Пашня. Альманах. Выпуск 1

Пашня. Альманах. Выпуск 1 Creative Writing School В первый выпуск Альманаха «Пашня» вошли лучшие работы выпускников литературных мастерских Creative Writing School – рассказы, эссе, автобиографические истории, стихи. Руководители очных мастерских: Майя Кучерская, Денис Драгунский, Марина Степнова, Олег Швец, Дмитрий Быков, Екатерина Лямина, Алена Карась – и преподаватели онлайн-школы: Евгений Абдуллаев, Марина Вишневецкая, Юлия Идлис, Лиза Новикова, Денис Осокин, Елена Холмогорова – в сущности, представили отчет о проделанной за год работе. Пашня Альманах. Выпуск 1 Creative Writing School © Creative Writing School, 2017 ISBN 978-5-4483-2898-5 Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero Плоды Просвещения В этом году летняя школа Creative Writing завершилась в Ясной Поляне. Погуляв по усадьбе, мы собрались на ее окраине, «пашне», зеленом лужку. Здесь или примерно здесь больше века назад бородатый классик пахал землю. Как говорится, ваше сиятельство, пахать подано! Мы сидели на травке, попивали легкое вино, закусывали бутербродами. Прямо на земле стоял микрофон, усиливая шум рощи рядом, мастерские представляли свои лучшие тексты и мысли, все шутили, смеялись, пока хохот не перебил гром, собрались тучи, Ясная обрушила светлый, теплый дождь – на нас и на пашню. Отсюда и название альманаха. Нашей школе всего год, но прошел он так насыщенно и весело, что мы убеждены: это именно альманах, то есть издание регулярное, продолжение еще последует. Перед вами – смотр наших достижений. Здесь представлены тексты, созданные в рамках очных мастерских, проходивших осенью прошлого и зимой нынешнего года, а также нашей онлайн-школы, открывшейся в феврале. Каждая подборка предваряется вступительным словом мастера – Дмитрия Быкова, Дениса Драгунского, Алены Карась, Екатерины Ляминой, Марины Степновой, Олега Швеца и моим. Рассказы слушателей онлайн-школы рецензировали Евгений Абдуллаев, Марина Вишневецкая, Юлия Идлис, Лиза Новикова, Денис Осокин и Елена Холмогорова, которая написала предисловие к ним, а также взяла на себя труд по редактуре всего вошедшего в альманах собрания сочинений. В результате получился классический фарм-клуб, в который интересно будет заглянуть всем, кто ищет новые таланты, свежие тексты – издателям, литературным агентам, редакторам сборников и журналов. И просто читателям, болеющим за современную изящную словесность. Не рановато ли мы вышли хвастаться? Через год! Тем более что мы позиционировали себя как мастерские для начинающих авторов. Можно ли научить начинающих писать так быстро? Как обнаружилось, вполне. Потому что в писательском деле – огромная ремесленная составляющая. Ее можно разъять на компоненты и описать, объяснить. Постоянные разговоры о литературе, обсуждение текстов, споры, чтения – не менее сильнодействующее средство. Обучение техникам письма и погружение в литературную среду и приводит к поразительным и поразительно быстрым результатам. Похоже на чудо, но не чудо, мы же не удивляемся, когда наш знакомый, окончив языковые курсы, начинает говорить на китайском или итальянском, хотя вчера еще был нем. Структура альманаха сочетает жанровый и хронологический принцип: мастерские располагаются в том порядке, в котором они проходили – от осени до зимы, и распределяются в группы по жанрам. Добавлю, что «Пашня» – плод коллективной работы, не только авторов, их преподавателей-мастеров, редактора, но и всех, кто оформляет, организовывает и направляет жизнь нашей Школы. Это – соучредитель и соавтор проекта Наталья Осипова, художник Елена Авинова, а также Екатерина Тупова, Ирина Жукова, Екатерина Владимирова, Анна Правдюк, Юлия Виноградова, Евгения Костинская и наши замечательные модераторы и волонтеры, тоже сплошь энтузиасты и пахари. Майя Кучерская 10 августа 2016 Елена Авинова Графический репортаж «Пашня» Мастерская Майи Кучерской Проза (осень 2015) Ничего не могу с собой поделать: мне нравятся эти рассказы. Каждый своим и по-своему. Оттого ли, что я присутствовала при их рождении, что прожила с их авторами общие несколько месяцев 2015 года, а с некоторыми и больше? Не думаю. Оттого ли, что большинство из тех, чьи рассказы публикуются ниже, до прихода в нашу школу никогда не писали законченных текстов, и вот какие-то 10 недель раскрыли в каждом несомненный литературный талант? Нет. Потому что даже если вычесть все это наросшее тепло, родство, все эти педагогические радости, останутся живые истории, рассказанные неповторимо, каждая о своем. Итак, мне нравится «Сувенир» Юлии Виноградовой. Анекдот и прикол – историю о том, как полиция в аэропорту приняла за опасное оружие игрушку, – Юля превращает в драму предательства, разрыва с родным городом, любимыми людьми, завершающуюся внезапным обретением нового дома. Все это изложено на нескольких страничках – лаконично, емко, почти сурово и с безупречной точностью, психологической достоверностью. На наших глазах из семечка (анекдота) вырастает дерево. А «Латексный костюм в шкафу» Анны Комиссаровой? Тоже прекрасен. Нетривиален! И по набору персонажей, и по теме, и по идее. Это рассказ про московских фриков – полубогему, поселившихся однажды в съемной квартире старого доходного дома на Цветном бульваре вместе с самим рантье, бывшим фотографом и кинооператором, который хранит в шкафу латексный костюм. Сквозь щели его шкафа и этого текста тихо сочится атмосфера странности, бесприютности и полного одиночества каждого из героев, их общей раненности молодостью, как сказано, впрочем, в другом сочинении. Нет, не только молодостью, но и временем. Этих странных людей бог его знает каким ветром занесло в сегодняшнее, очень неуютное для них время, от которого они надеются спрятаться в модном баре «Симачев» или в другой стране, но попытки их обречены. Самый, пожалуй, грустный и неожиданно злободневный в подборке рассказ. «Потерянное» поколение в России образца 2010-х годов. «Мне не страшно» Михаила Кузнецова – негромкий рассказ о любви, мужа к жене и сыну, героя к миру, который на глазах захирел: деревня, когда-то переполненная жителями, за десять с лишним лет почти опустела, непьющий, один из самых достойных в деревне парень Ваня сделался алкоголиком, жена из веселой красавицы превратилась в лежачую больную. Ей кажется, что смерть близко, и она хочет крестить сына поскорей. Митя идет пешком 12 километров за батюшкой в райцентр, лишних денег на такси нет, а Ваня напился так, что не смог отвезти. Но батюшка отказывается ехать в деревню – без двух огласительных бесед с крестными родителями крестить младенца нельзя. Митя находит выход. Прочитайте – увидите какой. Сквозь внешнюю тишину этого рассказа – здесь никто не кричит, не рвет на груди рубаху, не рыдает – проступает глубинный стоицизм главного героя, он несгибаемый, и пока он жив, будет стоять это село. С таким действительно «не страшно». Как не страшно и то, что сквозь какой-то врожденный литературный профессионализм этого текста проступает дух прозы деревенщиков, однако он присутствует здесь лишь как окликаемая традиция, не заглушая собственный авторский голос. «Мороз» Татьяны Мазурёнок – святочный рассказ, действие которого проходит в одном из самых зимних мест на земле – Якутске! Как и предписано законами жанра, рассказ источает ощущение волшебства, хотя никаких волшебников и дедов морозов тут нет, просто под школой прорвало трубу и за ночь в подвале образовалась «настоящая ледяная крепость». Ее увлекательное описание – с норами, желобами, белой королевской залой и создает атмосферу сказки, близкого чуда, которое действительно вскоре вырастает на пороге дома одного из героев рассказа. Это самый светлый в подборке рассказ, недаром в конце его звучит именно это слово, «свет!» «Надя» Юлии Орловой – горестная история девочки с «фиалками в голове», с которой столько доброго и счастливого было связано в жизни героини, пока после катастрофы принцесса не превратилась в слабоумное чудовище. История Наденьки дана в очень метко описанных интерьерах: «Сквозь дрему я почувствовала запах детства. В этой поздней электричке пахло пирожками – жареные, толщиной с сосиску, девять рублей пачка, обернутая целлофаном, их можно было купить в пекарне у поликлиники» – и вот они, пирожки, электричка, поликлиника – сочные, живые. В итоге получился идеально тонко прописанный портрет, который может украсить и длинный рассказ, и повесть, и роман. Миниатюра Александры Подольской «Мальчики» сводится к шутливому дон-жуанскому списку героини, ее воспоминаниям о мальчиках, которыми довелось когда-то быть любимой или просто отмеченной. Всего три кратких сценки, тем не менее из них складывается вселенная – вот она поэтика недоговора, хемингуэевская теория «айсберга» в действии, когда три штриха создают вселенную, трагичную, нежную, прозрачную. «Поцелуй» Дианы Янбарисовой – о том, что ничего другого у людей все равно нет, кроме поцелуя, который, если не оживляет мертвых, то согревает живых. Проще говоря, ничего нет, кроме, ну да, любви – старшей сестры к маленькому брату, бабушки к внукам, мамы к детям, любви, которая только одна и может заполнить бездну на месте умершего близкого человека. Любовная порука – круговая, пожалеет сестра брата, потом он пожалеет ее, а потом… так и будет тянуться связь, потому что любовь никогда не престает. И еще даже по такому небольшому тексту очевидно, Диана – мастер необыкновенно тонких и красивых описаний, напоенных чувством цвета, света, движений воздуха: «Стены комнаты бледные, слабо светится пол, отражая окно. Матовый воздух залетает внутрь теплого спящего Ромы (на подушке, как всегда, мокрое пятнышко слюны), мамы, как будто спокойно, только по пальцам закрывающим рот, текут серые струйки туши». И из двух предложений поднимается образ утра, в которое уже пришло горе и пустота, но все это герои переживут, потому что… см. выше. Вот такие семь поцелуев читателю – лаконичный, потерянный, стоический, светлый, сочный, нежный, красивый. Майя Кучерская Юлия Виноградова Сувенир – Виктор Рогов? Рогов стоял у паспортного контроля и искал в кармане летних брюк посадочный талон. Перед проходом с криками бегали чьи-то дети, обнималась прощающаяся пара, завернутые в покрывала азиатские женщины почти волоком тащили свои тюки. Громкоговоритель один за одним объявлял рейсы, ухая на разных языках и в промежутках разыскивая неких Грековых. – Виктор Рогов, рейс 243? Расслышав свое имя, Рогов обернулся. Перед ним стояли двое охранников аэропорта и полицейский в одной рубашке без кителя. Несмотря на кондиционеры, в зале было душно, и августовское солнце жестко пекло через огромные окна. – Старший лейтенант Козин, – представился офицер. – Пожалуйста, пройдемте с нами! Рогов пожал плечами и спокойно согласился. Он догадывался, о чем пойдет речь, надеялся, что пронесет, но служба безопасности аэропорта сработала оперативно. Виктор убрал в кожаный портфель паспорт, поправил очки и под призывное «пройдите на посадку» не спеша последовал за лейтенантом. Только сейчас он заметил, что вместе с ними шла невысокая очень худая женщина в строгом синем платье. «Волосы как у Полины», – отметил Рогов. Лица женщины он не видел. Они пересекли зал ожидания, лавируя между чемоданами, детскими колясками и подростками, развалившимися на полу, покрытом серым ковролином. Прошли мимо кафе, где Рогов полчаса назад пил остывший кофе с пушистой молочной пеной и поставил на своей новой рубашке цвета слоновой кости темное, мгновенно расплывшееся шоколадное пятно от сладких блинчиков. Рогов ковырнул пятно, на ходу перехватил портфель в другую руку и пощупал в кармане длинный гладкий ключ от своей венской квартиры. Жить в Вену Рогов переехал два года назад. Его институтский друг Марик, полноватый, всегда вежливый меланхолик, звал его к себе уже много лет. Виктор отказывался и втайне даже жалел приятеля. После окончания экономического института они оба наработали серьезный профессиональный опыт. Рогов быстро взлетел на карьерном лифте и в итоге возглавил российский филиал крупной австрийской девелоперской компании. Марик же, как казалось Виктору, променял возможности, которые сулила им российская финансовая действительность, на «укладывалки для яиц» (ему принадлежала маленькая компания по производству упаковочного оборудования). Раз в месяц Рогов летал в головной офис в Вену. Вечерами они с Мариком садились в любимом кафе в переулке за Альбертиной и, скрипя ножами о фарфоровые тарелки, резали тонкие и желтые словно масленичные блины шницели. В одну из таких поездок жена Рогова Полина попросила его забрать в венском антикварном магазине заказанные ею не то гравюры, не то акварели кого-то из старых мастеров. День в офисе был напряженный, вечер разлился горьковатым австрийским пивом и быстро перетек в торжество молодого вина. И про мастеров, и про магазин Виктор, конечно, забыл. Полина не разговаривала с ним несколько дней. Весь этот антиквариат она любила, покупала, берегла, заставляя комнаты одновременно немецкими фарфоровыми пастушками, русскими прялками и пышными ампирными креслами с бронзовыми вензелями. Мечтала и сама открыть антикварный магазин, над чем Рогов иронично подшучивал. Ценности чужих старых вещей он не понимал. Их запах напоминал ему собственного деда и тяжелую обязанность детства проводить каждую субботу в компании несвежей одежды, черно-белых фотографий и болезненного нытья. Из жужжащего зала ожидания свернули в тихий, словно больничный коридор. Охранники сопровождали Рогова и при его среднем росте казались громадными надутыми куклами, какие бродят в парках аттракционов. Лейтенант шел впереди, маленькая женщина торопилась рядом и почти беззвучно, одними губами что-то ему говорила. Темные с живыми пружинными завитками волосы закрывали ее шею и щеки. Когда она поворачивалась к офицеру, Рогов едва мог увидеть правильный профиль ее носа и бледные скулы. Когда Полина, пряча лицо в таких же плотных спасительных локонах, ему все рассказала, Рогов сразу позвонил Марику. Уже через неделю Виктор снял в пятом районе Вены квартиру. Перевез московские вещи, но картонные коробки, обклеенные этикетками транспортной компании, до сих пор стояли неразобранными. Рогов засиживался в непривычно скромном офисе, слушал новости на немецком, вяло листал документы, но больше смотрел в окно на проносящиеся по Рингу трамваи. По ночам спал он плохо. Марик убеждал, что после сорока новую жизнь начинать даже проще, тем более с его – роговским – опытом. А потом убегал забирать своих девчонок из школы. В Россию Виктор летал теперь редко – передать проекты новому директору, подписать документы о разводе да пару раз, чтобы повидаться с сыном. Мишка скучал, часто звонил ему. Жаловался на школу, просился в гости. Ни про мать, ни про отчима не говорил ни слова. Через стеклянную дверь вошли в серую, пахнущую хлоркой и искусственным ароматизатором комнату. Несколько офисных стульев, стол, в центре – обычный багажный сканер. На ленте Рогов увидел свой чемодан. – Это ваш багаж? – спросил полицейский – Мой. Рогов узнал бы своего зеленого «чумазеку» из тысячи других чемоданов. Это имя семейный любимец получил от еще маленького Мишки. В командировки Виктор летал с легким кожаным саквояжем, а огромный семейный чемодан они с Полиной купили во время первой совместной поездки. Тогда они даже еще не были расписаны, но уже через год родился сын, и все встало на свои места. Чемодану предстояло вынести не только тяготы аэропортной жизни, но и детские смеси, липкие цветные пюре, протекающие фломастеры и даже протухших в дороге экзотических рыбок. Дорожный помощник держался с достоинством, его бережно хранили в кладовке на отдельной полке. Только однажды он захромал – отлетело колесо и сломалась ручка. Возвращаясь из итальянского отпуска, Полина засунула между летними платьями и панамками бронзового Диониса, габариты которого не выдержал даже такой вместительный гигант. Это была одна из ее первых покупок. Их остановили на таможне и четыре часа выясняли ценность обнаженного бога. Годовалый Мишка уснул тогда у Рогова на руках. В этом же чемодане Виктор увозил вещи в свою старую холостяцкую однушку. – Открывайте! – громко сказал лейтенант. Рогов щелкнул потертыми замками, из-под поцарапанной крышки выпали мятые рубашки. – Доставайте! Рогов знал, что они ищут, и не торопился. Медленно разложил белье и несессер. Поставил на стол флакон Boss с разбитой крышкой, наполнив комнату кисло-сладким ароматом дорогого парфюма. Достал папку с Мишкиными рисунками и целый мешок мелочей, выбросить в Москве которые не решился. Глупости, привезенные из путешествий, детские поделки, фотография мамы в поломанной деревянной рамке, которую он все время забывал поменять. Сгреб все, что осталось. Наконец, на дне показался черный кофр. – Что там? – спросил полицейский. – Ножи, – спокойно ответил Рогов. – Показать? В бархатных ячейках кофра лежали два огромных стальных полотна с полированными деревянными ручками. – Оружие. – Нет, это кухонные ножи, – уверенно возразил Рогов. – Для мяса. Я мясо готовить люблю. В Японии заказывал, у мастера. – Килл Билл, – хихикнул у двери один из охранников, но осекся под быстрым взглядом лейтенанта. – Сейчас сертификат покажу, – продолжил Рогов, вытягивая из портфеля черную глянцевую книжечку. – Я же говорила, что он не может, – донеся из угла неожиданно певучий голос. Маленькая женщина в сером платье наблюдала за ними. В этой безликой комнате она показалась Рогову хрупкой диковинной статуэткой наподобие тех, что Полина когда-то расставляла у них дома. Лейтенант внимательно осмотрел ножи, взглянул на иероглифы и фотографию улыбающегося японца в поварском колпаке. – Что еще в чемодане? – Ничего. – Ничего? – неприятные, по-девичьи большие глаза офицера смотрели прямо на Виктора, – закрывайте! Рогов удивленно приподнял брови, но чемодан закрыл. Лейтенант включил монитор сканера. – Это что? – спросил он и развернул мерцающий экран к Виктору. Рогов почувствовал, как картинка на мониторе поплыла, и интуитивно дотронулся до очков. Прямо перед ним в черно-белых потрохах родного «чумазеки» красовалась металлическая звездочка, японский сюрикен, смертельное оружие, категорически запрещенное к провозу. Его форму узнает любой мальчишка, интересующийся нинзя. Они с Мишкой успели посмотреть вместе несколько фильмов. Рогов приложил руку ко лбу – она показалась ему ледяной. Откуда? Кто мог его подставить? Да и зачем? До своего отъезда Виктор закрыл все дела по бизнесу, отдал долги, врагов у него не было. В этот раз он пробыл в Москве всего четыре дня, ни с кем не встречался, только с сыном. Полина заезжала забрать Мишку. В первый раз за долгие месяцы Виктор смог спокойно разговаривать с бывшей женой. – Что это? – повторил лейтенант. Рогов растеряно посмотрел на него, невольно перевел взгляд в угол на копну темных волос. – Я не знаю. – Он не врет, – опять отозвалась женщина. – Доставайте! – приказал лейтенант. Рогов еще раз заглянул в основное отделение чемодана, потом расстегнул боковой карман, сунул руку в глубокий проем. И на мгновение облегченно зажмурился. Мишке шесть. Виктор только что получил повышение, серьезную должность, которая поможет им отдать долги за недавно купленный в коттеджном поселке дом и обеспечит сыну дорогую частную школу. На радостях укатили в отпуск. В августе на Мальте стояла жара. Рогов плавал и отсыпался. Мишка без устали рубил деревянным мечом воображаемых драконов и глазел на старинные замки. Полина скупала в антикварных лавках пахнущие подвалами безделушки. «Так, – подтрунивал Виктор над ее уловом, – Колокольчик. Миленько. Ключ без замка. Очень практично. Какая-то дребедень со львом…». «Это дверной молоток, – деловито перебивала Полина, – тук-тук, видишь? Мальтийский крест, символ ордена рыцарей-госпитальеров…» – «Не надо, дай отдохнуть», – Рогов морщился, представляя, как они повезут купленное добро домой. История его мало интересовала. Он и подумать не мог, что это будет их последняя поездка. Осенью Виктор вступил в новую должность и погрузился в работу. Мотался по командировкам, иногда и ночевать оставался в офисе. Ему нравилось. Нравилось поднимать все с нуля, создавать там, где не получалось у других, исправлять то, что казалось неисправимым. Пока решал одни проблемы, накапливались другие. Он не замечал, что Мишка стал чаще оставаться у бабушки. Не понимал, что несколько раз возвращался просто в пустой дом. С Полиной он даже виделся не каждый день. Несколько раз пытался поговорить, объяснить, что это временно, что дальше будет легче. Она соглашалась, ни в чем не упрекала, тихо плавала по дому, переставляя с места на место кованые подсвечники. Больше не пыталась рассказывать ему о символическом значении винограда в истории искусства, видах инкрустации на мебели или творческом почерке известного художника. Это был обычный глухой вечер после рваного гудящего рабочего дня. Когда Рогов по пыльной июньской Москве добрался до своего поселка, было уже за полночь. Полина сидела за столом в полутемной кухне. На ней было атласное черное платье и жемчужные бусы, которые Рогов подарил ей много лет назад. «Ты откуда такая торжественная?» – удивился Виктор. И сразу заметил, что в руках жена мяла и крутила маленький листок бумаги. Она всегда так делала, когда сильно волновалась. Рогов так и не узнал в тот вечер, как звали антиквара. Как оказалось, невидимый соперник, который теперь и соперником-то не был, тенью скользил по их жизни уже давно. Это с ним Полина ходила на выставки и вернисажи, по его рекомендации покупала старинные карты и гравюры. Виктор с отвращением подумал, что, быть может, этот человек даже бывал в его доме, и бросился в темноту кладовки за чемоданом. «Ты ведь никогда не понимал, что я люблю на самом деле», – донеслось из кухни вдогонку, и дверь захлопнулась. Тук-тук. Виктор вытянул из кармана чемодана ту самую дверную колотушку с Мальты. Бронзовую звездочку мальтийского ордена, похожую на сросшиеся вместе четыре ласточкиных хвоста. Молоточек в форме головы льва с лохматой гривой и грозно приоткрытой пастью. Зачем-то он схватил этот молоточек еще тогда, в смятении убегая из дома. И так и не решился избавиться. Лейтенант молча уставился на колотушку. – Сувенир с Мальты, – объявил Рогов и криво улыбнулся. Когда Рогов закрыл за собой дверь, охранники все еще хохотали, а маленькая женщина с черными волосами, психолог, продолжала твердить: «Я же говорила. Не мог он». Колотушку он оставил ей на память. До вылета самолета оставалось 40 минут. Первый раз за два года Рогов почувствовал, что летит домой. Анна Комиссарова Латексный костюм в шкафу Митя сказал: «Отвоюй себе место в этом шкафу, тут довольно пусто». Оставил ключи и ушел. Стоя в темном коридоре с охапкой одежды, я открыла дверь огромного шкафа и сдвинула в сторону его содержимое. Пальцы коснулись чего-то липкого, гладкого и скользкого, похожего на человеческую кожу. Это был латексный костюм. Я всегда считала, что лучше делить быт с человеком, чье понимание свободы вмещает непопулярные пристрастия и модели поведения, нежели с тем, у кого оно ограничено стремлением к стандартной добропорядочности. Два года назад я не раздумывая написала бритоголовому парню в латексе на аватарке, который запостил объявление о том, что на Цветном недорого сдается уютная комната в трешке. В Интернете нас объединял только паблик Жака Деррида, но я решила, что это достаточное основание для гармоничного оффлайн-соседства. И не ошиблась. На пороге меня встретил высокий, голубоглазый и приветливый Митя. Угостил чаем и показал комнату – высокий потолок, свежий паркет, пустые стены молочного цвета, двуспальная кровать и кожаный диван, на котором лежал металлический ошейник. – Остался от предыдущего жильца, стриптизера, – объяснил Митя. – Он уехал танцевать в Китай. – Почему такая невысокая цена? – спросила я на всякий случай. – Это же всего лишь комната, – просто ответил домашний философ, и мы обменяли деньги на ключи. Я вселилась весной, во внутреннем дворике цвела сирень, и само название – Последний переулок – звучало как обещание чего-то неизбежно нового. В меру замкнутый и тактичный Митя оказался идеальным хозяином и соседом. Сам оплачивал счета за свет и воду, не вмешивался в мою жизнь и спокойно относился к гостям в любое время суток. Зимой купил по обогревателю – мне и другому жильцу, добродушному бодибилдеру с татуировкой во всю спину Славе. Мне казалось, будто я живу под невидимой защитой двух телохранителей в каком-нибудь европейском отеле. Изумрудное здание круглой формы, мозаики на фасаде, театральные люстры в подъезде – «хорошо устроилась», – завидовали друзья, забегая на ланч. Квартира располагалась в старом доходном московском доме. Соседи жили обособленно и тихо. О присутствии Славы можно было догадаться лишь по новым банкам с протеином, спортивной сумке в прихожей и где-то раз в месяц – по воплям Вики, его темпераментной подруги-стюардессы, которой нравилось разыгрывать развод по-итальянски. Митю выдавала маленькая кастрюля с пакетом риса или гречки на кухне, звук выключателя в ванной и тяжелые шаги по длинному коридору. Бывший фотограф и профессиональный кинооператор в возрасте тридцати трех лет, целыми днями сидел в своей комнате, окруженный спортивным тренажером, компьютером и кроватью, временами выходил покурить во двор. На праздники к нему наведывались глубоко декольтированная рыжая девушка, усатый очкарик средних лет, молодой кавказец и анорексичная брюнетка с густо накрашенными ресницами. Они бесшумно запирались в комнате, и Митя доставал из шкафа латексный костюм. Мне не было до них дела. Я получала второе образование и много работала. Иногда мы с Митей вместе курили во дворе. Я узнала, что девушка с фотографий на холодильнике сбежала на север с предприимчивым архитектором, оставив его одного бороться со стрептококком. Отец, бывший советский спортсмен, умер, когда Мите было семь лет. Мать он называл «выжившей из ума блондинкой» и рассказывал, что ублюдок старший брат стал нормальным человеком лишь после аварии и клинической смерти. Митя общался только с бабушкой, которой стукнуло 93, и она едва передвигалась. После исчезновения подруги он забросил фотографию («искусство ничего не меняет») и аскетично жил на деньги за квартплату. Он не выглядел несчастным, скорее, свободным – от стремлений, привязанностей и поиска смысла. («Важнее не то, что я делаю, а то, что не делаю». ) Спорить с ним было сложно. Посмеиваясь, Митя все сводил к абсурду и неизбежности близкого конца. («Идея технологического прогресса себя исчерпала, мир деградирует и скатывается в войну»). Я вспоминаю эти разговоры, проходя мимо атлантов у входа в соседний дом – у них в локтях трещины и ступни небрежно заклеены скотчем, а напротив, на балконе верхнего этажа висят плакаты, обличающие жирующих капиталистов, пока народ погибает в нищете. Сейчас на девятом этаже темно. Но еще год назад мои окна весело светились фиолетовыми светодиодами, а в Митиной комнате виднелся тусклый ламповый шар. Зима добавила суровости – мы пережили обвал рубля, закупились тушенкой, нашутились про российский сыр со вкусом дор-блю и приютили Макса, танцора с Украины. Слава прогорел на игровых ставках и по совету Мити уехал с Максом соблазнять разбогатевших китайских женщин. Вика осталась: «Люблю Россию и ни на что ее не променяю», – жизнерадостно отвечала стюардесса на повсеместное «пора валить». На Масленицу она вернулась из Владивостока с икрой. Девушке хотелось праздника. Она напекла блинов, отправила Митю за вином, вытащила электрическое пианино. Утром от веселья остались запах рыбы и недопитое вино. Со спинки стула свисала норковая шуба Вики, Митя сидел в кресле и чуть не плакал. – Митя, что с тобой? – спросила я, наливая кофе. – То, что я сказал ночью, – это все неправда. На кухню выползла проснувшаяся и снова бодрая Вика. – Вы чего такие мрачные? Пошли по городу гулять, сегодня Масленица, проветримся! – весело предложила она. – Никто не считает меня нормальным мужиком, даже рыжая. Все думают, что я пидор. И ты теперь так думаешь. Но я не пидор! Хотя уже и сам не знаю. Ненавижу себя за это, – обиженно и растерянно бормотал Митя. – Какая разница, кто что думает. Мы с Викой, например, к тебе прекрасно относимся, кем бы ты себя ни считал. Сидя в душной кухне, мы еще долго утешали Митю. Потом он на неделю исчез. А в начале марта позвонил утром и сказал, что продает квартиру, уезжает из страны и попросил в ближайшее время съехать. Закинув в такси последнюю сумку, я пожелала ему удачи, и мы попрощались. Через полгода я встретила Вику в «Симачеве». – Знаешь, что случилось с Митей? – Звонила ему недавно, но он трубку не взял. Наверное, греется где-нибудь в Таиланде. – Слава вернулся из Китая. На похороны. На Митины похороны. Друзья сообщили. Шагнул из окна наш Митя. Михаил Кузнецов Мне не страшно 1 За ночь изба выстыла. Митя запалил дрова, уложил рядом с печью бушлат, а поверх него одеяло. Потом он подошел к кровати, сел на край и тронул жену за плечо. – Дай постель сменить, – сказал он ей. Ольга, очнувшись, округлила глаза. Поднялась на локти. – Андрюша. Голодный! – Кормленый Андрюша. Спит. Ольга нервно взглянула на люльку, в которой тихо и ровно дышал младенец. Тревога ее ушла, грудь успокоилась. Митя легко подхватил жену и перенес на одеяло у печи. Потом он свернул в ком мокрую простыню, обтер ею клеенку и швырнул к выходу. – Ты в церкви был? – спросила Ольга с пола. – Какая церковь? Солнце еще не встало. – Я думала, уж вечер. – Думала… Ванька подвезти обещал. Проснется он, тогда и поедем. – Это хорошо. Мне уж сильно плохо, Митя. – Все успеем. Не трави. Ей было не видно его лица, и как оно скривилось от ее слов. Она видела только спину и широко раскинутые руки, расправляющие белье. Митя отнес жену в постель, переодел в чистое и крепко укутал. – Таблеток купить не забудь. Только зеленых, а не тех… И смесей для Андрюши. Да надо крестик еще, но возьми не шибко дешевый. – Все знаю. – То-то хорошо, что на машине. И отца Георгия привезете. Пехом бы он не пошел. – Ольга схватилась за бок, сжала губы. – Живо спи! Митя поднял бушлат и вышел на улицу. Было темно и сухо. Низко светила луна, пылили сугробы. Митя валенками смел легкий снег с тропинки, присел у собачьей будки. Из конуры высунулась острая морда. – На кого же ты лаяла всю ночь? В деревне пусто. Или жрать хошь?.. А-а-й, ну тебя! Митя вернулся к крыльцу, достал сигарету и долго прикуривал на ветру. Потом увидал, что в соседнем доме горит окно, спрятал курево обратно и поспешил на свет. Ему открыла бабка, завернутая с головой в рыхлый полушубок. Она испуганно подняла брови. – Митя! Заходь шустрей. Прошли в темные сени, Митя снял шапку с лысой, трескучей своей головы. – Ты что в рань таку? С Ольгой что? – спросила бабка, шаря рукой у сердца. – Не-е-е… – протянул он и улыбнулся этому. – Напугал, дурень! Я думала, с Ольгой что… – Все так же. Старушка спустила на плечи полушубок и поморщилась от лампы. В доме было жарко, даже угарно. – Чаю давай? – Не буду я. – А что тоды рыщешь тут? – Баб Вера, я это… Посиди с Андрюшей. Ваня меня с утра в церкву свезет. – И ты с им поедешь? Он же запивши со вчера. – Как? – Обычно как. – И-и-ы… – Откуда у него, не знаю. Водка отобрана была. Где-то нашел… Митя хотел сплюнуть, да проглотил. Начал топтаться на половике. – Тащи сына ко мне, а сам пешком дуй, – приказала ему бабка. – Только я у вас сидеть не буду. Ольга больно стонет, не могу с ей рядом. Не раздеваясь, Митя вошел в свой дом, подкинул в печку долгих дров, сунул в карман приготовленные деньги и рецепт. Постоял с минуту, глядя на пламя, и разбудил Андрюшу. 2 Митя брел по деревне и шевелил на губах холодную сигарету. Дойдя до Ваниной избы, рядом с которой стояла заметенная «Волга», Митя сбавил шаг, отломил от капота снежную корку и запустил ею в мутное оконце. Снаряд угодил по наличнику, отскочил в стекло. Окно засияло медью, и в проблеске этом отлилось такое же медное лицо. – Что? – сипло крикнул Ваня через стекло. Митя показал, что. Через минуту дверь отворилась, и на улицу высунулась Ванина голова. – У нас же планы были, помнишь? – спросил его Митя. Ваня вяло ударил себя по лбу. – Что ж ты опять, а? Ключи давай! Сам поеду. – Не. Не заведешь. Аккумулятор сдох насмерть… Лыжи хошь возьми. – Я тебе эти лыжи сейчас! Ваня чудом успел захлопнуть дверь до того, как Митя подлетел к порогу. – Спичек хоть дай, – попросил Митя, понапрасну дергая ручку. – Бить не будешь? – Да когда я тебя бил, трепач? Хрустнули петли, из дверной щели кисло пахнуло брагой и потом. – Вот тебе зажигалку в подарок. Не бесись. – Чтоб вечером трезвый был! – сказал Митя, прикурив. – Какого числа? Нужно заглянуть в деловой журнал. Митя отвесил Ване скользкий щелбан и зашагал прочь. – Митю-ю-нь, – догнал его хриплый голос. – Купи в магазине пузырек? Все равно мимо будешь. Бабка-то мои запасы увела. Митя обернулся и зашипел, весь пунцовый от курева и злости. Ваня качался в желтом дверном проеме, растирал лоб и жалко глядел ему вслед. – Сволочь ты, Ванечка, заповедная. И Митя сплюнул, что накопилось. До Окулова было двенадцать километров. 3 Митя шел, весь в своих мыслях. Он считал деньги, сколько у него есть, хватит ли на лекарства и на такси, чтоб свезти в деревню батюшку. Думал с беспокойством, возьмется ли кто ехать по нечищеной дороге и станет дожидаться до потемок. А когда мысли кончились, на Митю навалилась глухая предрассветная тьма. Он обходил перелесок, из которого еще не ушла ночь. Чудились в чаще шорохи и мелькания, будто кто блуждал меж деревьями, то отпуская, то обгоняя Митю. И живот его холодел. А если Митя напряженно замирал, еще несколько секунд слышал рядом чьи-то шаги. Он не оборачивался на звуки, уверенный, что, обернувшись, увидит страшное. Через минуту, успокаивал себя Митя, заскользят по насту первые пугливые лучи, а потом вспыхнет за лесом солнце. Сделается мигом светло, и шагать будет веселей. И он запел громкую песню про белую птицу, про объятия юной невесты и берега, на которых никогда не бывал. Он подходил уже к селу и любовался, как красно блещет на заре купол церкви, когда вспомнил, что забыл покормить собаку, а еще отдать бабке любимый Андрюшин паровоз, который он будет требовать, вспомнил, что надо было наносить в баню воды. А потом Митя подумал об Ольге и заспешил. 4 Церковь имела пять главок и трехъярусную колокольню с острым шпилем. На боковые главки были нанизаны чешуйчатые луковицы, а над ними возносился центральный купол с пышным крестом. Митя отряхнул бушлат, постучал валенками и, перекрестившись, вошел. Внутри было приятно пусто. Только в притворе у церковной лавки дежурила матушка, худая и длинная, как свеча. – Утро доброе, – сказал Митя шепотом. – Можно мне отца Георгия? – Нету его. – А где ж он? – Во дворе поищите. Митя подошел к лавке, в которой отливали маслом иконы. – Мне крестик нужен. – Вот кресты. Все освященные. Митя принялся разглядывать крестики и распрямился, когда заметил, как тает и капает с него на прилавок. – Для ребенка. – Здесь алюминиевые, здесь серебро. – А золото? – Маленьких нету. Разве что вот… Матушка достала из угла крестик весь в тонких и частых витках. Митя посмотрел на него с удовольствием и возбуждением, а когда крестик заплясал перед его лицом, закусил в улыбке нижнюю губу. – И сколько? – спросил он. – Тыща семьсот. Еще вот книжку возьмите, в ней молитвы и все, что надо знать для крещения. Митя свел брови, поворошил намокшие деньги. – Оставьте пока, – сказал он и вышел во двор. 5 За поленницей, сложенной в стог, Митя уловил движение. Он поклонился издалека, дождался, что отец Георгий кивнет ему в ответ, потом подошел к поленнице, согнул руку и принялся нагружать ее дровами. – Как хорошо, что я вас застал, батюшка. Здравствуйте! – Здравствуй, – ответил ему священник, выпрямившись и замерев. Лицо его было молодо, но торжественно-спокойно, борода расчесана и пышна, блестела от талого инея, он добро смотрел на Митю, без вопроса, без удивления. – У меня к вам важное дело. Поленья противно бились друг от друга, и от стука этого отец Георгий нервно помаргивал. – Мне нужно вас в деревню. «Гук!» – Сына покрестить! «Гук!»… «Гук!». – Оля просит. Счастье для нее будет большое. Отец Георгий молчал. Складывать дрова у него выходило бесшумно. – Она больная у меня! С каждым новым поленом Митя клонился назад, и плечи его проседали. Он положил еще одно, подпер его подбородком и, наконец, утих. – Пошли, – сказал священник. Они направились к церкви и встали у небольшой пристройки со сплюснутым крыльцом и двумя стрельчатыми окошками. Из крыши ее торчала труба. Митя выпрямил руки, согнувшись, как можно ниже, чтобы дрова при падении не издали шума, но мерзлая древесина так звонко ударилась о приступок, что отец Георгий содрогнулся, втянув мощную шею. Он кинул на Митю сумрачный взор и отпер со скрипом железную дверь. Стряхнув с рукавов цепкую стружку, Митя последовал внутрь. В комнате была обустроена кухня: к стене между окнами подвинут широкий стол, в углу, над пластиковой этажеркой, заполненной химией и тряпками, нависала мойка, а у стены была сложена печь. – Присядь пока, – сказал отец Георгий, – хоть вон на табурет. Митя сел, куда указали. – Ну что, батюшка? Едете со мной? Отец Георгий вымыл руки, повязал шитый из плотной армейской саржи фартук и присыпал стол мукой. Из-под стола он достал кастрюлю, покрытую полотенцем, минуту решал, куда это полотенце деть, и, ничего не придумав, закинул его на плечо. Потом он перевернул кастрюлю, и на стол неохотно вытекла сероватая масса, послышался липкий запах теста. Митя глядел то на руки, то на лицо священника. И движения его под Митиным требующим взглядом были неточны и суетны. Вязкое тесто приставало к скалке, и он сыпал все больше и больше муки. – Я такси оплачу. К обеду уж воротитесь. Едем? Перевалившись через стол, отец Георгий подхватил с подоконника жестяную форму, какой обычно вырезают печенье, вынул с ее помощью из теста два валика и щелчком откинул их в сторону. – Вот так, – сказал он, передавая форму Мите. – Продолжай. А сам вышел на улицу. Митя сел напротив окна, в котором он наблюдал темную фигуру. Священник спустился по ступенькам и побрел опять к поленнице. Ленивый долгий шаг его мимо голубых сугробов, мимо скамейки тоже голубой, поднимал в Митиной груди нетерпеливый зуд. Митя со злобой высекал прыгающие по столу шашки, пока не кончилось тесто, а потом, войдя в дело, размял оставшиеся обрезки и еще трижды ударил формой. Прошло время, и они вновь сидели рядом. Трещала печь. Теперь Мите был выдан деревянный штемпель, которым он мял вырезанные заготовки. Отец Георгий проделывал ту же работу, только его штемпель на донце имел литой рисунок. Подолгу удерживая пресс в сыром тесте, он получал тонкий оттиск: в середке его выступал крестик, рядом с ним летали буквы со странными крючками, а по кругу этого поля шел узкий ободок со словами, прочитать из которых Митя смог только знакомое «мира». Проштампованные заготовки отец Георгий укладывал поверх Митиных, пустых, предварительно смочив их водой, чтобы лучше срослись. – Аккуратные просвирки получились, – похвалил священник, глядя на полный противень. Он, щуря глаза, поправил огонь и поместил их в печь. – Рассказывай. Вот теперь рассказывай, – вернулся он к Мите. И Митя рассказал все. Про Ольгу и про Андрюшу. О том, как скорбно ему. Что из помощниц только бабка Вера, но и ей нынче тяжко, потому что Ванька, внук ее, пьет без меры, но Мите и его жаль. Он все говорил и говорил, а отец Георгий смотрел на него неподвижно и грустно. А когда Митя расплакался и выпачкал, утираясь, лицо мукой, отец Георгий протянул ему полотенце, висевшее на плече. 6 – Ну-ну. Хватит. И Митя закивал, соглашаясь и чувствуя, как отмякает его злоба. Он полно вдохнул и спросил теплым мирным тоном: – Так поедете, батюшка? – Так скоро крестить не получится, – ответил ему отец Георгий. – Когда же? – Сперва приведешь крестных родителей. Нужна подготовка. Матушка проводит огласительные беседы вечером, в пятницу и в воскресенье. Как получат справку, что были на обеих, явишься сам. Причастишься. После и поговорим. – А без того никак? Ванька – он все знает, он алтарником был. А мы, говорю, далеко, в Сонницах… Запахло хлебом. Митя вспомнил, что в желудке его второй день было пусто. – Такие правила. – Не поедете, значит? Отец Георгий мельком взглянул на Митю, затряс тяжелой, львиной своей головой. – Пока все не сделаешь, крестить не положено, – сказал он. – Да там всего-то надо! – Кому надо? Тебе надо?! Митя свел горячие свои кулаки и, упершись ими в стол, поднялся над священником грозной темной волной. – Этот храм такие же строили, – бубнил отец Георгий, заводясь. – Им тоже надо было. А что натворили? Притвор узок, алтарь – на юге! Колокольня и та нарошечная… Понимать надо помимо намерения. Готовиться! Митя застегнул бушлат, натянул на глаза мокрую шапку. – А то все им надо. Им!.. – не унимался священник. Он тоже хотел встать, сжался остро в локтях и коленях. – Просвиры горят, – сказал Митя и поспешил наружу. По двору не пошел, зная, что будут следить за ним из окон. Двинулся прямиком к воротам. Утопал в снегу, ломая руками наст. А когда был уже за оградой, то взглянул еще раз на паперть, на притвор с иконой, на колокольню без колокола. Постоял, кусая щеки. И вернулся. Не крестясь, вошел опять в церковь. 7 Издалека виднелись Сонницы и три дымных столба над ними. Еще держался свет на западе, за лесом, и этот дым в закате был лилово-розовый, и избы сверкали окнами. Митя вспомнил, как впервые вошел тогда в еще полную и живую деревню, и это был душный июльский вечер. Играла гитара, и у дороги на чурках сидели парни. Курили, громко и неровно пели. Только Ваня был трезв, молчалив и серьезен. Он заметил Митю и пошел к нему с объятиями. И когда гитарист сбил последние ноты, Митя достал водку и они выпили за знакомство. Подошли еще ребята, расстегнутые, с мокрыми зализанными волосами. Только из бани, они глубоко и свободно дышали, им тоже хотелось гулять и петь. Все стали упрашивать Ваню открыть клуб. «Вы же вести себя не можете прилично», – сказал он и пошел за ключами. Нетерпеливо допили водку и потянулись роем вдоль пустых дворов. Кричал пьяным веселым криком: «Девчонки! Идемте танцевать!», и на окнах домов отодвигались шторы. Ваня подхватил Митю под локоть, оторвал от толпы, чтоб не увлекался. В клубе они растолкали скамейки, настроили магнитофон. Заиграла музыка. Митя да еще трое ребят пошли курить в кинобудку. Появился самогон. Входили и выходили местные. Они жали руки, громко спрашивали Митю про город, хлопали его по плечу. А когда Митя вернулся в зал, в кругу уже танцевали девушки. Они метко поглядывали в его сторону и всякий раз, встряхнул волосами, отводили взгляд. А потом Митя спросил у Вани, что это за красавица в зеленом платье, и есть ли у красавицы парень. И так обрадовался, что никто с ней не гуляет, что не запомнил даже имени. – Ольга. – Как? – Оля! – повторила она ему на ухо в медленном танце. Он склонился специально, как глухой, и ждал еще голоса, и разглядывал ее тонкую ключицу. А потом приглашал снова и снова. И все теснее были они с каждым разом. На быстрых песнях Митя выходил на улицу или в кинобудку, пил самогонку с парнями и кивал каждому из них, а сам прислушивался к следующей мелодии. И после нового танца Митя взял Ольгу за руку и повел гулять. Они свернули к омуту и сели на вросший в берег камень. Митя гладил ее загорелую шею, а потом поцеловал в бугорок за ушком. Ольга поежилась, будто от холода, и по плечу ее пробежали мурашки. Но через секунду она резко обернулась, оттолкнула без силы Митю, а хитрые глаза ее уже выбрали путь. «Не догонишь, гуляка!» – закричала она и побежала с шорохом по траве. Митя метнулся следом. Он сразу понял, что скоро догонит Ольгу и так кончит игру, поэтому перешел на шаг. Если она оборачивалась, задыхаясь от смеха, он делал вид, что бежит, но не поспевает, а если замирала вдруг, засмотревшись на звезды, Митя тоже запрокидывался назад и чувствовал, как от смелой радости кружится голова. А когда они уже зашли далеко, и за спиной осталась только темнота, Митя сделал несколько быстрых шагов и притянул Ольгу к себе. Он вспомнил, как оказались они на дороге, пили черную воду из колодца, остывая и заглядывая друг другу в глаза. И Митя сказал, глупость сказал, что хочет увезти ее с собой, жениться и подарить всю жизнь. Ольга отняла от колен промокший в росе подол и больше не поднимала взгляда. «Врешь все», – сказала она с печалью и лаской, развернулась и пошла к дому. Митя почувствовал тут же, как слаб перед ней, и ноги его загудели, точно он страха высоты. Он думал лишь о том, как хочется ему стать сильнее. Для нее! Потупившись от воспоминаний, Митя оглядел с холма Сонницы, но уже другим, изменившимся взглядом, он вновь, точно десять лет назад, ощутил, как заполняет и щекочет его живой упрямый поток воли и сил. – Отстань от нас! – крикнул он в мрачнеющий ельник за спиной. – Не взять тебе! Снял рукавицы и промыл снегом золотистый крестик на ладони. 8 К заходу он был дома. Ваня, серокожий, мятый, с бурой щетиной встретил его у калитки. Он бросил с треском лопату, снял шапку и обтер дымящуюся шею. – Митюнь, прости меня, – сказал он, шмыгнув носом. – Бабы съели! Завели свое: не повез, пропил Митю нашего! Он, поди, околел по пути. А что с тобой будет? Двор был чист, в Ваниных ногах вился сытый пес. Митя заглянул в теплое окошко, там он увидел Ольгу, рядом с ней на табурете сидела баба Вера, качала на кулаках свою беззубую улыбку, а по паласу меж ними с паровозом в руках крутился Андрюша. – Ты хоть Символ Веры еще помнишь? – спросил Митя. – Издеваешься? – Да кто тебя знает… – Ве-ру-ю во еди-и-инаго Бога Отца, Вседержителя! – заорал Ваня так, что пес отскочил в страхе. – Тогда согрей воды в бане. И побыстрей. Митя постучал в окно. На него обернулись удивленно-приветливо. А когда вошел в избу один, без священника, Ольга только молча кивнула. – Вот тебе лекарства, – сказал Митя. Он бросил их на кровать и стоял дальше под общее молчание. – Я, пожалуй, пойду, – заспешила баба Вера. Митя поднял руку. – Останься. Андрюшу сейчас крестить будем. Ольга с вопросом посмотрела на мужа. Она едва сдерживала улыбку. – Ну, славно! Славно, – хлопнула в ладоши старушка. – Надо приодеться! И когда они остались вдвоем, Митя, заметив растерянность Ольги, спросил у нее: – Ты чего такая? – Думаю, какой Андрюша красивый! – ответила она. – Десять лет, да больше, мы ждали, Мить. Это я свою жизнь, верно, отдала, чтобы он у нас появился. – Да что же ты снова? – Ладно, Митя, ладно. Не буду. Какой красивый он у нас, правда, посмотри! Андрюша, запутавшись в половике, толкался ножками о скользкий пол и беспомощно кряхтел. Он изогнулся и, увидев, что родители не идут на помощь, принялся плакать. Митя поднял его, усадил на холодные колени и смял носом мягкое ушко. 9 Все было готово. В жестяной кадке посреди комнаты колыхалась вода, у края ее зажжены были свечи, и у женщин в руках было по одной. Ваня держал раздетого Андрюшу, беззвучно шевелил на губах молитву. Митя открыл книгу, купленную в лавке. Он читал плохо, часто сбивался. Потом книгу взял Ваня и вернулся к началу. – Господу помолимся! Все перекрестились. Андрюша с весельем принялся драть страницы. Ваня читал так гладко, что все опустили глаза, будто были в церкви. Ольга сидела в кресле и незаметно плакала. В позе ее, мягком наклоне головы и долгом жалеющем взгляде Мите виделось сходство с иконой, висевшей в углу. Он подошел к ней и положил руку на плечо. Гремела молитва, в стеклянной черноте окон мигали острые огоньки. Никогда еще Митя не чувствовал такой усталости, какая напала на него в тот миг. Наконец Ваня прочитал Символ Веры, которую повторяли все, и встал у купели. – Крещается раб Божий Андрей во имя Отца, аминь. И Сына, аминь. И Святаго Духа, аминь. Трижды он окунул Андрюшу в воду. Вынырнув в третий раз и набрав, наконец, полную грудь воздуха, Андрюша разразился визгом. Его обернули белой, согретой на печи простынкой. Надели крест. Поцеловали по очереди кричащего ребенка, и стали расходится. – Я провожу, – сказал Митя. Митя вышел в настуженные сени и увидел распахнутую дверь, а на улице Ваню. Он стоял спиной, уронив на грудь взлохмаченную голову. Фуфайка упала с плеча и валялась в его ногах. – Ты чего, кум? Митя нащупал под крыльцом водку. Подошел к Ване и отдал ему бутылку. – Я ведь… ведь живу, Митя, – сказал Ваня осевшим голосом. – Неправильно живу. Все орут, что не годится так, а мне хоть бы хны. Можно подумать, сам про себя не знаю. Он помолчал, выдыхая под ноги дым и косо посматривая вслед бабе Вере. – Я всю жизнь чувствовал, будто виноват перед кем-то. Но не перед этими крикунами, чтоб их! Да и не перед собой. А сегодня вот, кажется, нашел перед кем. Ваня широко улыбался. 10 Митя сел на пол напротив Андрюши, помял мягкие ручки и ножки его. Мальчик смеялся, взбрыкивал, поджимал их, как птица. Митя поцеловал теплый крестик и обнял колени жены. Уснули быстро. И эта ночь не походила на предыдущие, когда сон был лишь подобием сна, когда его будили стоны, всхлипы и собачий вой. Он проснулся посреди ночи оттого, что в печи рассыпались головешки. И в этом странном спокойствии, в непривычной той тишине ему сделалось не по себе. Митя навис над Ольгой. Он вглядывался в ее неподвижное лицо, и не видел, что она дышит. – Оля? Ольга не отвечала. – Оля. Оля, – все громче шептал Митя. Он обвел взглядом комнату и синие окна. Не стоял ли кто в них? Никто не стоял. Митя сел, его глаза не моргали. Он слышал, как стучит внутри сердце и свистит на выдохе воздух, и больше ничего. – Не страшно… – сказала Ольга, потянувшись сквозь сон. Митя сомкнул веки, чтоб остановить хлынувшие слезы. – Мне не страшно! – опять произнесла она. Ольга повернулась, прижалась к нему всем телом. И среди этого счастья Митя будто был главным. – Мне не страшно, – повторял он как заклинание и еще долго не мог заснуть. Татьяна Мазурёнок Мороз – Дедушка Мороз, пожалуйста, не жадничай, – третьеклассник Сережка Соловьев приник носом к ледяному окну и молил термометр, отчего на окне расцветал надышанный узор, – ну еще градусик! Термометр показывал -49°. «Гидрометцентр Якутска сообщает, что температура воздуха достигла пятидесяти градусов ниже ноля, объявляется актированный день». – Мама! Ты слышала? По радио сказали, что школа отменяется! – Да, тебе повезло, а я уже почти собралась. Мои уроки у старшеклассников тоже отменились. И хорошо, будет время проверить тетради и подготовиться к встрече папы. – Ура! Он же сегодня приезжает? Давай достанем брусники со сгущенкой! Задребезжал телефон. Мама вышла из сереющей в рассвете кухни и растворилась в темной прихожей. – Да! Привет! Как? Взял еще одну вахту? А как же… – трубка тихо клацнула, мама на цыпочках вернулась в кухню. – Папа не приедет на каникулы. Там экспедиция новая, из пилотов только он свободен. Взял еще один контракт, хочет заработать нам больше денег. – Мама отвернулась и стала выдвигать ящики, будто потеряла что-то. – Давай щей, что ли, лучше. У Сережки задрожал подбородок, он кинулся к углу, схватил с гвоздика топорик. На топорище выжигателем было выведено «Сереже 5 лет». Метнулся в прихожую – шуба, шапка, унты. Дверь на балкон пыхнула паром. Отвернул морозные одеяла, заботливо укутавшие мешки пельменей, лепленные всей семьей, два полена завернутых в бумагу рыбин, три ведра брусники. Сережка торопливо засунул горсть брусничных камушков в рот. А вот и жбан с квашеной капустой. Мальчик заколотил топориком: «Там прибавилось, тут убавилось. И зачем я деда Мороза просил? Один день в школе потерпеть, что ли, не мог?». Достаточно, на щи хватит. – Мам, я гулять! – Оденься! Сережка не спорил. Вязаная шапка и верхняя меховая, две шерстяные кофты, колготки, рейтузы и ватные штаны, шуба и черные «летные» унты – быстро не побегаешь, зато с санок не больно падать. Улица охолонула ледяным туманом. Видно было метров на пять. Сквозь туманную вату тарахтели двигатели грузовиков, их не глушили на ночь. Сережка направился знакомым путем к школе. В серой громаде школы горели только три нижних окна. С крыльца скатилась тень и замахала руками: – Серый! – Женька! – Сережка засмеялся и побежал навстречу, ведь это Женька – лучший друг, лучше не бывает. – Айда на горку! – Слушай сюды, – колобок, внутри которого скрывался щуплый Женька, жарко зашептал: – Я, короче, на градусник не посмотрел и пришел в пустую школу. Думал домой, а тут сантехник тот, с бородой, из пятого дома. Говорит, прорыв трубы под школой ночью был. Усек? Сережка усек. Из-за вечной мерзлоты дома в Якутске строили на сваях. Между землей и первым этажом – пустота, перемежающаяся лабиринтом труб, укутанных в слой стекловаты. Если труба прорывалась, пустота заполнялась причудливыми ледяными пещерами, норами и сталактитами. Лед закупоривал дыры, и трубы никто не чинил. Первыми найти ледяное царство было невероятной удачей. – Лишь бы Авдошин не пронюхал, он уже тут с двумя лбами из шестого «б» ошивался. Айда? Пригибаясь и заваливаясь в сугробы, друзья добрались до угла и протиснулись под бетонные сваи. За ночь под школой образовалась настоящая ледяная крепость. Они скатывались с желобов, пролезали в лихо закрученные норы, штурмовали полированные торосы. Наконец, примерно под кабинетом биологии, достигли просторной белой пещеры – королевской залы ледяной крепости. Прорыв трубы был где-то рядом, так как лед местами был не совсем крепок – уже не вода, но еще и не твердость льда. – Серый, давай тут будет наше место. Можно играть до самого вечера, а потом ко мне, мать в больнице на дежурстве до ночи, – Женек в восторге озирался на причудливые ледяные наросты, заполнявшие пещеру, – смотри, скульптуры! – Давай! А вон мамонт, а то жираф. – Ага! А там – смотри, как будто кабина и крыло самолета твоего папки, видишь? – Угу. Только папка не приедет на каникулы. В пещере сразу стало зябко. – Да он вообще, значит, больше не приедет, он же вахтовый, – Женькин голос был ледяным. – Мой тоже приезжал-приезжал, а потом не приехал. – Это твой не приехал, а мой приедет! – Сережа толкнул Женьку, тот оступился и съехал унтами в вязкую жижу, стремительно твердеющую на морозе. Белые Женькины оленьи унты, расшитые бисером, единственная его добротная одежда, вмерзли по щиколотки. – Что ты наделал, меня мать убьет как вернется с дежурства, она эти унты доставала знаешь как? – Не плачь, Женька, нельзя! Давай помогу, давай, тяни! – Сережа дергал Женьку за ноги, но унты не поддавались. – Да я бы лучше с Авдошиным пошел! – Женька сдался и заревел, глаза покрывались коркой льда, на носу разрастались сосульки. Женька вылез из унт, они быстро и молча выбрались из школы. Женька отвернулся и побежал к дому, благо жил за углом, только замелькали снежные носки. Сережа проскользнул в квартиру. Его окутало душистое тепло. Мама вышла, обняла его: – Знаешь, я решила, что у нас все равно будет праздник. Покушай, а потом, смотри, я испекла пирог с брусникой и нашла-таки банку сгущенки. – Мама, папа никогда не вернется, – Сережа уткнулся в мягкий мамин живот и заплакал, – он вахтовый. – Кто это никогда не вернется? На пороге стоял большой и меховой – папа. – Я решил, к черту эту экспедицию. У нас Новый год, каникулы, кто будет делать чудеса, если не я? – он прижал Сережку, поцеловал в лохматую макушку. – На, это тебе – новые унты, как ты хотел, белые с бисером, вместо твоих старых летных. Один диспетчер отказался, оказия вышла. Папа протянул мешок. – Пойдемте кушать, еда на столе. – Мам, пап, – Сережка оглянулся на обнявшихся родителей, – Можно я до вечера к Женьке? У него мать на дежурстве. – Давай, но не дольше девяти. Сережка оделся и выбежал за дверь. – Свет! – крикнула мама. Подошла к двери, щелкнула выключателем. Мешка с унтами в прихожей больше не было. Юлия Орлова Надя Монотонная осень, ускоряясь, пролетала за окном, не цепляла взгляда. Сквозь дрему я почувствовала запах детства. В этой поздней электричке пахло пирожками – жареные, толщиной с сосиску, девять рублей пачка, обернутая целлофаном, их можно было купить в пекарне у поликлиники. Недалеко от меня сидела грузная женщина, по виду лет под 40. Глядя в окно или скользя взглядом по окружающим, она доставала пирожки из пакета и один за одним отправляла в рот. На ее крепкие ноги, почти полностью скрытые длинной шерстяной юбкой, были надеты вязаные носки, поверх ботинок – калоши. Вместо пальто – мешковатый, бесформенный ватник, вероятно, с чужого плеча. Голова, туго обернутая серым пуховым платком, казалась очень маленькой; губы и нос расплылись, потеряли контуры. В этой женщине я с трудом узнала мою Наденьку – подругу, которую так обожала в юности и с которой мы так неотвратимо разошлись почти 30 лет назад. Губы и пальцы Наденьки лоснились от масла, она не закрывала рта, когда жевала. Я сделала вид, что не узнала ее. * * * Наденька пришла к нам в пятом классе. Ее отца, военного, перевели в районную часть. С мамой, папой и бабушкой они поселились в старом деревянном доме на окраине города. С расстояния времени, будто глазами, полными слез, вижу ее бесплотной, нереальной, без всего лишнего – без всего дурного. Тонкая, воздушная, улыбчивая, Наденька не ходила – порхала, очаровывала всех. Всегда хорошо, аккуратно одета: большие газовые банты на белых тонких косичках, пастельные блузки с рукавами-воланами, плиссированные юбки. Мама одевала ее как фею. Наша классная Виктория Маркеловна сразу усадила Наденьку на первую парту. Учителя – и те редкие тройки ставили ей по-доброму, с улыбкой, никогда не прикрикивали на нее. Только физкультурница – старая тетка с мочалкой блондинистого парика и угольными бровями – косо смотрела на Наденьку: «У нее ж фиалки в голове!» Нам и этот образ казался волшебным, как все, связанное с Наденькой, хотя значил он совсем другое. В хоре Наденька была первым сопрано. Она очень любила солировать чистым, некрепким голоском в «Аве Мария». Я из альтов тянула шею, с восхищением глядела на эту хрупкую девочку. А ее, казалось, в эти минуты не было с нами. Мы с Наденькой очень скоро подружились. Иначе и быть не могло – мое чувство к ней было сродни обожанию воспитанниц институтов благородных девиц. Лето после пятого класса мы провели вместе в ее доме – изучали содержимое чердака, оставленное старыми владельцами, перерисовывали в альбомы изгибы цветных наличников, запускали змеев. Для меня это лето было самым настоящим, последним в детстве, полным солнца и любви. * * * Родители Наденьки погибли в один день – разбились на машине такой же пустой, глухой осенью. Мы только начали шестой класс. Так получилось, что опознавала их не бабушка, а Наденька: бабушка была на почте, получала пенсию. В непонятной спешке, из теплого выходного утра девочку привезли в морг и завели к родителям. В класс она после этого больше не пришла. Бабушка грозилась подать на полицейских в суд, шумела и плакала от горя и ярости, а пока забрала Наденьку из школы. Несколько месяцев девочка провела под наблюдением психиатра. Поговаривали, что на время ее отдали в психо-неврологический интернат, но точно это до сих пор не известно. В седьмом классе Наденьку снова привели в школу. Я была очень рада ей – не видела ее с того самого дня, когда Виктория Маркеловна быстро вывела ее из класса. – Здравствуй, Наденька! – сказала я, нерешительно подходя к ней. Она не узнала меня. – Я же… Я не стала называть своего имени. Такого большого горя страшно было коснуться. – Боженька тебе поможет, – только и сказала Наденька, глядя мимо меня и улыбаясь. Наверное, эти слова говорила бабушка, в очередной раз ночью прижимая к большой груди лицо с раскрытым в крике детским ротиком. Больная девочка с чужими подростками, долго она не продержалась. Спустя пару дней после возвращения в школу ее вызвали на уроке. Вместо того, чтобы отвечать заданное, Наденька, в черных брюках и бирюзовой водолазке, плотно облегавших маленькую фигурку, с жидкими незаплетенными волосами вдоль лица, запела «Аве Мария». Голос ее стал полнее – до краев налился горем. Горе проглядывало где-то глубоко в глазах – никто так и не смог его оттуда вытащить. Катя, Наденькина соседка по парте, всхлипнула. Остальные сидели молча. Наденьку забрали, не дожидаясь окончания урока. Позже ее отдали в вечернюю школу. Лешка Вареный, Леший – звезда класса, начинающий поэт, написал свое лучшее стихотворение в прозе «Надины крылья». Члены комиссии на районном литературном конкурсе обливались слезами – Надина история облетела округу – и отдали Лешему первый приз. Только наша Виктория Маркеловна почему-то не стала голосовать. Александра Подольская Мальчики – Тяжело любить, – сказал он, наблюдая за тем как я, ворча, стаскивала велик с крыльца. – Какой «любить»? Что тяжело-то? – думала я. Мы поехали кататься к прудам, он умчался куда-то вперед, а у меня застряла штанина в колесе. Долго ковырялась с колесом, пыхтела и злилась. Потом никак не могла его найти, думала – все. Но нашла. Ругалась. – Я могу жить только на природе, где трава настоящая, деревья. В городе плохо, тут ничего нет, – говорил он. Как-то он пригласил меня в гости. Хотел угостить морковным пирогом собственного приготовления и показать свои изобретения из старых стульев и каких-то железяк. Сказал, чтобы я не волновалась – он отвезет меня на велосипеде, на перекладине, туда и обратно. А как на перекладине? Как на нее сядешь-то? Жопа отвалится. Но я уселась как-то, схватилась за руль, зажмурилась, и мы поехали по дли-и-инному Укмергскому шоссе. Мимо проносились машины и автобусы, а мы ехали, ехали. Был вечер. Над нами светили фонари. Мы пели на два голоса канон Бетховена: «Signor Abbate! io sono, io sono, io sono ammalato. Santo Padre! vieni e date mi la benedizione, la benedizione». На мосту я сказала: «Подожди, давай постоим тут чуть-чуть, посмотрим». Там внизу вдоль шоссе мигали бесконечные желтые светофоры, такая световая дорожка получалась, забыть не могу. Очень красиво. До ночи так и простояли, как завороженные. Я думала, это мы так играем, я думала, это просто так. А это было не просто так. Эти желтые светофоры… * * * …Но тут с моей левой ноги слетела босоножка. Я слезла с дерева (на котором пряталась от бешено ищущих меня родителей целый, кажется, час) и метнулась в соседний двор к местным мальчишкам. «Хочешь?» – спросил мальчик по-литовски, протягивая мне эскимо. «Я не хочу», – говорит. Ничего себе! А мне нельзя: лактоза там, фигоза, гастрит. Я обрадовалась, как слон, съела эскимо, никто ж не узнает, да? Домой было идти страшно, в животе кололо, в голове звенело. Дома мне ничего не сказали. Молчали. У мамы было такое лицо… И вот сижу я с резями в животе, в жару, поту и соплях на горшке, хмурая, как гроза: после третьего за ночь заезда на «Скорой» мне, наконец, вкатили клизму. И тут огромный, с круглым гладким лицом дежурный врач (доктор Квиклис, как сейчас помню) входит в процедурную и спрашивает: «Ты замуж хочешь?». Я говорю: «Хочу, конечно». Он говорит: «Тогда тебе нужно будет каждый день есть суп. Понимаешь?». Я всю жизнь потом ела суп, как ненормальная. Каждый день, каждый день! Почему я до сих пор не замужем? Мне тридцать лет! * * * Меня любил один толстый мальчик в институте. То стул из-под меня выдернет в столовке, то мокрый чайный пакетик за шиворот засунет. Однажды утром поймал меня на темной лестнице у нашего студенческого кафе «Старый моряк», схватил за косу, долго тянул, выкрикивал гадости, я, конечно, думала, зареву, опозорюсь и лопну, но виду не показала. А один раз кинулся ко мне: «Лимита поганая! Из-под Мухосранска или откуда?». А я не из-под Мухосранска! Я взбесилась и треснула его со всей силы носком ботинка по голой ноге (где штанина заканчивается). Он сморщился от боли, громко втянул носом воздух и замер. Мы так простояли, как дураки, еще полминуты. С тех пор он меня боялся – близко не подходил и руками не трогал. Только гадости орал на всю аудиторию прямо на лекциях, чтобы все слышали. И всегда, когда видел меня на том конце коридора, кричал: «Сашелла!». Теперь мне много лет, все не так, все другое. Никто не засовывает мне за шиворот мокрые чайные пакетики, не вытаскивает из-под меня стулья, не кричит ласково «Сашелла!». Где теперь тот мальчик? Кого теперь любит? Диана Янбарисова Поцелуй Первой, в семь часов, встает мама и через полчаса будит Лиду. Пока мама красится, Лида собирает рюкзак, а Рома продолжает спать, поднимается бабушка и готовит завтрак: оладьи или сырники. С этого начинается каждый день, с понедельника по пятницу, до 2 апреля 2015 года, когда бабушка не просыпается. Как ни в чем не бывало светлеет небо, кое-где поросшее пухом (облака, самолетные следы). С птичьим щебетом мешается шуршание метел и летит в приоткрытую форточку. На жестяной карниз тяжело садится голубь. Стены комнаты бледные, слабо светится пол, отражая окно. Матовый воздух залетает внутрь теплого спящего Ромы (на подушке, как всегда, мокрое пятнышко слюны), мамы, как будто спокойной, только по пальцам, закрывающим рот, текут серые струйки туши, Лиды, смотрящей на маму, на Рому, на голубя за окном и только потом, через силу – на бабушку. Бабушка тоже бледная, со слабо светящейся кожей. Воздух ее обволакивает, как пустую вазу на полке серванта, как настольную лампу и жестяной стаканчик с карандашами, как любой предмет в комнате, не проникая вглубь. Мама долго говорит по телефону на кухне, а Лида и Рома сидят в другой комнате: Лида на диване, Рома на полу. Он сонно водит машинку вдоль голой ноги и жужжит, Лида сердито шикает, и он начинает жужжать шепотом – получается шипение. Из кухни доносится: «да, сегодня», «можно к вам привести», «спасибо большое». Мама собирается сплавить их соседке: так она делает всегда, когда с бабушкой что-то не так. И все из-за Ромы – Лида-то уже взрослая. Пока мама идет по коридору, Лида хмурится и готовится держать оборону, но, увидев ее лицо, сдается и только кивает. Дома у тети Тани привычно пахнет котом Пушком. Она, как всегда в старом цветочном халате, смотрит на Лиду излишне жалостливо, а с Ромой излишне сюсюкает. Отказавшись от чая, Лида идет в комнату и забирается с ногами на диван рядом со спящим котом. Рома тут же бежит за ней с раскинутыми в стороны руками и криком «я самолетик!». За окном галдит детсад. Рому туда не отдали, потому что он часто болеет. «А зря», – думает Лида и жалеет, что не взяла с собой плеер. Если бы не Рома, она была бы дома с мамой и бабушкой. А если бы не бабушка… Сегодня во время открытого урока по английскому у них первый прогон «Спящей красавицы», «Sleeping beauty», которую они готовили к выпускному из начальной школы. Лида должна была играть Фею-Крестную. Мама, конечно, из-за работы прийти не могла, Лида не обижалась, а бабушка с Ромой собирались. «Ба, там же все на английском, – говорила Лида. – Ты ничего не поймешь.» Но бабушка махала рукой, мол, разберемся. Да уж, разобрались. Теперь Фею играет Юлька Кристалева, ее официальный дублер. Впервые в жизни она действительно жалеет, что пропускает школу. – Лида… Рома лежит на полу, задрав кверху ноги. – Когда мы пойдем домой? Я хочу домой. – Хоти. – А когда бабушка проснется? – Ты дурак, что ли? – Сама ты дулака. Она спит, мне мама сказала. Лида отворачивается к окну. Но Рома не унимается. – Лида… – Ну что? – Долго она еще будет спать? – Долго. Сто лет. Пока не поцелует прекрасный принц, – выпаливает вдруг. – Плинц? – недоверчиво спрашивает Рома. – Плинц. Рома задумывается. – А если я поцелую? – А ты что, принц? – зло бросает Лида. – Плинц, – неуверенно отвечает Рома. Лида усмехается и ничего не говорит. Рома еще пару секунд вглядывается в ее лицо, потом начинает что-то тихо напевать, держась за большие пальцы ног. Лида закрывает глаза. * * * С бабушкой прощаются на следующий день в маленькой церкви рядом с домом. Она лежит в красном платье в горошек, которое последний раз надевала на дедушкин юбилей три года назад. Лида часто упрашивала бабушку его примерить, когда они собирались куда-нибудь вместе, но та наотрез отказывалась, так как оно «для особых случаев». По очереди к ней подходят родственники и соседи, наклоняются и целуют в лоб. Мама еще утром попросила Лиду присматривать за Ромой, она суетится, все время бегает, с кем-то разговаривает полушепотом. Лиду немного мутит от запаха свечей и ладана, и, когда она замечает, что Рома стоит на цыпочках среди сморщенных соседских старушек, со слезливым умилением пропускающих его вперед, от бабушки его отделяет всего несколько шагов. Она быстро подбегает к брату и, под удивленные взгляды, за руку вытягивает из очереди. Он с тревогой смотрит на Лиду. – Я не плинц, да? Бабушка не проснется? Лида ищет глазами маму. Та стоит неподалеку, но смотрит куда-то в пол. Без макияжа, на лбу и в уголках губ морщинки. Садится на корточки перед Ромой. – Рома, бабушка не… – и запинается. Вздыхает, берет его за плечи. – Ты принц. Но ты еще слишком маленький, понимаешь? Нужно чтобы хотя бы сто лет прошло, я же говорила. Иначе ничего не получится. Не получится… Лида чувствует, как злость: на Рому, на бабушку, на маму – начинает отступать, но вместо нее приходит что-то другое, тяжелое, придавливающее к земле: опускается голова, руки соскальзывают вниз, сверху падают распущенные волосы, в глазах набухает вода. Она понимает, что бабушка и правда не проснется. Не из-за спектакля и не чтобы проучить Рому, а сама по себе. На голову ложится маленькая рука, но, вопреки законам физики, как будто забирает часть веса себе. – Лид, я знаю. Пусть бабушка отдохнет, она, наверное, устала. Я не буду ее целовать. Ты только не плачь, ладно? Мастерская Дениса Драгунского Проза (зима 2016) Рассказывать незнакомым людям о себе, а тем более о них самих – надо уметь. Иначе слушать не будут. А тем более – читать. Значит, надо учиться Есть странное предубеждение против обучения писательскому мастерству. Дескать, «на Толстого и Чехова не выучишь». Но при этом никто не удивляется тому, что люди годами учатся музыке (исполнительскому мастерству и композиции), живописи и скульптуре, кино и театральному искусству. И никто не сетует, что не каждый выпускник «творческого вуза» – Рихтер или Шостакович, Веласкес или Роден, и так далее. Скорее всего, в массовом сознании срабатывает очень бытовая мысль о практической дешевизне писательского ремесла и, особенно, писательского дебюта: не нужен ни рояль (желательно с оркестром), ни холст, ни мрамор, ни целый театр или киностудия, чтобы осуществить свои потрясающие замыслы. Авторучка и тетрадь, а теперь и вовсе ноутбук – и вперед, и никаких «школ креативного письма». Даже бумаги не надо, вот ведь благодать! Однако литературе нужно учиться так же прилежно, как живописи или сочинению музыки. Знать и понимать законы, чем одно отличается от другого. Не позволять себе штампов и красивостей. Развивать зрительную и языковую наблюдательность. Насыщать поступки героев психологическим и социальным содержанием. Представленные в этом разделе работы студентов курса новеллы CWS – это лишь первые их шаги в прозе, даже не в прозе вообще, а в искусстве рассказа. Но уже сегодня видно разнообразие художественных подходов: тут и классический рассказ, и лирический этюд, и острая, прямо «о’генриевская» сюжетная изобретательность, и психологический реализм, и фантастическое преломление реальности… Мои студенты написали не «рассказы вообще», не учебные работы по композиции новеллы – а попробовали переложить на бумагу свой опыт, свои наблюдения, мысли и страсти. Мне кажется, что у них начинает получаться. Денис Драгунский Анна Галанина Рассказ – Давай напишем рассказ. Вместе. А может даже, повесть! – сказала Она. – О чем? – удивился Он. – Не знаю… Она задумалась. И действительно, о чем можно писать, когда обо всем уже давно написано? – А просто так, вначале ни о чем – твоя глава, моя глава… А потом сюжет сложится сам собой. Как в жизни. Ведь никогда не знаешь, что будет дальше. А потом – бац! – неожиданность! – рассмеялась Она. – Ну, да… Неожиданности – это по нашей части, – улыбнулся Он. – Но завязка все равно какая-то должна быть. Главные герои, что делают и прочее. Да, и в каком жанре писать-то будем? – Только не про любовь! Сюси-пуси там всякие – этого не будет, только если чуть-чуть, мимоходом. Все как в жизни. Детектив! Иронический, естественно – если получится, конечно, – и Она замолчала, задумавшись, сможет ли быть достаточно убедительно ироничной. – Ладно, я подумаю, – сказал Он, думая о чем-то своем. Несколько дней они о рассказе не говорили. Каждый занимался своими делами. Наконец, примерно через неделю, среди обычного разговора ни о чем Он спросил: – А зачем тебе соавторство? Ты хорошо пишешь сама. – Я устала писать сама. Мне надоело копаться в себе – неважно, стихи это или проза. Просто надоело. Одно и то же – я и мои фантазии. И ничего не происходит. Вообще ничего. Нигде. А так хоть на бумаге жизнь начнет бурлить. И не та, которую я придумала – а другая, неожиданная. Очень хочется, чтобы было что-то неожиданное, что не от меня зависит. То, что зависит от меня – я знаю на десять ходов вперед, это скучно. А сама изменить это я не могу, не получается, – пожаловалась Она. – Думаешь, я тебя развеселю? Или смогу изобрести что-то неожиданное? – осторожно спросил Он. – Нет. Не в том дело! Ты не понимаешь – это будет, как в жизни, когда ты справляешься не только с собой, но и с тем, что рядом. Что – вопреки тебе. Это интересно! Во всяком случае, мне это интересно, – и Она замолчала, поняв, что то, что интересно ей, может быть безразлично ему. – Так это не рассказ, а бег с препятствиями какой-то получится, – улыбнулся Он. – Да! С препятствиями! Но мы их будем преодолевать – и будет интересно! – Кому? – Нам… – Ты не поняла. Кому будет интересно это читать? У каждой вещи должен быть или заказчик, или потенциальный потребитель. Нельзя начинать писать, не зная, кому это понадобится. А мы пока не знаем ничего. Что писать? Как писать? Кому писать? Хоть на один вопрос у тебя есть ответ? – спросил Он. – Есть. На все три. Писать повесть, или на худой конец – рассказ. Импровизировать – так, чтобы было интересно нам. Мы – и писатели, и читатели, и заказчики! Это должно быть необходимо нам. А остальное все – побоку. Важен процесс! Как там говорят – не счастье, а путь к счастью? Это – то же самое! Ну да, ну да… Какое уж тут счастье… Но не в этом дело! Ах, ты ничего не понимаешь, – Она вдруг осознала, что не сможет объяснить, а все ее объяснения звучат наивно и по-детски. И все останется так, как было. День за днем – одно и то же. День за днем… День за днем, за ночью – ветер, за рассветом – бутерброд, чашка кофе к сигарете — вот и утро… Утро вот… А потом – метро, автобус, остановки – тупиком, коридор и мерный топот тех, кто рядом… Кто – никто до тех пор, пока под утро — ни до кофе, ни до сна, а зачем-то по маршруту к тем, кто знать тебя не знал, и не видел, и не слышал — просто выпало совпасть в мышеловке. Словно мыши — к бутерброду в чью-то пасть. – Очередной депрессивный стиш. Ничего не выходит. Надо дождаться весны. Почки, птички, травка – это располагает к оптимистичным стишикам и строчечкам. Только не говори, что надо думать о хорошем и что мысль материальна. Или что мы сами кузнецы своего настроения. Не говори! – Я и не говорю. – Вот и славно. – А что у тебя… – хотел спросить Он, но в это время у нее пропал Интернет. А потом пропала Она. Он не вспоминал о рассказе, который они так и не написали. Иногда вспоминал ее. Нечасто. Только в незадачливые осенние вечера, когда хотелось весны, солнца и чего-нибудь неожиданного и удивительного. Варвара Глебова Счастье рядом Нет, я не хочу детей, – говорила Лена. – Ни сейчас, ни потом. И продолжала просматривать документы. Ей было так интересно – спешить, волноваться, изучать материалы, выступать в суде, сдержанно улыбаться благодарным клиентам. В уголовные дела ее не тянуло, бракоразводные процессы давали достаточно драйва. Саша подшучивал, что, воюя за обманутых жен и каждый день наблюдая разводы, она скоро станет мужененавистницей. Лена смеялась. Чмокала его в небритую щеку, наскоро проглатывала приготовленные им панини с рукколой и оливками и погружалась в материалы очередного дела. Она казалась счастливой, и Саша не решался снова заводить разговор о детях. Его не испугало бы даже взять на себя основную часть забот: ну там, менять памперсы и укачивать по ночам, ради того чтобы пережить снова уютное ощущение собственного детства: солнце, смех, бардак и ребятня-ребятня-ребятня. Но Лена была неумолима. – Самое ужасное – это конфликты родителей вокруг детей. Я этого насмотрелась по горло. Вникать в их странные мотивации я даже не пытаюсь, лишь бы определить, кто из них меньший идиот. – Но мы же с тобой не идиоты?.. Мы же не будем разводиться?.. – Саше хотелось ее обнять, утешить, успокоить. Но она не любила утешаться. Саша этому всегда удивлялся и восхищался. А когда она сделала аборт – ужаснулся. Нет, он все понимал, даже и не думал осуждать, но ему было так грустно. Он ждал ее нервно в машине, дождь заливал лобовое стекло, и он представлял, как сейчас впорхнет к нему в салон раненая мокрая птица, а он будет ее отогревать и лелеять, поить чаем, а вечером они, может быть, как в студенческие годы, посмотрят вместе какое-нибудь глупое сладкое кино. Но в салон влетела Лена, безжалостно хлопнула дверцей и скомандовала весело и зло: – Погнали в ресторан, отмечать! Саша подавился сочувственными словами и молча стал выруливать в сторону центра. Когда он глянул на ее профиль, ему почему-то представилось, что кожа на ее скулах – гладкая и твердая, как пластмасса. После этого Лена стала с остервенением пить противозачаточные, и Саша уже не думал ни о чае, ни о кино. Он только каждое утро старался отвернуться и не смотреть, как она запрокидывает голову и как двигается ее горло, когда она запивает таблетку водой. А однажды он ушел. Лена будто и не заметила. – Как удачно, что у нас нет совместно нажитого имущества! Не дело, а конфетка, я такие люблю, – засмеялась она. А Саша промолчал, он давно уже перестал смеяться ее шуткам. Лена быстро заметила, что чем больше у нее работы, тем меньше в голове появляется мыслей, поэтому она брала себе дел еще, еще и еще. До тех пор, пока начальник в директивном порядке не отправил ее в отпуск. Лена отшучивалась, как могла: – Да мне скучно будет! Вдруг я, как Шерлок Холмс, на опиум без задачек подсяду, не боитесь? – Вот и отлично, расслабь мозги. Я боюсь, что иначе ты разорвешься на кусочки от напряжения. Как тебя потом по всем отделам собирать? – Убедили, – хмыкнула Лена и пошла заказывать путевку в Хорватию. Купалась, загорала, гуляла по ослепительной брусчатке Дубровника, пробовала местную еду и задыхалась, чувствуя, как черная пустота ширится и затопляет ее всю. Лена, конечно, взяла с собой какие-то материалы, новые книги по семейному праву, до которых все не доходили руки, но с ужасом поняла, что ее это больше не интересует. Когда не было жестких рамок срочности, долга, привычной структуры дня, все это было на удивление ненужным. Взгляд поскальзывался на строчках, зато все время натыкался на детей. Их сочная, шумная, солнечная масса казалась такой же неотъемлемой частью пляжа, как вода и песок. Поначалу дети ее привычно бесили, но потом она стала за ними наблюдать. Они купались, гонялись, ссорились и мирились. А еще в каких-то невероятных количествах поглощали мороженое. Малыши возились у самого берега и копались в песочной жиже, а когда их окатывало теплой пеной, заразительно смеялись – как-то так по-детски, не горлом, а животиком. Старшие ребята норовили заплыть поглубже, поймать волну и качаться – взмывая вверх и ухая вниз, вверх и вниз, вверх и вниз. Одна девчонка была стремительная, будто маленькая жестяная юла на жужжащем стержне. Лет двенадцати, две твердые темные косички спицами торчали по бокам, и никогда не исчезала улыбка, только становилась шире, если девочка падала, разбивая коленки в кровь. Однажды заметив ее, Лена уже не могла перестать наблюдать, каждый день высматривая черные стрелки косичек. Кто в нее влюблен, Лена поняла сразу – смешной крепенький парнишка с собачьими глазами. Он вечно строил замки, запутанные, с системой каналов, мостами и башенками, а на юлу смотрел медленно и задумчиво. Как-то раз, когда погода была хмурая, и на пляже было непривычно безлюдно и тихо, Лена увидела их вдвоем: мальчик с жаром объяснял про водоснабжение, вычерчивая в воздухе схемы широкими взмахами неуклюжих рук, юла сидела тихо, кивала и мотала косичку на палец. На следующий день опять было яркое солнце, и девочка, поддавшись общему веселью, носилась с компанией в догонялки. Мальчик снова смотрел, и тень была между его пушистыми бровями. Но девочка звенела смехом, и была будто еще тоньше и стремительней, чем всегда. Пока не споткнулась и под оглушительный детский хохот не свалилась прямо в его хрупкий и сложный песочный город. Он вскочил, сжал кулаки и закричал, сдерживая слезы: – Ты!.. Ты это нарочно!.. Я строил три дня, а ты все разломала!.. – Да больно надо! – передернула плечами девчонка. – Дурак ты, и замок твой дурацкий! – сказала она и засмеялась. Смешной мальчишка с собачьими глазами ушел, а она совсем даже не смотрела ему вслед. – Я за мороженым, кто со мной? – спросила она ребят, и улыбка ее стала такой широкой, что шире уже некуда. Лена резко выдохнула – оказывается, она наблюдала их стычку не дыша – и почувствовала острую боль в солнечном сплетении. Больше смотреть на девочку ей не хотелось. Она пошла в номер, приняла душ, старательно вымывая песок из волос, и, поймав свой взгляд в зеркале, неожиданно остановилась. Давно она не смотрела на себя так внимательно – быстрый точный макияж по утрам, и все. Вокруг глаз залегла серость, которую даже южное солнце не могло высветлить. Подбородок приобрел едва заметную дряблость, губы побледнели. На щеках проступали будущие морщины. «Я старею, – с ужасом думала Лена, и уже не могла остановить этот мысленный потоп. – Я трачу жизнь на работу. Я живу по привычке. Я старая одинокая крыса». Она попыталась улыбнуться, но ей привиделся оскал черепа, и она испуганно вздрогнула. Еще день Лена пыталась наслаждаться отпуском, но все стало невыносимо. Море воняло рыбой, солнце нещадно шпарило, еда казалось пережаренной, а при взгляде на девочку-юлу ее начинало мутить. Мальчик на пляже больше не появлялся. «Уехал, наверное, – сказала себе Лена. – Пора и мне тоже». Так что она быстро собралась, с переплатой поменяла билеты, и скоро снова входила в родную квартиру. Она огляделась отвыкшими глазами: выкрашенные в серый цвет стены, черная мебель, белые прямоугольные вазы. «Уродство», – сказал про них Саша в магазине. «Авангард и футуризм», – отрезала Лена и купила. А теперь смотрела и недоумевала, как она вообще могла здесь жить? Открыла гардероб, оглядела стройные ряды почти одинаковых блузок, темных и серых костюмов. После сочных красок Хорватии ей показалось, что она попала в черно-белое кино. За окном тоже было хмуро. Лена медленно села на кровать. Она посидела минуту и вскочила: «Ну, хватит! – сказала она себе, решительно сгребла костюмы и швырнула их на пол. – Есть пара секретарш в адвокатской конторе, которые будут счастливы получить такое богатство даром. А теперь шопинг!» И начались какие-то другие дни. Лена гуляла, изучала магазины, прислушивалась к ощущениям, покупала то занавеску, то браслет – искала свое. Приходила вечером домой, постепенно меняла – интерьер, гардероб, себя. В очередной заход остановилась перед детским магазином, нерешительно зашла, взяла в руки комбинезончик – яркий, нежный и такой маленький, что Лене стало грустно: «Как же это можно, чтоб рождался такой маленький?..» Выйдя из магазина, прицепила на ключи новый брелок в виде тощей лохматой крыски. Лена зашла в кафе, заказала латте вместо эспрессо и позвонила Саше: – Привет. – Ну, предположим, привет. – Саш… Я в «Шоколаднице» на Киевской. Будь другом, выпей со мной кофе. – А ты что же – одна разучилась? – Просто выпей со мной кофе, Саш. Я подожду. – Ладно, буду другом, приеду через полчаса. Саша приехал. С другой стрижкой, совсем свой, но и не свой тоже – и ужасно, до стона в коленках, симпатичный. И с этого дня они стали вместе пить кофе. Потом они стали вместе ужинать. И наконец – вместе позавтракали. За чаем и бутербродами Лена сказала, что, кажется, она уже не совсем не хочет детей. – Ты говорила, у тебя отпуск сейчас. А отпуск кончится, что тогда? – Не кончится. Я вчера уволилась. – Вот так прям? – Вот так прям. – Лихо!.. – Ну, не совсем – осталась на удаленной: онлайн-консультирование, обработка документов, все такое. Так что, ты не расхотел детей? Саша улыбнулся: – А у тебя найдется место для горы моих носков? Лена тоже улыбнулась, мягко, смущенно: – Я поищу. Прошло три месяца взаимной нежности и ожиданий. Прошел год обследований, попыток и тревог. Но результатов не было – никаких. И с новеньким свидетельством о браке Лена и Саша подали документы на усыновление. Лена хотела непременно новорожденного и непременно мальчика. Оказалось, если очень постараться, можно трехмесячного, и то сначала только под опекунство. Саша мечтал о девочке, но Лена только хмыкнула, и он, вздохнув, приобрел книжку «Как воспитать настоящего мужчину: пособие для отцов». Лена же записалась на йогу, научилась техникам восстанавливающего дыхания, наплевав на суеверия, обставила детскую, а между ремонтом, работой и медитациями изучила теорию привязанности, теорию естественного родительства, прочла Сирсов, Гиппенрейтер и даже прошерстила жж-сообщество «Лялечка». Как раз хватило, чтобы дождаться своей очереди. Несла на руках из Дома малютки и плакала: «Маленький! Да что ж он такой маленький-то, а?» И в силу новообретенной чуткости вдруг повернулась к Саше: – Хочешь подержать? – Не надо, вдруг уроню! – Не уронишь, держи. Он же наш, твой и мой. – Твой и мой… – повторил Саша, невесомо прикасаясь губами к крошечному носику. Лена была полна сил, успевала все по составленному плану и над замученными мамашками с детских площадок снисходительно посмеивалась, и вообще надо всеми, глупыми и несчастными. Говорила: «Когда по-настоящему захочешь стать счастливой – станешь, переложишь свою жизнь в другое русло!» Ведь вот она же захотела ребенка – и получила. Но почему-то прошло совсем немного времени, и Лена уже орет ночь за ночью: «Заткнись! Заткнись!», срывая голос. Не в силах удержаться, она неожиданно кусает кнопку в маленькое, такое маленькое плечико, оставляя на нем багровый след. Саша встает, пытается забрать у нее ребенка: – Лен, ты замучилась, иди поспи. – Нет, я должна сама! Не мешай. Потом все-таки отдает, но лежит в пустой кровати без сна, ненавидит. Лупит себя с размаху ладонью по лицу, потом зовет: – Саш, дай мне его, пожалуйста… – прижимает к себе, тихонько подвывая, потому что плакать уже нет сил. Смотрит в черноту за окном и думает: «Захотела стать счастливой – и стала?..» Думает против воли: «А если бы был родной, как бы я тогда?..» И вспомнила того, который был еще меньше, совсем неощутимый, а она… Взвыла по новой, и откуда столько воды в ней взялось, раньше ведь никогда не плакала! А теперь и о том, своем, и об этом, тоже же ее. И поняла вдруг отчетливо – да так же бы орала, так же бы трясла и отшвыривала от себя, потому что, ну не знаю, устроена она так. «Просто я плохая мать, – прошептала она кнопке в пушистую макушку. – Тебе не повезло, дружок, тебе досталась ужасная чокнутая мамашка». И от этой мысли Лена вдруг улыбается и тут же, на месте, засыпает, согреваясь от существа рядом – такого маленького, но все-таки волшебного. Нонна Гудиева Записки архитектора Я понял, как я должен буду использовать свою власть. И это мне кажется таким простым, таким прекрасным. Я смогу призвать к своему двору настоящих мудрецов, великих ученых, великих художников и смиренно попросить у них помощи. Их труды и станут памятниками моего царствования, как это было с великими монархами всех веков.     (Людвиг, король Баварский) Сегодня был суд над королем Баварским… Я и заметки свои забросил, не до того, вместо заметок – каждодневная переписка с монархом. Писал он мне глубокой ночью, когда все спать улягутся, в каждом письме эпиграф и намек зашифрованный, глумился… Письма иллюстрировал, рисовал ордер коринфский с каннелюрами, голых мясистых нимф на фронтоне (о, вот когда надо было бежать!), хотел, чтобы пассий его напоминали, носатых горгулий… Еще придумал грот Венеры, золотой челн и озеро с подводным освещением, свет лучится через цветные стеклянные пластины, а он по легенде в челне раскачивается на волнах и «Тангейзером» упивается. Любил часами рассуждать об архитектуре, а чтобы я не задремывал, Вагнера заставлял слушать. Даже в комнате на стене начертал слоган латынью «Заниматься архитектурой не менее приятно, чем любовью». Маньяк… А замок жалко – невероятной красоты получался. У меня самого дух захватывало от своей работы – вот она, гармония в чистом виде, когда все пропорции идеально выверены, видна работа архитектора! А парк какой придумали, со скульптурами, центральным прудом, ротондами! Хотя борьба между нами велась непрерывно и на фасадах особенно явно читалась. Он измором меня брал и, когда я впадал в бессилие, он то башенку пузатую пририсует, то фриз карнизный голыми наядами разукрасит. Но я за ним следил зорко – вовремя его сорняки выпалывал, возделывал свой сад. А начиналось все как обычно. Телефон в тот день долго звонил, противно, и я поднял трубку. – Алле – голос веселый. – Меня зовут Анастасия Злобная! – Это псевдоним? – поразился я. В ответ противное хихиканье, продиктовала адрес, день и время встречи. Поехал. Кто же знал… Анастасия Злобная оказалась тощей, вертлявой девицей с ехидной лисьей мордочкой. Провела в кабинет, усадила в низкие кресла – самому не выбраться, колени тут же впились в подбородок. Злорадно спросила: – Кофе нести? – Чтобы выпить кофе, придется как-то из кресла выбраться, – терпеливо пояснил ей. Тут и заказчик пожаловал. Я как-то день провел в аквариуме, изучал рыбьи профили, они хороводы вокруг меня водили, сплошные гоголевские персонажи. Но и подумать не мог, что в жизни такое возможно – дверь распахнулась, и вплыл каменный окунь, персонаж из аквариума. Окрашен в серые маскировочные тона, глазки маленькие, лицо в кратерах от прожитой жизни, подбородок вперед выдается, и рот совершенно по-рыбьи разевает. Сел на высокий стул, стал рассказывать скрипучим голосом, а сам смотрит внимательно, как я у него под ногами в кресле барахтаюсь. История знакомая – хочет построить дом в дорогом коттеджном поселке, ищет архитектора. Я хоть и в ногах у него дислоцируюсь, но дело свое знаю – так начал ему вещать из своего кресла, увлекая в мир фантазий, расцвечивая красками, что он размяк, порозовел, порылся в ноутбуке и застенчиво показал свою мечту – замок Линдерхоф. Увидел он впервые Линдерхоф под Новый год, он тогда несся на горных лыжах, в крутейшем могуле, по снежным буграм. А в могуле главное, смотреть на три бугра вперед, иначе падение неизбежно. И вот, задрав одну ногу, изящно изогнув талию, собрался он сделать прыжок с поворотом и вдруг, среди бугров увидел замок, сказочное наследие короля Людвига Баварского, и влюбился. Туристы больше на Нойшванштайн глазеют, прадедушку Диснеевского замка, а наш и здесь соригинальничал. Это и понятно, Линдерхоф и по размеру ему подошел, вполне себе компактный такой домик, всего-то на 10 комнат, и на участке хорошо поместился. Даже внутреннюю планировку хотел у Людвига позаимствовать – уж очень его привлекало, что все комнаты в доме обособлены и пересекаться ни с кем он не будет. Вот после этой встречи мы и стали звать его король Баварский, очень ему это имя подходило. Меня, конечно, вопросы плагиата беспокоили, неспортивно вот так, взять проект замка Короля Людвига и построить его на Новорижском шоссе. А, с другой стороны, живем в век компиляций, друг у друга заимствуем. Ну, и чего стесняться? К тому же заказчик заплатил аванс, и вопросы этики немного увяли. Хотя я, конечно, об этом думал. И так он меня заразил своей одержимостью, что я за свой счет улетел в Мюнхен, а оттуда рванул в Линдерхоф. Опоздал на автобус, он перед моим носом свистнул и унесся. И ничего, пошел пешком в гору по ледяной дороге, громко распевая тирольские йодли, тренируя горловое пение, а навстречу лишь редкие местные брели, скорбно поджав губы, – мороз! Дошел до замка и замер – какая красота! Людвиг, рыцарь-лебедь, с детства рисовал эскизы своих фантастических дворцов, а как подрос, начал всерьез изучать архитектуру. Хороший из него получился заказчик – и сам во всем разбирался, и своих строителей во Франции обучал. Линдерхоф же строил как храм солнцу, символом которого стал павлин. Стройка вообще была его самой серьезной страстишкой, грохнул он на дворец весь бюджет Баварии. Вроде как Бавария даже проиграла войну в результате Людвиговых строительных кульбитов, и, не в силах унять короля, посредством тайных интриг, враги утопили Людвига в озере, под аккомпанемент Вагнера. Мой, что забавно, пытался Людвигу соответствовать, раздувал щеки, об архитектуре и искусстве рассуждал. Я заказчика подбадривал – денег у него много, не бюджет Баварии, конечно, но на один-то дворец должно хватить. Образования ему недоставало – в этом и была главная беда, и миссию свою я видел не только в производстве проекта, но и в ликвидации архитектурной безграмотности. Решили изучать архитектуру серьезно – кресла из кабинета сразу выкинули, обставили по последней эргономической моде. Затем заказчик решил от бизнеса дистанцироваться, перевалил все на ненадежные плечи Анастасии Злобной. Жену и детей тоже забросил и всецело предался изучению архитектуры и написанию критических статей и писем, стиль вырабатывал. Оглядываясь на Людвига, я все ждал, когда заказчик прольет на нас золотой дождь, ведь без денег еще ни один шедевр не рождался. Но вот тут-то он и выкинул фортель – сошел с проторенной, исторической канвы. Платить не захотел. Я для него даже саундтрек собрал из «Тристана и Изольды», и каждый раз, когда речь об авансах заходила, ставил для прослушивания, очень на него благотворно эта музыка действовала. Слушал, расслабленный и счастливый, но с деньгами не расставался. В офисе у нас прижилась новая традиция – коллективная вечерняя читка писем. Это сначала нас очень сблизило – никакие корпоративные тренинги не шли в сравнение. Перед читкой делали ставки по рублю, определяли, кто сможет дослушать письмо до конца. Взявший банк писал ответ, заказчик обижался, если ему не отвечали. В итоге написали около трехсот писем. Анастасия Злобная активничала, вела корпоративную почту. Авансы платить заказчик совсем перестал, и я начал прозревать – наш Король был голый! Армия моих архитекторов редела. Уже часть из них, не выдержав изматывающих вечерних читок и безденежья, уволилась и растворилась в московских просторах. Я перестал брать трубку, когда он звонил, и, собрав тома проекта, отправил ему по почте с уведомлением об остановке работ и финансовой задолженности. Ждал страшного – скандала, войны, дуэли, наконец! А он ничего, особо и не расстроился, не пошел топиться, зараза, а подал в суд на возврат аванса. Изувер… Заседания шли полгода – на слушаньях мы письма читали. Зал суда набивался полный, уже про нас все знали, и зрители собирались даже с окраин, мужики футбол бросали и к нам… На стороне заказчика тоже сострадальцы были, из «Добровольного общества любителей архитектуры». Судья, сердобольная тетка, слушала, мечтательно подперев сдобную щеку, – так ей волшебства и сказки в конце хотелось. Но выигрыш все-таки нам присудила, так и сказала заказчику: – Хочешь дальше мечтать – плати! Вот так суд и закончился, секретарь копию дела домой утащила – читать теперь будет, как любовный роман! P.S. Я потом целый месяц восстанавливался – гулял по городу, книжки исторические изучал, размышлял много. Всю историю про Людвига прочел, от корки до корки. В конце даже заплакал, так жалко его стало – последнего романтика эпохи кавалеров и прекрасных дам, потерявшего любовь и отдавшегося всепоглощающей строительной страсти! А мой так и не стал королем, ни в шутку, ни всерьез. Не смог повторить историю Людвига, даже в малой ее части. Масштаб другой оказался. Эх, жаль, что поздно я родился, жил бы в веке ХIХ, работал бы на Людвига, сколько всего бы напридумывал! Татьяна Пересторонина Вступительный экзамен – Сынок, ты уж прости, но какая еще Венская Академия искусств?! Хватит баловаться со своими картинками! Я обо всем договорился, поедешь в Москву осенью, там отличная бизнес-школа, тебя уже записали. Николай Викторович открыл папку с бумагами, давая понять, что не хочет в который раз вести этот бессмысленный разговор. – Ну, папа, я же хорошо рисую! Разве талант – это не актив, в который надо вкладываться? Все-таки упорство было их семейной чертой. Николай Викторович вновь взглянул на своего уже почти взрослого сына. – И как же мне определить, что у тебя талант? – Отдай меня в академию, и ты увидишь! – Ха, ну ты хитрец, конечно, Станислав. Давай так. Нарисуй картину, и пусть ее купят у тебя хотя бы за тысячу долларов. Думаю, это может означать, что у тебя есть талант. Тогда я оплачу тебе твое живописное ПТУ. – Венскую Академию изобразительного искусства! – Да-да, иди уже, самовыражайся. Что ж, это существенный шаг вперед в долгом противостоянии с отцом, но Станислав совсем не был уверен в своих способностях. Зато рисовать любил всей душой и верил – если долго мучиться, что-нибудь получится. Учителям нравились его работы, но, учитывая их заработные платы, они бы хвалили любую мазню. Да и кому он мог продать картину? Он не слышал, чтобы галереи покупали картины по одной. Возможно, имеет смысл найти частного покупателя. Но с какой стати им покупать его картины? Живи он в столице – другое дело, а здесь в Екатеринбурге… Хотя он бы мог нарисовать портрет. Пожалуй, одна идея появилась. Станислав сверился с календарем – время есть, но нужно торопиться. Каждый год в мае в окружении Николая Викторовича начиналась легкая паника, связанная с его предстоящим днем рождения. В этом году она превосходила все ожидания – впереди был юбилей, а идеи подарков для людей, у которых все есть, давно иссякли. Станислав понял, что время самое удачное, и пора действовать. Один из приятелей отца, тоже акула бизнеса, частенько заезжал к ним домой – поболтать, выпить, «порешать бизнес». И вот во время очередного визита Станислав попросил гостя зайти к нему в комнату на минуточку, чтобы проверить правильность каких-то документов. Просьба была странная, но почему бы не помочь молодому поколению? Стоило им войти, как тема документов была забыта. Гость увидел огромное полотно, на котором в полный рост был изображен Николай Викторович, а за его спиной виднелись офисы построенной им компании. Картина была еще не закончена, но бизнесмен уже знал, что этот подарок точно придется по душе его другу. Станислав для виду покапризничал, намекая, что сам собирался подарить портрет отцу, но в итоге дал себя уговорить. Тем более, что конечная цена оказалась даже больше отцовского условия. Спустя несколько дней состоялся обмен законченной картины на полторы тысячи долларов и расписку о покупке, на которой настоял художник. Станислав собирался тут же бежать к отцу, но потом решил подождать до юбилея – пусть тот увидит и саму картину. Ему хотелось полной победы! Портрет действительно произвел фурор среди гостей. Да и Николай Викторович казался впечатленным. В углу картины он увидел подпись своего сына и довольно улыбнулся. После банкета Станислав зашел к отцу, который как раз рассматривал своего двумерного двойника. Сын положил на стол расписку и заработанные деньги. – Папа, все как договаривались! – Да, я вижу в тебе большой талант, сынок… Но только не художественный, ты уж извини. Неплохо ты дело обстряпал, в тебе точно пропадает бизнесмен. Зачем нам эта Москва? Поедешь сразу в Лондон! Там экономическое образование на порядок выше… Ну, что ты загрустил? Сам же говорил, надо вкладываться в таланты! Максим Смирнов О сердечных болезнях Ужиная, Михаил с радостным предвкушением поглядывал на жену: соскучился сильно, что тут сказать, пять дней в командировке. Захрустел соленым огурчиком, дожевал картошку с бесподобной жареной котлетой, большими глотками, спеша, допил чай и пошел в ванную. Умываясь, подмигнул себе в зеркале. Зашел к спящей дочке, привычным движением накрыл ее одеялом – она все время раскутывалась во сне. В спальне скользнул под одеяло, прижался к теплой спине жены, провел рукой по ее животу и груди, замер. Она вдруг взяла его руку и отодвинула ее. – Ты чего? – прошептал он. – Ничего, просто не хочу. – Как «не хочу»? – Вот так. Плохо себя чувствую. Настроение сразу упало, стало тоскливо. Поцеловал жену в плечо, прошептал: «Спокойной ночи!» – она тихо ответила, не повернув головы. Утром проснулся раньше обычного, осторожно подвинулся к спящей жене, едва касаясь ее кожи кончиками пальцев, погладил впадину ее талии и скользнул на бедро. Она проснулась, отодвинулась и получше накрылась одеялом. За завтраком спросил у нее: – Что с тобой? – В смысле? – Что случилось? Нормально себя чувствуешь? – Да. На языке вертелось «А почему тогда отодвинулась?», но задавать вопрос почему-то не стал, было неловко навязываться. Но после того как еще две ночи прошли без малейшего намека на интимность, он вечером сел рядом с ней на диван, выключил телевизор, который жена смотрела, и опять спросил: – Что с тобой происходит? – Ничего. – Юля, ну это же ненормально, – придвинулся и обнял. Жена вздрогнула и отодвинулась. – Юля, ты чего шарахаешься от меня?! Что с тобой? – Что-то случилось, – помолчав, наконец, сказала она. – Что? – в голове сразу пронеслось: «Неужели любовник?» – Я была у врача. В общем, мне нужно лечиться. – От чего? – Сердце. – Сердце? Оно же у тебя никогда не болело! – Болело. Я просто тебе не говорила. – Но почему? – А тебе разве это интересно? – Конечно! Мне все интересно, что тебя касается! – В общем, надо будет серьезно лечиться. Сможешь помочь с деньгами? – Конечно, ты чего спрашиваешь? Так что именно с тобой? – Какой-то миокардит, можешь посмотреть бумаги на полке, – она кивнула в сторону стеллажа. – И теперь нельзя никаких нагрузок, никаких волнений. И никакого секса, – она повернула голову и, наконец, посмотрела на него в упор. – А сколько лечиться? – Год-полтора. Что скажешь? – Ничего себе… Что тут можно сказать?! А отчего это? – Доктор говорит, недолеченный грипп. Помнишь, у тебя был завал на работе, и я, больная, дочку в сад отводила по утрам вместо тебя, под дождь попала и опять заболела? Возможно, от этого… – в тоне ее послышался упрек. Или показалось? Он почувствовал, что земля качается под ногами. Конечно, дело не только в сексе – можно и потерпеть. Но от всего этого веяло незнакомым и зловещим: оттого, что от недолеченного гриппа можно заполучить серьезную болезнь сердца, от которой потом год лечиться – никогда о таком не слышал, а еще больше оттого, что жена больше не целовала его, не обнимала, и даже тон ее речи изменился: стал каким-то холодным и отстраненным. Он тихо спросил: – У тебя кто-то есть? – Ты совсем с ума сошел? – Она взорвалась и заплакала одновременно. – Ты что, не понимаешь? Сердце! Никого у меня нет! – Просто ты стала такой… далекой сразу… – А ты каким бы стал, посмотрела бы я на тебя, если бы тебе сказали целый год жить, как больному старику: ни моря, ни лыж, ни бокала вина – ничего! – она всхлипывала и утирала слезы. Обнял ее, поцеловал в макушку и прошептал на ухо: – Не переживай. Мы сделаем все, что нужно. Все будет хорошо. Она сразу перестала плакать и с серьезным видом посмотрела ему в глаза: – Ты меня не бросишь? Ты что, готов терпеть? – Не переживай, вытерплю. Мы же семья… * * * Как-то приспособились и зажили по-новому. Юля немного расслабилась, и объятия и поцелуи возобновились. Но приходилось быть осторожными, чтобы вовремя остановиться. Это было непросто. Кроме того, из-за отсутствия секса вдруг опять помимо своей воли взгляд стал цепляться за окружающих девушек, приходилось себя одергивать. А вот с остальным справились играючи: нельзя сумки носить? Схожу в магазин. Нельзя детей поднимать на руки? Вымою, одену и спать уложу. Даже когда совсем уставал, перед глазами возникала бегущая под дождем в садик жена, в то время как он сидел в теплом офисе, и чувство вины прибавляло ему сил. Как-то начальник на работе купил красивые французские розы, которые пахли на весь офис. На вопрос: «Кому?» загадочно улыбнулся, но ничего не ответил. Что ж, ему можно, начальник был холостой. Когда уходил, Михаил пожелал боссу удачи. А когда открыл дверь в квартиру, в нос сразу ударил какой-то приторный запах. Михаил не сразу понял, что это, но когда увидел на столе в кухне букет французских роз, вдруг почувствовал бьющееся сердце. Подошел к жене, поцеловал ее и спросил с показным безразличием: – Откуда цветы? – На работе подарили. У меня же день рождения, не забыл, надеюсь? Какой кошмар! То-то и оно, что забыл! Промычал что-то и выбежал на улицу, заскочил в цветочный, благо что рядом, но там приличных роз уже не было. Почему-то хотелось подарить именно розы, но пришлось довольствоваться желтыми тюльпанами с ирисами – получилось красиво, как в его первом букете, который он преподнес Юле на заре их знакомства. – Родная, поздравляю! Прости, не был еще готов букет, – малодушно соврал он. Жена внимательно посмотрела на него, ничего не сказала. Через пару дней, когда уже почти забыл эпизод с розами, шеф, нарядный, подтянутый, раньше обычного попрощался и ушел. Михаил на правах практически друга спросил: – Свидание? Босс загадочно и при этом виновато улыбнулся и ничего не ответил. Через минуту позвонила жена: – Миш, я сегодня задержусь. – Почему? – Нужно отчет доделать, аудиторы ждут. – Хорошо, до встречи! Положил трубку и задумался. Работать больше не мог. Когда жена, наконец, пришла, сразу спросил: – Ну как отчет? – Хорошо, – она удивилась его тону. – Ты чего? – А как Николай Сергеевич? – Кто?! – Начальник мой. – В каком смысле «как?» – В прямом! Ты же не будешь врать, что задержалась на работе? Так и скажи, скажи правду: ты с ним встречаешься? – С кем? – Не притворяйся. С моим начальником. – Миша, ты с ума сошел? Я же лечусь, какие встречи? Мне не до этого сейчас, мне нельзя! – Видимо, с кем-то нельзя, а с кем-то можно, так получается? Цветы-то тоже от него? – Цветы? Я же говорила, от коллег… – сказала она тише, села в кресло. В глазах ее показались слезы. Но Михаил истолковал их по-своему: Что, стыдно стало? Надо же: я, как идиот какой-то, пылинки с нее сдуваю, все делаю, высунув язык – конечно, я же отчасти виноват в ее болезни, с трудом сдерживаюсь, чтобы не сорваться, а она, оказывается, уже не со мной! А с кем? С Колей! С Коленькой – так ты его называешь? Или Николенькой? Вот сволочь, – тихо закончил он и с застывшими слезами в невидящих глазах развернулся, больно ударившись об косяк, взял в руки плащ, надел туфли и вышел из квартиры, хлопнув, как и положено, дверью. Юля сидела, и слезы капали, и не было уже сил ни рыдать, ни хотя бы плакать. Так было обидно, что даже не было сил оправдываться: «Как он мог меня подозревать?» Когда он сказал ей, что подал на развод, молча кивнула и пошла гладить. Было такое ощущение, что силы просто кончились, и сейчас она выключится, как игрушка с севшей батарейкой. Уже после развода, разбираясь в шкафу, наткнулась на Мишины бумаги, дипломы и аттестаты. Была мысль спустить в мусоропровод (как раз нахлынула жалость к себе), но совладала с собой. Положила в сумку, планируя передать их Мише при следующей встрече, благо они периодически виделись (Миша регулярно брал дочку к себе). Но как-то вдруг наткнулась в кафе на Николая – она узнала его, так как видела на корпоративе в честь Нового года. – Здравствуйте, Николай Сергеевич! – Здравствуйте, – на его лице читалась борьба. Он ее не помнил. – Я Юля, жена Михаила… Бывшая… – Ааа… – На его лице ясно проступила неприязнь. Видимо, он был в курсе Мишиной версии причины их разрыва. – Можно через вас передать ему документы? – Документы? Да, наверное… Сейчас? – Да. Я присяду ненадолго? – Присядете?! – Николай Сергеевич от неожиданности пролил чай, – хорошо, давайте. Закажете что-нибудь? – Да, спасибо вам! Вы очень хороший человек, не зря Миша… Михаил всегда так хорошо отзывался о вас! – Да перестаньте, зачем вы так, мне же несложно. Они сидели и молча отхлебывали из чашек. Николай Сергеевич посмотрел на нее внимательнее: перед ним сидела красивая, добрая (это он умел определять сразу, так как считал самым главным женским качеством) женщина, и к тому же несчастная, это тоже было видно. «Ну и что, что нашла другого? Бывает, что делать… К тому же, не очень-то ей и весело, может, новый ухажер уже успел ее бросить», – говорил он себе, глядя в ее плачущие глаза. Да, она действительно плакала, рассказывая историю их развода: – Представляете, он не поверил мне и бросил, а я не обманывала его, никого у меня не было, так обидно… – и вдруг остановилась, – ой, сама не знаю, почему вам это говорю… – А как у вас с лечением? – осторожно поинтересовался он. – Как раз сегодня была у врача, отвезла ему результаты анализа крови – представляете, единственное место в Москве, где его делают. Лечение закончилось, заметное улучшение, а на самом деле просто здорова! Такое счастье! – она улыбнулась сквозь слезы, и на щеках появился, наконец, румянец. – Оказалось, Илья Соломонович, врач, перестраховался: говорит, обычно пациенты мнительные попадаются, рассказывают о болях в сердце, которых нет, а тут сам перестарался на старости лет с этими ограничениями… В общем, все не так страшно было! – Да вы что? Серьезно?! Да это же праздник! – И вдруг осекся: – А Миша знает? – Да, я ему написала сегодня сообщение, а он даже не ответил, не поздравил… Так обидно и несправедливо, правда? – Ну, раз так, можно я вас угощу? Такой праздник нужно отметить! * * * Раннее утро. Николай просыпается, придвигается к спящей рядом жене, мягко целует ее в губы, обнимая под одеялом. Она открывает глаза, улыбается и прижимается к нему. Она лежит головой у него на груди; он целует ее волосы, гладит ее кожу. Потом поворачивается к ней, смотрит в глаза и говорит: – Юля, какое счастье, что в мире есть мнительные кардиологи и ревнивые мужья! Катя Тупова Ольхон Ольхон. Неустойчивый, зыбкий. Две-три рыбацкие лодки, молочные, с рыжими баками. Гребешки волн и седые треугольные горы в белую рифму. Сядешь у моря, зажмуришься. И налетит на веки девять тысяч лет. Учительница говорила, пескам острова девять тысяч лет, и было здорово думать, что время не прибавило песку веса и он, легкий, как прежде, помнит теперь и тебя. Отец работал врачом. Заходили с мамой к нему на работу. Халат, стены, простыни. Все тогда было белым. Когда Леше исполнилось пятнадцать, отца сбила машина. Свет мигнул и потух в глухой занавеске на зеркале. Москва встретила цветастой, чумазой. Кривлякой: чопорной, гнилой местами, очень широкой, слишком узкой, пахнущей подземельем. Но вдруг, иногда – подкупающей роскошью центра и женской мягкостью мужских вещей. Эта мягкость была и в отце, в его шарфах и свитерах. На Ольхоне – редкость, а здесь отец растворился в пастельном, в коричнево-сером, в двух учителях лицея – физике и историке. Леша был влюблен в них по очереди, и все не мог простить, что любит – и сразу двух. Физик был старый. Собирался на пенсию, носил манжеты. В третьей четверти заболел. Леша ездил в больницу, привез цветы, но в палату не попал. Плакал на скамейке. Но в тот раз обошлось, выздоровел к выпуску. Историка звали Женя, совсем молодой, только что закончил университет. Любимая тема – античность. Придумал поставить суд над Сократом и Сократа на нем оправдать. – Мы оправдаем его не на суде. – Объяснял энергично, перепрыгивая ступеньки по дороге в актовый зал. Поблескивали очки. Леша пытался понять, откуда идет свет, изнутри или снаружи, но сбивался, отвлекаясь на голос. – А после того, как он выпьет цикуту. Это будет не настоящий яд. Подменят друзья Сократа. На казнь приведут судей. Как только он выпьет из чаши, они поймут, что неправы. «Что мы наделали!» – воскликнут они. Женя резко остановился и изобразил: руки обращены к небу, выражение лица – трагическое. – К тому же, то, что он выжил, объявят волей богов. Леша играл, утаив, что с учителем не согласен. Он переставал быть Сократом, когда делал глоток бутафорского яда. Все после было понарошку и не имело значения. Насыщенное присутствие учителей окружала пустота перемен. Не то, чтоб одноклассники были безлики. Просто они, как люди в антракте, не имели отношения к движению действия. Кудрявые говорливые мальчики спорили на крыльце после уроков. Джоттовские красавицы мелькали в школьных пролетах. Оставались тенями сюжетов. Приглашали пару раз на дни рождения. Один раз сходил, но ушел еще до того, как выпили все вино. Хотелось не трафарета. Настоящего – только не знал, чего. Дома старался бывать поменьше. Крохотность быта стягивала внутренний воздух до загогулин, до раздражающих иголок. Год жили у маминой сестры на двенадцати метрах: мама, он и два младших брата. Приводил их из школы и уходил. Обедал и ужинал в столовой, в библиотеке делал уроки. Сидел до закрытия, после шатался по центру. Утром и вечером царили диван и раскладушки. Топкое море наволочек, пододеяльников и простыней. Оставался маленький, с полметра, кривой проход от коридора до окна, всегда приоткрытого, чтобы не задохнуться. Братья кидались подушками, долго укладывались, долго вставали, мама спала в клетчатой ночнушке. Вечером здоровался с огоньком тетиного ноутбука. Она работала корректором и тоже ждала тишины. – Все нормально? – Да, – шепотом отвечал и шел в ванную, переодеваться и чистить зубы. Потом сняли большую однушку в Коломенском, братьев записали на плавание. Четырнадцатилетний Юра вдруг вытянулся, девятилетний Саша ссутулился. Мама поседела, стала носить волосы коротко. Устроилась в тематическое издательство по психологии, приносила домой по пять-шесть папок, карандашом отчеркивала в рукописях неточности. Волновалась, что он пьет или курит. А он думал, что самого страшного она не знает. И страшное в простоте не сказать. Потому что скажешь, получится про Женю, и получится пошло и поло. В день, когда ставили Сократа, за сценой Женя проверял слова. Передавая лист, взял за руку – Леша вздрогнул. Перехватил взгляд. Не выдержал, поцеловал в краешек губы. Обмер. – Я… Тут же понял, что проваливается, рушится на буквы, как заученная и вдруг забытая речь. Рушится больше чем один раз – дважды, в себе и рядом. Выбежал из репетиционной, хотел совсем пропасть, хотя бы на этот проклятый день, но у выхода столкнулся с мамой. Маленькая, растерянная, улыбнулась таинственно, задержала за локоть. – А где у вас тут туалет? – И только потом, беспокойно. – Ты куда? Не заболел? – Нет-нет. Тебя встречал. Женский направо по коридору. И вместе вернулись в зал. Женя приветливо помахал, невозмутимый, чистил костюм судьи. Остаток года давило: на грудь, на горло, на ноги. Но там же, под тяжестью, не умирало. Не боится, не избегает. И этот семинар философского кружка. Через неделю после спектакля. «Тема нашего семинара, – сказал он, – «любовь». Вот так. «Тема нашего семинара, – так просто – «любовь». В античности, говорил он, было больше институализированных оттенков любви. Что сделало христианство? Любовь к семье, любовь к друзьям, любовь к супругу, обобщенная любовь к людям, все остальное – —похоть. Он был очень красивым, когда это говорил: падал свет из окна, белая, как Ольхонская галька, кожа. Может? Поступление, экзамены, истфак. Когда узнал о зачислении, позвонил. – Поздравляю! Да, буду рад. Еще в прихожей, только предложив тапочки, Женя обидной скороговоркой (наверное, репетировал, подумал Леша) вычеркнул. – Кстати, давай забудем тот случай? У меня есть девушка. Но ты хороший парень, мы могли бы общаться. Леша кивнул, поискал слова – не нашел. Женя притворился, что буквы не рассыпались, а если рассыпались, то не у него, и Леша решил подыграть: я тут и мне еще есть о чем говорить и дышать. В двухкомнатной квартире книги роились до прихожей. Голой стены не найти. Где нет корешков, там картины без рам. Две черно-белые графики: голая женщина, голый мужчина. В глубине – маслом нарисованный райский сад. На него падает тень от шкафа, от входа видно только змею. Почему-то вспомнил: Зенон, Парменид. Но заговорил об учебнике. Женя подхватил и красноречиво ругал университетский. – В идеале лучше читать источники, все интерпретации – ерунда. Событие не имеет никакой правды, смыслы привносим мы и этим отягощаем его постижение. Он сидел на подоконнике, хотя рядом пустовало кресло. «Боится, что заденет меня рукой». В лифте Леша смотрел в зеркало, чтобы не заплакать. «Плакать можно только от смерти, – думал он. – Все остальное – пройдет». Решил уехать на пару недель. Подумал, почему бы не Ольхон? Мама обрадовалась: «Навестишь отца». Встретил не белым – серым, акварельным, с узорами и жилками. От августа трепетный. – Леха! У старого дома догнала и обняла девушка. Короткий ежик волос, высокая, худая, белый сарафан. Как мог забыть? Клала голову ему на коленки и считала чаек. Самое чистое озеро на свете, говорила Настя. Ты самое чистое озеро на свете, говорила. У ее отца была маленькая моторная лодка, и они возили туристов вокруг острова, показывали достопримечательности. – Ты свободен? Хочешь, покатаемся? – Я на кладбище. Шел на могилу отца, все никак не мог дойти. Сворачивал в проулки, петлял. Трещины на стене пятиэтажек, сухие деревья, плохой асфальт. Обманчивые приметы старого маршрута. Снова на ложной дороге. Чертыхался и думал, что надо, надо идти на могилу отца. – Да ведь закрыто уже будет, пока дойдешь. Еще успеешь. Пошли на станцию. Настя рассказывала об одноклассниках. – Все разъехались, а я осталась. И вообще никуда не тянет. Только вот подстриглась. Тебе нравится? Вспомнил, как поднимались на Шаманку. Обычно шли с западного входа, но решили посмотреть боковой. – Хоть футболку на голову повяжи. Сама навертела себе что-то вроде чалмы из платка. «Как полотенце», – шутил он и голову покрывать не стал. Вход завален камнями, и камни – лица. Никаких духов, белые ленточки только. Когда спускались, подвернул ногу. В знакомом соленом ветре проскользнуло что-то, проскользнуло и задело. Оступился. – Эй, ты что на ровном месте? – Задумался. Нет, забыл. Слушай, мне надо к отцу сегодня. Постараюсь успеть. Записал Настин номер и бегом, как будто кто гнал, понесся на кладбище. Охранник уже закрыл ворота. Он видел краешек отцовского креста, рядом с фонтаном, вон там. Мягкие тени гуляли туда-сюда. Отец вышел из них, встал, отряхнулся. Прошел через ограду. Положил руку на плечо сына и они пошли обратно к набережной, на огни. – Зачем ты это, с Женей? – спросил, поправляя очки. – Смутил его. Ему же еще преподавать. И сам-то хорош. Разве ты его любил, ну, подумай, вспомни? И он вспоминал. В Жене был блеск – отцовских очков. В Жене была нежность – отцовского кроя. – Есть в нем что-нибудь не мое? В твоем отношении к нему? – Да, я хочу его, – сказал и тут же покраснел. Пошлое, полое, пустое. – Хочешь, как что? – Как девять тысяч лет, – ответил Леша. – Как девять тысяч лет, чтобы помнил еще и меня. Отец поежился, как от ветра. – Знаю, тоже такое искал. Искал дома у нас. Долго искал. Под кровать заглядывал, в кровати, во всех тумбочках смотрел, в ваших игрушках. На работе искал. Говорю, «покажите язык», а сам ищу их, эти тысячи лет. Не нашел. Знаешь, когда на меня эта девятка ехала, я не сделал шага в сторону, хотя мог. Пусть говорят что шок, но я-то знаю, что мог. Но не сделал. Из-за этой вечности. Подумал: хочу ее сейчас, дайте мне в ней утонуть. А толку-то? Все – это все равно что ничего. – Жалеешь? Он неопределенно покачал головой – Отчего же? Маме передавай привет. За братьями смотри. Лег на тротуар и исчез. Совсем стемнело. К пристани подходил паром. Играл светом на черной воде. И хотелось заново понять и назвать. Первое слово было «причал», первое к нему отношение – дом. Первый цвет – белый. А остальное было еще не названо и потому – неизвестно. Ярослав Туров Две судьбы Однажды, заглянув в историю болезни очередного онкобольного, психолог московского хосписа Аркадий Валерьевич Белов не поверил своим глазам. Это был Виктор Антипкин, кумир его детства. Аркадий Валерьевич и сейчас иногда пересматривал фильмы с этим актером и даже все еще смеялся там, где было особенно смешно. Теперь перед ним в койке лежал высохший полутруп. Кожа, как тонкий пергамент, уставшие впалые глаза, жидкая неухоженная бородка. Ничто не напоминало в этом теле о той заразительной энергии и жажде жизни. Даже Аркадий Валерьевич удивился, хотя видел и не такое. Он ничего не знал о судьбе кумира после выхода его главной картины – «Святой из моего двора» и еще пары не столь известных фильмов. – Вы… Антипкин? Актер?! Тот в ответ только закашлялся. – Но как? Как вы здесь?.. – Старость и болезни не щадят никого, приятель. Я уж допрыгался. – Что же с вами случилось? – Долгая история… И Антипкин с наслаждением пустился в воспоминания. Премьера «Святого» обернулась оглушительным успехом. Приглашения на съемки поступали одно за другим. Политики и бизнесмены звали на корпоративы, шоумены предлагали гастроли с творческими вечерами. Словом, Антипкин вдруг разбогател. Он и до этого не бедствовал, но сейчас денег стало столько, что актер не устоял. С шумом развелся – об этом неделю трубила вся страна. Стал менять женщин, друзей, пускался в авантюрные поездки по всему миру. Позволял себе опоздать на пятнадцать минут на встречу с известным политиком или журналистом из-за того, что долго не мог подобрать галстук к сорочке. Проигрывал в казино какие-то бешеные суммы. Одно время плотно подсел на кокаин, лечился от зависимости в дорогих клиниках. Как-то раз избил беременную журналистку за то, что она слишком назойливо на него охотилась. Журналистка отсудила баснословные деньги за моральный ущерб, а в мире кино Антипкину объявили бойкот. Он успел сыграть еще в паре фильмов, дал пару гастролей, но на этом все и закончилось. Стал пробовать себя в бизнесе, в политике, но нигде не преуспел. Незаметно для себя состарился, стал самому себе противен. А потом у него обнаружили рак. Аркадий Валерьевич слушал внимательно и не мог поверить. Все казалось странным сном. – А вы знаете, – наконец, сказал он, – я ведь здесь оказался именно благодаря вам… Аркаше всегда нравился Виктор Антипкин. Едва актер появлялся в кадре, оторваться от экрана было невозможно. Аркаша ни о каком Станиславском, конечно, ничего не слышал, но Антипкину свято верил. Актер исполнял в основном роли простых симпатичных русских мужичков, по иронии судьбы попадающих в глупые ситуации. Очень у него был искренний взгляд, брови так забавно вздымались в изумлении, и весь образ лучился с экрана какой-то светлой печалью, так что даже самый холодный зритель тут же таял и улыбался. Когда Аркаше было четырнадцать, на экраны вышел фильм «Святой из моего двора», в главной роли – Виктор Антипкин. История про мужчину, который отказался от всех земных благ с одной единственной целью – служить людям. Это была первая драматическая роль Антипкина. Мама Аркаши, бодрая советская женщина, повела его на сеанс в кинотеатр «Октябрь» на Новом Арбате. Аркашу фильм перепахал. В последней сцене, умирающий и сильно состаренный гримерами Антипкин тянулся дрожащей рукой к солнцу и шептал высохшими губами обступившим его ученикам: «Все для других, ничего для себя!». Аркаша плакал. То, что произошло потом, изменило жизнь Аркаши навсегда. Экран погас, включили свет, и на сцену вышел… Виктор Антипкин. Сам, живой. Да еще и в том самом костюме, в котором играл! С ним были еще какие-то люди… Режиссер, кажется, еще кто-то… Но это было совсем неважно. Аркаша смотрел во все глаза. Он раньше никогда не видел знаменитостей так близко, если не считать разных певцов на концертах. Антипкин со сцены долго проникновенно говорил, кланялся, благодарил. Пожилые дамы дарили ему цветы. А потом он сел раздавать автографы. Аркаша терпеливо дождался своей очереди, протянул божеству билетик. Антипкин снисходительно улыбнулся, расписался, пожал мальчику руку. – Маме помогаешь? – спросил он. – Да, – кивнул Аркаша. – А людям? Вопрос поставил мальчика в тупик. – Запомни, Аркаша, раз и навсегда: людям надо помогать… И посмотрел пронзительно, совсем как его герой из фильма. Мальчик смущенно кивнул и уступил место другому зрителю, желающему получить автограф… Аркадий вырос. Отучился на психолога в приличном вузе, женился на одногруппнице. Она была милой и покладистой. Поначалу семейная жизнь казалась дивным новым миром, но через какое-то время секретов в этом мире для Аркадия не осталось, и он ударился в работу.. Успел поработать психологом в школе и рекрутером в престижной HR-компании. Глотал книги десятками. Долго ухаживал за престарелыми родителями, со слезами провожал их в последний путь. Завести детей не получилось – у жены диагностировали бесплодие. Летели годы. И вроде бы со временем стали водиться хорошие деньги, и семейная жизнь ладилась, но ни разу за все эти годы Аркадий не испытывал той спокойной радости, которая переполняет человека, когда он на своем месте. Как-то вечером после работы он сидел в офисе и читал Чехова. Идти домой не хотелось – там все было по-старому. Тут на глаза ему попалась фраза про человека с молоточком, который должен стоять за дверью каждого счастливца и напоминать стуком, что на свете есть несчастные. Аркадий долго смотрел в одну точку, затем встал, открыл ключом ящичек, где хранил особо ценные бумаги, покопался в них и отыскал тот самый билетик с автографом из детства. В этот момент он вдруг осознал, что так мучило его все эти годы, почему он не находил покоя и счастья ни в работе, ни в любви. Это был человек с молоточком. На следующий день он забрал документы из своего офиса в центре города, написал заявление по собственному желанию. Не говоря ни слова жене, собрал вещи и ушел, оставив ей ключи от квартиры и короткую записку. Снял комнатушку и устроился в ближайший от нового дома хоспис психологом. Там он каждый день видел боль и смерть. Людей привозили, и они медленно таяли у него на глазах, как мотыльки в огне свечи. И так повторялось изо дня в день. Он жил и дышал их страданиями, возведя в абсолют одно – чтобы больные, о которых он заботился, могли хоть на минуту забыть про них. У него получалось… – Ну и болван же ты, – проговорил Антипкин и неожиданно громко рассмеялся. Впрочем, смех его быстро захлебнулся новой волной сухого кашля. – Простите? – Жизнь свою просрал. И на что? На живые трупы… На судна и пролежни. Ты не смотри, что я здесь, в таком виде… Я ни о чем не жалею. Я вволю пожил. И жизнь видел! И все ее тайны, кхе-кхе… А что видел ты, кроме больничных стен? Антипкин снова зашелся сильным кашлем, после чего отвернулся к стене, натянув одеяло до самых глаз. Ему оставалось жить от силы месяц. Аркадий Валерьевич долго смотрел, как содрогается под накатывающими волнами кашля тело актера, после чего выключил свет и вышел из палаты. На сердце было все так же спокойно. Вспомнилось лицо жены. Как она там? Вечером, сидя над книгой, Аркадий Валерьевич внезапно взялся за телефон и набрал затверженный номер. Он не делал этого уже очень давно. Мастерская Марины Степновой Проза (зима 2016) Честно говоря, я боялась. Очень боялась. Это был настоящий вызов. Учить взрослых людей писать рассказы. Да кто я, собственно, такая? Что могу дать – кроме того, что знаю и умею сама, а часто и не знаю, а только смутно догадываюсь? Две весенние группы CWS развеяли мои страхи и сомнения буквально за пару занятий. Во-первых, оказалось, что учиться им очень интересно. И мне сразу стало интересно учить. Во-вторых, сразу стало понятно, что упор на практические занятия (а я тут же решила, что мы будем постоянно писать прямо на уроках) – хорошая идея. Мы много играли, много смеялись – и быстро подружились. Еще вчера незнакомые замотанные жители мегаполиса. Это было похоже на чудо. Вторым чудом стали результаты. Рывок, который сделали практически все слушатели, был поразительным. Финальной работой должен был стать рассказ – на общую тему для всей группы. Я выбрала отрывок из фильма Озпетека – всего несколько минут, два человека на экране – мужчина и женщина, разговаривают ни о чем, но сразу ясно – перед нами драма, настоящая, огромная. Но какая? Я предложила придумать и написать рассказ именно об этом. Об этих людях, об их отношениях. Почти все рассказы в альманахе – как раз финальные. И посмотрите, какие они замечательно разные! Как я ни терзала своих любимых слушателей, как ни гоняла, заставляя разучивать гаммы, они сумели взять нужное – технику, но ревностно отстояли главное – индивидуальность, свою манеру видеть мир. Знакомьтесь: Лилия Волкова, Илья Дьяков, Таня Кокусева, Ольга Кононова, Сабина Нарымбаева, Анна Неклюдова, Ксения Ткач, Анна Филиппова, Степан Худяков, Анна Шулина, Лада Щербакова. Я очень верю, что эти имена вы прочтете еще не раз. Марина Степнова Лилия Волкова Он больше не придет Федерико утверждал, что может завалить любую. Для каждого вида добычи у него были свои приманки. Интеллектуалкам он читал монолог Гамлета на языке оригинала. Романтичным дурам пел под гитару слезодавительные баллады. С феминистками обсуждал сексизм и харрасмент, проходил в дверь первым, а ресторанные счета делил пополам. Трепетные «мамочки» хорошо ловились на страшилки о прививках в комплекте с «Ути-пути». И это работало. Белобрысые, рыжие и чернявые, худые и пухленькие, циничные и наивные запутывались в расставленных сетях намертво, до абсолютной покорности. Сделав свое мужское дело, Рико избавлялся от неинтересного ему тела без всяких сантиментов. Рыдающих упаивал крепким алкоголем, отвозил домой, а номера телефонов вносил в «черный список». Агрессивным (редко, но попадались и такие) объяснял, что он по-любому сильнее и что правило «женщин бить нельзя» писано не для него. Сдержанных целовал на прощанье в щеку и провожал до метро. После чего отправлялся на следующую охоту. На один «объект» у него уходило от суток до месяца. Пауз он не делал. Для Алекса подобные развлечения были загадкой – с какой стороны ни посмотри. Он не видел в гонке за количеством никакого смысла. Еще он подозревал, что рано или поздно Рико нарвется: его уже однажды пытался отметелить брат очередной жертвы, миловидной простушки из пригорода. Кажется, Федерико откупился от разгневанного пролетария бутылкой дорогого алкоголя, так что в тот раз обошлось. Но кто знает, чьей родственницей окажется следующий «отработанный материал»? Кстати, Алекс в принципе не понимал, что в Федерико находят женщины. Английский у приятеля-женолюба был средненький, гитара не строила, а детей он считал побочным продуктом секса. Нежелательным продуктом. К тому же, был он вовсе не Федерико, а Федор. Федька Кильдяев. Простонародное имя его раздражало, придуманная замена, по его мнению, звучала куда изящнее. Каждой новой девице плел байки о папе-итальянце, его командировке в морозную Руссию и скоропостижной любви с мамой, сногсшибательной красавицей-москвичкой. «Понимаешь, бамбина, он был из очень знатной семьи, родители не дали разрешения на брак с русской, и он покончил с собой, но перед смертью написал маме, что если будет мальчик – пусть назовут Федерико». Девицы делали вид, что верили. Или верили на самом деле – во внешности Федерико-Федьки и правда было что-то средиземноморское. Высокий, смуглый, худой. Даже тощий. И весь какой-то вихлястый, будто сплетенный из веревок. Лицо с крупным ртом – настолько подвижное, что первые мимические морщины появились на нем лет в восемнадцать. Волосы густые и длинные, то совсем прямые, то с крупными завитками на концах. Алекс подозревал, что Федька крутит локоны с помощью щипцов, тайком стянутых у матери – уроженки Моршанска, не уродины, но никак не красавицы. Впрочем, Федькиного папу, чиновника республиканского масштаба, кажется, все устраивало. Кильдяевых Алекс – тогда просто Сашка – знал еще со школы, часто бывал у них дома. Федькина мать угощала пирогами – огромными, величиной с мужскую ладонь, «как в Моршанске» – говорила она. Федькиного отца Саша видел редко, но хорошо запомнил первую встречу. Худощавый, жесткий на вид человек с таким же, как у сына, размашисто прорезанным ртом, вошел в квартиру, когда они с Федькой уже наелись супа и пирогов и собирались гулять. «Здравствуй, Федор, – сказал старший Кильдяев, – куда это ты? А уроки сделал? Да? Ну, ладно, иди, только, чтоб в восемь дома, как штык». Он потянулся рукой к сыну, и Федька вдруг странным, каким-то зверушечьим движением вывернулся из-под отцовской руки. Быстро открыл входную дверь, – «Саш, пойдем скорее!» – и с топотом побежал по лестнице вниз. Саша рванул следом, успев услышать: «А друга, значит, Сашей зовут?». Да, Федька с детства уверенно называл их отношения дружбой, но Алекс предпочитал сдержанное «приятели». Хотя и бежал куда угодно по первому Федькиному зову. Они поступили в один вуз: Федька – на блатную «Мировую экономику», Саша – на инженерный. По-прежнему проводили много времени вместе, и как раз в те времена, курсе примерно на третьем, Кильдяев их обоих переименовал и сделался коллекционером соитий. Имена своих девиц он тоже коверкал на испано-итальянский лад. Приводил в их любимый паб поочередно Марианну, Джульетту, Кору, Эмилию, Бьянку, Инессу, Паолу… После оприходования новой «бамбины» обязательно звонил и настаивал на встрече – похвастаться. И вдруг пропал месяца на полтора. Саша, уже привыкший зваться Алексом, не удивился. Курс был выпускной, он сам ночами корпел над дипломом, днем отсыпался. Наконец чертежи были сданы, и можно было расслабиться. В пабе было людно, но Рико он увидел сразу. Тот сидел один перед ополовиненной бутылкой текилы. – Привет! – Алекс подсел, хлопнул приятеля по плечу. – Смотри, какая… Вон, видишь? – Федерико пьяно мотнул головой в сторону официантки, которая в дальнем от них углу убирала со стола. – Второй месяц сюда хожу. Каждый день. Поверишь? – он икнул, – ни хера не получается. Не то что не дает, даже разговаривать не хочет. А хороша, сука, да? – он визгливо засмеялся, но почти сразу замолк, скривившись, как от боли. Девушка уже шла в их сторону с подносом, заставленным тяжелыми пивными кружками и грязными тарелками. На кармане фартука – бейдж. «Мария», – прочел Алекс и усмехнулся: «Вполне итальянское имя. Повезло ей, не придется привыкать к кличке. А ведь не отвертится. Бедняга». – Оффициант! – вдруг заорал мерзким голосом Федерико и резким движением выбросил вперед руку. Бутылка текилы с грохотом упала и покатилась, выплевывая пахучую жидкость. Девушка, ровно в этот момент проходившая мимо их стола, дернулась и отпрянула, нагруженный поднос в ее руках зашатался, поехал, уже почти рухнул на пол, и сама она стала клониться, скользить, падать… Каким-то чудом Алекс успел одной рукой придержать падающий поднос, а другой – обхватил Марию за плечи. Рука его легла плотно и уверенно, как будто была там всегда. И он, конченый технарь, вдруг вспомнил единственное стихотворение не из школьной программы, которое однажды выучил для поэтического вечера. – «Паденье – неизменный спутник страха, И самый страх есть чувство пустоты…» – Строки всплыли сами, и он проговорил их, глядя ей в лицо. Она улыбнулась. – Я Мария. – А я Алекс. Можно, я сегодня провожу вас домой? Они поженились через два месяца. Федьку-Федерико после того вечера в пабе он видел только раз, в институтском коридоре. Отводя глаза, тот сказал, что диплом защитил досрочно, что надолго уезжает за границу – отец оплатил MBA. Алекс промолчал. Уже уходя, Федерико вдруг обернулся: – Ну, что? Увел у меня бамбину? Радуешься? Рано радуешься. Поговорим лет через пять. Все они… – он махнул рукой, развернулся и ускорил шаг. Алекс не стал догонять и бить морду. Бамбину он действительно увел. И был от этого ежесекундно счастлив. И ежесекундно удивлен, как им хорошо вместе – таким непохожим, словно сделанным из разного материала. Ее будто вырезали из дерева – сухого, легкого, белого. Только кое-где по тонкой коже разбросаны нежные родинки – светло-коричневые, не ощутимые пальцами. Лицо – строгое и правильное. Оно было бы почти стандартным, если б не замысловато изогнутые губы. И еще глаза – длинные, в густых мягких ресницах. Его изваяли из глины. Нехотя пускающей в себя корни деревьев, трудно промокающей, со множеством посторонних включений. Мышцы бугрятся булыжниками, щетина топорщится стерней, ногти подобны слоистому кварцу. Но кожа – чистая и гладкая, как чаша, обласканная влажными руками гончара и томным жаром муфельной печи. Маша часто говорила, что он красивый. Саша притворно сердился, но втайне радовался и гордился: у нее, идеальной, немыслимой, все должно быть самым лучшим. В том числе муж. Их родители скинулись и оплатили первый взнос за квартиру. Алекс к тому времени устроился в строительную фирму. Работал много, но платили хорошо. Выяснилось, что Маша учится на вечернем, на дизайнера. Первое время она еще бегала на лекции, но очень скоро обнаружила себя беременной и взяла академку: «Потом, Сашенька, потом. Я еще молодая, я все успею». И смеялась, и клала его руку себе на живот: «Ты чувствуешь? Он шевелится, да? Или это я переела?». И снова смеялась, и бежала к холодильнику за очередным творожком или бананом. Их квартира тогда была почти пустой, и они с удовольствием ее обживали. Оказалось, Саше нравится керамика. Он чуть ли не каждый день приносил в дом то многоцветный глазурованный горшок, то шершавую напольную вазу цвета лежалой листвы. Они расставляли горшки вдоль голых стен и соревновались в меткости, бросая в них скатанные в комок носки. Лет через пять она случайно разбила самый большой из тех глиняных монстров и не сразу поняла, что за серые, пушистые от пыли катыши лежат среди черепков. Их поначалу маленькая семья быстро обросла вещами, забавными традициями и милыми словечками «для тех, кто понимает». Тяжелые деревянные стулья с толстыми ногами она немедленно прозвала «першеронами». Гости удивлялись, когда она требовала «притащить на кухню еще пару першеронов, а то видишь? – людям сесть некуда». И дети тоже называли этих неподъемных монстров только так. Да, дети. Их было уже двое: старшая девочка и младший – сын. Учебу снова пришлось отложить, но Машу, казалось, это не печалило. Она легко справлялась с домашними хлопотами, вкусно готовила, с удовольствием занималась с детьми, особенно рисованием. По всей квартире были развешаны листы бумаги, где улыбались красными ртами мама и папа, тонули в розовых оборках румяные принцессы, плевались бордовыми брызгами пушки черных танков. Окна в их квартире почти всегда были открыты, от сквозняка рисунки колыхались, складывались пополам, хлопали крыльями. А потом заболел Машин отец. Что уже ничем не помочь, было ясно с самого начала. Но они бегали, суетились, искали чудодейственное лекарство, хотя знали, что не найдут. Влезали в неподъемные долги. Снова бегали, организовывали похороны. Плакали. Выкарабкивались из горя, цепляясь друг за друга, за першеронов, за смешные фразочки детей. «Мама, а кашалоты почему так называются? Они едят кошолад?». Они почти выбрались. Они выбрались бы обязательно, если б не закрылась Сашина фирма. Вначале он бодрился, часами просиживал в интернете, рассылал резюме. Прошел месяц, два, три. Работа подворачивалась только временная – какие-то ремонты, перевозки, разгрузки. С долгами, слава богу, рассчитались – продали машину отца. На остаток купили Саше подержанный мотоцикл. На нем было легко добираться до окраин города, где обычно и работала шарашка, состоящая из таких же, как он, неудачников. Маша сходила в паб, устроилась официанткой. Ее мама, уже успевшая приноровиться к роли вдовы, активно включилась в заботу о детях: забирала из школы, водила на плавание, на гимнастику, к врачам. Маша старалась держать дом по-прежнему. В холодильнике всегда был суп и второе, на столе – домашнее печенье. Копеечное, приготовленное из самых простых продуктов, но домашнее. Она теперь часто не высыпалась, и вдруг стало заметно, что ей уже не двадцать и что невидимый резчик трудится над ее телом, не уставая. Вот он нанес на живот и бедра поперечный узор из тонких линий: они белее белого и видны даже на ее бледной коже, упрямо не принимающей загар. Вот наметил еще почти неразличимые складки на шее. Вот провел чем-то острым от фигурных ноздрей к углам рта. И ошибся, и нажал слишком сильно, и ее улыбка стала пахнуть полынью. Однако в полутьме паба это было незаметно. Она так же, как 10 лет назад, каждый день уворачивалась от шлепков по заднице, давала необидные оплеухи тем, кто пытался ущипнуть или облапать, а приходя домой, долго стояла под душем, смывая с себя кислый запах пива и отпечатки сальных взглядов. Засыпала потом быстро, но сон был тяжелый, давящий, полный странных видений. Измученный Саша тоже отключался моментально. Иногда, просыпаясь среди ночи, она слышала, как он бормочет – неразборчиво и жалобно, как ребенок. Они почти перестали заниматься сексом. Не было сил. Не было желания. Однажды в пабе за одним из столов она увидела мужчину со смутно знакомым лицом. Он не был похож на завсегдатая. Хороший костюм, часы на запястье. Часы! Кто сейчас носит часы? Темные волосы не только отлично подстрижены, но, кажется, даже уложены. Подвижное лицо с глубокими носогубными складками. Увидев, что она его рассматривает, мужчина улыбнулся и сделал приглашающий жест. Маша подошла, положила на стол кожаную папку меню. – Мария! – мужчина потянулся к ней, дотронулся до руки. – Да что ты дергаешься? Как была фифа, так и осталась. И смотрю, так и горбатишься в пабе. А что Алекс? Или вы разбежались? Я, кстати, был уверен. Знал, что вся эта мутотень с любовью ненадолго. Чего молчишь-то? Не узнала, что ли? – он хмыкнул и оскалился. – Узнала, – она развернулась, собираясь уходить. – Э-э-э, я тебя не отпускал, официанточка. Давай-ка неси мне… Что там из темного у вас есть? Ага, вот это, – он ткнул пальцем в меню. – Так что, вы развелись? – Нет, – она забрала меню и пошла к стойке. Налила в высокий бокал пенной, остро пахнущей жидкости, вернулась к столу. – А чего неласковая такая? И в гости не зовешь. Вы где живете? С родителями до сих пор? Давай-давай, не стесняйся, говори. Я ж все равно узнаю. – Да пошел ты, – произнесла она одними губами и отошла от стола. – Сучка, вот же сучка – бормотал Федерико между глотками. – Ничего. Я тебя, сучку, все равно… Отпроситься с работы Маше не удалось. Когда она вернулась домой, Федерико все еще был у них. Дети спали, а мужчины сидели за столом на кухне. Саша был неприятно суетлив, подливал Рико текилу, предлагал закуски – сплошь деликатесы, которых в их доме давно не водилось. – Алекс, да сядь ты уже! Три часа вокруг меня скачешь. Тут я, никуда не денусь. Насовсем вернулся, будем работать, – Федерико обращался к Саше, но смотрел на только на нее. – Мария, у вас прекрасные дети. Вот только севрюгу есть не стали. Даже не знали, что это за рыба такая. Маша вспыхнула и шагнула в сторону спальни. – Я устала, пойду спать. – Маш, подожди! Маш, Федерико предлагает мне работу! Маш, все у нас будет нормально! – Саша подбежал к ней, обнял, прижал к себе. Маша, стоявшая лицом к Федерико, увидела из-за плеча мужа, как лицо гостя передернула странная гримаса – то ли боль, то ли отвращение. – Вы извините, ребята, я правда устала. Давайте на сегодня заканчивать, на работу завтра всем… – она осеклась. – Спокойной ночи. Федерико ушел только через час. Пока он был в доме, Маша уснуть не смогла. Когда муж вошел в спальню, она села в постели. – Ты правда пойдешь к нему работать? Я прошу тебя, не надо. – Почему? – удивился муж. – Ты серьезно? Почему? – он посмотрел на нее больными глазами и вдруг заорал, сначала шепотом, потом в полный голос. – Да ты вообще понимаешь, как я эти последние месяцы?.. Кем я себя чувствовал?! Полным говном, вот кем! Неспособным обеспечить семью! Ты знаешь, с какими мудаками мне работать пришлось на этих стройках, в каком дерьме возиться?! Да я хоть на черта пойду работать, не то что на этого… – горло у него перехватило, он вскочил и быстро вышел из комнаты, со всей силы саданув дверь об стену. Через несколько секунд в проеме возникли дети. – Мама, что случилось? – спросила дочь. – Землепотрясение? Сын не произнес ни слова, только хныкал и тер кулаками глаза. – Ничего, мои хорошие, – Маша сглотнула слезы. – Идите сюда, ложитесь, сегодня будете спать с мамой. Идите. Они добрели до кровати, залезли к ней под одеяло. Повозились, устраиваясь поудобнее. Теплые. Маленькие. Такие еще маленькие!.. Маша всхлипнула. Потом обняла детей и уснула. Саша вышел на работу через три дня. А еще через неделю принес аванс – в два раза больше, чем зарплата на старом месте. Ровным голосом предложил ей уволиться из паба. Она отказалась, но после, подумав, перешла на полставки, чтоб хватало времени на детей. Муж бывал дома редко, мотался по объектам, ездил в недолгие командировки. Дней пять после ссоры он ночевал на диване в гостиной, потом вернулся в спальню, но взял себе отдельное одеяло. Не хотел до нее дотрагиваться даже во сне, даже случайно. Федерико заходил почти каждый день. Приносил вкусности и дорогие игрушки детям, носился с ними по квартире, вопил и улюлюкал. И все время смотрел на Машу, особенно, когда думал, что она этого не видит. Смешно. Этот взгляд – почти невозможную смесь холодного любопытства, презрения и похоти – она бы почувствовала даже через стену. Каждый раз, когда Рико уходил, она обещала себе, что в дом его больше не пустит. И каждый раз пускала. Потому что он нравился детям. И потому что жизнь с деньгами была гораздо легче, чем без них. Она боялась навредить Саше. То есть, Алексу. Он снова привык к этому имени, надел его на себя, как много раз стиранный и оттого мягкий свитер, который почти не чувствуешь на теле. Ему пришлось переодеться. Рядом с Федерико было комфортно Алексу, но не Саше. Через пару месяцев они уехали в командировку вдвоем. На целую неделю. Маша взяла на работе отгулы и водила детей по кондитерским, паркам развлечений и кинотеатрам с мультиками 3D. День накануне возвращения Алекса они целиком посвятили зоопарку, а вернувшись, поужинали пиццей и мороженым и сели рисовать. Сын заснул прямо за столом, положив голову на листок, где желто-красный полосатый зверь ел синюю траву. Дочь, душераздирающе зевая, дорисовывала жирафа, работающего шлагбаумом на переезде. Оказавшись наконец в своей постели, Маша легла прямо на покрывало, завернула его край на ноги и закрыла глаза. Той ночью ей совсем ничего не снилось. На следующий день в Москве была нелетная погода, поэтому Алекс вместо семи вечера оказался дома почти в двенадцать. Свет в квартире не горел. Он разулся, прошел на кухню, обнаружил на холодильнике новый рисунок: похожий на сардельку морж с боцманскими усами катался на самокате. Внизу было написано печатными буквами «М О Р Ш    С П А Р Ц М Е Н». Алекс усмехнулся: дочь пошла в него, явно не гуманитарий. Заглянул в гостиную, в свете заоконного фонаря увидел спящую на диване Машу. Подошел, тихо сел на пол. Она дышала неслышно и казалась совсем юной. Что-то с ней происходит. Почти перестала краситься, даже на выход. Дома вместо легких халатиков и сарафанов носит широкие трикотажные штаны и свои «беременные» футболки. Как будто прячется в этом бесформенном коконе. От кого? Ведь не от него же? Алекс аккуратно, двумя пальцами, отвел в сторону упавшую на лицо жены прядь волос, легко коснулся щеки. Маша, не открывая глаз, взяла его за руку и потянула Сашу на себя – неожиданно сильно и настойчиво. Всего через минуту они оказались свободны от одежды, от необходимости что-то объяснять себе и друг другу, от позавчерашних обид и завтрашних разочарований. Они стали так близки, что эта связь казалась неразрывной. Они вжимались друг в друга с такой силой, словно хотели навсегда стать единым существом. И не смогли. Уже после всего, лежа головой у него на груди, она умиротворенно спросила: – Ну как ты съездил? Все хорошо? – Знаешь, отлично! Рико, правда, говорит, что все станет ясно недельки через… Маш, тебе холодно? Ты чего дрожишь? Встаешь уже? Хочешь, принесу тебе одеяло? – Вставай, Алекс, – сказала Маша ледяным голосом, – пойдем спать, завтра рано вставать. Она кое-как застелила диван, свалила на покрывало Сашину одежду, сверху бросила подушку. Прижав к груди свои штаны и футболку, пошла в спальню. Худые лопатки двигались под тонкой кожей как недоразвитые крылья, на которых не улететь. После той ночи они практически не общались. «Есть будешь? – Я не голоден». «Есть суп. Вкусный. Разогреть? – И так сойдет, спасибо». Несколько дней после приезда Алекс искал свои солнечные очки: «Ты не видела? Нет? Вроде в кармане были. Ладно. Наверное, потерял по дороге». – «Так ты суп будешь? – Нет». Все, поговорили. Федерико не приходил почти две недели. И появился как раз в тот день, когда Маша начала надеяться, что больше его не увидит. Она была дома одна, детей забрала мама, Алекс еще не вернулся с работы. Нежеланный гость был пьян. Она испугалась, когда поняла это. Но он уже был внутри, по-хозяйски прошел на кухню, потом в гостиную. – Иди сюда, Мария, – она сделала шаг, но остановилась. Тогда Рико подошел сам, за руку потянул ее к дивану и ощутимо толкнул в грудь. Она не села, а упала, вжалась в угол, обхватила руками колени. Он начал говорить – с интонациями давно и крепко пьющего человека. Проглатывал звуки, то понижал голос до шепота, то кричал, то почти плакал. – Дорогих гостей принимают в гостиной, правда ведь? Я же дорогой гость? А? Взял на работу твоего убогого мужа, плачу ему нехилые бабки. А почему? Ты думала хоть раз своими куриными мозгами? А ты знаешь, что он мой друг? Да, друг! А ты, сука, встала между нами! Мне ни одна не отказывала, знаешь ты? Они все лизали мне пятки, лишь бы остаться! А ты, сучка… Ах-ах-а, какая ты сучка… Тварь! Подожди, вот я сейчас… – он порылся в карманах и достал бархатную коробочку. Открыл, сунул ей под нос. – Вот! Это тебе! Кольцо с брюликом! Бери, кому говорю! Дай руку, даааай руку! Сука! Разожми пальцы, тварь. Сломаю ведь! Воооот, молодееец. Но это не за секс, неее. Я никогда не плачу за секс! Они сами приходят и просят. А ты, сучка, не дала! Только никто тебе уже не поверит! – он осклабился. – Колечко взяла – все! Но если – тссс! – мы никому не скажем, если ты мне дашь – никто ничего не узнает. Только сейчас, прямо сейчас, а колечко можешь оставить, хорошее колечко… Он продолжал бормотать про колечко, про «не узнает», про суку и все лез на нее, хватая руками за грудь, руки, зажимая шею, раздвигая ногами ее колени и пытаясь стянуть штаны – мягкие трикотажные штаны, без молнии и ремня. Казалось, он весь состоит из конечностей – длинных, многосуставчатых, оканчивающихся многими десятками липких пальцев. Маша вырывалась, вывинчивалась из цепких лап, царапалась, впиваясь ногтями в жесткую, горячую мужскую плоть. Подушка! У нее под спиной подушка! Она прижала мягкий прямоугольник к лицу Рико, впихивая, вдавливая ткань в раззявленный зловонный рот, булькающий мерзкими словами. Потом, резко выпрямив ноги, изо всех сил ударила его ступнями. И еще, и еще раз – в грудь, в живот, в солнечное сплетение! Надсадный хрип, страшный грохот, тишина. Она открыла глаза – оказывается, все это время они были зажмурены. Федерико стоял на четвереньках в метре от дивана, хватал ртом воздух. Она вскочила, побежала на кухню, вытащила из подставки самый большой нож. – Вставай! – Маша пнула ногой тощий зад Рико. – Вставай, гнида! Выметайся отсюда! И кольцо свое поганое забери! – она сорвала с пальца кольцо, швырнула на пол. – Ссууука… Ты еще пожалеешь… Я вышвырну на улицу твоего поганого мужа… Но сначала я расскажу ему, как мы сегодня покувыркались. И не только сегодня. Что?! Вот так, сссука! Кому он, думаешь, поверит? Другу или сучке-жене? – Федерико тяжело поднялся на ноги, медленно пошел к двери, бормоча под нос. – Я тебя в покое не оставлю, ты у меня еще кровавыми слезами… Маша закрыла дверь на все замки, прижалась к ней спиной, в ужасе отшвырнула нож. Потом медленно сползла вниз и, наконец, заплакала. К приходу мужа она успела разогреть суп и немного прибраться в гостиной. На диване, там, откуда она выхватила подушку, нашлись потерянные очки. Они просто застряли в складках ткани. В ту ночь, две недели назад. Она снова пошла на кухню, встала к раковине, начала мыть единственную лежащую там тарелку. Руки дрожали. Круг губкой по гладкому фаянсу. Еще круг. Еще. Оказывается, слезы отлично отмывают жирную посуду. На кухню зашел Саша, сел за стол. Необязательные разговоры, привычные слова. Будешь суп? Вкусный. Сын заснул за столом. Дочь получила четверку. Федерико не встретил? Нет? Странно, он недавно ушел. Да, совсем недавно… – Знаешь, я нашла твои очки. – Да? Пауза. – Где? – На диване под подушкой. Саша медленно встал, подошел к жене. Встал близко, но так, чтобы не касаться. Ему казалось, что мысли, грохочущие у него в голове, слышны снаружи. Ему нужно было понять, как скоро за ним придут. Наверное, скоро – все произошло совсем рядом, почти на пороге их дома. Должны быть свидетели. Кто-то слышал, как Федерико, кривляясь, живописал свои отношения с Сашиной женой, выбирая для этого самые гнусные, самые грязные слова. Кто-то точно заметил, как Саша засмеялся и хотел уйти, потому что понял, что Федька все врет, от начала до конца. Но Кильдяев начал угрожать Маше и детям, и тут уже не поверить было нельзя, и тогда Саша бегом добежал до близкой, всего-то метрах в тридцати, парковки и на мотоцикле нагнал Федерико, который успел дойти только до соседнего дома. Многие окна были открыты. Наверняка найдутся желающие рассказать, как во дворе раз за разом взревывал мощный мотор и как ватно пружинило под колесами человеческое тело… Каждую секунду ожидая звонка в дверь, Саша крепко обнял жену за плечи, повернул к себе. Маша подняла голову, и ему стали хорошо видны царапины на щеке и следы от пальцев на шее. Ее губы шевельнулись. Он мягко прикрыл ее рот рукой, улыбнулся и сказал: – Не бойся. Он больше не придет. Илья Дьяков Велосипед – Выше! – Ли шлепнула брата по коленке. Бэй надул щеки, схватил сиденье велосипеда покрепче и потянул вверх. Ли пальцами приподняла гладкую, скользкую от вязкого масла цепь, нажала на педаль – цепь села на зубья шестеренки. – Почему папа не сделал? – Я просил. Он сказал, что очень занят, – сказал Бэй, опустив велосипед. – Ничего. Когда брат родится, мы с ним… – Сестренка родится. – Тебе-то откуда знать? – Мне уже восемь. И я девочка. Я все знаю. Ли сдвинула кепку со лба и отодвинула влажные волосы запястьем. Раскаленный пол балкона обжигал ноги даже через домашние тапочки. Свежее белье высыхало на натянутых веревках и пахло новым стиральным порошком – запах был еще хуже, чем у предыдущего. Лимонный запах. Но осталось чуть-чуть. Ли зажала насос между вымазанными зеленкой коленками, вставила его хоботок в шину и надавила на поршень двумя руками – ходил он еле-еле. Девочка представила, как эти два колеса, сине-зеленая рама с потертым логотипом, узкое сиденье и восемь скоростей уже завтра помогут ей обогнать ветер. – Кто первый поедет? – спросил Бэй. – Ты. Он столько времени без дела стоял. Вдруг проржавел. Испытаешь, – Ли ткнула брата в грудь. На его футболке остался черный отпечаток. – Только от папы далеко не отъезжай. Может, эти придурки еще здесь ошиваются. – Да не. Они теперь в других районах, – брат заполз на велосипед и загудел. – Маме этого не скажи, умник. Она думает, что их поймали давно, – сказала Ли. – Мне ее целую неделю пришлось уговаривать нас отпустить. На папу еще больше времени ушло. Бэй не слушал. В своих мечтах он сидел не на девчачьем велосипеде, подаренным бабушкой, а на мотоцикле; одном из тех, что будят людей по ночам. Ли не стала ему мешать. Сегодня Бэй был молодцом. Он сам схватил сестру за руку и вытащил ее на балкон, сам предложил привести велосипед в порядок, даже попытался натянуть цепь. Раньше Бэй мог налить воды в ведро – и то после угроз от старшей сестры. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/creative-writing-school/pashnya-almanah-vypusk-1/?lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.