Бабье лето

Подмосковный угольный бассейн перестал существовать. Штреки в шахтах заколотили и все выработки затопило. Молокозавод, хлебозавод и большой филиал ЗИЛа закрылись за ненадобностью. Всё что можно было, людишки растащили по своим норкам. Металл потаскали к цыганам на посёлок за палёный спирт и наркоту.

Максим жил в своём доме, на окраине города, за оврагом. За год, как схоронил Ольгу, постарел, скукожился и оброс как леший. Слобода вымирала потихоньку. Старики уходили по старости, а молодёжь, подсаженная на иглу в горбачёвско-ельцинское лихолетье, сгорала быстрее, чем успевала подрасти замена.

- А помнишь, как тебя Ольга гоняла. Вот баба была – гром!
Максим всхлипнул, смахнул набежавшую слезу: «Жизни нет без неё! Когда ж Бог и меня - то примет»?
Валентина тяжело вздохнула: «Вот, моего тоже не Хочет прибирать. Лежит как бревно третий год уже. Окромя нас с тобой – стариков-то больше и не осталось на слободе... А у меня сил никаких больше нету, Максим – хоть в петлю лезь»!

Миронов вернулся со срочной службы с Ольгой. Красивая, статная хохлушка, с громадными, аппетитными шарами за пазухой. Максим ростом аккурат под эти шары был заточен. Соседи посмеивались, перешёптываясь – мол, скоро у Мирона рога вырастут, чтоб Ольге было, где свой лифчик посушить. Но видать что-то и впрямь промеж них серьёзное замутилось. Прожили всю жизнь душа в душу. Уж если что и приключилось бы на стороне – узнали бы наверняка. Городок маленький. Сарафанное радио разносило вести, до самых до окраин, со скоростью света. Все мужики со слободы работали на близлежащей шахте. Уголёк был незрелый, бурый. С ведра выходило, чуть ли не столько же нажиги. Но для шахтёров топливо было по копеечной цене – и все топились этим углём за милую душу. Шахты в округе повыработались – а эта пыхтела, хотя и в одну смену, до начала двухтысячных.

Иногда в аванс или получку Максим надирался в столовке и, заходя, пошатываясь в переулок, начинал орать, каждый раз одно и то же, с незначительными интерпретациями: «Где эта сука? За Можай загоню»! А уж что там за Можай, поди, и не знал сам.

Ольга выходила за калитку, скрещивала руки на груди и молча, поджидала «загонщика». Как только Максим приближался на расстояние вытянутой руки, она лупила ему промеж глаз. Всякий раз хватало одного удара… Брала подмышки и, слегка приподняв над землёй, затаскивала во двор. Утром Максим в оправдание фингала под глазом бубнил: «Были б сапоги на мне – ты меня ни в жизнь не свалила бы». Где он прятал эти волшебные сапоги, Ольга никогда не выясняла, да оно и без надобности было – всё остальное время Максим пыль сдувал с её следов. Так и жили, добра наживали. Народили сына Кольку, вырастили, выучили. Тот, вернувшись из армии, подсел на стакан и за десять лет превратился в синюшного бичару.

Ольга погибла глупо, нелепо. С начала месяца, по ночам, по городу ездил ментовский уазик. В открытом кузове сидели стрелки и из двустволок выбивали приблудных собак. По району гуляла эпидемия бешенства, даже охоту запретили в предохранительных целях. У Мироновых был дворовый кобелёк Тузик - ласковая, игривая дворняга. Но любвеобильный был до жути, одним словом – кобель. И никакими запорами его было не удержать. К цепи так и не привык. После того как чуть не удавился, на купленной по этому случаю «держалке» - решили оберечь Тузика другими мерами. Позатыкали дырки в штакетнике, засыпали и забили камнями подкопы – всё без толку, он каждую ночь находил лазейку, чтобы улизнуть из дома и почесать свой блуд.

В эту ночь Ольга кинулась к выходу, чтобы спасти любимца. Менты палили совсем рядом. Она распахнула калитку и получила на пару с Тузиком заряд картечи. Стрелок был поддатым, все об этом говорили и возмущались. Но закончилось тем, что его выперли из милиции и дали три года условно. Максим не стал требовать доследования и справедливого решения суда… Супругу этим не вернёшь, а для него само существование без Ольги было в тягость.

Дверь в «избушку» распахнулась… Максим ошалело крякнул и замер. В доме был нормальный туалет, но он пользовался дворовым сортиром, потому что в последнее время часто стали отключать воду в самый неподходящий момент, без какой – либо системы или графика.
Он сидел на корточках, с опущенными штанами, а перед ним стоял сын с какой-то пьяной бабой. Она улыбалась во весь беззубый рот, отсвечивая фанарём под правым глазом, словно пытаясь выхватить самые потаённые уголки тесной кабинки.
- Батя, познакомься – это моя невеста, Любка!
Максим, не разжимая зубов, просипел: « Закрой дверь! Не позорь отца!»
Ему казалось, что даже кончики волос на его плешивой голове покраснели от стыда и позора.
- Да, ладно, батя, тут все свои. Чего ты залупаешься? Мы с Любкой решили пожениться. Жить у тебя будем – не хочу её в барак тащить.
- Дверь закрой, сволочь! В дом идите, там поговорим – проскулил, подвывая Максим.
- Ну ладно. Чего ты в бутылку - то лезешь? Давай бомбись поскорее. Колька хлопнул дверью. Она ещё пару раз приоткрылась от удара и замерла, притянутая сдохшей пружиной.
Максим всплакнул, не вставая с толчка:
«Сволочь, выродок! Чтоб ты сдох подонок»!
- Батяня, всё слышим! Давай побыстрее – мы в доме подождём.
Колька, после смерти Ольги, совсем слетел с катушек. Ушёл жить за овраг, в бичарню, в брошенном бараке. В день получения пенсии приходил, один или с дружками, и почти всё отбирал. Бить не бил – но держал в страхе, угрожая физической расправой.

- Ну вот, это моя Люба – прошу любить и жаловать. Жить мы будем в доме – а тебе лучше в летнюю кухню перебраться.
Максим молча, проглотил жгучую обиду: «За что, Господи! Оленька, родненькая, забери к себе! Не могу больше»…
- Батя, это дело надо обмыть! И ребят угостить надо.
- Денег нет! Ты позавчера всё вытряс со своим урлом!
Да ладно, поскреби по сусекам. К Вальке сходи – она для тебя жопу на лоскуты порвёт. Всю жизнь по тебе сохла.
- Какая она тебе Валька? Никуда не пойду! Нет денег - и всё тут!
Колька ударил коротко, очень больно, в самое ухо. Максим пролетел через всю комнату, ударился о комод и сполз на пол…

Они били его вдвоём долго, с остервенением, ногами. Он уже не чувствовал боли, воспринимая реальность отрешённо, как бы наблюдая за происходящим из-за ширмы.
- Ладно, хорош, а то сдохнет! Давай его в летняк оттащим! Телевизор Камбале снесём – а там видно будет…

В отвыкшей от жизни слободе царил шум и гам. Валентина закрылась на все замки и сидела как пришибленная, вздрагивая от каждого звука. А звуков тех нынче было выше крыши. Весь бомжатник собрался у Максима. Она через щелочку в занавеске со страхом наблюдала, как Колькины дружки вывезли полную тележку вещей и покатили её к оврагу…
- Господи, где же он?! Сейчас всё добро попрут… Снесут к Камбале, а там - пиши пропало! Вечером, так ни разу не увидев Максима, с чувством неминуемой беды, выскользнув из дома, потихоньку как мышка, засеменила к почте, чтобы позвонить в полицию.

Бабье лето, как бы насмехаясь, выставило напоказ свои прозрачные, волшебные акварели, которые выцветая на глазах, потихонечку сгорали в лучах заходящего солнца.