Фантомная боль

Предисловие.
Все события в этом повествовании реальны, имена подлинные. Посвящаю тем, кто живет среди нас, но кого мы стараемся не замечать. Мы презираем их, смотрим на них с отвращением, их внешний вид вызывает в нас чувство брезгливости и омерзения. Мы обращаем на них внимание лишь тогда, когда сталкиваемся с ними лицом к лицу, или когда чувствуем рядом их отвратительный запах, или когда они своим непристойным поведением и гадкими поступками мешают нам жить. Они произвели меня на этот свет и я жила вместе с ними много лет.
Десятки подобных семей жили рядом, и многие мальчишки и девчонки, быть может, испытали то же, что и я, а, возможно, - ещё хуже. Тысячи семей сейчас живут так, как жила я. И там тоже - дети. И они живут в этой мерзости, а мы их даже не замечаем, не задумываемся о том, что у этих детей есть душа, и душа эта - раздавлена, изнасилована или вовсе убита.
Вспоминаю свое «безоблачное детство» и понимаю, насколько мир может быть жесток, и насколько неистребима в этой жестокости душа человека. Заглядывая в глубину своей памяти, я понимаю теперь, откуда во мне столько холодного презрения к тому, что обычные люди называют «проблемами»: слишком рано я все это пережила и слишком мощную «прививку от стресса» получила.









Эпизоды из жизни девочки, которая родилась в последний день зимы 1971 года.



1

Два желтых пятна впереди выталкивают темноту из-под колес, поблескивая струнами дождя. Бабахает так, что машина, кажется, подпрыгивает от этого грохота и клонится набок. Длинные полосы огня падают с неба, рвут темноту, ныряют в огромные чёрные лужи. Деревья плотно обступили дорогу, их мокрые тела блестят в ярких вспышках молний.
Огненная лента, вздрагивая, извиваясь, падает сверху на капот. И вслед за ней - оглушительный треск. Такой мощный, что воздух в кабине шарахнулся, ударил по ушам, толкнул меня со всех сторон сразу. Машина дёрнулась и затихла.
Мамка злится, кричит что-то сквозь грохот, поворачивает ключ зажигания, пытаясь завести машину. Под капотом жалобно и с надрывом стонет кто-то:
- У-у-у, - тяжкий этот звук обрывается внезапно, словно плачущему человеку плотно заткнули рот.
Машина молчит. Не двигается. Дробный стук дождя по кабине. Протяжный вой вдалеке.
- Волки, - прислушавшись, говорит папка. – Слышь, Ритка, волки воют.
Он сидит рядом со мной, в темноте кабины. Кто-то еще на сиденье, справа. Грохот и темнота, и огонь сверху врываются в меня так внезапно, что я понимаю вдруг: я - есть. Я есть в этом мире и мне очень страшно.
Снова жалобное завывание в брюхе машины и - тишина.
- Тьфу, бл-дь! - Мамка плюет в темноту и громко, со злостью, говорит непонятное мне "баныйврот", и я чувствую: случилось что-то плохое.
- Горючка кончилась! Вот, сука, пару километров не доехали! - она злится все сильней и мне становится тревожно и неуютно от ее раздраженного голоса.
Темнота подступила со всех сторон, сжала мир до размеров душной кабины. Узкие ленты огня вспыхивают внезапно, разрывают черноту вокруг, ныряют вниз, пронзая ливень. Оглушительный треск крошит небо. Я сижу в глубине кабины, на жестком сиденье, молчаливая, неподвижная, зажмуриваю глаза от ярких вспышек, вздрагиваю от раскатов грома. Кто-то рядом со мной - говорит негромко, всхлипывает, плачет.
Двери машины распахнулись с обеих сторон, впустив мокрый воздух и шум дождя. Недовольно ворча, мамка с папкой выбрались из кабины.
- Сидите тихонько, мы скоро придем, – папка с силой захлопнул за собой дверь.
Нырнув в темноту, они согнулись под тяжелыми струями дождя, побрели по размытой дороге, оскальзываясь, матерясь и переругиваясь между собой, растворились в черноте.
Куда они уши? Зачем?
Мне страшно.
Сижу тихо, стараясь не двигаться, не дышать. Рядом со мной старший брат и старшая сестра.
Мы ждем.
- Волки воют, - чей-то приглушенный шепот в кабине и я слышу сквозь шум дождя протяжный вой, совсем близко, у дороги.
Снова над лесом огненная стрела. Метнулась сверху, пронзая тьму. И вслед за ней грохнуло, ударило по ушам, и кто-то жалобно заплакал рядом, заскулил.
Зажмурив глаза, я сжалась в комочек. Чувствую, как страх заглядывает в окна кабины, протягивает ледяные щупальца, вползает в каждую щель, разрастается, наполняя собой все вокруг – поглощает мысли, парализует меня. Раздирая поры, страх проникает в меня сквозь кожу, оседает в каждой клетке тела. Наполнил до краев, плещется в глазах, разбрызгивая слезы в темноте. Зубы стучат. Язык прикусила. Больно. Зубы стучат - от страха. От одиночества. От неизвестности.
Черноту вокруг режут молнии, пластают ночь на куски. Грохот сотрясает мрак, подстегивает страх, заставляя вздрагивать, закрывать глаза.
Сидим в кабине. Ждем.
Темно. Одиноко. Страшно. Так страшно, словно я в машине – совсем одна. Не чувствую рядом никого, ни одной живой души. Только страх повсюду.
И – темнота. Непроглядная.
Молнии, падая сверху, выхватывают густой, темный лес у дороги и этот лес – дикий, нехоженый, обступивший дорогу, - пугает своей неизвестностью. Страшно так, что хочется плакать в голос, кричать и бежать, бежать куда-нибудь, только бы подальше от этого леса, от черноты, от страха в душе.
Очередная яркая вспышка ослепила, ударив по глазам, на мгновение выхватила из темноты две фигуры на дороге. Кто-то закричал рядом со мной, зашевелился радостно, и я поняла, что папка с мамкой вернулись.
Мокрые, злые, они сели в машину – мамка за руль, папка втиснулся с другой стороны.
Машина сговорчиво заурчала, загудела, задрожала. Свет фар уперся желтыми пятнами в темноту, сделав ее еще страшнее. Лес подступил вплотную, дождь - металлическим блеском рябит в глазах. Машина медленно сдвинулась с места, поехала, раздвигая колесами воду. Внезапно проваливаясь в ямы, как в пропасть, прыгая вверх, заваливаясь то в одну, то в другую сторону, поплыла, захлебываясь, по огромным темным лужам. Повезла меня в черноту вместе с моим страхом, огромным, необъятным и необъяснимым, как этот мир, в котором я появилась.
Так мы уехали из того места, где жили до сих пор и приехали туда, где будем жить теперь. Так, сквозь страх и темноту, сквозь вспышки молний и волчий вой я впервые увидела себя.
Я есть, но меня еще очень мало в этом мире. Я редко вижу себя и совсем не знаю. У меня есть старший брат, Юрка. Он появляется, смотрит на меня, разговаривает со мной, рассказывает что-то, смешит меня.
Сейчас Юрка идет по широкой, бесконечно длинной, пыльной дороге, я слышу его голос, вижу, как мелькают его ноги в серой дорожной пыли, значит, я тоже здесь. Я отражаюсь в этом мире через старшего брата.
Деревья вокруг огромные, до самого неба и даже выше - небо теряется в их листве, превращаясь в крошечные голубые лоскутки.
Ветер сильнее деревьев. Он раскачивает их, толкая огромные стволы, выгибает ветки, заставляет трепетать каждый листочек. Ветер раздвигает деревья, и небо увеличивается, и там, в огромном, высоком небе, плывут белые пушистые облака. Они пугливые или просто заняты очень - я редко вижу их, когда ветер раскачивает наверху деревья.
Юрка рядом, значит, я тоже здесь, на пыльной сельской дороге. Брат рассказывает мне историю. Про самого себя.
Он любит девочку Тоню, которая живет в конце этой улицы. Я никогда не видела Тоню, но представляю ее очень красивой, с длинными светлыми волосами, с большими грустными глазами. Мы с Юркой уже ходили несколько раз к ее дому. Высокий, красивый, он окружен забором цвета листвы, стекла блестят на солнце, белые занавески на окнах. Очень красивый дом.
Юрка рассказывает свою историю, которую он называет "Толпа Нагнао". Мне беспокойно и даже страшно от этих непонятных слов и от Юркиной истории, но я слушаю. "Толпа Нагнао" - это много больших мальчишек, которые пришли из соседнего села, чтобы заставить Юрку отказаться от Тони, не дружить с ней, потому что с ней хочет дружить другой мальчишка. И тогда мой старший брат начинает с ними драться.
Рассказывая, Юрка громко выкрикивает ругательства, яростно жестикулирует, размахивая руками, выбрасывает вперед то одну, то другую ногу, словно пинает кого-то, вскрикивает, подпрыгивает. Я смотрю на него, завороженная, и в красках представляю, как все происходило.
Мальчишек много, а Юрка - один. Они бьют его, и он бьет их. Они пинают его ногами - он пинает их тоже. Плохие мальчишки бьют брата очень больно, но он не плачет и не отступает, продолжает драться. Лицо у Юрки разбито в кровь, ноги и руки в синяках и ссадинах, но он не отступает, не отказывается от любимой девочки. Когда у брата уже не осталось сил, он бросился к забору цвета листвы, чтобы вырвать штакетник и отбиваться им, глянул в окно и увидел Тоню. Она смотрела на него. Тоня видела, как он дерется с мальчишками. И тогда Юрка опять стал сильным и прогнал своих врагов, и они бежали от него, и просили только не бить их больше.
Каждый раз, когда мы идем к красивому дому, Юрка рассказывает мне эту историю, и яркие картинки – сцены драки – мелькают у меня перед глазами. Ежась от страха, я поглядываю на дорогу, не появится ли вдруг "Толпа Нагнао", но понимаю, что Юрка прогнал их навсегда, и гордо шагаю рядом со своим бесстрашным братом. Да, мой брат сильный и смелый, я горжусь им.
Еще у меня есть старшая сестра Ленка и младшая - Светка, она еще совсем маленькая.
Ленка редко играет со мной. Но я могу подолгу возиться рядышком, наблюдая за старшим братом и сестрой, когда они чем-то заняты. Вот сейчас у них очень серьезное дело – им лучше не мешать: Ленка с Юркой делают секретики.
В укромном месте, в уголке двора, у забора, они роют неглубокую ямку. Палкой или просто руками. Маленькую, размером с ладошку. На дно ямки укладывают цветные стеклышки, камушки. Яркий цветок одуванчика тоже пригодился. Старательно раскладывают все, создавая красивый узор. Сверху ямку накрывают стеклом и засыпают землей. Получается – секретик. У брата с сестрой много таких укромных мест. Они подходят к ним, осторожно разгребают песок или землю, освобождая стекло, показывают мне содержимое тайника. Я смотрю на эту красоту, и мне очень хочется сделать свой собственный секретик.
Теперь, узнав про секретики, я хожу по двору и по улице около дома, внимательно глядя под ноги – ищу красивые камешки, стеклышки, кремушки. Собираю драгоценности для секретиков. Большие черные жуки иногда встречаются мне на пути – бегут, перебирая тонкими ножками, торопятся, не замечают меня. Муравьи тоже вечно спешат куда-то. У них свои собственные, невидимые, тропинки. Они бегут по ним, сталкиваясь друг с другом, бегут в одну и в другую сторону, навстречу друг другу. Муравьи очень мелкие, но сильные: один несет длинную веточку, другой тащит, упираясь задними лапками, большую коричневую гусеницу. Она извивается, крутится – живая. Хочет вырваться. Подбежали еще несколько муравьев, ухватили гусеницу за бока, поволокли по муравьиной дорожке. Юрка говорит, это они своим деткам корм носят. В муравейник.
Большие коричневые бабочки садятся на цветы, шевелят блестящими крылышками. Я замираю на месте, глядя на них, забываю обо всем на свете – такие они красивые.
Сегодня я сделала свой первый секретик. Уложила найденные драгоценности в ямку, прикрыла обрезком стекла. Полюбовалась собственной работой. Присыпала землей, аккуратно разровняла холмик, похлопав по нему ладошкой. Побежала хвастаться брату.
Юрка похвалил и помог сделать еще один секретик.
Довольная собой, счастливая, уснула. Во сне все также брожу по тропинкам, собираю камушки, гладкие желтые кремни, яркие стеклышки – для секретиков.
Резккий крик взорвал тишину, оборвал сон.
Кто-то громко, пронзительно, невыносимо, до боли в ушах, кричит. Встревоженная, села в кровати, прислушалась. Темнота звенит от криков. Голос – мамкин. Это она кричит. Громко, надрывно, страшно. Так кричит, словно ее рвут на части.
Спрыгнула с кровати, подбежала к двери в комнату, где спят родители. Ленка с Юркой – у двери. Стоят, испуганно переглядываясь, слушают, как кричит мамка.
Свет. В щель под дверью пробивается свет.
- Ма-а-ам, - захныкала я, пытаясь проскользнуть в комнату.
- Не ходи туда, - Юрка грубо оттащил меня от двери.
- Нельзя туда, - шикнула на меня сестра.
- Почему нельзя? – испугалась еще больше, заревела в голос, вломилась в комнату, толкнув дверь руками.
- Уберите её! – крикнул папка страшным голосом, вскинув ко мне красное, мокрое лицо.
Мамка на полу, на коленях – лицом упала на кровать, не видно ее, только слышно, как дышит тяжело, всхлипывает. Папка стоит, склонившись над ней, уговаривает, как ребенка:
- Ритуль, потерпи еще немного, потерпи.
- А-а-а, - страшный крик оборвал его на полуслове, заглушил все звуки, оглушил, ударив внезапно.
Меня вытащили из комнаты, захлопнули плотно дверь.
- Мамка рожает, ясно тебе!? – Ленка отшвырнула меня в сторону. – Иди, спать ложись!
Мамка кричит – разве можно спать? Почему она так кричит? И что значит – «рожает»?
Забралась в постель, села, подобрав под себя ноги. Смотрю в темноту, прислушиваюсь, вздрагивая и замирая при каждом новом крике. Желтая полоска света сочится под дверь. Тонкая, как нить.
Младшая сестра заворочалась в постели, захныкала. Проснулась.
Я перебралась к ней, сижу рядом, раскачиваясь, как маятник – пытаюсь убаюкать Светку и в то же время внимательно прислушиваюсь к тому, что происходит в соседней комнате.
Крики прекратились.
Тишина – слышно, как поскрипывают подо мной железные пружины кровати. Светка уснула, можно больше не укачивать ее.
И вдруг – снова крик! Но – другой. Тоненький, незнакомый голос резко закричал в тишине. Чужой голос, не мамкин.
Дверь в комнату распахнулась. В желтом прямоугольнике света – папка. Что-то белое у него в руках. Какие-то тряпки.
- Вот, держите, Наташка родилась! – голос у папки усталый, но довольный.
Прошел, положил тряпки на мою кровать.
Ленка с Юркой подошли, склонились над свертком, - рассматривают. Папка вернулся в комнату, неплотно прикрыв за собой дверь. Свет - сквозь вертикальную щель, желтым щупальцем раздвинул темноту, подкрался тихонечко, заглядывает Ленке с Юркой через головы, пытаясь разглядеть то, что лежит на кровати.
Любопытство подбросило меня, сорвало с места. Соскользнула с кровати, подошла, бесшумно ступая босыми ногами. Смотрю.
Простынь сложена странным свертком и что-то темнеет в самом верху этого свертка.
Ленка потрогала это темное пятно, погладила осторожно ладошкой. И я разглядела вдруг, подвинувшись ближе: это – голова. Маленькая, темная очень, - голова. Кажется, она – мокрая. И пахнет чем-то незнакомым, странным.
Папка вошел, взял на руки сверток:
- Всё, ложитесь спать, - и унес его в свою комнату.
Я забралась под одеяло, свернулась калачиком, натянув одеяло на голову так, что остались только нос и глаза. Уши тоже спрятала, чтобы не слышать страх. Я всегда так сплю.
Ленка с Юркой тоже улеглись: брат ко мне на кровать, головой в другую сторону, Ленка к младшей сестре. Ворочаются, переговариваются о чем-то, перешептываются.
«Наташка. У нас родилась Наташка», - слышу уже сквозь сон. Или говорю. Или - думаю.
Утро примчалось вскоре. Не открывая глаз, вспомнила: «У нас родилась Наташка».
Спрыгнула с постели, помчалась, топая босыми пятками, в другую комнату.
Завернутый до самой головы в пеленку, маленький человечек лежит на кровати. Глаза закрыты – спит. Села рядом – разглядываю. Завернут плотно – ни рук не разобрать, ни ног - только голова видна. Маленькое, сморщенное лицо. Темное. Красное с синим. Или – коричневое. Темные волосики прилипли к голове.
Так родилась Наташка – самая младшая моя сестра. Родилась дома, ночью. И теперь я уже знаю, что означает слово «рожать». И еще я знаю, что рожать – это очень больно: так сильно кричала мамка. Ей было больно.
Теперь, получается, нас шесть человек, детей. Юрке 9 лет, Ленке – 7, мне – 5, Светке – 3 года. Наташка только родилась. Есть еще Серега, самый старший, но он не живет с нами. Он – «сидит». Не знаю, что это значит, но так говорит мамка. Она вспоминает про Серегу, когда папка начинает ее бить.
- Скажи спасибо, что Серега сидит, - часто кричит она в пьяной драке, - придет, он покажет тебе, где раки зимуют!
Мамка опять ушла. Исчезла, не сказав никому ни слова. Без нее очень плохо, тоскливо. Вчера она еще была дома, а сегодня я проснулась утром, а мамки нет. Папка трясется с похмелья, матерится. Ругает ее, обзывает нехорошими словами. Мы помалкиваем, ждем, когда она вернется.
Наташка часто плачет. Просит поесть или сменить мокрые пеленки. Кричит и днем, и ночью, мешая спать. Ленка умеет менять пеленки – папка научил её. Разворачивает маленькое тельце, осторожно перекладывает на сухие пеленки и снова заворачивает, туго стягивая тканью ручки и ножки.
Кормим Наташку сухим молоком – разводим водой, наливаем в бутылочку и поим через соску. Это называется смесь. Она – в красивой картонной коробке. Белая, сладкая. Пахнет вкусно.
Мамка часто уходит, оставляя нас с папкой. Теперь вот и Наташку оставила, ушла. А маленькая сестренка плачет – просит есть. Проснется – и сразу плачет. Громко кричит.
Вот опять. Проснулась среди ночи и – в крик.
Яркий свет – по глазам. Омерзительно просыпаться ночью: хочется плакать, плакать вместе с младшей сестрой. Плакать от чувства заброшенности. Плакать от одиночества.
Мамки нет.
Наташка плачет.
Ленка стоит у стола, готовит смесь. Торопится, рассыпает белый молочный порошок по столу. Налила в немытую бутылочку, надела соску, сунула сестре в рот.
Тишина. Слышно, как разбуженная муха летает вокруг лампочки, жужжит крыльями. Села на потолок, шевельнулась, перебирая лапками, затихла. Там, на потолке, очень много мух.
Ленка подложила пеленку под бутылочку, так, чтобы не держать ее на весу, прошла, выключила свет. Скрипнула кровать – Ленка забралась под одеяло.
Я тоже улеглась, закрылась с головой. Вздохнула протяжно. Уснула.
Крик младшей сестры вытащил меня из теплой постели, заставил двигаться.
Новый день.
Прошлась по дому. Мамки нет. Папка во дворе готовит дрова для костра: топором отщипывает мелкие щепочки от полена и складывает их между двух кирпичей. Здесь мы готовим еду. Когда есть, из чего готовить.
Вернулась в дом. Ленка стоит у стола, босыми ногами топчется по грязному полу. Готовит молоко для младшей сестры. Сухой порошок очень сладкий, вкусный, но нам запрещено его брать – это еда для Наташки. Ленка нас ругает, если мы едим порошок.
Развела смесь горячей водой в кастрюльке, через большую воронку перелила в бутылочку, одела соску. Пошла студить: осторожно опустила ее в ведро с водой - стоит, терпеливо ждет. Это ее папка научил так студить молоко.
Наташка снова закричала – громко, требовательно. Я подбежала к столу, схватила большую красивую пачку смеси, зачерпнула полную ложку, отправила в рот. Сухой порошок – не разжевать, не проглотить. С набитым ртом забралась на кровать, прыгаю, стараясь укачать, успокоить маленькую сестру.
Ленка глянула на меня сердито, что-то сказала. Я открыла рот, чтобы переспросить, и – задохнулась. Поперхнулась сухой смесью, вдохнув ее вместе с воздухом. Закашлялась. Смесь – сухим фонтаном изо рта на постель, на пол. А я – кашляю, не могу продышаться. Вдохнуть не могу – смесь забила горло, попала в нос. И выдохнуть – не получается. Слезы – ручьями из глаз. Соленые. Ленка смотрит на меня, смеется. Подошла, сунула бутылочку с молоком Наташке в рот и хохочет, дразнит меня. Смешно ей! А я кашляю - хрипло, надрывно. Пытаюсь прочистить горло. Страшно. И слезы из глаз, не прекращаясь, – горько-соленые.
Прокашлялась.
Наташка притихла, уснула, наевшись. Выплюнула соску. Сопит. Пустая бутылочка – рядом.
- Убирай теперь своё свинство, - недовольно фыркнула старшая сестра.
Поставила пустую бутылочку с соской на стол, вышла из комнаты.
Я смахнула белую пыль с кровати, пошла за веником – нужно подмести пол. Теперь я знаю, что сухая смесь очень опасна – из-за нее можно задохнуться.
Папка собрался куда-то идти, махнул мне рукой:
- Олька, пойдем со мной, - вышел на дорогу, громко хлопнув калиткой. Я догнала его, зашагала рядом.
Последний дом села остался у нас за спиной, а мы всё идем, идем, никуда не сворачивая.
Папка молчит, хмурится, думает о чем-то своем, шагает стремительно, глядя куда-то вдаль.
Высокая полынь в канаве, вдоль дороги, покрыта серой пылью. Мы идем по обочине, отворачиваясь от встречных грузовиков. Они с грохотом проносятся мимо, оставляя шлейф пыли и запах отработанного бензина. Мне нравится этот запах: так пахнет мамка - бензином и чем-то еще, незнакомым.
Долго идем.
Извилистой пыльной дороге не видно конца. Справа и слева – трава обнимает серое дорожное полотно, вплотную подступая к нему. Невысокие кусты разбросаны среди травы темными пятнами – до самого горизонта.
Папка идет очень быстро, и я тороплюсь, стараюсь не отстать от него – стараюсь изо всех сил. Ноги устали от напряжения, в правом боку, под ребрами, колет что-то, болит. Молчу. Дышу глубоко, плотно сжав губы. Иду, стараясь шагать в ногу с папкой. Изредка поглядываю на него.
Я знаю, что мы идем искать мамку. Я это кожей как будто чувствую. Мы идем искать мамку. В гараж.
Длинная, утомительная дорога закончилась.
Темные дыры гаражных боксов. Запах сырости, металла и пролитого на землю бензина сочится со всех сторон, и я вдыхаю эту смесь, не догадываясь даже, что запах этот навсегда осядет на дне моей детской памяти.
Поговорив о чем-то с мужиками, папка выругался, сплюнул под ноги, злобно скрипнув зубами.
- Пошли домой, - подтолкнул меня в спину, пошел прочь от гаражей.
И снова: серая дорога, высокая полынь в оврагах. Грузовые машины проносятся мимо, накрывая грохотом, ревом двигателей, швыряют в лицо клубы пыли, запах горячего металла и выхлопных газов. Вылетают из-под колес и больно бьют по ногам мелкие камушки. Пыль набилась в нос, противно скрипит на зубах.
Господи, как я устала!
Стиснув зубы, шагаю рядом с папкой.
Терплю.
Мамку мы так и не нашли.










2
Щенков всего восемь. Темные маленькие комочки жалобно поскуливают, тыкаются слепыми мордочками друг в друга, расползаются в разные стороны. Их мать, Байкала, беспокойно наблюдает за ними, обнюхивает, вылизывает. Рычит на меня. Я стою неподалеку.
Осенью, когда мы в очередной раз переехали и поселились в этом поселке, мамка привела домой высокую черную собаку. Сказала, что это "овчарка". Я не знаю, что такое овчарка, но имя у нее красивое - Байкал.
- Какой Байкал, это же сука, - папка погладил собаку, потрепал за ухо.
- Вот, пьяные рожи, – удивленно вскинулась мамка.- А я и не посмотрела, что это сука. – Она засмеялась, похлопала собаку по спине, – будешь теперь Байкалихой, поняла?
Слушая их разговор, я поняла, что собаку отдали хорошие, добрые люди, которые живут на одной улице с нами. Мамка была у них в гостях, они вместе выпивали, у них же она и ночевала. Собаку отдали, потому что она для них слишком большая, им тяжело с ней справляться.
Рассказывая это, мамка говорила невнятным голосом, периодически икала, и, не закончив рассказ, завалилась на кровать. Легла, не снимая одежды, уткнулась лицом в подушку. Уснула.
Счастливые, мы бегали вокруг своей овчарки, играли с ней и напевали песню: "Байкало-Амурская магистраль..." Ленка с Юркой где-то услыхали эту песню и решили, что она про нашу овчарку.
Весной у Байкалы вырос огромный живот, и однажды утром мы обнаружили в ее будке щенков.
Я подошла тихонько, заглянула внутрь - маленькие, мокрые комочки жалобно скулят, толкают друг друга, упираясь розовыми коготками Байкалихе в живот.
- Слепые еще, - деловито заметил Юрка. Он присел на корточки рядом со мной, разглядывает щенков, считает.
- Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь! - Ох, них-я себе, - удивленно произнес брат, выругавшись матом, как всегда, без стеснения.
Восемь маленьких черных комочков.
Байкала лижет щенков большим розовым языком, поглядывает на нас внимательно, настороженно. Как будто ожидает от нас чего-то плохого, не доверяет нам.
- Олька, смотри щенков не трогай, а то она тебя укусит, - Юрка поднялся, пошел домой.
Через несколько дней, ругая собаку, папка вытащил щенков из будки, положил посреди двора. Руки у него дрожат, и сам он хмурый, сердитый.
- Восемь штук принесла, зараза, - злобно поддал подошедшей собаке ногой в живот.
Взвизгнула, отскочила. Смотрит тревожно.
Папка отобрал троих, самых крупных щенков, отнес в будку, остальных оставил во дворе, на утоптанной земле. Взял лопату, прошел в узкую калитку, за изгородь перед домом. Отошел подальше, стал копать.
Байкала скулит, мечется, нюхает щенков, оставленных во дворе, облизывает. Побежала к будке - заглянула, понюхала своих малышей. Вернулась, облизывает брошенных на земле щенков. Взяла одного осторожно зубами за шею, понесла. Просунула голову в будку, оставила там щенка. Вернулась, взяла еще одного - и снова в будку. Я смотрю, смеюсь, как ловко она их носит, кричу:
- Папка, смотри, она их прячет в будку!
Всех перенесла. Залезла в будку, улеглась. Вылизывает маленькие черные спинки. Они пищат жалобно, заползают ей на живот, тычутся мордочками в шерсть, ищут соски.
Папка воткнул лопату в землю, подошел к будке. Байкала зарычала грозно.
- Да пошла ты! – пнул ее сапогом по голове, выругался матом.
Собака взвизгнула, притихла. В темно-коричневых глазах – тревога и страх. Следит за тем, что делают с ее детенышами, мелко подрагивает всем телом.
Выгреб щенков на землю, троих закинул обратно, на соломенную подстилку, остальных понес за ограду, туда, где копал. Байкала выскочила из будки, побежала следом. Прыгает, лает, скулит, забегает вперед, заглядывает папке в лицо.
Иду за ними. Прошлогодняя трава цепляется за ноги, пыль оседает на обуви, противно щекочет в носу.
Папка бросил щенков в яму и сверху землей - ух! Еще лопату - ух! Щенков не видно в черноте. Сгребает, сгребает лопатой рыхлую влажную землю и камни, швыряет вниз, дышит тяжело, хрипло. Байкала лает, скулит, кидается в яму, нюхает, пачкая нос землей, роет лапами. Кричит жалобно.
- Пошла вон! - злобно выругался папка и - лопатой плашмя по тощей собачьей спине.
Взвизгнула. Отбежала. Поскуливает. Заглядывает в яму издалека. Хвост поджала, дрожит.
Я стою, слизываю языком соленые капли в уголках рта. Плечи вздрагивают, трясутся. Глаза режет, точно песком запорошило, и не вижу уже ничего, слышу только, как мягко стучит лопата по рыхлой земле да лает Байкала.
- Не реви, Олька! - папка дернул меня за плечо, повернул, толкнул в спину - прочь от ямы. - Куда их столько, они ее вытянут. - И пошел, подталкивая меня в коротко стриженый затылок.
Оставленные щенки пищат в будке. Папка подозвал собаку свистом. Прибежала. Дрожит, поскуливает, смотрит тревожно. Залезла в конуру, легла. Носом толкает щенков, переворачивает на спину, лижет, обнюхивает. Они подползли к ней, уткнулись мордочками в материнский живот, затихли, замолчали.
Вечером папка снова ругался и бил собаку - она раскопала щенков в огороде и перенесла в будку. Он опять бросил их в яму, закидал землей. Пнул Байкалу под брюхо и, громко выругавшись матом, ушел в дом. Вернулся, одел ей ремешок на шею, к ремешку пристегнул цепь, прибитую к будке. Ушел. Громыхая металлическими кольцами, собака залезла в конуру, улеглась, тяжело выдохнув.
А я стою, смотрю сквозь серый забор туда, где в огороде зарыты щенки. Почерневший штакетник впился занозами мне в ладони, а я все стою, думаю о щенках. Они еще живы. Мне кажется, я слышу их тонкий писк из-под земли. Но ничем не могу им помочь. Я стою и жду, когда они затихнут, задохнутся, умрут. Тогда им станет легче.
Утром следующего дня я долго стою у забора, прислушиваюсь. Тонкий писк почудился мне снова, и я отошла прочь, подальше от этого места. Так хожу весь день, прислушиваясь, заглядывая тайком Байкале в глаза. Она лежит грустная, из будки не выходит. Трое счастливых щенков ворочаются рядом с ней, едят и спят.
Дни идут. Одинаково безрадостные: мамки нет дома. Она ушла и вот уже несколько дней не появляется. Без нее мне очень плохо, одиноко.
Оставленные щенки уже начали любопытно выглядывать из будки, а вскоре и выползать вслед за Байкалой. Маленькие, толстенькие, смотрят темными круглыми глазами, смешно расставляют лапы, пытаются ходить, заваливаются на бок, падают, скулят и снова заползают в будку, к маме. Она все время с ними, не отходит ни на шаг. Рычит, не подпускает никого. Юрку укусила за руку, когда он хотел достать одного щенка. Растут очень быстро - вот уже уверенно выходят во двор и бегают за Байкалой, хватают ее зубами за хвост и лапы, тявкают смешно, рычат, возятся друг с другом, играют, дерутся понарошку.
Теперь, когда щенки подросли, она разрешает брать их на руки, но внимательно поглядывает, чтобы мы их не обижали. Растут также быстро, как трава во дворе и зеленые листочки на деревьях - незаметно, каждый день все больше и больше.
Назвали щенков - Амур, Рассвет и Гур.
Всё лето мы играли с ними, они часто ходили со мной в лес, за село, мы привыкли к ним. А потом родители снова сорвались с места и куда-то поехали. И увезли нас. Щенков и Байкалу оставили, пообещав вернуться за ними. А когда вернулись – было слишком поздно: собаки одичали и не подпускали никого. Их пришлось оставить. Так рассказывала мамка.
Потом у нас были другие собаки.





















3
Тепло нахлынуло внезапно, затянуло канавы, тропинки и сельскую дорогу густой сочной зеленью. Смородина под окнами цветет бледно-розово, пахнет, притягивает взгляд изумрудными листочками. Невзрачные её цветки превратятся скоро в маленькие кислые ягодки, которые мы будем обрывать горстями и есть, морщась, не дожидаясь, когда они созреют. Черемуха клонится белыми ароматными сугробами, не дает проходу, манит к себе. Встаю на цыпочки, тянусь к ней, прячу лицо в душистых соцветиях, улыбаюсь им, прикасаюсь губами. Нежные. Трава под черемухой кое-где присыпана мелкими белыми листочки – опадает цвет, оставляя после себя мелкие темно-зеленые ягодки. Поспеют они не скоро – ждать и ждать ещё.
Хорошо постоять под черемухой! Гладкий ствол пропитан солнцем и пахнет терпко, волнующе. Смолка, как слеза, бежит сверху из маленькой трещинки в коре. Муравей увяз лапкой, не может выбраться. Сорвала сухую травинку, поддела муравья осторожно, перенесла подальше от смолы. Воробьи купаются в пыли, между корнями дерева, чумазые, толстенькие, распушились. Лопухи расправили свои шершавые жилистые ладошки, тянутся к тропинке - не пройти. Молодая крапива прячется среди них, коварно бьет по босым ногам, жжется. Прошлогодняя полынь закрывает небо над головой, царапает руки, пахнет пылью. Молодые побеги ее столпились у подножия старого стебля, ухватились цепко за корень, тянутся к солнцу – высокие, сочные. Легонько тронула полынь - ладошка запахла горечью.
Свернула с тропинки налево - на дорогу, на сельскую улицу, где стоят всего несколько деревянных домов, окруженных старым, почерневшим от времени, покосившимся штакетником. Расставшись с одним забором, нужно пройти большое расстояние, прежде чем встретишь следующую ограду - так редко стоят дома.
Покосившийся забор кончился, вскоре исчезла крыша последнего дома: сколько ни оглядывайся, не видно его. Отправилась путешествовать по окрестностям. Я почти всегда хожу одна.
Справа вдоль дороги – плотные заросли шиповника. Укрывшись зеленью, он стал совершенно непроходим: тропинка, по которой можно было пройти еще совсем недавно, словно исчезла, растворилась, затянутая травой и молодой колючей порослью.
Над кустами шиповника медленно летают большие шмели, покрытые красивой блестящей шёрсткой. Жужжат деловито. Один полосатый летун завис неподалеку, словно рассматривает что-то. Я остановилась - страшно идти, когда он рядом. Украдкой поглядываю на него, делаю вид, что остановилась просто так, чтобы он не подумал, что я его боюсь. Поднялась на цыпочки, заглядываю в густые заросли шиповника – там, на ветках, маленькое круглое гнездо из мелкой соломки. Наверное, в гнёздышке кто-то живет. Хорошо бы подойти поближе и посмотреть, кто там, но шиповник не пустит, колючий, расцарапает руки и ноги.
Шмель снялся с места, зажужжал дальше. Я тоже двинулась. Так идем, с остановками, я - осторожно, с опаской, шмель – любопытно разглядывая что-то в молодой зелени и совсем не замечая меня.
Шиповник закончился, а дорога уводит все дальше и дальше от поселка. Справа и слева, повсюду - высокая трава колышется волнами под теплым летним ветерком, убегает туда, где чернеет лес. Деревья вдоль дороги ложатся к ногам прохладной тенью, шепчутся листвой, завораживают высотой и размахом кроны.
Совсем заблудившись, узкая, поросшая травой дорожка привела меня к старой полуразрушенной ферме. Здесь капельку страшно, но очень интересно. Ступила на пыльные доски и оказалась в тени старого заброшенного коровника. Прохладно.
Под крышей, на деревянных балках – гнёзда. Много гнёзд – приклеены плотно друг к дружке. Очень красивые, похожи на маленькие плетёные корзинки. Ласточки сами делают их из грязи и соломы, клювиком - я видела. И мне всегда хотелось посмотреть, что у них там, у ласточек, в гнёздах. Да, там птенцы, я знаю - слышала не один раз, как они пищат. Но мне очень хочется посмотреть птенцов, подержать их в руках.
Обошла ферму, заглядывая в кормушки, в каждый уголок. Нашла. Длинную толстую палку – едва поместилась в руке. Тяжело, но любопытство сильней.
Подошла туда, где больше всего гнезд, ухватила палку двумя руками, подняла, ударила, целясь в гнездо. Хрустнуло мягко, податливо, словно живое охнуло что-то. И посыпалось сверху – глина, перья, пыль, что-то ещё завертелось в воздухе, падая. Лицо запорошило, глаза. Отплевываюсь, отряхиваю пыль с лица.
Ласточки пронзительно кричат, беспокойно мечутся вокруг, разрезая воздух крыльями. Они почти касаются моей головы и рук, бросаются на меня, словно хотят остановить, защитить гнездо. Высоко задрав голову, снова ударила. Продолжая орудовать палкой, наблюдаю, как треснула очередная глиняная корзинка под потолком, и острая деревяшка вошла внутрь гнезда. Куски глины, скорлупа и перья посыпались, запорошив густой пылью лицо и руки. Что-то бледно-розовое мягко скользнуло вниз вслед за палкой, которую я тут же подняла для очередного удара.
Голый птенец упал, глухо ударившись о грязные доски. Лежит неподвижно, распластавшись в пыли. Следом упали еще два птенчика, уткнулись головой в пол, замерли. Пятнистые скорлупки хрустнули под ногами, рассыпались. Опустила палку, отбросила в сторону. Подошла, подняла одного птенца, рассматриваю. Этот совсем еще голый, у тех, что остались на полу уже редкий серый пушок на тонких прозрачных крыльях. Бросила птенца, снова взялась за палку, выбрала новое гнездо, ударила с силой, пробила дно.
Голые птенчики падают к моим ногам, лежат неподвижно, а я продолжаю бездумно крушить хрупкие гнезда. Яйцо упало, всхлипнув, ударилось о грязные доски, скорлупа разлетелась в крошево, выплюнув птенца. Отложила палку, присела, рассматриваю, что там упало. Маленький, скорчившийся в неестественной позе, птенец словно прилип головой к собственному телу, подвернув тонкую шейку. Сквозь синюю прозрачную кожу видны темные пятна внутренностей. Отодрала остатки скорлупы, приставшей к спине птенца, потрогала его - теплый, мягкий. Отбросила маленькое мертвое тело в сторону, пошла к следующему гнезду.
И снова тяжелая палка ударила в дно птичьего домика, старательно приклеенного к деревянной балке под невысоким, просевшим потолком заброшенной фермы. Ласточка, сидевшая там до последней минуты, выпорхнула, закричала жалобно, закружилась надо мной, заметалась, словно призывая кого-то на помощь. Из проломленного дна выпал, кувыркаясь в воздухе, птенец, покрытый пухом, шлепнулся о доски и зашевелился, затрепыхался у моих ног. Бросила палку, подняла его, разглядываю. Погладила по голове, по спинке. Живой, теплый, хорошенький. Растопырив крылышки, он мелко подрагивает у меня на ладони, раскрывает маленький клювик с ярко-желтыми полосками по бокам, тонко попискивает.
Ласточка мечется так близко, словно хочет отнять у меня птенца, стрелой проносится рядом, рассекая воздух, кричит, возвращается, и снова крылья-бритвы режут воздух у самых моих глаз. И кричит, кричит. Пронзительно. С болью. Плачет.
Я отпрянула, отшатнулась, словно отброшенная криком птицы, уперлась спиной в полуразрушенную деревянную кормушку. Птенец выпал из рук с мягким стуком, задвигал крылышками, зашевелился на полу. Живой.
И я поняла вдруг своим пятилетним умом, что я натворила. "Ласточка - его мама. Он - живой. А другие – мертвые. И этот умрет тоже. Я сломала их дом. Я убила его. Я их всех убила".
Широкий солнечный столб прямо передо мной шевелится своими пылинками, заглядывает мне в глаза, смотрит внимательно и строго.
Стыдно. Боже, как стыдно! И страшно! Что-то нехорошее натворила я.
Отвернулась, спрятав взгляд от солнечного луча, не оглядываясь, быстрым шагом пошла туда, где раньше были ворота, а теперь толпилась полынь и лебеда, загораживая проход. Выскочила из-под крыши, остановилась. Солнце ударило по глазам, ослепило. Зажмурилась, привыкая к яркому свету.
Тишина вокруг и слышно в этой тишине, как тревожно и жалобно кричат ласточки, плачут, мечутся под крышей. Вылетают, ныряя в солнечный диск, стригут небо острыми крылышками, и вновь бросаются вниз, оплакивая своих птенцов.
Прочь отсюда, прочь!
Бегу, не разбирая дороги. Трава хватает за ноги, рвет кожу. Толстые стебли полыни кинулись мне навстречу, сбили с ног, бросили на землю. Острые камни больно ударили, разодрали кожу на коленях. Поднялась, всхлипывая. Сквозь пыль на ногах проступила кровь, щиплет больно. Мелкие камушки впились в ладони, обжигают огнем. Колючки репейника вцепились в одежду, царапают. Стою, окруженная травой: полынь и лебеда накрыли с головой, стебли клонятся ко мне, смотрят, как я размазываю слезы по щекам, смешивая с пылью. Едва различимая тропинка под ногами нырнула вправо, скрылась, бросив меня одну.
Страшно и хочется поскорей уйти, убежать от любопытных глаз, которые, кажется, смотрят на меня со всех сторон, убежать от мертвых птенцов, убитых мной, от крика ласточек. Страх толкает меня в спину, и я мчусь, не замечая, как хлещет трава по лицу, по рукам. Бегу, а в голове - одна-единственная мысль: Бог накажет меня за это. Я слышала, что нельзя разорять гнезда ласточек - Бог накажет за это. Я - разорила. Бог накажет меня за это.
Тропинка прыгнула на дорогу и пропала. Я вылетела вслед за ней из бурьяна, остановилась. Отдышавшись, пошла в сторону поселка, прислушиваясь к шорохам, боязливо озираясь по сторонам.



























4
Однообразные летние дни тянутся долго. Я просыпаюсь с мыслями о еде и вечером засыпаю, всё также голодная. Дома нечем заняться – игрушек нет, тоскливо. И голодно. С тех пор, как я поняла, что никто не интересуется мной, я ухожу из дома, брожу целыми днями там, куда приведет дорога, возвращаюсь, уставшая, ложусь спать. Никто не спрашивает, где я была, что делала.
Сегодня утром мне достался кусочек черного, слегка подсохшего хлебушка. Посолила – так вкусней. Жую медленно, растягивая удовольствие. Крупная соль хрустит на зубах. Жую так долго, что хлебная масса во рту становится сладкой. Я всегда медленно ем, зная, что добавки не будет. Покончив с хлебом, зачерпнула ковшом воды из ведра, напилась. Можно жить.
Отправилась путешествовать. Калитка скрипнула, стукнула за спиной. Никто не окрикнул, не остановил. Никому нет дела до меня.
Мысли скачут вприпрыжку, то убегая далеко вперед, то возвращаясь. Вспомнила вчерашних ласточек, разоренные гнезда, убитых птенцов. Нахлынуло вдруг, накрыв с головой, понимание того, какую беду принесла я маленьким беззащитным птицам. Тоскливо стало и больно внутри, словно кто-то сжал рукой моё детское сердце. Я поклялась себе, что никогда больше не буду разорять птичьи гнезда.
Брожу по окраине леса за посёлком, обследую заросли орешника, ищу кислую траву, которую мы так и называем – кислица. Жую хрупкие сочные стебли, захлебываясь слюной. Присев на корточки, разгребаю прелую листву, ищу прошлогодние желуди. Они сладковатые на вкус и вполне съедобны, когда мучает голод.
Домой возвращаться не хочется - мамки нет, она пьет где-то, как обычно. Без нее очень плохо дома.
Я жду каждый день, что она придет, но ее все нет и нет. Мамка вообще бывает дома очень редко – сердитая, чужая. Ругается с папкой, и снова исчезает куда-то надолго.
Часто в своих путешествиях я мечтаю о том, как вернусь домой, а дома – мамочка!
Я так люблю её! Так сильно скучаю. Мне хочется, чтобы она поговорила со мной, накормила меня и никуда больше не уходила. Это моя мечта!
Вот и теперь, шагая по пыльной дороге, размышляю о том, где может быть мамка и когда она вернется.
Почему она уходит из дома? Почему оставляет нас? Разве ей не жалко своих детей? Разве она не скучает без нас?
Вздохнула тяжело, протяжно.
Одиноко мне. Тоскливо.
За что мне такая жизнь? Интересно, другие дети так же одиноки, брошены, никому не нужны?
Снова вздохнула, всхлипнула жалобно. Глаза защипало – слезы так и просятся наружу. Вытерла глаза ладошкой: не плачь! - приказала себе.
Папка уже, наверное, пьяный, бродит по дому. Или сидит на кухне, курит, матерится и плюёт себе под ноги. Или спит, завалившись в одежде на постель. Не хочу идти домой, дома - плохо.
Свернула с дороги, пошла по широкой тропинке к озеру. Здесь можно побродить по берегу, отыскивая чёртиков - колючий водяной орех валяется на берегу, и может проткнуть ноги до крови острыми шипами. Нужно ходить осторожно. Листья кувшинок столпились на мелководье, у самого берега, не дают заглянуть в озеро. Присела на теплый песок, обхватила колени руками, смотрю в темную воду.
Там, на дне, можно увидеть большого черного жука-плавунца, мелких рыбешек или лягушку. Клоп-водомерка бесшумно и быстро скользит по воде, останавливаясь и внезапно меняя направление. Большие стрекозы летают над озером, зависают над самой водой, смотрятся, как в зеркало. Прозрачные крылья их блестят на солнце и негромко дребезжат, словно внутри у стрекоз есть маленький моторчик. Глядя в озеро, можно увидеть, как по небу плывут облака-барашки. Они теснятся, толкают друг друга, меняют форму, временами заслоняя солнышко. Если долго смотреть в озеро, кажется, что смотришь в небо.
Шаги за спиной - так близко, что едва успеваю встать на ноги и обернуться. Желтый диск солнца в полнеба - не видно, кто подошел.
Удар такой внезапный, такой сильный, что зубы щелкнули, и потемнело в глазах. Соленый привкус наполнил рот. Двое стоят напротив. Солнце слепит - не могу разглядеть их лиц.
- Это наше озеро, поняла? - и снова кулаком в лицо - хрясь.
Кровь из носа - на мокрый песок. Горячая, красная. Ладони прижала к лицу. И тут же - удар ногой в живот. Боль обожгла всё внутри. Переломилась пополам, разодранными коленями – в прибрежный песок. Задохнулась от боли. Слезы хлынули, ослепили. Не могу вдохнуть - только рваный выдох изнутри: хы-хы-хы.
- Ну, чё, будешь еще ходить на наше озеро? - это Андрей, узнаю по голосу, - высокий, худой, рыжий мальчишка лет двенадцати.
Рядом - его брат, Вовка, мой ровесник, тоже рыжий, веснушчатый, с большими оттопыренными ушами. Он всегда ходит, смущенно улыбаясь, и румянец заливает его лицо до самых корней волос, вымарывая веснушки.
- Будешь еще ходить на озеро, отвечай, - допытывается старший, надменно сплевывая сквозь зубы на песок.
Вовка стоит рядом, помалкивает, улыбается, довольный.
Я молчу. Сказать, что не буду больше сюда ходить, значит, - струсить, сдаться,
Я молчу.
Песок впитывает вязкую красную жидкость, которая капает у меня изо рта и носа.
- Отвечай, или еще получишь! - подошел, с силой толкнул ногой в бок.
Упала, не удержавшись на коленях.
Схватили за руки, поволокли куда-то. Озеро далеко от села, кричать бесполезно - никто не услышит. И я молчу.
- Бросай ее, - командует Андрей.
Швырнули вниз, в неглубокую яму, на мокрый песок. Упала, ударившись головой и локтями. И тут же сверху на меня - пригоршни песка. Влажный, тяжелый.
- Закапывай ее, закапывай, - радостно верещит Вовка.
И уже сухой песок хлынул на меня сплошным потоком.
Инстинктивно - голову вниз, спрятала лицо в ладонях, свернулась калачиком, спину - под удар.
Песок – повсюду. И темно, темно, и страшно, и уже нет сил вырваться или закричать, словно я парализована, обездвижена.
Сверху давит тяжело, грузно.
Ладони прижала к лицу, плотно. Дышу прерывисто, короткими глотками проталкиваю воздух внутрь себя.
Песок во рту. Скрипит противно на зубах.
Темно.
Нечем дышать. Воздуха нет. Во влажных ладошках воздуха нет.
Задыхаюсь.
Давит со всех сторон, прижимает к земле.
Звуки исчезли. Тишина – плотная, вязкая, душная.
Мир исчез, растворился.
Глохну от тишины.
Всхлипываю, дышу рывками, открытым ртом, проглатываю воздух вместе с песком
Страшно. Страшно задохнуться, умереть.
Господи, как страшно!
Разбитые колени пронзает боль, возвращает меня к жизни.
Шевельнула пальцами рук - песок хлынул в лицо. И вместе с остатками воздуха, с песком, вдохнула ужас, разорвавший меня изнутри.
Дернулась вся, напряглась. Выгнула спину - давлю, давлю вверх.
Схлынула тяжесть, рассыпалась.
Голову - вверх. Хватаю воздух ртом, сбиваю руками песок с лица.
Глянула по сторонам - никого.
Выбралась из ямы, подошла к воде. Разделась, вошла в озеро. Мелкие рыбешки - врассыпную. Быстро смыть песок и - домой. Зажала пальцами нос, окунулась с головой. И еще раз. И еще.
Солнце низко. Рассыпалось по озеру золотистыми искрами, плещется беззаботно.
Вышла на берег, отряхнула одежду от песка, с трудом натянула на мокрое тело. Что-то черное на ногах - грязь налипла полосками или просто листочки ивы. Склонилась, смотрю.
Мерзость! Гадость! Какая гадость на мне!
- А-а-а! - кричу истошно, пронзительно, срываю пиявок, присосавшихся к ногам, сбиваю их ладошками.
Кричу от страха и омерзения, швыряю маленьких скользких гадов на песок, захлебываюсь слезами.
Прочь от озера! Прочь! Бегом!
Помчалась, не разбирая дороги.
И мелькают перед глазами омерзительные черные пиявки, и яма, в которой меня закопали, и страх, и злость на обидчиков, и на себя, что не смогла им достойно ответить, пульсирую во мне, подгоняя.
Бегу, спотыкаясь о камни, о корни деревьев, бегу, не останавливаясь, до самого поселка.
Серый штакетник замаячил впереди, вынырнув из придорожной травы. Сбавила скорость, пошла.
Дыхание сухое, хриплое. Режет горло. Сердце колотится, прыгает в груди. Боль в левом боку, под ребрами. Колет. Острая игла вонзилась так, что невозможно дышать. Идти больно.
Остановилась. Дышу медленно, пытаюсь успокоиться, прогнать боль.
Картинки перед глазами – яркие, живые.
Вспоминаю, что случилось со мной там, на берегу озера. Вижу как бы со стороны, как бьёт меня, издеваясь, Андрей. Кровь на песке. Разбитые губы.
Вспоминаю, и начинаю понимать, что же все-таки произошло. И ясно мне становится, что я скорее умру, чем покажу противнику свой страх, умру, но не уступлю, как не уступил своим врагам Юрка, когда дрался с ними.
Вздохнула-всхлипнула, улыбнулась вымученно, сквозь боль. Пошла потихоньку.
«А все-таки я не сдалась сегодня, не просила пощады» - похвалила себя уже дома, засыпая.















5
Ах, какие красивые у меня бурки! Красивые и совершенно новые. Их купили специально для меня. Не могу с ними расстаться, держу в руках, сижу, разглядываю, поглаживаю нежно. Они мягкие на ощупь. Легкие.
Обула, прошлась по комнате. Мягко внутри, удобно.
Жалко в них ходить - они такие красивые, новые. Сняла, поставила на кровать, посидела тихонько рядышком. Снова взяла, расхаживаю с ними по комнате, прижимаю к груди.
Они темно-синие, а спереди красивая вставка из материала, похожего на короткую шерстку, и эта шерстка усыпана мелкими красными цветочками.
Засунула руку внутрь, ощупала мягкую стельку. Бурки приятно пахнут. Приятно и необычно, и я понимаю: именно так пахнут новые вещи. Да, это моя первая новая вещь. Старая обувь совсем развалилась, а в школу идти далеко, холодно.
Я радуюсь обновке весь вечер и засыпаю, счастливая, поставив бурки к стеночке рядом с постелью, чтобы их никто не задел.
Утро приходит внезапно. Вытряхивает бесцеремонно из сна.
- Олька, вставай, в школу пора, - папка трясет меня за плечо, больно ухватив жесткими пальцами.
Дома холодно. Печь не топлена.
Пошатываясь, папка бродит по комнате – злой с похмелья.
Мамка спит. Видимо, еще не протрезвела после вчерашней пьянки.
Ленки нет дома – осталась у кого-то ночевать.
Ковшом зачерпнула воды из ведра, наполнила чайник. Включила электрическую плитку. Спираль покраснела, нагреваясь. Тепло, приятно.
Чайник с водой - на плитку.
Оделась. Школьная форма неприятно колет голое тело. Ноги - в старые валенки, и – бегом на улицу, в туалет, что стоит за деревянным сараем.
Холодно. Темно.
Рукомойник гремит, плещет в лицо несвежей водой. Серое полотенце неприятно брать в руки. Выбрала уголок почище, вытерла лицо.
Чайник молчит, не шумит, нагреваясь. Тронула ладошкой – холодный. Подняла с плитки – спираль черная. Не греет. Перегорела опять.
Юрка спит. Папка тоже завалился на постель, рядом с мамкой. Чинить плитку некому.
Обула новые бурки. Мягко ногам. Приятно. Старенькое пальто великовато. Застегнула на все пуговицы.
Пора в школу.
Ныряю в морозную черноту. Холодно так, что дыхание перехватывает. Ветер продувает насквозь тонкое пальтишко, руки стынут. Но в новых бурках и от мороза убегать веселей.
Село Бабстово, где мы сейчас живем, кажется мне очень большим. Кирпичные дома в несколько этажей громоздятся в центре поселка, есть общежитие, столовая, дом культуры. И школа очень большая. В длинных ее коридорах с высокими потолками я чувствую себя маленькой, просто крошечной. Здесь так много учеников, что я боюсь затеряться среди них.
Ухватившись за большую деревянную ручку, распахнула дверь школы, проскользнула внутрь. Клубы пара – следом за мной. Морозно. У порога постучала подошвами, стряхнула снег с новой обуви – и бегом в класс, чтобы не затолкали старшеклассники.
В коридоре шум, суета, все носятся, галдят. Оказывается, есть такой праздник – Новый год. И сейчас мы готовимся к нему. В школе. Учим песни, стихи и танец. Мне нравится танцевать. Каждый день в огромном спортивном зале мы выстраиваемся по кругу в два ряда – мальчики напротив девочек – и разучиваем красивый новогодний танец.
- Раз, два, три – на носочки. Раз, два, три – на носочки. Раз, два, три – покружились, хлопнули и разошлись, – учительница громко распевает под музыку, показывая нам несложные движения и переходы.
Мы очень стараемся, повторяя за ней. В танце участвуют все младшие классы и народу на репетиции много, но у нас получается с каждым разом все лучше и лучше.
Сегодня танцуем по-настоящему, вокруг ёлки, потому что сегодня - «утренник». Высокая, до самого потолка, настоящая, живая елка украшена яркими игрушками, стеклянными бусами, блестит, переливается. И пахнет. Сказочно пахнет! Праздником. Все вокруг - в новогодних костюмах. Красивые, нарядные. Родители рядом с детьми, переодевают их в костюмы, заботливо поправляют прически, шумят, говорят очень громко – волнуются. Почти все девочки – в белоснежных воздушных платьях, в белых гольфах, в красивых сандаликах. Волосы распустили – снежинки! Мальчишки тоже в костюмах. Кто - зайчик, кто - волк, кто - пират. Яркие маски мелькают, сменяя друг друга. У меня нет костюма, и даже новые мои бурки померкли среди блеска нарядов.
Заиграла музыка, повела за собой хоровод, закружила, завораживая волшебными звуками. И танец наш – такой красивый, волнительный – удался. Мальчики, переходя от одной девочки к другой, по очереди, берут меня за руки. И – раз, два, три – приближаясь и отдаляясь, мы танцуем под эту сказочную музыку. Сердце замирает в груди – это мой первый в жизни танец! Но особенно волнительно, когда Борька Хамидуллин, поравнявшись со мной, берет меня за руки и смотрит мне в лицо темными своими глазами. Густые длинные ресницы у него вздрагивают, когда мы делаем переход и сближаемся в танце. Борька смотрит серьезно, сосредоточенно, хмурит брови, как взрослый, стараясь попасть в такт мелодии. А я, танцуя с ним, не слышу и не вижу ничего вокруг - только эти темные глаза на смуглом лице и длинные ресницы. Мне нравится этот мальчик – он очень красивый.
После утренника раздали подарки. Прозрачный целлофановый мешочек наполнен сладостями. Никогда в жизни не держала в руках столько вкусностей! Конфеты! Шоколадные! И – апельсин! И – мандарин! А еще – яблоко! И печенье. И вафли. И карамельки в красивых фантиках! Вот это праздник! Настоящий!
Запах апельсина наполнил дом. Разобрали подарки, разделили на всех, и праздничное лакомство исчезло очень быстро. Фантики от конфет бережно расправили, уложили стопкой. Юрка научил нас делать из них змейку. Старательно сворачиваем фантики, продеваем одну полоску в другую – получаются зигзаги, напоминающие змейку.
Поддавшись праздничному настроению, мы мастерим игрушки из бумаги: альбомные листы красим разноцветными красками, сушим, а потом с помощью ножниц делаем фонарики, корзинки, гирлянду. Это нас в школе научили. Мне нравится мастерить гирлянду. С удовольствием режу ножницами подсохшие цветные листы бумаги на тонкие полоски, складываю на столе. Несколько капель клея - на листочек бумаги, чтобы удобнее было работать. Готовые полоски – одним кончиком в клей, аккуратно склеиваю в кольца, нанизывая одно на другое. Получается длинная разноцветная гирлянда, похожая на цепь. Юрка с Ленкой подсели к столу, и мы клеим гирлянду все вместе, каждый добавляет свой цвет колец. Светка с Наташкой здесь же, рядышком. Смотрят, что мы делаем, любопытные глазки блестят. Схватили не законченную еще гирлянду, потащили. Бегают с ней, визжат от удовольствия, смеются. Играют. Нам нужно сделать очень длинную цепь, чтобы украсить дом. Будет очень красиво. Мы сами делаем себе праздник. Довольные, усердно трудимся.
Пьяный шум оборвал праздничное настроение, заставил нас бросить работу. Папка проснулся и ругает мамку. Её долго не было дома, вчера вернулась только и спит, пьяная.
- Вставай, шалава, - папка склонился над кроватью, трясет мамку за плечи. И – хлесть по лицу! – Где шаталась, курва? - кричит, остервенело, и лупцует её наотмашь по лицу.
- Пошел вон, мразь, - мамка лягнула его ногой, отвернулась к стенке, отодвинулась.
- Ах, ты, тварь, подстилка, - схватил ее за волосы и бьет по лицу, бьет сильно, терзает.
Старенькая одежда затрещала на ней, разрываясь.
- А-а-а! – кричит мамка дико, отбиваясь.
- А-а-а! - в один голос завыли Светка с Наташкой.
- Отпусти ее! - Юрка подскочил, оттаскивает папку.
- Отпусти ее, козел! – кричит истошно Ленка.
- Отстань от мамки, - Юрка колотит папку по спине, пытается оттащить его от кровати.
- Пошел вон, щенок косоглазый, - папка рыкнул злобно, отшвырнул Юрку в сторону.
Тот отлетел, как пушинка, упал, ударился головой о стену, взвыл.
- Я тебя убью, козел вонючий, - кричит на папку, размазывая слезы по щекам. Юрка дрожит от злости, от возбуждения, глаза блестят, налились кровью.
Светка с Наташкой плачут, трясутся, стоя у кровати. Я реву, глядя на них, хлюпаю носом. Страшно и не знаю, что делать.
Ленка схватила в кухне стиральную доску и со всего маху – бабах! – ударила папку по голове, когда он в очередной раз склонился над мамкой. Грохот и металлический гул в ушах. И затихло все на миг, замерло.
Папка медленно поднял голову, ядовито сверкнул прищуренными глазами, скрипнул зубами.
- Ах ты, сучка, - прошипел противно, глядя на Ленку. И пошел, шатаясь, в другой угол комнаты. Завалился на кровать. Затих.
Успокоив малышей, мы тоже легли спать: Светку с Наташкой положили под бок к мамке, сами – на полу, постелив у стены старенькие свои пальтишки. Новогоднее украшение осталось недоделанным.
Проснулась внезапно. Едкий запах – повсюду. Проникает в меня. Режет легкие. Душит горечью.
Вскочила на ноги. Метнулась к стене, к выключателю. Маленький переключатель – кверху: щёлк!
Яркий свет – по глазам, до боли.
Зажмурилась.
Сквозь ресницы глянула по сторонам.
Дым. Желто-белый, плотный. Висит под потолком, кое-где сползает ниже, к самому полу.
Глаза щиплет. В горле – царапает, режет. Дышать тяжело.
Мамки нет - ушла куда-то среди ночи. Снова бросила нас. Светка с Наташкой спят, свернувшись под тонким одеялом на старом диванчике. Папка громко всхрапывает приоткрытым ртом.
Подошла к нему, глянула. Рядом с ним, на кровати – огромная черная дыра в матрасе. Вата медленно тлеет, дымит, зажженная упавшим окурком.
Трясу папку за плечо – со всей силы, двумя руками.
Бесполезно. Спит, не слышит.
Босиком - по холодной веранде. Двери - настежь. Морозный воздух – в лицо.
Разбудила старших.
Клубы холодного воздуха – белыми волнами по полу, шевелятся, наползают друг на друга, растворяясь постепенно.
Ленка принесла из кухни ковш воды, вылила на матрас, в дыру. Зашипело, завоняло противно.
- Вот, пьяная морда, - выругалась сестра, замахнувшись ковшом на папку.
Холодно.
Залезли к малышам, на скрипучий диванчик. Сидим, смотрим, как ползет по потолку едкий дым, а по полу стелется, проникая вглубь комнаты, белое покрывало морозного воздуха.
Ленка вскочила, закрыла дверь в кухне, оборвав морозный поток, словно отрезала пушистый хвост у живого существа. Снова прыгнула в постель, вздрагивая, зябко ежась.
Белые космы зашевелились, просели к полу, быстро исчезая. Растаяли. Растворились.
- Зачем дверь закрыла? – возмутился Юрка сонным голосом.
- Замерзнем, на фиг, - буркнула Ленка, укладываясь рядом с малышами.
- А так - задохнемся, - проворчал недовольно брат. Залез под одеяло, укрылся с головой.
- Не задохнемся, я водой залила матрас, - Ленка залезла поворочалась еще немного, притихла.
Пересилив себя, я спрыгнула на холодный пол, пробежала в кухню, включила свет. В комнате – выключила: пусть малыши спят. Села, устроившись в ногах у Светки с Наташкой. Юрка рядом сопит. Укрылась уголком одеяла. Тоже задремала, прислонившись к стене.
Провалилась в черноту без сна, в тишину без единого звука, в покой, который невозможно ощутить, почувствовать.
- Надо матрас выкинуть, а то задохнемся точно, - резкий голос брата вырвал меня из забытья. – Давайте матрас вынесем на улицу, - Юрка задвигался, зашевелился рядом, сбросил с себя одеяло.
Открыла глаза. Точно. Дым – еще плотнее, еще ниже. Дышать нечем, в горле – першит, глаза режет до слез.
Папка – тяжеленный, не сдвинуть с места. А будить его не хочется: проснется, никому покоя не даст – будет бродить, ругаться, мамку искать, материть ее последними словами.
Втроем, ухватившись за края, стянули с кровати матрас, перекатив папку к стене, на голую металлическую сетку. Ничего, пусть знает, как курить в постели!
Волоком вытащили тяжелый ватный матрас во двор, бросили на снег. Края черной, прожженой дыры вспыхнули, заискрились и померкли, источая едкий запах. Свет из распахнутой настежь двери ярким прямоугольником - в ночь. Выхватил часть двора, утоптанный, грязный, загаженный собаками снег. Стоим, дышим морозным воздухом, ждем, когда проветрится в доме.
Собаки, разбуженные шумом, вылезли из будки. Потягиваются, зевают. Димка, Ромка и Малыш. Приветливо виляют хвостами. Подошли, обнюхали нас.
- Что, Ромка, разбудили мы вас, да? – погладила своего любимца.
Шерстка теплая под рукой, и он весь теплый, сонный. Лохматый Малыш обнюхал матрас, чихнул, тряхнул недовольно головой и полез в будку. Ромка шумно зевнул, глянул в проем распахнутых дверей и тоже скрылся в будке. Димка походил по двору, поскрипывая снегом, принюхиваясь. Тоже залез в конуру. Будка большая, они в ней втроем помещаются.
Холодно. Хочется спать.
Голод мучает, проснувшись так некстати.
Наполовину раздетые, без шапок, мы стоим на грязном снегу, трясемся от холода. Смотрим, как дым медленно выползает из веранды. Густой, желто-коричневый, он ныряет под крышу, в темноту. Улетает в небо. Растворяется. Исчезает.
Там, в небе, искрятся звезды. Яркие, крупные. Встречают новый – 1979-ый – год!
Задрав голову, смотрю на эти далекие звезды.
Слезы - по щекам, обжигая.
Губы мелко дрожат – от холода, от обиды.
Господи! Почему мы так живем
6
Здесь, в Бабстово, мамка устроилась на работу. В столовую. Вытирает столы, моет посуду и пол. В столовой тепло и пахнет вкусно. Едой. В большом светлом зале столы и стулья длинными рядами – по четыре стула у каждого стола. Иногда я захожу к ней после школы, вот, как сейчас.
Завидев меня, мамка смахнула крошки с крайнего стола, вытерла его влажной тряпкой.
- Садись, посиди, погрейся, - кивнула на стул. - Я сейчас, - и ушла туда, где слышен звон посуды и женские голоса.
В зале - огромные окна. Тюль до пола. Цветы на подоконниках. Красиво, уютно. Народу немного – только несколько человек сидят, склонившись над тарелками, едят.
Мамка вернулась, принесла коржик и чай в граненом стакане. Горячий напиток обжигает губы. Сладкий. Коржик – мягкий, свежий, с хрустящей кромочкой. Пахнет вкусно и тает во рту.
Как здОрово – чай с коржиком у мамки на работе! И мамка трезвая – это просто счастье!
Допила чай.
Согрелась.
Пустой стакан отнесла в окошечко, куда уносят всю грязную посуду. Мамке долго еще работать – до вечера, до темноты.
Посидела еще, посмотрела, как она протирает столы, задвигает стулья.
Небольшого роста, слегка располневшая, она двигается быстро, не задерживаясь долго на одном месте. Смуглое, без морщинок, лицо, аккуратный маленький носик, губы плотно сжаты красивым бантиком. Темно-карие глаза смотрят серьезно, вдумчиво и как бы вглубь себя или вовсе отрешенно. Она почти никогда не смотрят на меня – словно меня и нет вовсе. Черные волосы ее гладко зачесаны, открывая высокий лоб, на затылке собраны в тугой пучок.