Пентаграммы

Пентаграммы Аркадий Застырец Включает знаменитый «Нафталин» и одиннадцать новых стихотворений, специально сочиненных для этой редакции. Большинство текстов заново отредактировано, исправлены ошибки, опечатки и другие огрехи первого издания. Пентаграммы редакция 2015 года Аркадий Застырец © Аркадий Застырец, 2015 Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru Из предисловия к первому изданию Работа над этой книгой продолжалась три года (до 1991-го), но, в известном смысле, так и не завершилась. Ибо, по логике созданной автором формы, «Пентаграмм» должно быть не три, а пять. Пять раз по пять десятков пятистрофных (или двадцатистрочных – идеальный объем в русской лирической поэзии) стихотворений. Логика формы сдалась и рухнула под натиском свободного, может быть, даже лихорадочного поиска – поиска Родины, смысла, выхода из рутинного круга бесчеловечных решений. Пентаграмма – попросту правильная пятиконечная звезда – издревле считалась магическим оберегом, спасающим человека от потустороннего зла (символическое и практическое значение перевернутой пентаграммы прямо противоположно). По необъяснимой (или напротив – вполне ясной и закономерной) геральдической иронии для России XX столетия этот знак сделался роковой веригой. Пентаграмма из позлащенного алюминия на погонах, из орденских золота и эмали на парадных мундирах, из «рубина» над башнями Кремля и, наконец, из крашеного железа над могильными холмиками – давила и по сей день продолжает давить на православную нашу землю отступническим отрицанием креста. То, что «Пентаграмм» оказалось всего три (и в третьей разрушается пятеричная волнообразность в чередовании размера и ритма) – тоже, на мой взгляд, символично. Пентаграмму одолевает Троица. Не надо думать, будто перед вами книга, исполненная поэтического ригоризма. Здесь пентаграмма проигрывает войну, «приняв» навязанную ей тактику игры – игры воображения и ремесла, формально строгой и трудной, а по существу оказывающейся игрой свободного духа. В стенах этого странного лабиринта разыгрываются удивительно разнообразные эпизоды. В них смешиваются и сменяют друг друга несовместимые, казалось бы, вещи: юмор и самоирония соседствуют с трагическим переживанием и стоическим монологом, проникновенные мысли – с детской наивностью и поверхностной стилизацией, Восток – с Западом, древность и средневековье – с новым временем и нынешним днем.     Вас. Кириллов-мл., 1993 г. О новой редакции Идея выпустить мою первую книгу стихов в новой редакции пришла мне в голову под влиянием нескольких одобрительных отзывов на «Пентаграммы». Сознавая вопиющее несовершенство этой книги, я, тем не менее, постарался в новой редакции сохранить ее основные свойства, связанные со временем сочинения. Стихотворений, которые я счёл необходимым выбросить из книги вовсе и заменить специально для этого сочиненными сегодня, не так уж много. Несколько стихотворений перекочевали в книгу из приложения к ней (среди них необыкновенно популярный «Нафталин»). Многочисленные, но не слишком масштабные изменения внесены в тексты чаще ради их формального усовершенствования, реже – по идейным соображениям.     Аркадий Застырец, 2015 г. Пентаграмма I Марии Аркадьевне Грачёвой, верившей в меня на Земле, любящей меня на Небесах Ubinam aut quibus locis te positam patria reor? (Где или в каких широтах, родина, тебя представить?)     Катулл, Книга стихотворений, 63, 55 Сон Пифагора Итак, начнём. Луна, песок, Эллада. У моря спит весёлый Пифагор. Не истина, а жизнь ему отрада. Горазд он жить с тех пор и до сих пор. В красотах разноцветных геометрий — Кошмарный ум, но линия легка, Как ленточка, развившаяся в ветре, И магия простого перстенька. Итак, пора. В девятой ипостаси Он спит себе с ухмылкой в бороде И на ступнях сухое пламя гасит В зелёной набегающей воде. Расталкивая кручи кучевые, Во сне он мчится с Коса на Кизик И учит звёзд названия живые, Небесных сфер прилежный ученик. Тем временем, восстав, рассвета гидра Глотает ночь, начав, конечно, с ног, А в изголовье ржавая клепсидра По капле точит вечности кусок… Биармия На стогнах града есть просторы В сто вёрст и звёзд, и во сто крат, Где снег размазывает горы И дождь пьянит как виноград! Фасады в воздухе распеты Семь раз на семьдесят ладов, И мнится свет чужой планеты — В пучках неоновых цветов. Вдали, таинственно размыта Тумана белой бородой, За полем Божеского жита Спит колокольня над водой. Спугнув дремавшую ворону, Всё ярче, белая, видна, В широких розвальнях по склону Январских туч – скользит луна. Мечта воспламеняет лица, И улица внушает мне, Что здесь навеки поселиться — Равно что умереть во сне… Венеция В компании горьких пропойц Лапландию я пересёк, И, кажется, возле Надвоиц Ко мне подошёл паренёк. Сверкая серебряной пряжкой И сдвинув берет набекрень, Тряхнул он обтянутой ляжкой, Колено поставил на пень И молвил: «Синьор, не скупитесь, Платите две тысячи лир И смело в гондолу садитесь!» «Ну что ж, молодой юкагир, — Ответил гребцу я с усмешкой, — Считай, что дела на мази: Вот деньги, смотри же не мешкай — До Пяльмы меня довези!» Луна в Беломорском канале Качала волну за кормой, И Байрона вслух мы читали, Карельской овеяны тьмой. Тифлис Через ночь – самолёт, нитка в чёрную бусину вдета, И от глиняных вод на обрывистый берег Куры Поднимается сноп оперённого горного света, А навстречу ползут прокопчённые пылью ковры. Лезут пластырем в окна латинские глупые буквы, Точно бредит Тифлис перемётной цыганской сумой, И Святая гора в мох и плесень развесистой клюквы Погрузилась во сне необъятно широкой стопой. И грузинская речь удивительней русскому вдвое В те минуты, когда осенит, что считают рубли… Под копытами древних коней не расплющатся с воем И в куски под откос не покатятся все «жигули»! Разве скрипнет зубами прохожий, хватаясь за ножны, Разобрав неожиданно, что я глазами сказал, — И опустит глаза, и плечами пожмёт осторожно, Ненароком поняв, что предательски сломан кинжал… Я сижу на траве, на проспекте Шота Руставели, Надо мной облака бороздят океан синевы, Тихо дети поют в осенённом крестами приделе, И восходят по склону слепые крылатые львы. Чудесное спасение II Стук и звон – телега с клетью, Переспрос – кого везут? По кому изладил петлю Неподсудный суд? Видно волосы и спину, Вкруг – холёные штыки. И пугает мама сына: «Бука, бука! Вон клыки!» Угораздило связаться! Восвояси уж нельзя. Поздно, братцы. Тошно, братцы! Вот и сказка вся… «Не успели! Обманули!» — Ударяет в голове. Вдруг да на ухо шепнули: «Прижимайся сам к себе! Берегись и стань покорным, Нам сподручней, нам видней». В подворотне трое в чёрном Стерегли коней… Европейская стужа Европейская стужа стара, Как растрёпанный том в переплёте, И седая сова на болоте Коротает при ней вечера. Разнесётся охотничий клик, Пробегут с деревянной трещоткой И горит в очаге за решёткой Рукописный весенний дневник. Мечет искры в проталину ветер, Режут уголь, вздыхая, меха. Шапка снега блестит на повети, Под ножом ослепив петуха. Копит солод морозный рябина — Грозди с ночи темнее горят. От солений – на зёрнышках тмина Настоялся в сенях аромат. «Дети, что же вы? Кланяйтесь деду!» Входит облако инея в клеть И басит: «Краем леса поеду. Может, ёлочку вам приглядеть?» Жажда У буден моих, у магрибских верблюдов, Нагружены мягкие кладью горбы, И бронзово солнца библейское блюдо В песке раскалённой недельной тропы… Оно меня будит и, стало быть, будет Щитом интересов большого купца, Чьи верные слуги и добрые люди Готовы меня подымать до конца. Ты видишь того, что, рыдая, подпругу Зубами рванул на себя второпях? Он подал мне руку как старому другу, Он думает, я разделю его страх. Здесь каждый навечно записанный в стражу, Войдя в самому себе праведный раж, До смерти подставил плечо под поклажу И всем говорит, что свобода – мираж. Здесь каждый готов и равняется каждый С рассветом в затылок на всех остальных, И пламя меня пожирающей жажды Противней проказы любому из них! Русская душа Застенчивый корнет Поодаль Перемышля Читает, став на свет, Японские трёхстишья. Поднёс листы к глазам И взвешивает звуки: «Конец осенним дням. Уже разводит руки…» Он сдерживает дрожь И, строчки повторяя, Разительно похож Лицом на самурая. А на краю леска Четыре эскадрона Ахтырского полка Крушат Наполеона. Погода хороша — Хрустит мороз в мундире, И русская душа Куда французской шире! Занавес над портретом Погляди сюда, лиценциат, Не води растерянно глазами. Ты – модель, и кажется, не рад… Почитай-ка что-нибудь на память. Расскажи о чёрной ворожбе, Если не боишься. Если хочешь — О любви безумной, о гульбе, Молодецких кознях среди ночи, Как рога наставил старику, Как отшила набожная баба, Расскажи про гибель и тоску, Про гашиш у старого араба, Как ты солнце с Крюгером встречал, Украшая ленточками флюгер, Как тебя нашёл глазами Крюгер И в костре на площади кричал… Ярче свет на левой половине, Волосок лежит на волоске, Верный знак служенья медицине — Матовые ландыши в руке. Возвращение Синдбада В ажурный двор несут букеты белых лент, Самшитовый замок – на розоватом створе. Как море далеко! И сладко вспомнить горе, Качая на руках поющий инструмент! В копчёное стекло жара подслеповато Бессмысленно глядит на медленный фонтан И в нежных облаках земного аромата Любимая к тебе прильнула, капитан. Твои мечты сбылись, и всё у них на страже Ты видел этот сон на мертвых островах, Где лишь сухой песок, холмы горячей сажи И выступает соль под солнцем на камнях. Ты видел этот сон в полуночном пожаре, Объявшем твой корабль, и лёжа на шипах Злой лихорадки, и – на греческом базаре С дощечкой на груди и цепью на ногах. И, отложив канун, ты трогаешь руками Узор дарки, лицо, рябую мастабу — И борода блестит, омочена слезами Во сне и наяву, во сне и наяву… Весть Снег падает, волна о берег плещет, Темней тавро в тугих морщинах лба, Надрезанные чёрточками вещи Цепляет кисть искусного раба. Отброшен меч, от вражьей крови чёрен, А враг, он – вот, в парчовым кушаке, Красив, убит и страшно опозорен, И голова – в запёкшемся песке. Искусный раб, у сломанного стяга На пышном трупе выложив листы, Письмо рисует. Помыслы чисты, И в полумраке светится бумага. О хитрых планах войска из столицы Он вяжет весть на топком берегу К поджатой лапке выученной птицы И засыпает в медленном снегу. Разводит зубы смерть железным звоном… Всё очень просто только на словах, И пахнут иероглифы лимоном: «Чжан Бао жив. Мы встретимся в горах». Театр Терпите: кажется, вот-вот Настанет час перипетии. Возможно, сцену вдруг зальёт, Из раны хлынув, кровь витии. А этот злой мятежный хор Тиран с ухмылкой объегорит, С судьбой в суде ещё поспорит Зарвавшийся сановный вор. Крепитесь, ждать не до утра — Так лаконична наша пьеса… Смеяться зрителю пора! Вы плачете? Какого беса? Вот жаль, вы не были вечор: Мир не видал таких трагедий! — Рыдая, зал обманом бредил… Да поумнел, видать, с тех пор. Патроны в ружьях холостые, Речами усыплён народ… Но стойте, кажется, вот-вот Настанет час перипетии! Весна Неверского графа угрозы Мне, право, теперь нипочём! Французские, сука, берёзы Висят над бурливым ручьем. Крапиву качая и нежа, Стеною идёт на восток От Буржа до самого Льежа Апрельского ветра поток. Какие бурлят разговоры На пьяных отважных устах! Парижские, сука, жонглёры Подружек ласкают в кустах. Рассёдланы рыжие кони, Распущены враз пояса, В бредовом сливаются звоне Рыдания, смех, голоса… В восторге от собственной позы, Клариса поводит плечом. Неверского графа угрозы Мне, право, теперь нипочём! Шут Пляшет шут на канате – на шее сидит обезьяна, Пляшет шут и поёт, растянув намалёванный рот, И хохочут в толпе, и кричат, балагуря вполпьяна, А со лба у шута по щекам и за шиворот пот Льёт и льёт, будто шут – рудокоп, размахнувшийся в штреке, Иль степенный кузнец, из огня распластавший булат. Он получит свой хлеб и сомкнёт потемневшие веки, Но приснится шуту не Небесное Царствие –  Ад! Здесь припомнят ему ремесло оголтелые черти, Станут в темя лупить, как на ярмарке бьют в барабан, Вставят в задницу и – через челюсти вытащат вертел, И на части разъяв, соберут из костей балаган. Он во сне заорёт и откроет глаза до рассвета, Слёзы вытрет ладонью и залпом – бутылку вина, Перекрестится раз, пробормочет четыре куплета — И ударится лбом в переплёт слюдяного окна! И на площади в полдень он снова штаны потеряет, Тощим низом блестя, всуе Бога помянет и Мать И пойдет сквозь толпу на руках, про себя повторяя: – Ничего, ничего. Кто-то должен за них пострадать… Дант За грядой гремящих льдин Продуваемого взгорья Снится радужный сатин Итальянского приморья, Где скрывает восемь лун Апельсиновая зелень, Черепаховый валун Изумительно бесцелен, И не в куколе без слов, А богатый жадной речью, Сдвинул шапочку овечью Автор адовых кругов… Если полночь – он астролог, Если день – минералог, Точно год разлуки, долог, В точном слоге царь и бог! Обладатель дорогой Тетивы звенящих связок, Мира целого изгой, Как ведьмак из страшных сказок. Семейный портрет На сожжённом луною портрете До сих пор не погасли глаза, Как не гаснет в кольце бирюза… Боже правый, несчастные дети! Это было последней весной Накануне кровавой эпохи, И дела были плохи, ох, плохи! Звёзды снова грозили войной. В Петербурге уже забродили, Закружили кошмарные сны, Но на дачу детей вывозили, Как всегда – на грибы да блины. Вдруг отец по пути на Финляндский В эту комнату всех поманил — И осклабился Войно-Оранский И про птичку сказать не забыл. И застыли в магическом свете Подбородком, лицом и плечом — Боже правый! – несчастные дети С гимнастическим белым мячом. Бесплатная раздача У волка голодный жонглёр на примете… Зима. Что до лично меня — Я слышу, как дышат спокойные дети Игрушечным воздухом дня. В окрестностях нету ни света, ни дыма, И, грея лягушку в руках, Волшебник по городу невозмутимо В высоких идёт сапогах. Сапожнику снится роскошная щётка, Солдату – за подвиг медаль, Волшебника разоблачает походка И взор, улетающий вдаль. На кровли земной черепичную чашу Наносят белил облака, А гномы мешают пшеничную кашу И черпают из котелка, Стараясь наполнить помятые миски Всех страждущих грязных бродяг, Чей гомон становится, тёплый и низкий, Ответом на каждый черпак. Завтрак Разлито молоко, И тянут время гири. Выводит «Сулико» Старик на гудаствири. Весёлым помазком Отец разводит мыло, Под розовым цветком Присевший на перила. Взлетает белый креп, Приоткрывая горы, А мама режет хлеб И жарит помидоры. Взрывает разговор По радио зарядка, И шевелится двор, Потягиваясь сладко. И, распахнув окно, Я, злой и долговязый, Зову тебя в кино, Мой ангел черноглазый. Не горит Хорошо, покуда не горит: Не спеши, не складывай в тревоге, Не решай, какой тебя кульбит Выручит в навязанной дороге. Не корми любимого кота На прощанье, впредь и до отвала, Не целуй нательного креста, Опасаясь: вдруг осталось мало? Не стругай для посоха ножом Старую занозистую палку, Что в руке топорщится ежом, Лучше в печку сунь её, нахалку. Башмаков с тоской не проверяй — Не дырявы, а? Не промокают? Не ищи, поскольку – не теряй Тех вещей, что к месту привыкают. Хороши на карте Кипр и Крит! Лампа, свитер, тени снегопада. Дети спят. Жена тиха и рада. Хорошо, покуда не горит. Лаборатория На нитях серебра прозрачные шары Свисают с потолка под брюхом крокодила, Зеркальная стена понуро отразила Дверной проём, лучи и танец их игры. Гримасничает тролль с резиновым лицом, Закрытый сургучом в замызганной реторте, На маленьком станке соседствуют в супорте Простой железный болт с брильянтовым резцом… А книга на столе? Посмотрим, что за книга, Смахнув кленовый лист небрежным рукавом… На титуле – венок, разбитая верига И римское число под ликторским пучком… Заглавие… хлопок и туча серой пыли! С испугу нетопырь подъял переполох, И я со страху – в пот и в пояс адской силе, Врага упомянув некстати, видит Бог! Но вскоре осмелев, заглядываю в нишу И белую сову вполголоса бужу: – Есть кто-нибудь живой? – и кажется, что слышу, Как чучело ворчит: – Ума не приложу! Лекция о Ганнибале На медном алтаре дымится туша… Уже разъели с моря Карфаген Любовь и соль – да он почти разрушен: Кой толк с такими бухтами от стен? Вручая жизнь воинственным прикрасам, Чей – Пиренеи – временный причал, Девятилетний храбрый Ганнибал Простёр ладонь над раскалённым мясом. Все планы, оговорки и причины, Как шелест волн, с луною отойдут… Тропою Марса шествуют мужчины — Ни жёны их, ни матери не ждут. Но Риму Ганнибал отворит жилы, В родные бухты вломится спиной И вновь бежит от суженой могилы В малоазийский омут земляной. В кольце врагов он твёрдо скажет яду: – Мой Карфаген, я сдаться не могу… И грянут перевёрнутому взгляду Слоны и негры с кровью на снегу. Визит Bonjour, bonjour, месье Клодель. Входите, сон к полудню сладок. Простите в мыслях беспорядок И пыль, и смятую постель. А как же вы… Ах да, ключи! Я сам их вам послал намедни. Да, это мой сонет последний… Вы правы, точные сычи, Кричат слова последней строчки. Я вижу сам, о чем и речь! А мнил хрустальные звоночки, Когда вечор собрался лечь. По-русски? Пробовал «Улитку» И в «Лебеде» «Осенний день», Тачал, тачал – да только нитку Порвал, сшивая плоть и тень! Но вы позволите умыться И сюртуком сменить шлафрок? За чаем проведём часок, Другой… Куда вам торопиться? Зимний танец В холодной промоине пляшут Над серой золой языки, Январское облако пашут Медведицы звёздной клыки, И тонкую флейту настроив Гремучей коробочке в лад, Жонглёры Версаль себе строят И роют под струнами клад. И голосом в пламя напева Ступает, махнув рукавом, Небрежно одетая дева В обнимку с улыбчивым львом. Тоску разгонять мастерица, Взлетев на невидимый стол, Танцует – и вихрем кружится Засаленный алый подол! В глазах у весёлых сверкает Горячими искрами мох — И кажется, им потакает, Как детям, Отец их и Бог. Последнее письмо Вот и всё. Наконец, обмануть остаётся природу. Что ж, бывает и так. На судьбу обижаться смешно: Не накликал беду, а глядел будто в чистую воду. Ну, да что толковать! Иль не всё перед этим равно? Я спокоен, хотя жизнь меня баловала дарами: Вроде есть, что терять, и скорблю о жене и друзьях. Но надеюсь, что им я оставлю на добрую память Мирный опыт ума и любовь, а не низменный страх. Способ выбран уже. Я сперва задержался на яде… А потом показалось, что путь этот слишком уж скор. Может, это каприз, но едва ли удастся с ним сладить: Я хочу растянуть мой последний живой разговор… Потому решено: не спеша отворю себе жилы И ленивую кровь подгоню разогретым вином, Постепенно теряя мои невеликие силы Между зыбкою явью и вечным безоблачным сном. Напоследок хочу всё о том же: как много усилий, Сколько жарких страстей у людей отбирает тщета! Но без этого жизнь – согласись, дорогой мой Луцилий! — Может быть, совершенна, но и совершенно пуста. Штурм Кверху задранные лица Льются, пенится поток, В блеске солнечном ярится — Бивень, хобот и клинок. Никому уже не страшен Ослепительный оскал, И летят с осадных башен Стрелы, пакля и запал. В череп, спину, брат на брата! Режь, руби, давай вперёд! Полководец шлёт солдата В створ обрушенных ворот. Жёны мечутся и плачут, Чуя силу позади. Рвётся нитка на груди — И шары по плитам скачут. Дождались победы часа: На три дня кругом одно — Кровь, огонь, живое мясо Да тяжёлое вино. Переправа Он был страшен, как шкаф в темноте, Зашибала, водила, извозчик, Морда – морды не выдумать площе, И весло на холодном хвосте. Под язык он ко мне влез украдкой, Чтоб положенный вынуть обол, Поискал-поискал, не нашёл, Не побрезговал пресной облаткой. Лодка носом надрезала вал — Оказавшись под лавкой четвёртым, Я настолько прикинулся мёртвым, Что одними глазами дышал. Наконец, под снопами косыми, Тех лучей, что сиять не должны Из-за возчика мощной спины Вырос берег в непахнущем дыме. Точно сталью в живот – стало дико. Погоди, я колки подкручу… Эвридика моя, Эвридика, Я ли плавать тебя научу? Функциональная миниатюра Отшельник, чиновник и мальчик-слуга, сосна на утёсе и низкое небо, и негде взлететь птице гнева, и где бы тут реки венозные скрыть кулака? Уж как тяжела смертоносная сталь! Я трогал не раз колоссальные бритвы — кто их миновал, из безумия битвы до смерти глядел в эту реанэмаль и пальцами гладил разумного пса, рисуя письмо в императорском стане… Когда мы умрём и дрожать перестанем, наш скрежет зубовный взорвут голоса! Когда мы зайдём, умерев, за утёс и вечность прижмётся щекой к изголовью, и кисть невесомая впитанной кровью окрасит далёкой воды купорос… Когда оседлаем своих журавлей, порхающих в танце на кромке вселенной — агония канувших станет степенной неспешной походкой бесстрашных людей. Яшмовая сутра Усильем смутных век Глазам открыто утро, Где светит первый снег И яшмовая сутра, Где молодой Урал В туман вонзает скалы, Никто не умирал, Ничто не перестало. Мой прадед, вняв стеклом Взволнованному свету, Листает за столом Хрустящую газету. На сковородке соль Потрескивает рядом, И генерал де Голль Командует парадом, Звон золотой струны Страну Советов будит — И не было войны, И никогда не будет. Пойман за чтением Я не стану попусту гадать, Лишь о том скажу, что знаю твёрдо, Нарисую в толстую тетрадь, Будто схему хитрого аккорда, Шаг за шагом выверенный путь — Маму, домик, дерево и птицу… В книжке сладко мне перевернуть За страницей мятую страницу, Фонарём китайским осветив Глубину событий невозвратных, Паутинкой мыслей аккуратных Заплетя спасительный мотив. А потом по светлому пятну На горбу ночного одеяла, Обнаружат жизнь и старину, Скажут: – Стой в дремоте у причала! Отберут фонарь и в темноте Напоследок, шёпотом, сердито: – Школа ждёт, кофейник на плите, Молоко вскипело и разлито! Круиз Над Австрией дожди. Дунай переползают Коньячная мигрень и облаков гряда. Я чувствую спиной, как с лошади слезают Два Штрауса – отец и сын. «Сюда! Сюда!» — Со стапелей вопят румынские поморы, Да так, что, русским, нам ни слова не понять; И в ящиках несут большие помидоры, Бананы и абсент. Здесь главное – не спать! Не просто крепок сон от воздуха свободы: Пока рассудок спит, чудовища ползут И, кожистым крылом нащупывая броды, Заходит Люцифер в сверкающий мазут. Mit lachen springen sing бродячие лютнисты, И ворохом купюр наполнен их футляр. Качает катера восторженная пристань, И дышит ресторан, красивый, как пожар. Не видит враг врага, и друг целует друга, Под тентом на столе спит розовый Франц Хальс, А Штраус-сын торчит на клавишах упруго, И под его ребром клокочет венский вальс… Рифмоплёт Я увлечён бываю, как пчела — Ковровым многоцветием июля, Ища слова. Быстрей, чем в доме пуля, Душа метнётся, глядь – уже нашла. Но если ставни прежде распахну В огромный день, в грозу и хищный ливень, На юг и север, звёзды и луну, На мамонта сорящий крошкой бивень, На страшной битвы пламенный пейзаж, Где бритвы молний даже не скорее Атаки с фланга, залпа батареи, На штурм идущих или абордаж… На океана серое плечо, Вертящее простором и ветрилом То до ночи по-адски горячо, То льдом границу ставя нашим силам… Тогда – увы – иной раз не могу Пригодные сыскать цвета и звуки Вдали тепла, опешивший в разлуке, Испуганный и бледный, ни гу-гу… День 1964 Я помню плюшевую ширму Хрущёвки нашей поперёк, Когда в мой пятый день рожденья Давали кукольный спектакль Отец и мать, и дядя Йося, Хромой и с чёрной бородой. Я по двору ходил и детям Билеты даром раздавал. И вот их в комнату набилось Числом не меньше сорока, И бабушка взяла будильник И подала им три звонка. И я со всеми и с открытым От счастья и восторга ртом Над ширмы нежным плюшем видел Двоих весёлых медвежат… ……………………………… Потом – конец, но деда Боря, Когда уж начало темнеть, Пришёл и мне вручил в подарок Искрящий кремнем самолёт. Comedie russe Со мной наигрались вы всласть, и — Опальное сердце, ликуй! — Холодная оттепель страсти Влепила мне вдруг поцелуй. Стремительный шорох воланов — И голос, ломаясь, дрожит: – Надеюсь, месье Yemelianoff, Мой слабости вам не профит… – Ужель мне, радея о чести, До старости тискать ваш бант В своем захолустном поместье? А старый маркиз-эмигрант… Как будто не знаете сами! Брильянтами вымостит путь И синими станет губами Слюнявить вам шею и грудь! – О, нет! Je vous aime, умоляю! – Ах, нет? Ну так дьявол же с ним! Покажемте нос негодяю И нынче же ночью бежим! Перед дуэлью Спать осталось мне час, что, конечно, не так уж и мало. Да и глупо пенять нам на краткость глубокого сна. Снова чья-то рука мне играючи карты смешала, И какая-то дрянь в тишине предрассветной слышна. Пистолет мой не спит и глядит немигающим оком Вдоль руки за окно в эфемерную гущу стекла, Где стрижи говорят и мелькает ободранным боком Первый синий троллейбус в проёме жилого узла. Снова всё да ладом – и не спит бедолага Мартынов: Он шлифует во тьме добела смертоносную честь. Спят черкесы верхом, а черкешенки носят в корзинах Ворох чистых рубах или Жилину в яму поесть. Для кого-то из нас этот день никогда не настанет. Погляди, как скользит по обрыву копытами лань. Погоди, не реви. Нас никто в эту пропасть не тянет… И в конце-то концов надо спать. Я прошу, перестань. Перед сном я хотел бы, смыкая на выдохе веки, Видеть только одно – на вершине не тающий снег. Что мне солнце тогда и по склонам звенящие реки? Что мне пуля в стволе или чуждый любви человек? Любовь Окассен пожаром страсти С головы до пят объят — Перепутал в картах масти, Кинул козырь невпопад. Но игре такой не рада, Чуть не плачет Николетт, И во тьме сырого взгляда У неё на всё ответ: «Нет и нет». А враг не дремлет, А лазутчик за окном Сладострастно речи внемлет, Что ведут они вдвоём. Окассен ужасно хочет… Что-то нежное сказать, Но краснеет и бормочет: «Зря надулася ты, мать…» Николетт ему пеняет: «Скучно, скучно мне, мой свет!» А лазутчик заряжает Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/arkadiy-zastyrec/pentagrammy/?lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.