РАЗНОЦВЕТНЫЕ КАМЕШКИ

Толстый рыжий кот уютно устроился на ступеньке крыльца. Ласковое июньское солнышко грело длинную шёрстку, кот был сыт и доволен. Сладко зажмурив глаза, он уже было погрузился в привычную дневную дрёму, как вдруг ощущение опасности заставило его резко поднять голову. Прямо напротив крыльца, за забором, кот увидел своего заклятого врага. Враг занёс над головой руку, и старый, видавший виды кот понял, что в этой руке камень, что выгибать спину, поднимать хвост и грозно шипеть, чтобы напугать противника, – бесполезно. Необходимо спасаться бегством.
А враг, прицелившись, уже был готов метнуть свое грозное оружие, но в этот момент чья-то рука перехватила его запястье.
– Эй, малец! Ты зачем животное пугаешь? Что тебе этот кот плохого сделал?
Тот, кого назвали мальцом, – мальчишка лет семи от роду по имени Никитка – хлюпнул носом и обиженно сказал:
– А чего он сам первый нападает?
Мальчик показал двоим стоявшим перед ним мужчинам правую руку, на которой темнела длинная запёкшаяся царапина.
– Так уж и первый? – спросил один из спасителей рыжего кота – длинноволосый бородач в выцветшей монашеской рясе.
– Небось, сам какую-нибудь пакость над ним сотворил? – нахмурив брови, строго глянул на Никитку второй – тоже монах.
Мальчик прислонился спиной к забору и внимательно посмотрел на непрошенных свидетелей его несостоявшегося злодеяния. В другой раз он бы с пронзительным криком «Ой, отпустите, дяденьки, больше не буду!» кинулся бежать к дому, да еще попутно и укусил бы которого-нибудь из них за руку, но сейчас ему почему-то не было страшно, а, наоборот, захотелось поделиться с этими людьми своей обидой.
– Ну, это… – замялся Никитка, почертил по песку большим пальцем босой ноги, набрал побольше воздуха и скороговоркой выпалил:
– А чего он разлегся и хвостом размахивает? Ну, и…
Мальчик еще не успел договорить, как его слова прервал дружный смех.
– Ты, парень, молодец! Да разве можно кота за хвост?
А если бы тебя за ухо? Небось, батька-то тягает?
Никитка потупился и сказал:
– Нет у меня батьки. Погиб.
Монахи сразу стали серьезными.
– Не во время ли битвы?
– Тогда. Я-то не помню, про это маманька сказывала.
– А кто был твой батька? – спросил высокий монах, тот, который схватил Никитку за руку.
– Гончар. Теперь вместо него старший брат.
– А знаешь, малец, – тряхнул черной кудрявой головой второй монах. – Хочешь, я тебе что-то покажу?
Он отвязал от пояса небольшой мешочек и высыпал в ладонь пригоршню разноцветных камешков.
– Видишь, у нас тоже каменья есть.
– Кидаться? – загорелись глаза у Никитки.
Монахи снова рассмеялись. Смех у них получался какой-то слаженный и необидный. Было видно, что их связывает настоящая дружба. Внешне они были совсем разными: один – высокий, худощавый, с тонкими чертами лица и мягким взглядом, другой – коренастый, чернявый, с синими смешливыми глазами, над которыми нависали густые брови.
– Нет, брат, – сказал чернявый. – Из этих камешков мы будем делать краски.
– А красками, – добавил высокий, – мы будем писать образа. Иконы.
– Иконы… – протянул Никитка и уже с опаской покосился на своих собеседников. Иконы Никитку пугали: и те, что висели в их доме, и те, которые он видел в церкви. Уж больно суровыми были их темные лики. К тому же и мать, и сестра, и крёстный, когда ругали Никитку за проказы, всегда указывали на грозного Спаса и говорили: «Ужо Бог-то тебя накажет!» И глядя в строгие белые глаза Спаса, мальчик ощущал таинственный трепет: «Уж лучше б выпороли!» Впрочем, последнее случалось с ним довольно часто.
Заметив Никиткино смущение, чернявый монах потрепал его по плечу, выбрал самый красивый камень – синий-синий – и показал его мальчику:
– Нравится?
– А то! – ответил Никитка и подумал, что хорошо бы такими камешками украсить горшки, которые так ловко на гончарном круге делает старший брат. – А где вы их насобирали?
– Таких здесь нет, – чернявый бережно сложил камни в мешочек. – Приходи к нам в монастырь. Спроси иноков Матфея, – он показал на себя, – да Арсения. – И он указал на своего спутника.
– В монастырь? Через поле? Далёко. Мамка не пустит.
– А ты с мамкой приходи. Покажем тебе как краски творить. Может, и нам чем поможешь. Тебя как кличут?
– Никиткой.
– Хорошее имя! – произнес черноволосый весельчак Матфей. – Это имя носил святой, которого бесы боялись.
– Приходи, Никитка! – улыбнулся Арсений. – А камнями в кота кидаться – последнее дело. Каменья для другого дела нужны.

* * *
Небольшая деревенская церквушка была заполнена народом. Несмотря на раскрытые настежь двери, было душно – очень жаркое утро выдалось в Троицын день. Никитка стоял между матерью и сестрой, изнывая от долгой праздничной службы.
– Мам, а мам!
– Чего тебе?
– Пусти на хоры!
– Нечего тебе там делать! Опять напроказничаешь!
– Ну, мам, пусти! Там тётка Варвара поёт. Я с ней рядышком тихо-о-о-хонько, на корточках посижу.
– Да пусть идёт, – прошептала, крестясь, сестра. – Ведь не даст спокойно обедню отстоять.
Никитка, больше не спрашиваясь, пригнулся и побежал к деревянным ступенькам. Поднявшись на хоры, он подошёл к резным перилам и оглянулся на певчих. Увидев Никитку, тётка Варвара – родная сестра матери – округлила глаза и поднесла палец к губам. Никитка понимающе кивнул, что означало – буду стоять у перил и не шуметь.
Посмотрев вниз, Никитка увидел множество голов: мужских, непокрытых, и женских, укутанных в чистые праздничные платочки. А прямо под собой увидел знакомую лысину. Лысина эта принадлежала крёстному – сгорбленному пожилому человеку со скрипучим голосом. Нрава он был строгого и, наставляя Никитку, любил повторять слова:
«А баловней да неслухов ждет гиена огненна!». И грозил крючковатым пальцем.
Что-то дрогнуло у Никитки внутри, и рот наполнился густой слюной. Наклонившись, он бессознательно сплюнул на блестящую, похожую на отполированный камень голову.
Крестный вздрогнул, утёрся рукавом длинной рубахи и загрозил присевшему от страха озорнику.
А потом… Никитка не помнил, как сбежал с хоров, протолкнулся между плотно стоявшими людьми, домчался до дому и спрятался в сарае. В надежде, что пока не кончится служба, искать его не будут, а там, ради праздника, может, и простят, Никитка уже было задремал под старыми рогожами, как вдруг услышал ехидный и какой-то торжествующий голос сестры: «Вот он где!» А другой голос добавил: «Гиена огненна!».
Невзирая на праздник, досталось ему сполна. Лёжа на печи и всхлипывая, он слышал мамин плач и слова тётки Варвары: «Своди-ка ты его в монастырь! Поговори с Димитрием – он же нам родня. Может, и возьмут мальчонку на время в услужение. Ведь муж твой покойный столько для монастыря сделал! А сейчас старший твой? Монахи им не нахвалятся».
«В монастырь, – подумал лежащий на печи Никитка и вспомнил двух иноков. – А что бы они сказали мне сегодня? Поверили бы, что я не нарочно?» Никитке вдруг стало очень спокойно, он хотел было повернуться на спину, но вовремя сообразил, что после сегодняшней порки этого делать не следует, остался лежать на животе и быстро заснул.

* * *
Никитка не раз бывал в монастыре вместе со старшим братом, но тогда они ездили на подводах с гончарной утварью, а теперь шли с мамой пешком, и поэтому казалось,
что монастырь находится гораздо дальше. Они миновали поле, небольшую рощу и вошли в соседнее селение. За заборами зашлись в лае собаки. Никитка крепче ухватил мать за руку и спросил:
– Не закусают?
– А чего им нас кусать, – ответила одетая нарядно, как в праздник, мама. – Мы им ничего плохого не делаем. А что лают – так служба у них такая.
– Мам, – продолжал Никитка. – А мы зайдём к Матфею и Арсению? Помнишь, я тебе о них рассказывал?
– А чего же. Будет время, и зайдём.
Вскоре показался небольшой, обнесённый высоким деревянным частоколом монастырь.
Смотритель, стоявший у ворот, послал толстого, вспотевшего мальчишку-прислужника за Димитрием. Мальчишка вскоре вернулся вместе с высоким молодым человеком. Он немного сутулился, глаза его были задумчивыми и печальными, а негустые волосы – бесцветными. Он тепло поздоровался с мамой и Никиткой и затем, взяв маму за локоть, отвел её сторону.
Никитка, оставшись один, заскучал и, чтобы как-то скоротать время, стал рисовать прутиком на песке сказочных зверей. А мама о чём-то взволнованно говорила с Димитрием, утирая наворачивающиеся слёзы кончиком платка. Через некоторое время они подошли к мальчику.
– Ну, что, «отче», – улыбнулся Димитрий, – хочешь пожить в монастыре?
– А чего бы и нет, – Никитка старался выглядеть очень серьёзным. – Только я бы хотел повидать иноков Арсения с Матфеем – они меня звали к себе.
– Арсения с Матфеем? – удивился Димитрий. – Ты их знаешь? Это хорошо – И, обращаясь к матери, сказал: – Настасья, я ведь здесь человек маленький, вряд ли тебе помогу, а эти иноки пользуются уважением в обители. Пусть они и поговорят с настоятелем.
Затем, посмотрев на рисунки на песке, добавил:
– Да, паря, видно, прямая дорога тебе к Арсению с Матфеем. Рисуешь ты – загляденье!
А Никитка, уцепившись за подол маминой юбки, вдруг, неожиданно для себя, хлюпнул носом.

* * *
Из глубины сарая медленно и величаво, как из Царских врат, выдвигался четырехлетний мальчишка. Он держал перед собой небольшую дощечку и грозно поглядывал на стоящих по бокам сестёр. Мальчишку звали Прошка. Потрясённый церковной службой, и особенно выносом Евангелия из Святых врат, он изображал этот торжественный момент.
– Ивангенье! – громко произнес он.
Сёстры прыснули со смеха. Прошке это показалось весьма неблагочестивым, и он, чтобы привести сестёр в должное благоговейное состояние, начал гоняться за ними, угрожающе размахивая дощечкой. В самый разгар погони Прошка неожиданно со всего размаху врезался в плотного, коренастого мальчика и упал. А мальчик, по-взрослому насупив брови, сказал:
– Прошка, что ты делаешь?
– В дьякона играет! – звонко и насмешливо ответила одна из сёстер, Ольга.
Мальчик – а это был Никитка – рассмеялся.
– До дьякона тебе еще далеко. Отдавай-ка дощечку, «честный отче».
Посмотрев на Никиткину светлую летнюю рясу, Прошка безоговорочно подчинился. А Ольга, сощурив светлые глаза, лукаво спросила:
– Ты, Никита, что, уже богомазом стал? Говорят, ты в монастыре у иконников прислуживаешь.
– Да. – Солидно пробасил Никитка, не замечая подвоха. – Я уже там почти год. И мне нравится.
– А что ты там делаешь? Полы моешь? – не унималась Ольга.
– Ну уж и полы! Я камни перетираю, помогаю краски творить. А мыть полы надо постоянно, чтобы пыль на олифу не ложилась. Да чего тебе говорить – ты же не поймёшь, курица.
– Так уж и курица, – обиделась Ольга. – Ты бы лучше рассказал мне об иконах.
– Иконы! – Никитка вдруг почувствовал себя повзрослевшим:
– Иконы – это, это… – тут он вдруг растерялся и промямлил:
– Ну, это…
В памяти его возник образ Спаса, который он увидел, когда впервые пришел в келью иконописцев. Мягкий, всепрощающий Лик Христа так был не похож на все ранее виденные им иконы, что Никитка, отбросив стеснение, спросил тогда у Арсения: «А это… Бог?». «Да, это наш Бог. Иконы в зримых образах передают Благую Весть, которую принёс нам Воплощенный Бог, – Слово». И, посмотрев на удивленно вытянутое лицо Никитки, Арсений добавил: «Потом поймёшь. Когда станешь мастером. А пока научись самому простому: мыть полы и подметать келью».
– Эх! – раздосадованный Никитка поднял с земли камень и, не глядя на заалевшее личико Ольги, в сердцах швырнул его в кусты соседской бузины.
Кусты зашевелились, из них вдруг показалась голова крёстного и послышался недовольный голос: «Вред те в ухо! Гиена… Чуть не пришиб!».

* * *
По просьбе матери Никитку на несколько дней отпустили из монастыря, и сейчас он тихо посапывал на своем излюбленном месте – на печи. Сквозь дрёму он слышал негромкий разговор матери с крёстным.
– Вот я тебе и говорю, Настасья, – оставь его в монастыре. У тебя помощников хватает: и старшой твой, и другие сыны, и дочь, а Никитке именно там место. Человека из него сделают. Тем более, что так всё хорошо устроилось – взяли. Не каждого возьмут – это дело серьёзное, да и заплатить надо немало. Так что соглашайся.
– Да я понимаю, Харитон. Всё понимаю, но ведь жалко.
– Жалко ей, – крестный резко встал, заходил кругами по избе. – Настя, для Никитки же лучше будет. Я говорил с Димитрием. Он передавал слова богомазов, что из Никиты будет толк. А там, глядишь, и тебе какую помощь окажет. Гончарство – хорошее дело, а писать образа – это и прибыльно, и… – Харитон поднял корявый палец и покачал им перед носом матери. – И спасительно!
– Да, наверное, ты прав. Парень так изменился! Жалко только, что у него деток не будет.
– Да брось ты! Старшие дети и дочь тебе столько наплодят – только держись! А олуха этого лучше при обители оставь. А то ведь, не ровён час, по большой дороге пойдет. Он всегда у тебя неслухом был. А сегодня вон опять камнями швырялся.
– Господь с тобой, Харитон. Не такой уж он и плохой. А теперь…
Никитка почувствовал лёгкое качание и стал погружаться в спокойный, летний сон. Перед его глазами проплыло улыбчивое лицо Ольги, но он, раздосадованно крякнув, отогнал воспоминание о своём «позоре», о том, что он так и не смог объяснить этой девочке, какой «важной особой» в монастыре он является.

* * *
Никитка проснулся ночью от резкого толчка в плечо. Открыв глаза, он увидел горящую лучину и яркие всполохи за окном.
– Никитка, вставай и быстро с матерью и сестрой огородами в лес!
Мальчик поначалу не узнал изменившийся до сипоты, взволнованный голос старшего брата.
– Ой, Никитушка, набег! Орда! – причитала мама, в спешке собирая какие-то вещи.
– Да бросьте это тряпье! – Старший брат был резок, деловит и внутренне напряжён. – Я сейчас к Харитону, мы попробуем их отвлечь, а вы, – он показал на мать, сестру, Никитку и троих средних братьев, – бегом, куда я сказал!
Брат распахнул дверь, и все выбежали во двор. В ноздри Никитке ударил едкий запах дыма. Топот копыт, пронзительные женские крики, свист кнутов, языки пламени, незнакомые и потому страшные гортанные возгласы…
– Бегите, детушки, бегите! Они мимо пройдут! Им ведь в город нужно! – Мать торопливо помогала детям перелезать через забор. – Лес рядом. Там и отсидимся. Глядишь, в полон и не уведут.
Никитка обернулся и увидел невдалеке, рядом с пылающим соседским сараем, брата и сгорбленную фигуру крёстного, который, размахивая цепом, с хриплым выкриком «Ах, ты, сатано! Гиена!..» бежал навстречу ордынскому коннику…

* * *
По разбитой копытами дороге медленно – кто пешим, кто на подводах – тянулись к своим пепелищам разрозненные кучки людей. Служивый люд, крестьяне, монахи разоренных обителей, жители сожжённого и разграбленного великокняжеского града – все, объединенные общей бедой, как могли старались поддержать друг друга в этом скорбном шествии.
Никитка понуро брёл, крепко держась за руку старшего брата Николы, и молча слушал его тихий говорок:
– Ну, зачем тебе нужно в этот монастырь? Ведь нет его. Сожгли. И никого ты там не найдёшь! Я же ходил туда – одни головешки. И не видел я там твоих богомазов. Погубили их, видно. Лучше учись гончарному делу. Нам сейчас нужны помощники: вон, сколько сельчане просят! Вырастешь, женишься – вот хоть на соседской Ольге. Она теперь тоже без отца растёт.
– Никола! – не выдержал Никитка. – Мне надо туда. Очень надо.
– Ладно. Уже подходим.
От высокого частокола, окружавшего обитель, ничего не осталось. Но, к удивлению и Николы и Никитки, жизнь в монастыре продолжалась. Постукивали топоры, голосистые плотники дружно укладывали бревна в срубы, между ними, занятые своими делами, сновали послушники и монахи. Уже был готов четверик для будущей церкви, хозяйственные постройки, возводилось несколько келий, и почти полностью была закончена маленькая часовня. Но следы разорения всё же оставались велики. Еще чернели обширные пепелища на месте старых строений, и первое, что бросилось в глаза Никитке, – торчащие, обугленные бревна на месте кельи иконописцев.
Никола сразу завёл разговор с седобородым монахом-экономом, а Никитка медленно подошёл к сожжённой келье. Он побродил между брёвен и вдруг на припорошённой пеплом земле увидел камень. Синий-синий. Один из тех, которые он перетирал в цветной порошок.
Никитка вспомнил, как однажды в разговоре с Матфеем выставил вперед ногу и, уперев руки в бока, заявил, что устал перетирать эти камни и что он «может не хуже любого иконника закрасить доску, а лепить из глины – тут уж ему нет равных!» И еще добавил, как однажды вылепил лешего и пугал им соседских девок.
Матфей долго-долго смеялся, а потом усадил Никитку рядом с собой на скамью и стал рассказывать о своей жизни.
Никитка закрыл глаза и явственно услышал звонкий голос Матфея.
«Я, брат, – говорил Матфей, – рано остался один, без батьки и матери. Много странствовал. Много повидал, пока не оказался в этой обители. А на камни ты не сердись. Они плохо поддаются тебе, потому что ты еще мал. Камень – основа нашей жизни. Построй дом на жидкой глине – он и сосклизнёт, когда ливень начнется. А на песке – повалится, когда ветер подует. А построй на камне – веками стоять будет. И вера наша должна быть как камень. Вот, если захочешь принять постриг – может, и дадут тебе имя Пётр.
А что значит Пётр? Камень. Основа. Твердь. Я, Никитушка, когда странствовал, какие храмы видел! Каменные. А иконы в них из цветных каменьев. Не из тех, что ты трёшь, а из самых твёрдых. И такие иконы – вечные».
Никитка шумно вздохнул, подобрал камешек и хотел было вернуться к брату, как вдруг кто-то окликнул его: «Никита!»
Никитка обернулся и увидел Димитрия.
– Димитрий! – обрадовался Никитка. – Ты откуда? Все думали, что тебя убили.
– Жив, как видишь. И уже не Димитрий, а Захар. Недавно принял постриг в Троице, а теперь направили сюда. Только что видел твоего брата Николая. Он мне всё рассказал: и про то, как вы в лесу скрывались, и про то, как твой крёстный Харитон, спасая вас, погиб.
Никитка посмотрел на своего родственника и заметил, как сильно тот изменился. Прежняя сутулость осталась, но во взгляде и в интонациях появилась несвойственная ему ранее уверенность.
– Димит… – начал, было, Никитка, но тут же поправился: – Захар, расскажи, что тут было.
– Пойдём-ка. – Захар потрепал Никитку по плечу. – Сядем вон там, на брёвнышке… Меня и часть братии не тронули, потому что спасли нас Арсений и Матфей. Ордынцы искали золото. Ну, это для них золото. Для братии же – священные сосуды, и отдать их на поругание – совершить великий грех. Как только пошли слухи о набеге, настоятель с ключарём сокрыли заранее всё самое ценное. Долго их мучили, но они ничего не сказали. Тогда их зарубили и принялись за братию. Был бы нам всем конец, но тут Арсений с Матфеем сказали их главному, что золото зарыто не в монастыре, а дальше, у реки, и вызвались показать это место в обмен на то, что ордынцы тотчас же отпустят оставшихся монахов и послушников. Нас развязали, а иноки повели ордынцев в сторону Гнилого Лога. Это там, где болото. Как только они скрылись из виду, мы начали расходиться. А те не противились: гоготали что-то по-своему, да иногда кого-нибудь, кто замешкался, плетью огревали. Вот и всё. А что с Арсением и Матфеем – не знаю. Или потонули вместе с ордынцами в болоте, или убили их.
Захар шумно вздохнул и сказал:
– Не тужи, Никитка. Они не только жизни наши спасли. Мы тут недавно розыск учинили и нашли всё, что было спрятано: и святыни, и монастырскую казну. Вот теперь, – Захар широко, от груди повел рукой, – обитель и восстанавливаем. А ты, если надумаешь, приходи. Скоро призовём новых иконников – будешь у них учиться. Теперь я и сам за тебя похлопотать смогу.
– Не знаю, Захар, – ответил Никитка. – Брат Николай говорит, что мне гончарным делом надо заниматься.
– Ну, смотри. – Захар встал, прижал к себе мальчика, и только сейчас Никитка почувствовал слёзы на своих щеках.

* * *
Один – два – три… Плоский камешек легко отскакивал от поверхности воды.
– Оля, смотри, три раза! Четыре! – припрыгнул от радости Никитка.
– Ловко у тебя получается. – Оля с лёгкой усмешкой посматривала на восторженного Никитку, который старательно показывал ей своё умение метать камешки. И не просто метать, а так, чтобы они летели, отталкиваясь от вод­ной глади, выделывая «блинчики».
– Сейчас будет пять. Или семь. – Никитка взвесил на ладони длинный и плоский кусочек гальки. – Загадывай желание.
– Уже загадала. А сумеешь кинуть?
– Ещё как! – Мальчик прищурил левый глаз, наклонился и занёс руку для броска.
– Никита-а-а! – раздался вдруг далекий истошный детский крик.
Рука Никитки дрогнула, и камешек, не сделав ни одного «блинчика», плюхнулся в воду.
А с пригорка, размахивая руками и спотыкаясь, сбежал соседский мальчишка Прошка.
– Никита… Там… к тебе… пришли… – запыхавшись, проговорил он.
Никитка замер. Всё вокруг стало иным. И растерянный Прошка, и потупившаяся Оля, и лес, поднимающийся тёмной стеной на другом берегу реки, – всё застыло в каком-то длинном, тягучем ожидании. И мальчик понял, что наступило другое время его жизни: время, которое потребует от него бесповоротных и взрослых решений.
– Кто там меня ждет? Идем! – резко, с непривычными металлическими нотками в голосе, сказал Никитка, и все трое торопливо стали подниматься по пригорку к деревне.
Войдя во двор, Никитка увидел всю свою семью, Захара и незнакомого высокого монаха с тонкими одухотворёнными чертами лица.
Захар и Никитка обнялись.
– Никита, – начал Захар, – нашли мы тела Арсения и Матфея. Там, куда они ордынцев завели: в Гнилом Логе. Когда те поняли, что их обманули, то зарубили иноков и в гневе кинулись назад, в обитель. А там уже никого из братии не было. Тогда и сожгли монастырь. А тела наших иконописцев мы обрели недавно – третьего дня. Болотина у Гнилого Лога пересохла – тут послушники, шедшие из Дальнего Бора, их и увидели. Завтра будем отпевать как мучеников за веру. Приходите всей семьёй. А это, – Захар показал на монаха, – иконописец Андрей из Спасского монастыря. Он будет помогать нам в иконном деле. Поговори с ним.
Андрей положил руку на плечо Никитки и сказал:
– Никита, Арсений с Матфеем были моими давними друзьями и много рассказывали о тебе. Говорили, что будет из тебя толк, что выйдет из тебя хороший иконописец. Вот только много тебе ещё учиться надо. Мы с Захаром уже поговорили с твоими родными – они не против. Решать только тебе: или остаешься в семье, или возвращайся в монастырь.
Никитка посмотрел на нахмурившегося старшего брата, на заплаканную маму, на растерянную, поникшую Оленьку и, сглотнув горькую слюну, сказал:
– Я… не знаю…
И тут в памяти Никитки всплыли синие, смешливые глаза Матфея, мягкое, доброе лицо Арсения, в ушах зазвучали их неторопливые поучения и советы. Сердце мальчика сильно забилось – он будто наяву почувствовал их незримое присутствие.
И Никитка, посмотрев на вечереющее небо, повернулся к Андрею и твердо произнес:
– Я вернусь. Вот только закончу здешние дела и обязательно вернусь.

2012
Рисунок автора