: П. Б. извивался, стараясь доказать нам, что Плеханов тоже убит, что теперь на нашей душе грех будет, если мы так уедем, и пр. и пр. В. И. в интимной беседе с Арсеньевым признавалась, что «Жорж» всегда был такой, призналась в своем «героизме раба», призналась, что «это для него урок будет», если мы уедем. Остаток вечера провели пусто, тяжело. ‹…› В тот же день вечером я уехал, не видавшись больше ни с кем из группы «Освобождение труда». Мы решили не говорить о происшедшем никому, кроме самых близких лиц, – решили соблюсти аппарансы, – не дать торжествовать противникам. По внешности – как будто бы ничего не произошло, вся машина должна продолжать идти, как и шла, – только внутри порвалась какая-то струна, и вместо прекрасных личных отношений наступили деловые, сухие, с постоянным расчетом: по формуле si vis pacem, para bellum. ‹…› По мере того, как мы отходили подальше от происшедшей истории, мы стали относиться к ней спокойнее и приходить к убеждению, что дело бросать совсем не резон, что бояться нам взяться за редакторство (сборника) пока нечего, а взяться необходимо именно нам, ибо иначе нет абсолютно никакой возможности заставить правильно работать машину и не дать делу погибнуть от дезорганизаторских «качеств» Плеханова. По приезде в N, 4 или 5 сентября, мы уже выработали проект формальных отношений между нами (я начал писать этот проект еще дорогой, в вагоне ж. д.), и проект этот делал нас – редакторами, их – сотрудниками с правом голоса по всем редакционным вопросам. Этот проект и решено было обсудить совместно с Егором (Мартовым), а затем преподнести им. Искра начала подавать надежду опять разгореться.     Написано в начале сентября (н. ст.) 1900 г. Протоколы допросов В. И. Ульянова (Ленина) во время пребывания его в петербургской тюрьме 1895–1896 гг. 1 1895 года, декабря 21 дня, в г. С.-Петербурге, я, Отдельного Корпуса Жандармов Подполковник Клыков, на основании статьи 10357 Устава Уголовного Судопроизводства (Судебных Уставов Императора Александра Второго, изд. 1883 г.), в присутствии Товарища Прокурора С.-Петербургской Судебной Палаты А. Е. Кичина допрашивал обвиняемого, который показал: Зовут меня Владимир Ильич Ульянов. Не признаю себя виновным в принадлежности к партии социал-демократов или какой-либо партии. О существовании в настоящее время какой-либо противоправительственной партии мне ничего не известно. Противоправительственной агитацией среди рабочих не занимался. По поводу отобранных у меня по обыску и предъявляемых мне вещественных доказательств объясняю, что воззвание к рабочим и описание одной стачки на одной фабрике находились у меня случайно, взятые для прочтения у лица, имен и которого не помню. Предъявленный мне счет составлен лицом, имени которого я назвать не желаю, по порученной им мне продаже книг, во-первых, Бельтова (О монизме в истории) и, во-вторых, «Сборника в пользу недостаточных студентов Университета Св. Владимира». Что же касается до упоминаемого в этом счете Ив. Никол. (должен два рубля), то это относится к моему знакомому Ивану Николаевичу Чеботареву, купившему у меня один том вышеозначенной книги Бельтова за два рубля. Почерк, коим писана рукопись под №№ 2 и 3 по протоколу осмотра, мне не известен, и рукопись, означенная под № 4, где описана ярославская стачка 1895 года, писана мною с рукописи, полученной мною, как выше было указано, и возвращенной обратно. На заданный мне вопрос о знакомстве с студентом Запорожцем отвечаю, что вообще о знакомствах своих говорить не желаю, вследствие опасения компрометировать своим знакомством кого бы то ни было. При поездке за границу я приобрел себе, между прочим, французские, немецкие и английские книги, из которых припоминаю: Sch?nlank, В. «Zur Lage der arbeitenden Klasse in Bayern»; Stadthagen, A. «Das Arbeiterrecht…»; «Les paysans» и другие. Когда я поехал за границу, я имел при себе чемодан, которого теперь у меня нет, и где я его оставил, не помню. Уезжая за границу, я переехал границу, кажется, 1-го мая, а возвратился в первой половине сентября. По возвращении из-за границы я прямо проехал к матери в Москву: Пречистенка, Мансуровский переулок, дом Лоськова (ее тогдашний адрес), а оттуда в 20-х числах сентября приехал в С.-Петербург и поселился в Таировом переулке, дом № 44/6, кв. № 30. Вещи на квартиру я перевез с вокзала. В день ли приезда я нашел эту квартиру или спустя несколько дней, я не помню. Мне кажется, что 17 числа я не был еще в С.-Петербурге, но положительного ответа о числах, сверх вышеизложенного, дать не могу. Подлинный за надлежащими подписями. С подлинным верно:     Адъютант Управления     Поручик Добровольский 2 1896 года, марта 30 дня, в г. С.-Петербурге я, Отдельного Корпуса Жандармов Подполковник Филатьев, на основании статьи 10357 Устава Уголовного Судопроизводства (Судебных Уставов Императора Александра Второго, изд. 1883 г.), в присутствии Товарища Прокурора С.-Петербургской Судебной Палаты А. Е. Кичина допрашивал обвиняемого, который в дополнение своих объяснений показал: Зовут меня Владимир Ильич Ульянов. В квартирах рабочих на Васильевском острове, за Нев ской и Нарвской заставами я не бывал. Относительно предъявленных мне рукописей: 1) листок, на котором написано «Рабочее Дело» и по рубрикам указаны разные статьи; 2) рукопись о стачке ткачей в Иваново-Вознесенске; 3) стачка в мастерской механического изготовления обуви, – отобранных, по словам лиц, производящих допрос, у Анатолия Ванеева, – объясняю, что они писаны моей рукой, а также предъявляемая мне рукопись «Фрид рих Энгельс» (из венской газеты «Neue Revue») писана мной, составляя перевод, сделанный мной во время пребывания за границей и приготовленный для напечатания в одном из русских изданий; фактических объяснений о рукописях под рубриками 1), 2) и 3) я представить не могу. Подлинный за надлежащими подписями. С подлинным верно:     Адъютант Управления     Поручик Добровольский 3 1896 года, мая 7 дня, в г. С.-Петербурге я, Отдельного Корпуса Жандармов Подполковник Филатьев, на основании статьи 10357 Устава Уголовного Судопроизводства (Судебных Уставов Императора Александра Второго, изд. 1883 г.), в присутствии Товарища Прокурора С.-Петербургской Судебной Палаты А. Е. Кичина допрашивал обвиняемого, который в дополнение своих объяснений показал: Зовут меня Владимир Ульянов. К показанию своему от 30 марта сего года я добавить ничего не могу. Относительно же свертка, в котором, по словам лица, производящего допрос, оказались предъявленные мне на предыдущем допросе мои рукописи, я ничего сказать не могу. По поводу сделанного мне указания на имеющиеся против меня свидетельские показания – объясняю, что не могу дать объяснений по существу вследствие того, что мне не указаны показывающие против меня лица. Относительно своей заграничной поездки объясняю, что я предпринял ее, поправившись только что от болезни, воспаления легких, которою был болен весною 1895 г. в С.-Петербурге, причем я воспользовался при этом возможностью заняться по предметам своей специальности в Париже и Берлине – главным образом в Берлинской королевской библиотеке. Ни в какие сношения с эмигрантами я не вступал. Подлинный за надлежащими подписями. С подлинным верно:     Адъютант Управления     Поручик Добровольский 4 1896 года, мая 27 дня, в г. С.-Петербурге я, Отдельного Корпуса Жандармов Подполковник Филатьев, на основании статьи 10357 Устава Уголовного Судопроизводства (Судебных Уставов Императора Александра Второго, изд. 1883 г.), в присутствии Товарища Прокурора С.-Петербургского Окружного Суда А. А. Горемыкина допрашивал обвиняемого, который в дополнение своих объяснений показал: Зовут меня Владимир Ульянов. По поводу предъявляемого мне письма за подписью А. Полова, адресованного на Казанскую улицу (д. 61, кв. 11 или в скобках: д. 11, кв. 61), объясняю, что ни почерк письма, ни фамилия писавшего мне совершенно неизвестны, и письмо это, адресованное на адрес квартиры, в которой я никогда не жил, писано, очевидно, не ко мне. Предъявленная мне телеграмма из Regensburg’a от 25 апреля 1896 г., а дресова нна я W. Ulianoff 3 St.-Petersburg, такого содержания: послана, очевидно, не ко мне, а к какому-нибудь торговцу, судя по ее содержанию. Так как по поводу предъявленного мне на предыдущем допросе указания, что есть сведения о моих сношениях за границей с эмигрантом Плехановым, мне не сообщено, каковы эти сведения и какого рода могли быть эти сношения, то я считаю нужным объяснить, что эмигрант Плеханов проживает, как я слышал, вблизи Женевы, а я ни в Женеве, ни вблизи ее не был и, следовательно, не мог иметь с ним сношений. Подлинный за надлежащими подписями. С подлинным верно:     Адъютант Управления     Поручик Добровольский Что делать? Наболевшие вопросы нашего движения ‹…› Свобода – великое слово, но под знаменем свободы промышленности велись самые разбойнические войны, под знаменем свободы труда – грабили трудящихся. Такая же внутренняя фальшь заключается в современном употреблении слова: «свобода критики». Люди, действительно убежденные в том, что они двинули вперед науку, требовали бы не свободы новых воззрений наряду с старыми, а замены последних первыми. А современные выкрикивания «да здравствует свобода критики!» слишком напоминают басню о пустой бочке. Мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки. Мы окружены со всех сторон врагами, и нам приходится почти всегда идти под их огнем. Мы соединились, по свободно принятому решению, именно для того, чтобы бороться с врагами и не оступаться в соседнее болото, обитатели которого с самого начала порицали нас за то, что мы выделились в особую группу и выбрали путь борьбы, а не путь примирения. И вот некоторые из нас принимаются кричать: пойдемте в это болото! – а когда их начинают стыдить, они возражают: какие вы отсталые люди! и как вам не совестно отрицать за нами свободу звать вас на лучшую дорогу! – О да, господа, вы свободны не только звать, но и идти куда вам угодно, хотя бы в болото; мы находим даже, что ваше настоящее место именно в болоте, и мы готовы оказать вам посильное содействие к вашему переселению туда. Но только оставьте тогда наши руки, не хватайтесь за нас и не пачкайте великого слова свобода, потому что мы ведь тоже «свободны» идти, куда мы хотим, свободны бороться не только с болотом, но и с теми, кто поворачивает к болоту! ‹…› А кто хочет широкой организации рабочих с выборами, отчетами, всеобщими голосованиями и пр. при абсолютизме, – тот просто неисправимый утопист. Мораль отсюда простая: если мы начнем с прочной постановки крепкой организации революционеров, то мы сможем обеспечить устойчивость движения в его целом, осуществить и социал-демократические и собственно тред-юнионистские цели. Если же мы начнем с наиболее якобы «доступной» массе (а на деле с наиболее доступной жандармам и делающей революционеров наиболее доступными полиции) широкой рабочей организации, то мы ни тех, ни других целей не осуществим, от кустарничества не избавимся и своей раздробленностью, своей вечной разгромленностью будем только делать наиболее доступными массе тред-юнионы зубатовского или озеровского типа. В чем же собственно должны состоять функции этой организации революционеров? – Об этом мы сейчас подробно побеседуем. Но сначала разберем еще одно весьма типичное рассуждение нашего террориста, который опять-таки оказывается (печальная его судьба!) в ближайшем соседстве с «экономистом». В журнале для рабочих «Свобода» (№ 1) есть статья «Организация», автор которой хочет защитить своих знакомых, иваново-вознесенских рабочих-«экономистов». «Плохо, – пишет он, – когда толпа безмолвна, бессо знательна, когда движение идет не с низов. Вот посмотрите: студенты из университетского города разъезжаются на праздники или на лето по домам – и рабочее движение приостанавливается. Разве такое рабочее движение, подталкиваемое со стороны, может быть действительной силой? Куда там… Оно еще не выучилось ходить своими ногами, и его водят на помочах. И так во всем: студенты разъехались – остановка; выхватили наиболее способных из сливок – молоко закисло; арестовали “Комитет” – пока-то устроится новый, опять затишье; да неизвестно еще, какой устроится – может быть, совсем непохожий на прежний: тот говорил одно, а этот скажет обратное. Связь между вчерашним и завтрашним днем теряется, опыт прошлого не в поученье будущему. И все оттого, что нет корней в глубине, в толпе, работает не сотня дураков, а десяток умников. Десяток всегда можно выловить щучьим хайлом, но, раз организация охватывает толпу, все идет от толпы, – ничье усердие не в состоянии погубить дела» (63 стр.). Факты описаны верно. Картинка нашего кустарничества недурная. Но выводы – достойные «Рабочей Мысли» и по их неразумности, и по их политической бестактности. Это – верх неразумия, ибо автор смешивает философский и социально-исторический вопрос о «корнях» движения в «глубине» с технически-организационным вопросом о лучшей борьбе с жандармами. Это – верх политической бестактности, ибо вместо того, чтобы апеллировать от плохих руководителей к хорошим руководителям, автор апеллирует от руководителей вообще к «толпе». Это – такая же попытка тащить нас назад в организационном отношении, как в политическом отношении тащит назад мысль о замене политической агитации эксцитативным террором. Я, право, испытываю настоящий embarras de richesses, не зная, с чего начать разбор преподносимой нам «Свободою» путаницы. Попробую начать, для наглядности, с примера. Возьмите немцев. Надеюсь, вы не станете отрицать, что у них организация охватывает толпу, все идет от толпы, рабочее движение научилось ходить своими ногами? А между тем как умеет эта миллионная толпа ценить «десяток» своих испытанных политических вождей, как крепко держится она за них! В парламенте бывало не раз, что депутаты враждебных партий дразнили социалистов: «хороши демократы! на словах только у вас движение рабочего класса, – а на деле выступает все та же компания вожаков. Все тот же Бебель, все тот же Либкнехт из года в год, из десятилетия в десятилетие. Да ваши якобы-выборные делегаты от рабочих более несменяемы, чем назначаемые императором чиновники!» Но немцы встречали только презрительной усмешкой эти демагогические попытки противопоставить «вожакам» «толпу», разжечь в последней дурные и тщеславные инстинкты, отнять у движения его прочность и его устойчивость посредством подрыва доверия массы к «десятку умников». У немцев достаточно уже развита политическая мысль, достаточно накоплено политического опыта, чтобы понимать, что без «десятка» талантливых (а таланты не рождаются сотнями), испытанных, профессионально подготовленных и долгой школой обученных вождей, превосходно спевшихся друг с другом, невозможна в современном обществе стойкая борьба ни одного класса. Немцы видывали и в своей среде демагогов, которые льстили «сотням дураков», превознося их над «десятками умников», льстили «мускулистому кулаку» массы, возбуждая ее (подобно Мосту или Гассельману) на необдуманно «революционные» действия и поселяя недоверие к выдержанным и стойким вождям. И только благодаря неуклонной и непримиримой борьбе со всеми и всяческими демагогическими элементами внутри социализма так вырос и окреп немецкий социализм. А наши мудрецы в такой период, когда весь кризис русской социал-демократии объясняется тем, что у стихийно пробужденных масс не оказывается налицо достаточно подготовленных, развитых и опытных руководителей, вещают с глубокомыслием Иванушки: «плохо, когда движение идет не с низов»! «Комитет из студентов не годится, он неустойчив». – Совершенно справедливо. Но отсюда вывод тот, что нужен комитет из профессиональных революционеров, все равно, студент ли или рабочий сумеет выработать из себя профессионального революционера. А вы делаете вывод тот, что не след подталкивать рабочее движение со стороны! По своей политической наивности вы и не замечаете, что играете этим на руку нашим «экономистам» и нашему кустарничеству. В чем это выражалось, позвольте спросить, «подталкивание» наших рабочих нашими студентами? Единственно в том, что студент нес рабочему те обрывки политического знания, которые у него были, те крохи социалистических идей, которые ему перепали (ибо главная умственная пища современного студента – легальный марксизм и не мог дать ничего кроме азбуки, кроме крох). Этакого-то «подталкивания со стороны» не слишком много, а, наоборот, слишком мало, безбожно и бессовестно мало было в нашем движении, ибо мы чересчур усердно варились в собственном соку, чересчур рабски преклонялись пред элементарной «экономической борьбой рабочих с хозяевами и с правительством». Этаким-то «подталкиванием» во сто раз больше должны заниматься и будем заниматься мы, революционеры по профессии. Но именно тем, что вы выбираете такое гнусное слово, как «подталкивание со стороны», которое неизбежно вызывает у рабочего (по крайней мере, у рабочего, столь же неразвитого, как неразвиты вы) недоверие ко всем, кто несет ему со стороны политическое знание и революционный опыт, вызывает инстинктивное желание дать отпор всем таким людям, – вы оказываетесь демагогом, а демагоги худшие враги рабочего класса. Да, да! Не спешите поднимать вопль по поводу «нетоварищеских приемов» моей полемики! Я и не думаю заподазривать чистоту ваших намерений, я уже сказал, что демагогом можно сделаться и в силу одной только политической наивности. Но я показал, что вы опустились до демагогии. И я никогда не устану повторять, что демагоги худшие враги рабочего класса. худшие именно потому, что они разжигают дурные инстинкты толпы, что неразвитым рабочим невозможно распознать этих врагов, выступающих и иногда искренне выступающих в качестве их друзей. худшие – потому, что в период разброда и шатания, в период, когда только еще складывается физиономия нашего движения, нет ничего легче, как демагогически увлечь толпу, которую потом только самые горькие испытания смогут убедить в ее ошибке. Вот почему лозунгом момента для современного русского социал-демократа должна быть решительная борьба и против опускающейся до демагогии «Свободы» и против опускающегося до демагогии «Рабочего Дела» (о чем еще подробно будет говорено[2 - Здесь же заметим только, что все сказанное нами по поводу «подталкивания со стороны» и всех дальнейших рассуждений «Свободы» об организации целиком относится ко всем «экономистам» и «рабочеделенцам» в том числе, ибо они частью активно проповедовали и защищали те же взгляды на вопросы организации, частью сбивались на них.] ниже). «Десяток умников легче выловить, чем сотню дураков». Эта великолепная истина (за преподнесение которой вам всегда будет аплодировать сотня дураков) кажется самоочевидной только благодаря тому, что вы во время хода рассуждения перескочили с одного вопроса на другой. Вы начали говорить и продолжаете говорить о вылавливании «комитета», о вылавливании «организации», а теперь перескочили на вопрос о вылавливании «корней» движения «в глубине». Конечно, наше движение неуловимо только потому, что оно имеет сотни и сотни тысяч корней в глубине, но речь-то ведь идет совсем не об этом. В смысле «корней в глубине» нас не могут «выловить» и теперь, несмотря на все наше кустарничество, и тем не менее все мы жалуемся и не можем не жаловаться на вылавливание «организаций», разрушающее всякую преемственность движения. А раз вы поставите вопрос о вылавливании организаций и не будете сбиваться с него, то я вам скажу, что десяток умников выловить гораздо труднее, чем сотню дураков. И я буду защищать это положение, сколько бы вы ни науськивали на меня толпу за мой «антидемократизм» и т. п. Под «умниками» в отношении организационном надо разуметь только, как я уже не раз указывал, профессиональных революционеров, все равно – из студентов или из рабочих они выработаются. И вот я утверждаю: 1) что ни одно революционное движение не может быть прочно без устойчивой и хранящей преемственность организации руководителей; 2) что, чем шире масса, стихийно вовлекаемая в борьбу, составляющая базис движения и участвующая в нем, тем настоятельнее необходимость в такой организации и тем прочнее должна быть эта организация (ибо тем легче всяким демагогам увлечь неразвитые слои массы); 3) что такая организация должна состоять главным образом из людей, профессионально занимающихся революционной деятельностью; 4) что в самодержавной стране, чем более мы сузим состав членов такой организации до участия в ней таких только членов, которые профессионально занимаются революционной деятельностью и получили профессиональную подготовку в искусстве борьбы с политической полицией, тем труднее будет «выловить» такую организацию, и – 5) – тем шире будет состав лиц и из рабочего класса и из остальных классов общества, которые будут иметь возможность участвовать в движении и активно работать в нем. Предлагаю нашим «экономистам», террористам[3 - Этот термин, может быть, более правилен по отношению к «Свободе», чем предыдущий, ибо в «Возрождении революционизма» защищается терроризм, а в разбираемой статье – «экономизм». Охота смертная, да участь горькая! – можно вообще сказать про «Свободу». Самые хорошие задатки и самые лучшие намерения – и путаница в результате, путаница главным образом благодаря тому, что, защищая преемственность организации, «Свобода» не хочет знать преемственности революционной мысли и социал-демократической теории. Стараться опять вызвать к жизни профессионального революционера («Возр. рев.») и предлагать для этого, во-первых, эксцитативный террор, а во-вторых, «организацию рабочих-середняков» («Свобода» № 1, стр. 66 и cл.), поменьше «подталкиваемых со стороны», – это значит, поистине, для согревания своего жилища ломать на дрова это самое жилище.] и «экономистам-террористам» опровергнуть эти положения, из которых я остановлюсь сейчас на двух последних. Вопрос о легкости выловить «десяток умников» и «сотню дураков» сводится к разобранному выше вопросу о том, возможна ли массовая организация при необходимости строжайшей конспирации. широкую организацию мы никогда не сможем поставить на ту конспиративную высоту, без которой не может быть и речи об устойчивой и хранящей преемственность борьбе с правительством. И сосредоточение всех конспиративных функций в руках возможно небольшого числа профессиональных революционеров вовсе не означает, что эти последние будут «думать за всех», что толпа не будет принимать деятельного участия в движении. Напротив, эти профессиональные революционеры будут выдвигаться толпой все в большем числе, ибо толпа будет тогда знать, что недостаточно собраться нескольким студентам и ведущим экономическую борьбу рабочим, чтобы составить «комитет», а что необходимо годами вырабатывать из себя профессионального революционера, и толпа будет «думать» не об одном только кустарничестве, а именно о такой выработке. Централизация конспиративных функций организации вовсе не означает централизации всех функций движения. Активное участие самой широкой массы в нелегальной литературе не уменьшится, а вдесятеро усилится оттого, что «десяток» профессиональных революционеров централизует конспиративные функции этого дела. Так и только так мы добьемся того, что чтение нелегальной литературы, сотрудничество в ней, отчасти даже и распространение ее почти перестанут быть конспиративным делом, ибо полиция скоро поймет нелепость и невозможность судебной и административной волокиты по поводу каждого экземпляра из разбрасываемых тысячами изданий. И это относится не только к печати, а и ко всем функциям движения, вплоть до демонстрации. Самое активное и самое широкое участие в ней массы не только не пострадает, а, напротив, много выиграет от того, что «десяток» испытанных, профессионально-вышколенных не менее нашей полиции, революционеров централизует все конспиративные стороны дела, подготовление листков, выработку приблизительного плана, назначение отряда руководителей для каждого района города, для каждого фабричного квартала, для каждого учебного заведения и т. п. (я знаю, мне возразят о «недемократичности» моих воззрений, но я отвечу на это, совсем неумное, возражение подробно ниже). Централизация наиболее конспиративных функций организацией революционеров не обессилит, а обогатит широту и содержательность деятельности целой массы других организаций, рассчитанных на широкую публику и потому возможно менее оформленных и возможно менее конспиративных: и рабочих профессиональных союзов, и рабочих кружков самообразования и чтения нелегальной литературы, и социалистических, а также демократических кружков во всех других слоях населения и проч. и проч. Такие кружки, союзы и организации необходимы повсюду в самом широком числе, с самыми разнообразными функциями, но нелепо и вредно смешивать их с организацией революционеров, стирать грань между ними, угашать в массе и без того невероятно потускневшее сознание того, что для «обслуживания» массового движения нужны люди, специально посвящающие себя целиком социал-демократической деятельности, и что такие люди должны с терпением и упорством вырабатывать из себя профессиональных революционеров. Да, это сознание невероятно потускнело. Основной наш грех в организационном отношении – что мы своим кустарничеством уронили престиж революционера на Руси. Дряблый и шаткий в вопросах теоретических, с узким кругозором, ссылающийся на стихийность массы в оправдание своей вялости, более похожий на секретаря тред-юниона, чем на народного трибуна, не умеющий выдвинуть широкого и смелого плана, который бы внушил уважение и противникам, неопытный и неловкий в своем профессиональном искусстве, – борьбе с политической полицией, – помилуйте! это – не революционер, а какой-то жалкий кустарь. Пусть не обижается на меня за это резкое слово ни один практик, ибо, поскольку речь идет о неподготовленности, я отношу его прежде всего к самому себе. Я работал в кружке, который ставил себе очень широкие, всеобъемлющие задачи, – и всем нам, членам этого кружка, приходилось мучительно, до боли страдать от сознания того, что мы оказываемся кустарями в такой исторический момент, когда можно было бы, видоизменяя известное изречение, сказать: дайте нам организацию революционеров – и мы перевернем Россию! И чем чаще мне с тех пор приходилось вспоминать о том жгучем чувстве стыда, которое я тогда испытывал, тем больше у меня накоплялось горечи против тех лжесоциал-демократов, которые своей проповедью «позорят революционера сан», которые не понимают того, что наша задача – не защищать принижение революционера до кустаря, а поднимать кустарей до революционеров. ‹…› Единственным серьезным организационным принципом для деятелей нашего движения должна быть: строжайшая конспирация, строжайший выбор членов, подготовка профессиональных революционеров. Раз есть налицо эти качества, – обеспечено и нечто большее, чем «демократизм», именно: полное товарищеское доверие между революционерами. А это большее безусловно необходимо для нас, ибо о замене его демократическим всеобщим контролем у нас в России не может быть и речи. И было бы большой ошибкой думать, что невозможность действительно «демократического» контроля делает членов революционной организации бесконтрольными: им некогда думать об игрушечных формах демократизма (демократизма внутри тесного ядра пользующихся полным взаимным доверием товарищ ей), но свою ответственность чувствуют они очень живо, зная притом по опыту, что для избавления от негодного члена организация настоящих революционеров не остановится ни пред какими средствами. Да и есть у нас довольно развитое, имеющее за собой целую историю, общественное мнение русской (и международной) революционной среды, карающее с беспощадной суровостью всякое отступление от обязанностей товарищества (а ведь «демократизм», настоящий, не игрушечный демократизм входит, как часть в целое, в это понятие товарищества!). Примите все это во внимание – и вы поймете, какой затхлый запах заграничной игры в генеральство поднимается от этих разговоров и резолюций об «антидемократических тенденциях»! Надо заметить еще, что другой источник таких разговоров, т. е. наивность, питается также смутностью представлений о том, что такое демократия. В книге супругов Вебб об английских тред-юнионах есть любопытная глава: «Примитивная демократия». Авторы рассказывают там, как английские рабочие в первый период существования их союзов считали необходимым признаком демократии, чтобы все делали всё по части управления союзами: не только все вопросы решались голосованиями всех членов, но и должности отправлялись всеми членами по очереди. Нужен был долгий исторический опыт, чтобы рабочие поняли нелепость такого представления о демократии и необходимость представительных учреждений, с одной стороны, профессиональных должностных лиц, с другой. Нужно было несколько случаев финансового краха союзных касс, чтобы рабочие поняли, что вопрос о пропорциональном отношении платимых взносов и получаемых пособий не может быть решен одним только демократическим голосованием, а требует также голоса специалиста по страховому делу. Возьмите, далее, книгу Каутского о парламентаризме и народном законодательстве, – и вы увидите, что выводы теоретика-марксиста совпадают с уроком многолетней практики «стихийно» объединявшихся рабочих. Каутский решительно восстает против примитивного понимания демократии Риттингхаузеном, высмеивает людей, готовых во имя ее требовать, чтобы «народные газеты прямо редактировались народом», доказывает необходимость профессиональных журналистов, парламентариев и пр. для социал-демократического руководства классовой борьбой пролетариата, нападает на «социализм анархистов и литераторов», в «погоне за эффектами» превозносящих прямое народное законодательство и не понимающих весьма условной применимости его в современном обществе. ‹…› Люди, усматривающие в «плане» «Искры» проявление «литературщины», не поняли совершенно самой сути плана, увидев цель в том, что выдвигается как наиболее подходящее в настоящий момент средство. Эти люди не дали себе труда подумать о двух сравнениях, которыми наглядно иллюстрировался предлагаемый план. Постановка общерусской политической газеты – говорилось в «Искре» – должна быть основной нитью, держась которой мы могли бы неуклонно развивать, углублять и расширять эту организацию (т. е. революционную организацию, всегда готовую к поддержке всякого протеста и всякой вспышки). Скажите, пожалуйста: когда каменщики кладут в разных местах камни громадной и совершенно невиданной постройки, – не «бумажное» ли это дело проведение нитки, помогающей находить правильное место для кладки, указывающей на конечную цель общей работы, дающей возможность пустить в ход не только каждый камень, но и каждый кусок камня, который, смыкаясь с предыдущими и последующими, возводит законченную и всеобъемлющую линию? И разве мы не переживаем как раз такого момента в нашей партийной жизни, когда у нас есть и камни и каменщики, а не хватает именно видимой для всех нити, за которую все могли бы взяться? Пусть кричат, что, протягивая нить, мы хотим командовать: если бы мы хотели командовать, господа, мы бы написали вместо «Искра № 1» – «Рабочая Газета № 3», как нам предлагали некоторые товарищи и как мы имели бы полное право сделать после тех событий, о которых было рассказано выше. Но мы не сделали этого: мы хотели оставить себе свободные руки для непримиримой борьбы со всякими лжесоциал-демократами; мы хотели, чтобы нашу нитку, ежели она проведена правильно, стали уважать за ее правильность, а не за то, что она проведена официальным органом. «Вопрос объединения местной деятельности в центральных органах вертится в заколдованном кругу, – поучает нас Л. Надеждин, – для объединения требуется однородность элементов, а эта однородность сама может быть создана только чем-нибудь объединяющим, но это объединяющее может явиться продуктом сильных местных организаций, которые теперь отнюдь не отличаются однородным характером». Истина столь же почтенная и столь же бесспорная, как и та, что надо воспитывать сильные политические организации. Истина столь же, как и та, бесплодная. Всякий вопрос «вертится в заколдованном кругу», ибо вся политическая жизнь есть бесконечная цепь из бесконечного ряда звеньев. Все искусство политика в том и состоит, чтобы найти и крепко-крепко уцепиться за такое именно звенышко, которое всего меньше может быть выбито из рук, которое всего важнее в данный момент, которое всего более гарантирует обладателю звенышка обладание всей цепью[4 - Товарищ Кричевский и товарищ Мартынов! Обращаю ваше внимание на это возмутительное проявление «самодержавия», «бесконтрольной авторитетности», «верховного регулирования» и пр. Помилуйте: хочет обладать всей цепью!! Пишите же скорее жалобу. Вот вам готовая тема для двух передовиц в № 12 «Рабочего Дела»!]. Будь у нас отряд опытных каменщиков, настолько спевшихся, чтобы они и без нитки могли класть камни именно там, где нужно (это вовсе не невозможно, если говорить абстрактно), – тогда мы могли бы, пожалуй, взяться и за другое звенышко. Но в том-то и беда, что опытных и спевшихся каменщиков у нас еще нет, что камни сплошь да рядом кладутся совсем зря, кладутся не по общей нитке, а до того раздробленно, что неприятель сдувает их, как будто бы это были не камни, а песчинки. Другое сравнение: «Газета – не только коллективный пропагандист и коллективный агитатор, но также и коллективный организатор. В этом последнем отношении ее можно сравнить с лесами, которые строятся вокруг возводимого здания, намечают контуры постройки, облегчают сношения между отдельными строителями, помогают им распределять работу и обозревать общие результаты, достигнутые организованным трудом»[5 - Мартынов, приведя в «Р. Деле» первую фразу этой цитаты (№ 10, с. 62), опустил именно вторую фразу, как бы подчеркивая этим свое нежелание касаться существа вопроса или свою неспособность понять это существо.]. Не правда ли, как это похоже на преувеличение своей роли литератором, человеком кабинетной работы? Леса для самого жилища вовсе не требуются, леса строятся из худшего материала, леса возводятся на небольшой срок и выкидываются в печку, раз только здание хотя бы вчерне закончено. Относительно построек революционных организаций опыт свидетельствует, что их и без лесов удается иногда построить – возьмите семидесятые годы. Но теперь у нас и представить себе нельзя возможности возвести без лесов необходимую для нас постройку. Надеждин не соглашается с этим и говорит: «вокруг газеты, в деле для нее соберется народ, сорганизуется – думает “Искра”. Да ему гораздо ближе собраться и сорганизоваться вокруг дела более конкретного!» Так, так: «гораздо ближе вокруг более конкретного»… Русская пословица говорит: не плюй в колодец, – пригодится воды напиться. Но есть люди, что не прочь напиться и из такого колодца, в который уже наплевано. ‹…› И если бы нам действительно удалось достигнуть того, чтобы все или значительное большинство местных комитетов, местных групп и кружков активно взялись за общее дело, мы могли бы в самом недалеком будущем поставить еженедельную газету, регулярно распространяемую в десятках тысяч экземпляров по всей России. Эта газета стала бы частичкой громадного кузнечного меха, раздувающего каждую искру классовой борьбы и народного возмущения в общий пожар. Вокруг этого, самого по себе очень еще невинного и очень еще небольшого, но регулярного и в полном значении слова общего дела систематически подбиралась и обучалась бы постоянная армия испытанных борцов. По лесам или подмосткам этой общей организационной постройки скоро поднялись и выдвинулись бы из наших революционеров социал-демократические Желябовы, из наших рабочих русские Бебели, которые встали бы во главе мобилизованной армии и подняли весь народ на расправу с позором и проклятьем России. Вот о чем нам надо мечтать! * * * «Надо мечтать!» Написал я эти слова и испугался. Мне представилось, что я сижу на «объединительном съезде», против меня сидят редакторы и сотрудники «Рабочего Дела». И вот встает товарищ Мартынов и грозно обращается ко мне: «А позвольте вас спросить, имеет ли еще автономная редакция право мечтать без предварительного опроса комитетов партии?». А за ним встает товарищ Кричевский и (философски углубляя товарища Мартынова, который уже давно углубил товарища Плеханова) еще более грозно продолжает: «Я иду дальше. Я спрашиваю, имеет ли вообще право мечтать марксист, если он не забывает, что по Марксу человечество всегда ставит себе осуществимые задачи и что тактика есть процесс роста задач, растущих вместе с партией?». От одной мысли об этих грозных вопросах у меня мороз подирает по коже, и я думаю только – куда бы мне спрятаться. Попробую спрятаться за Писарева. «Разлад разладу рознь, – писал по поводу вопроса о разладе между мечтой и действительностью Писарев. – Моя мечта может обгонять естественный ход событий или же она может хватать совершенно в сторону, туда, куда никакой естественный ход событий никогда не может прийти. В первом случае мечта не приносит никакого вреда; она может даже поддерживать и усиливать энергию трудящегося человека… В подобных мечтах нет ничего такого, что извращало или парализовало бы рабочую силу. Даже совсем напротив. Если бы человек был совершенно лишен способности мечтать таким образом, если бы он не мог изредка забегать вперед и созерцать воображением своим в цельной и законченной картине то самое творение, которое только что начинает складываться под его руками, – тогда я решительно не могу представить, какая побудительная причина заставляла бы человека предпринимать и доводить до конца обширные и утомительные работы в области искусства, науки и практической жизни… Разлад между мечтой и действительностью не приносит никакого вреда, если только мечтающая личность серьезно верит в свою мечту, внимательно вглядываясь в жизнь, сравнивает свои наблюдения с свои ми воздушными замками и вообще добросовестно работает над осуществлением своей фантазии. Когда есть какое-нибудь соприкосновение между мечтой и жизнью, тогда все обстоит благополучно». Вот такого-то рода мечтаний, к несчастью, слишком мало в нашем движении. И виноваты в этом больше всего кичащиеся своей трезвенностью, своей «близостью» к «конкретному» представители легальной критики и нелегального «хвостизма». ‹…› Письмо в редакцию «Искры» ‹…› Пора, в самом деле, решительно отбросить традиции сектантской кружковщины и – в партии, опирающейся на массы, – выдвинуть решительный лозунг: побольше света, пусть партия знает все, пусть будет ей доставлен весь, решительно весь материал для оценки всех и всяческих разногласий, возвращений к ревизионизму, отступлений от дисциплины и т. д. Побольше доверия к самостоятельному суждению всей массы партийных работников: они и только они сумеют умерить чрезмерную горячность склонных к расколу группок, сумеют своим медленным, незаметным, но зато упорным воздействием внушить им «добрую волю» к соблюдению партийной дисциплины, сумеют охладить пыл анархического индивидуализма, сумеют одним фактом своего равнодушия документировать, доказать и показать ничтожное значение разногласий, преувеличиваемых тяготеющими к расколу элементами. На вопрос: «чего не делать?» (чего не делать вообще и чего не делать для того, чтобы не вызвать раскола) я ответил бы прежде всего: не скрывать от партии возникающих и нарастающих поводов к расколу, не скрывать ничего из тех обстоятельств и происшествий, которые являются такими поводами. Более того, не скрывать не только от партии, но, по возможности, и от сторонней публики. Я говорю «по возможности», имея в виду то, что необходимо скрыть в силу требований конспирации, – но в наших расколах обстоятельства такого рода играют самую ничтожную роль. широкая гласность – вот самое верное и единственно надежное средство для избежания расколов, которых можно избежать, для уменьшения до minimum’a вреда от тех расколов, которые стали уже неизбежными. В самом деле, вдумайтесь в те обязанности, которые налагает на партию то обстоятельство, что она имеет уже дело с массой, а не с кружками. Чтобы не на словах только стать партией масс, мы должны к участию во всех партийных делах привлекать все более и более широкие массы, постоянно поднимая их от политического безразличия к протесту и борьбе, от общего духа протеста к сознательному принятию социал-демократических воззрений, от принятия этих воззрений к поддержке движения, от поддержки к организационному участию в партии. Можно ли достигнуть этого результата, не внося самой широкой гласности в дела, от решения которых зависит то или иное воздействие на массы? Рабочие перестанут понимать нас и покинут нас, как штаб без армии, в случае расколов из-за незначительных разногласий – говорит автор и говорит совершенно справедливо. И для того, чтобы рабочие не могли перестать понимать нас, для того, чтобы их опытность в борьбе и их пролетарское чутье научили кое-чему и нас, «руководителей», – для этого необходимо, чтобы организованные рабочие приучались следить за возникающими поводами к расколу (такие поводы всегда бывали и всегда будут возвращаться во всякой массовой партии), сознательно относиться к этим поводам, оценивать происшествия какого-нибудь русского или заграничного Пошехонья с точки зрения интересов всей партии, интересов всего движения в целом. Автор трижды прав, когда он подчеркивает, что нашему центру многое будет дано и многое с него взыщется. Именно так. И именно поэтому необходимо, чтобы вся партия систематически, исподволь и неуклонно воспитывала себе подходящих людей в центре, чтобы она видела перед собой, как на ладони, всю деятельность каждого кандидата на этот высокий пост, чтобы она ознакомилась даже с их индивидуальными особенностями, с их сильными и слабыми сторонами, с их победами и «поражениями». Автор делает замечательно тонкие и, очевидно, основанные на богатом опыте, замечания о некоторых причинах подобных поражений. И именно потому, что эти замечания так тонки, надо, чтобы ими воспользовалась вся партия, чтобы она всегда видела каждое, хотя бы и частичное, «поражение» того или иного своего «руководителя». Ни один политический деятель не проходил своей карьеры без тех или иных поражений, и если мы серьезно говорим о влиянии на массы, о завоевании нами «доброй воли» масс, то мы должны всеми силами стремиться к тому, чтобы эти поражения не скрывались в затхлой атмосфере кружков и группок, чтобы они выносились на суд всех. Это кажется неловким с первого взгляда, это должно иногда представиться «обидным» для того или другого отдельного руководителя, – но это ложное чувство неловкости мы обязаны преодолеть, это наш долг перед партией, перед рабочим классом. Этим, и только этим, мы дадим возможность всей массе (а не случайному подбору кружка или группки) влиятельных партийных работников узнать своих вождей и поставить каждого из них на надлежащую полочку. Только широкая огласка направляет все прямолинейные, однобокие, капризные уклонения, только она превращает иногда нелепые и смешные «контры» «группок» в полезный и необходимый материал партийного самовоспитания. Света, побольше света! Нам нужен громадный концерт; нам нужно выработать себе опыт, чтобы правильно распределить в нем роли, чтобы одному дать сентиментальную скрипку, другому свирепый контрабас, третьему вручить дирижерскую палочку. Пусть же осуществится на деле прекрасный призыв автора к гостеприимству для всех мнений на страницах партийного органа и всех партийных изданий, пусть судят все и каждый о наших «спорах и вздорах» из-за какой бы то ни было «ноты», взятой слишком резко, по мнению одних, фальшивой, по мнению других, сорванной, по мнению третьих. Только из ряда таких открытых обсуждений и сможет выработаться у нас действительно спевшаяся коллегия руководителей, только при таком условии рабочие будут поставлены в такое положение, чтобы они не могли перестать понимать нас, только тогда наш «штаб» будет опираться действительно на добрую и сознательную волю армии, идущей за штабом и в то же время направляющей свой штаб!     Ленин     «Искра» № 53, 25 ноября 1903 г. Корреспонденту «Вперед» Ув. товарищ! Ваша статейка «Как нам быть?» непригодна для печати. Вы создаете разногласие несуществующее. У нас столько разногласий серьезных, что надо беречься плодить их еще. Кто и где говорил специально о том, чтобы разгонять силой? Думается, что никто. Это лишь допускали, как результат неизбежный помимо нашей воли. Мы звали идти на собрания, проникать даже силой для того, чтобы проповедовать свои лозунги. Допускаю, что иногда были неловкие выражения, но придираться к ним значило бы повторять гаденькие приемы новой «Искры». Вы, конечно, не имеете желания придираться, это несомненно. Но Вы не доказываете ничем наличности «бестактности». А сказать «вся тактика должна выражаться в слове такт» и т. п. – это уже, знаете, совсем… «не тово».     С тов. приветом Н. Ленин     Написано в январе 1905 г.     Послано из Женевы в Россию Социализм и религия Современное общество все построено на эксплуатации громадных масс рабочего класса ничтожным меньшинством населения, принадлежащим к классам землевладельцев и капиталистов. Это общество – рабовладельческое, ибо «свободные» рабочие, всю жизнь работающие на капитал, «имеют право» лишь на такие средства к существованию, которые необходимы для содержания рабов, производящих прибыль, для обеспечения и увековечения капиталистического рабства. Экономическое угнетение рабочих неизбежно вызывает и порождает всякие виды угнетения политического, принижения социального, огрубения и затемнения духовной и нравственной жизни масс. Рабочие могут добиться себе большей или меньшей политической свободы для борьбы за свое экономическое освобождение, но никакая свобода не избавит их от нищеты, безработицы и гнета, пока не сброшена будет власть капитала. Религия есть один из видов духовного гнета, лежащего везде и повсюду на народных массах, задавленных вечной работой на других, нуждою и одиночеством. Бессилие эксплуатируемых классов в борьбе с эксплуататорами так же неизбежно порождает веру в лучшую загробную жизнь, как бессилие дикаря в борьбе с природой порождает веру в богов, чертей, в чудеса и т. п. Того, кто всю жизнь работает и нуждается, религия учит смирению и терпению в земной жизни, утешая надеждой на небесную награду. А тех, кто живет чужим трудом, религия учит благотво рительности в земной жизни, предлагая им очень дешевое оправдание для всего их эксплуататорского суще ствования и продавая по сходной цене билеты на небесное благополучие. Религия есть опиум народа. Религия – род духовной сивухи, в которой рабы капитала топят свой человеческий образ, свои требования на сколько-нибудь достойную человека жизнь. Но раб, сознавший свое рабство и поднявшийся на борьбу за свое освобождение, наполовину перестает уже быть рабом. Современный сознательный рабочий, воспитанный крупной фабричной промышленностью, просвещенный городской жизнью, отбрасывает от себя с презрением религиозные предрассудки, предоставляет небо в распоряжение попов и буржуазных ханжей, завоевывая себе лучшую жизнь здесь, на земле. Современный пролетариат становится на сторону социали зма, который привлекает науку к борьбе с религиозным туманом и освобождает рабочего от веры в загробную жизнь тем, что сплачивает его для настоящей борьбы за лучшую земную жизнь. Религия должна быть объявлена частным делом – этими словами принято выражать обыкновенно отношение социалистов к религии. Но значение этих слов надо точно определить, чтобы они не могли вызывать никаких недоразумений. Мы требуем, чтобы религия была частным делом по отношению к государству, но мы никак не можем считать религию частным делом по отношению к нашей собственной партии. Государству не должно быть дела до религии, религиозные общества не должны быть связаны с государственной властью. Всякий должен быть совершенно свободен исповедовать какую угодно религию или не признавать никакой религии, т. е. быть атеистом, каковым и бывает обыкновенно всякий социалист. Никакие различия между гражданами в их правах в зависимости от религиозных верований совершенно не допустимы. Всякие даже упоминания о том или ином вероисповедании граждан в официальных документах должны быть безусловно уничтожены. Не должно быть никакой выдачи государственной церкви, никакой выдачи государственных сумм церковным и религиозным обществам, которые должны стать совершенно свободными, независимыми от власти союзами граждан-единомышленников. Только выполнение до конца этих требований может покончить с тем позорным и проклятым прошлым, когда церковь была в крепостной зависимости от государства, а русские граждане были в крепостной зависимости у государственной церкви, когда существовали и применялись средневековые, инквизиторские законы (по сю пору остающиеся в наших уголовных уложениях и уставах), преследовавшие за веру или за неверие, насиловавшие совесть человека, связывавшие казенные местечки и казенные доходы с раздачей той или иной государственно-церковной сивухи. Полное отделение церкви от государства – вот то требование, которое предъявляет социалистический пролетариат к современному государству и современной церкви. Русская революция должна осуществить это требование, как необходимую составную часть политической свободы. Русская революция поставлена в этом отношении в особо выгодные условия, ибо отвратительная казенщина полицейски-крепостнического самодержавия вызвала недовольство, брожение и возмущение даже в среде духовенства. Как ни забито, как ни темно было русское православное духовенство, даже его пробудил теперь гром падения старого, средневекового порядка на Руси. Даже оно примыкает к требованию свободы, протестует против казенщины и чиновнического произвола, против полицейского сыска, навязанного «служителям бога». Мы, социалисты, должны поддержать это движение, доводя до конца требования честных и искренних людей из духовенства, ловя их на словах о свободе, требуя от них, чтобы они порвали решительно всякую связь между религией и полицией. Либо вы искренни, и тогда вы должны стоять за полное отделение церкви от государства и школы от церкви, за полное и безусловное объявление религии частным делом. Либо вы не принимае те этих последовательных требований свободы, – и тогда, значит, вы всё еще в плену у традиций инквизиции, тогда, значит, вы всё еще примазываетесь к казенным местечкам и казенным доходам, тогда, значит, вы не верите в духовную силу вашего оружия, вы продолжаете брать взятки с государственной власти, – тогда сознательные рабочие всей России объявляют вам беспощадную войну. По отношению к партии социалистического пролетариата религия не есть частное дело. Партия наша есть союз сознательных, передовых борцов за освобождение рабочего класса. Такой союз не может и не должен безразлично относиться к бессознательности, темноте или мракобесничеству в виде религиозных верований. Мы требуем полного отделения церкви от государства, чтобы бороться с религиозным туманом чисто идейным и только идейным оружием, нашей прессой, нашим словом. Но мы основали свой союз, РСДРП, между прочим, именно для такой борьбы против всякого религиозного одурачения рабочих. Для нас же идейная борьба не частное, а общепартийное, общепролетарское дело. Если так, отчего мы не заявляем в своей программе, что мы атеисты? отчего мы не запрещаем христианам и верующим в бога поступать в нашу партию? Ответ на этот вопрос должен разъяснить очень важную разницу в буржуазно-демократической и социал-демократической постановке вопроса о религии. Наша программа вся построена на научном и, притом, именно материалистическом мировоззрении. Разъяснение нашей программы необходимо включает поэтому и разъяснение истинных исторических и экономических корней религиозного тумана. Наша пропаганда необходимо включает и пропаганду атеизма; издание соответственной научной литературы, которую строго запрещала и преследовала до сих пор самодержавно-крепостническая государственная власть, должно составить теперь одну из отраслей нашей партийной работы. Нам придется теперь, вероятно, последовать совету, который дал однажды Энгельс немецким социалистам: перевод и массовое распространение французской просветительной и атеистической литературы XVIII века. Но мы ни в каком случае не должны при этом сбиваться на абстрактную, идеалистическую постановку религиозного вопроса «от разума», вне классовой борьбы, – постановку, нередко даваемую радикальными демократами из буржуазии. Было бы нелепостью думать, что в обществе, основанном на бесконечном угнетении и огрубении рабочих масс, можно чисто проповедническим путем рассеять религиозные предрассудки. Было бы буржуазной ограниченностью забывать о том, что гнет религии над человечеством есть лишь продукт и отражение экономического гнета внутри общества. Никакими книжками и никакой проповедью нельзя просветить пролетариат, если его не просветит его собственная борьба против темных сил капитализма. Единство этой действительно революционной борьбы угнетенного класса за создание рая на земле важнее для нас, чем единство мнений пролетариев о рае на небе. Вот почему мы не заявляем и не должны заявлять в нашей программе о нашем атеизме; вот почему мы не запрещаем и не должны запрещать пролетариям, сохра нившим те или иные остатки старых предрассудков, сближение с нашей партией. Проповедовать научное миросозерцание мы всегда будем, бороться с непоследовательностью каких-нибудь «христиан» для нас необходимо, но это вовсе не значит, чтобы следовало выдвигать религиозный вопрос на первое место, отнюдь ему не принадлежащее, чтобы следовало допускать раздробление сил действительно революционной, экономической и политической борьбы ради третьестепенных мнений или бредней, быстро теряющих всякое политическое значение, быстро выбрасываемых в кладовую для хлама самым ходом экономического развития. Реакционная буржуазия везде заботилась и у нас начинает теперь заботиться о том, чтобы разжечь религиозную вражду, чтобы отвлечь в эту сторону внимание масс от действительно важных и коренных экономических и политических вопросов, которые решает теперь практически объединяющийся в своей революционной борьбе всероссийский пролетариат. Эта реакционная политика раздробления пролетарских сил, сегодня проявляющаяся, главным образом, в черносотенных погромах, завтра, может быть, додумается и до каких-нибудь более тонких форм. Мы, во всяком случае, противопоставим ей спокойную, выдержанную и терпеливую, чуждую всякого разжигания второстепенных разногласий, проповедь пролетарской солидарности и научного миросозерцания. Революционный пролетариат добьется того, чтобы религия стала действительно частным делом для государства. И в этом, очищенном от средневековой плесени, политическом строе пролетариат поведет широкую, открытую борьбу за устранение экономического рабства, истинного источника религиозного одурачения человечества.     «Новая Жизнь» № 28, 3 декабря 1905 г.     Подпись: Н. Ленин Основной тезис против эсеров Основной тезис, который я выдвигаю против социалистов-революционеров и для оценки всех сторон деятельности (и всей сущности) этого направления, состоит в следующем: все направление социалистов-революционеров и вся их партия есть не что иное, как покушение мелкобуржуазной интеллигенции эскамотировать наше рабочее движение, а следовательно, и все социалистическое и все революционное движение в России. Спешу объяснить, почему я не мог избежать в этом, столь важном для меня, тезисе иностранного малоупотребительного и несомненно большинству читателей непонятного слова. Эскамотировать значит собственно обмануть, обманным образом присвоить себе результаты чужого труда и тем самым свести на нет весь этот труд, обморочить и провести и т. п. Нетрудно видеть, почему я должен был отбросить эти русские выражения и выбрать иностранное. Слова «морочить, провести, обмануть» вызывают у нас непременно представление об умышленной, сознательной лжи – это во-первых, а во-2-х, представление о корыстных, нечестных мотивах этой лжи со стороны того, кто к ней прибегает. Между тем я далек от мысли обвинять социалистов-революционеров в чем-либо подобном сознательной лжи или нечестным мотивам действия. Ничего подобного. Я не сомневаюсь, что как направление, как «партия», социалисты-революционеры могли возникнуть (или могли удержаться со времен народовольчества), могли в последнее время вырасти и несколько укрепиться всецело благодаря тому обстоятельству, что они привлекали к себе людей несомненно революционно настроенных, полных даже геройского самоотвержения, людей, самым искренним образом желающих положить душу за интересы свободы и интересы народа. Но то обстоятельство, что люди искренне и убежденно занимают известную социально-политическую позицию, нисколько еще не предрешает вопроса о том, не является ли безусловно ложной и внутренне-противоречивой эта позиция? Не должны ли неизбежно результаты самой лучшей деятельности с этой позиции оказаться (хотя бы даже помимо сознания и против воли действующих) «эскамотированием» рабочего движения, совлечением его с правильного пути, заведением его в тупик и т. д.? Попробую пояснить свою мысль примером. Представьте себе, что мы находимся в громадном, темном и сыром, густом и полудевственном лесу. Представьте себе, что только истребление этого леса огнем может расчистить дорогу для культурного развития всей занятой лесом или окруженной им местности и что добывание и поддержание огня связано в этом лесу с величайшими трудностями. Надо осушать тот древесный материал, который имеется повсюду в такой массе, но который так трудно загорается и так легко и часто снова гаснет в затхло-сырой атмосфере. Надо собирать вместе тот материал, который может быть воспламененным. Надо поддерживать огонь (горение), охранять его, ухаживать за каждым вновь вспыхивающим огоньком, давать окрепнуть пламени и систематически, упорно готовить тот общий пожар, без которого сырой и темный лес не перестанет быть лесом. А эта работа очень трудна не только в силу внешних, атмосферических, условий, но также и потому, что очень невелик тот единственный вполне годный для горения материал, который не может перестать гореть ни при каких условиях, который действительно загорелся и горит уже непрерывно огнем, непохожим на те многочисленные блуждающие огоньки, у которых нет внутренней силы и которые так часто и в прошлом загорались лишь для того, чтобы потухнуть после непродолжительного горения. И вот, когда этот основной горючий материал разгорелся уже настолько, что вызвал общее повышение температуры, придав тем силу и яркость и массе других, блуждающих, огоньков, – явились вдруг люди, с апломбом заявляющие: какая это узость верить в устарелую догму об единственном основном, единственно безусловно надежном горючем материале! Какая шаблонность – рассматривать все остальные огоньки лишь побочными средствами, лишь вспомогательными элементами и считать обязательным непременно и во что бы то ни стало, прежде всего и больше всего держаться за один только материал! Какая односторонность – вечно готовить, готовить и готовить настоящий общий пожар и позволять этим возмутительным негодяям, верхушкам деревьев, прикрывать и поддерживать сырость и мрак. Надо пускать ракеты, сшибающие верхушки деревьев, опаляющие их, пугающие все темные силы и производящие такую сенсацию, такое возбуждение, ободрение, эксцитацию. И эти люди бойко берутся за дело. С облегченным вздохом выкидывают они за борт устарелые предрассудки о каком-то там еще основном горючем материале. С спокойной душой берут они к себе всех и каждого, не разбираясь во взглядах и мнениях, убеждениях и чаяниях: мы – партия действия, и нам все равно, если даже некоторые из нас и ухватились за рассуждения, клонящиеся к гашению пожара. Смело призывают они к безразборчивому отношению ко всяким огонькам и к ракетопусканию, отмахиваясь пренебрежительно от уроков прошлого: теперь, дескать, горючего материала гораздо больше, а потому сугубое легкомыслие позволительно!.. Так вот, при всем вреде, который наносят движению подобные люди, можно ли думать, что они простые обманщики? Ничуть не бывало. Они вовсе не обманщики, они только – пиротехники. В этом, между прочим, заключается мой ответ тем из социалистов-революционеров, которые просто-напросто переводили термин авантюрист терминами мошенник (г. Рафаилов в Женеве) и жулик (г. Житловский в Берне). Не следует, господа, отвечал я им, понимать все непременно уже в смысле уложения о наказаниях! Не следует смешивать авантюру революционного направления, внутренне-противоречивого, беспринципного, шаткого, прикрывающего бессодержательность широковещательностью и потому неизбежно обреченного на банкротство, – с авантюрой проходимцев, которые прекрасно знают, что совершают деяния уголовно-наказуемые и что грозит им обличение в мошенстве. Мы обвинили вас в авантюризме, прямо и точно говоря (см. №№ 23 и 24 «Искры»), что вытекает это из вашей полной беспринципности во всех основных вопросах международного социализма, из невероятной путаницы воззрений в вашей наскоро состряпанной и под пикантным соусом преподнесенной «потребителю» аграрной программе, из шаткости и беспочвенности вашей террористической тактики. А вы отвечаете: смотрите, нас ругают авантюристами-жуликами-мошенниками, нас оскорбляют, нас обижают! Ведь эти вопли, почтеннейшие господа, очень походят на то, что по существу-то вам возразить нечего. Спрашивается теперь, в чем должно состоять доказательство верности выставленного мною тезиса? Какие отличительные, характерные черты всего направления социалистов-революционеров должен я показать, чтобы оправдать данную в этом тезисе оценку всего направления их? Если эта оценка верна, то ни один (надо надеяться) сколько-нибудь добросовестный и серьезный социалист не станет отрицать необходимости решительной и беспощадной войны с таким направлением, полного разоблачения перед возможно более широкими слоями народа всей его вредности. И вот для того, чтобы мы могли всесторонне и по существу разобрать этот вопрос, я и предлагаю обратить прежде всего и больше всего внимания на то, из чего должны сложиться ответы на этот вопрос. Пусть люди, желающие опровергнуть правильность оценки, не ограничиваются «жалобами» или «поправками», а ответят также прямо: какие пункты они считали бы необходимым доказать для подтверждения правильности выставленного тезиса? Центральным пунктом этого тезиса (эскамотирование рабочего движения мелкобуржуазной интеллигенцией) является факт эскамотирования, иначе: коренного противоречия между принципами, программой «партии» и ее действительным отношением к процессу революционизированья современного общества. Противоречие состоит в том, что партия «социалистов-революционеров» на самом деле отнюдь не стоит на точке зрения научного революционного социализма (= марксизма) ни в вопросах международного, ни в вопросах русского движения. На самом деле «партия» характеризуется полной беспринципностью во всех важнейших принципиальных вопросах современного социализма…     Написано позднее 3 (16) ноября 1902 г. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/vladimir-lenin/oslinyy-most/?lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Сноски 1 Некоторые тексты сокращены – исключительно потому, что для «Избранного» был отведен всего один том, куда заведомо невозможно было вместить все собрание сочинений; чем-то неизбежно пришлось пожертвовать. Выпущенные – пусть это останется на совести составителя – фрагменты обозначены знаком ‹…›. Тексты Ленина печатаются в «голом» виде – без примечаний, комментариев, ссылок и даже переводов иностранных слов и целых фраз; такими – без появившихся в посмертных собраниях сочинений знаков академичности – их видели те, для кого они были изначально написаны. В худшем случае читатель легко может найти в Интернете нужный фрагмент с комментариями и примечаниями; в лучшем – ленинский текст будет выглядеть «живым», очищенным и от ржавчины, и от ракушек, и от благородной патины. Возможно, кое-где – особенно в нескольких личных письмах Арманд – где Ленин перескакивает с языка на язык, не дописывает или сокращает некоторые слова – такого рода тексты могут производить впечатление почти иероглифических; ну так зато это сугубо ленинские иероглифы, им самим начертанные – и уже оттого красивые той красотой подлинника, которой не нужна никакая оправа. Ленинские курсивы и кавычки сохраняются. (Л. Данилкин.) 2 Здесь же заметим только, что все сказанное нами по поводу «подталкивания со стороны» и всех дальнейших рассуждений «Свободы» об организации целиком относится ко всем «экономистам» и «рабочеделенцам» в том числе, ибо они частью активно проповедовали и защищали те же взгляды на вопросы организации, частью сбивались на них. 3 Этот термин, может быть, более правилен по отношению к «Свободе», чем предыдущий, ибо в «Возрождении революционизма» защищается терроризм, а в разбираемой статье – «экономизм». Охота смертная, да участь горькая! – можно вообще сказать про «Свободу». Самые хорошие задатки и самые лучшие намерения – и путаница в результате, путаница главным образом благодаря тому, что, защищая преемственность организации, «Свобода» не хочет знать преемственности революционной мысли и социал-демократической теории. Стараться опять вызвать к жизни профессионального революционера («Возр. рев.») и предлагать для этого, во-первых, эксцитативный террор, а во-вторых, «организацию рабочих-середняков» («Свобода» № 1, стр. 66 и cл.), поменьше «подталкиваемых со стороны», – это значит, поистине, для согревания своего жилища ломать на дрова это самое жилище. 4 Товарищ Кричевский и товарищ Мартынов! Обращаю ваше внимание на это возмутительное проявление «самодержавия», «бесконтрольной авторитетности», «верховного регулирования» и пр. Помилуйте: хочет обладать всей цепью!! Пишите же скорее жалобу. Вот вам готовая тема для двух передовиц в № 12 «Рабочего Дела»! 5 Мартынов, приведя в «Р. Деле» первую фразу этой цитаты (№ 10, с. 62), опустил именно вторую фразу, как бы подчеркивая этим свое нежелание касаться существа вопроса или свою неспособность понять это существо.