Толик

Непродолжительное время, в трамвайном парке, в нашей мастерской, где я проходил практику, работал электромонтером симпатичный, среднего роста, крепкого сложения молодой человек. Совсем недавно устроившись к нам, сразу после увольнения со срочной службы в армии. Стояла тогда поздняя весна, самое романтичное время года, пора романтических исканий и приключений. Когда сам воздух напоён весенними ароматами, и с наступлением вечерних сумерек, когда пением соловья в парках, садах и палисадниках наполняется вся округа, тогда мечтания приходят нежные, острые, затейливые, от которых кружит голову и помрачает рассудок. Это было то самое время, когда чарующие цвета, звуки и запахи весны, пробудившейся и буйно живущей природы, волнуют и приводят в смятение пока ещё чистые, светлые души, не огрубевшие со временем, не успевшие покрыться коррозией житейских невзгод, и не отягощённые ещё лишениями, потерями и разочарованиями. И поэтому, приходя на работу, молодому человеку было тогда вовсе не до работы. Первую половину рабочего дня он, как правило, спал, или дремал, сидя за столом, потому что наиболее активная часть его молодой жизни переместилась на ночное время суток. Это трепетные, пьянящие голову встречи в парках под луной, сладострастные и мимолётные свидания в роще у реки, или, в цветущем яблоневом саду на городской окраине, или же дома, во дворе, и горькие тягостные затем расставания и короткие сбивчивые переживания и сожаления.

Подремав час иногда более, в зависимости от, производственной обстановки, он вставал, подходил к зеркалу и неизменно напевал одну и ту же песню: «Я давно тебя поила колдовскою травой, никуда не денешься, влюбишься и женишься, всё равно ты будешь мой». Перед зеркалом он доставал расческу и восторженно напевая эту песню, наяривал свой, особо тщательно ухоженный, до блеска набриолиненный чуб, придирчиво, разглядывая себя в зеркале, не обращая внимания на моё присутствие. Так коротал он время, и заодно репетировал свой выход на очередное романтическое свидание. Это действие, ставшее, почти ритуальным повторялось им изо дня в день и по несколько раз на день, всё время, пока цвела и благоухала пробудившаяся природа. Он всё ещё продолжал жить той, совсем иной жизнью, нежели та, что была здесь вокруг него на производстве. Он будто никак не мог прийти в себя от какого-то тяжёлого наркотического сна. Истомившийся после армейской неволи, он будто изголодавшийся, дорвался до обильно заставленного всякими яствами стола, и всё никак не мог насытиться ими.

И, если что-то случалось на производстве, и было необходимо идти исправлять случившееся, это обычно приводило его в сильное раздражение. Потому, что, он питал большую нелюбовь к работе. Из-за того, что она возвращала его от восторженно-романтической, иллюзорной жизни того весеннего периода, когда, как мелодия, застилающая рассудок отзвуками его упоительных свиданий – когда по городу плывёт запах сирени, а он целует чьи-то колени, и в голове только черёмуха, сирень и пьянящие, будоражащие голову поцелуи. К такой мрачной, тошной, постылой, убивающей напрочь все его мечты и искания высокого и важного, к отрезвляющей его действительности, где смрад, грязь и тяжесть. К счастью такое было не каждый день, и он с этим мирился.

Наш механик Орехов питал большую нелюбовь к Толику, потому что часто заставал его в мастерской дремлющим и не переодетым в рабочую одежду, показывающим тем самым, в понимании Орехова, презрение к работе, что значит этим, он оскорблял его начальствующее самолюбие. Первое время Орехов лишь саркастически, как-то насильственно и злобно улыбался и в ироничном тоне делал Толику замечания, пусть не сильно, но, всё, же ранящие его чувствительную душу; далее всё более откровенно возмущался его отношением к работе. Когда разгневанный Орехов уходил из мастерской, Толик с силой сжимал кисть руки в кулак, как будто желая в нём что-то раздавить, злобно говорил: «Вот так бы этого гнилого Ореха». Работа и вместе с ней чересчур дотошный и въедливый Орехов, лишь временно вырывали его из образа поэтического героя, мешали ему непрерывно жить в этом образе и возвращали его к опостылевшей реальности царящей всюду на грешной Земле. По истечении времени, романтичный нрав Толика и его явная нелюбовь к работе, всё больше и больше раздражали Орехова.

Орехов, это человек всегда с кислым, не смеющимся даже злобным лицом, почти всегда и всем раздражён, намертво заземлённый человек, хотя ещё и не старый, тридцати двух или тридцати трёх лет. Его очерствевшая со временем душа, поражённая глубоко въевшимися в неё амбициями, жила в мире с иной тональностью. И поэтому, - "души прекрасные порывы…" и прочие сантименты навеянные весной, были, глубоко чужды этому человеку, представлявшим всё это ненужным излишеством и прихотью бездельных, не в меру похотливых поэтов, достойных лишь порицания. Ко всему этому, ко всем этим художествам и изяществам у Орехова не было ни вкуса, ни «аппетита». Это полная противоположность молодому и романтичному Толику, на то время ему был всего двадцать один год. Орехову казалось, что он легкомысленный, безответственный и не в меру упрямый, но это не так. Толик - это сильный, уверенный в себе молодой человек, разве что не в меру упрямый пока; ничего перебесится и войдёт в норму, как выражался Иван Ефимыч, наблюдавший без всякого интереса и какого-то особенного внимания происходящее в своей смене.

На протяжении всего времени работы у нас Толика, он так и не смог наладить свои отношения с въедливым Ореховым, да он как-то и не стремился к этому. Их отношения с истечением времени всё больше и больше обострялись. И где-то уже в самом конце лета, так и не снискав никакой симпатии к себе у озлобившегося Орехова, окончательно разругавшись с ним, Толик от нас ушёл. Проработав у нас чуть более трёх месяцев.