Война у каждого своя

ВОЙНА У КАЖДОГО СВОЯ

Не вошедшим в анналы посвящается
У меня только одна цель - сделать невыносимо больно.

Автор.

    Проснулась она от непонятного звука. Немного полежала, глядя в ночной мрак. Послышалось, что ли…И только опять стала проваливаться в сон, как услышала снова тихий стук в заиндевелое окно избы.
-Кто? –напрасно силясь разглядеть, подышала и потерла стекло ладошкой.
-Впусти, мать, свои! - глухо, как из-под земли, донеслось в ответ.
-Да какие свои, очумели, чтоль?!
Однако, накинув на плечи плат, прошлепала в сени. Босые ноги быстро застыли на холодных половицах, пока возилась с засовом. Осторожно выглянула в приоткрытую дверь:
- Кто такие, чего шастаете?
-Тихо, мать, тихо. Не боись, свои мы. Из окружения вышли.
Еле рассмотрела в ночной мгле. Оборванный и грязный худющий парень, обросший щетиной, мелко дрожал в своей куцей шинельке -Пустила бы обогреться, мать.
-Осподи! - всплеснула руками. От испуга даже забыла, что в ночнушке на босу ногу, - милай, да как же…Немцы из утра в деревню набежали, как же вы пробрались-то, сколь вас?
-Трое, мы в дровнике твоем еще до свету засели. Только вот не можем дальше идти, Ваньке совсем плохо, ранен он. Помоги, мать…-уже совсем безнадежно, опустив глаза произнес.
Кой-как перетащили раненого. Страшно, вдруг увидит кто. Хоть изба на отшибе возле самого леса, и то хорошо. Свет она не вздувала. В темноте поснедали скудно солдатики картохой в мундире и краюшкой черного хлеба, что свято сберегалась детишкам. Двое парнят у нее, Антошке седьмой и Мишуку пятнадцатый годок. Они уже проснулись и с любопытством смотрели из-под занавески на печи, тихонько шушукаясь и стараясь получше разглядеть во мраке комнаты отощавших измученных красноармейцев, что облепили печку, и грелись, грелись… Антонина сидела за столом, подперев щеку мозолистой натруженной рукой, и горюнилась- Где-то её соколик ясный, нешто так же? Только бы живой, лишь бы живой…
Потихоньку ушёл страх, и она уже думала, как быть дальше. У раненого паренька был жар. Нельзя ему дальше идти, погинет.
До свету оставалось уже всего ничего. Антонина вздохнула тяжко, подошла к дремавшему старшому, тронула тихонько за плечо:
-Слышишь, соколик, проснись! Светает скоро, уходить вам надо.
Тот очнулся, посмотрел мутно, непонимающе
-А? Да мать, пора - толкнул товарища- идем, светает…
Споро собрались, дала им из мужниных теплых вещей кой-чего. Снова вздохнула тяжко -Лишь бы живой. Вот так и ему поможет кто. Должны, не могут не помочь…
Провела солдат за сараюшками, из которых немец утром повыгреб остатнюю живность. Вспомнила, как орали во дворе:
-Матка! Яйки, млеко! - потом бегали по хлеву, хватали кудахчущую с перепугу единственную курицу, последних двух коз тоже свели, ироды. А коровенку уж давно, в самом начале войны реквизировали в колхоз- «Всё для фронта, всё для победы!»
Постояла в стылой мгле, смотря вслед, похрустела валенцами по промерзлой траве: - Хоша и декабрь, а снегу нет совсем. Ну да и ладно, следов не будет, не найдут. Перекрестила лесной мрак, проглотивший серые сутулые спины-С Богом, родные, храни вас святая сила!
Увидал бы сейчас Гриша- и не узнал бы вовсе своей разбитной и справной жены. Горе войны и непосильный труд рано состарили её. Поблекшие серые глаза окутались сеткой морщин, глубокие борозды легли на лбу и возле скорбно поджатых сухих губ. Загрубелые красные руки с черной каймой под обломанными ногтями прятались в карманы мужнина ватника. Шаркая худыми валенками по стылым комьям земли огорода и кутаясь от ветра в старый, видавший виды, платок, пошла в дом.
Уже совсем рассвело. Дома раненый метался в бреду, все звал мамку и Катюшку какую-то. Опасно оставлять в избе, вдруг ненароком прознает кто- а что делать? Перетащили втроем с ребятнёй его в подпол, укутали как могли. Тоня велела ребятам помалкивать, а сама засобиралась в центральную усадьбу. Надо было добывать хоть какие лекарства.
В усадьбе стоял бабий вой. Кого-то гнали по улице под конвоем, лаяли как скаженные все собаки-и конвойные, и свои. Стрекотали туда-сюда мотоциклетки, а из колхозной конторы сделали комендатуру. Задворками пробралась Тоня к фельдшерице. Та ходила потерянно по пустой больничке, словно и не понимала, где она и что с ней, трогая и переставляя с места на место пустые склянки.
Хорошая она была женщина, хоть и городская, эта Нина Павловна. Душевная, ласковая. Да не пощадила война и её: съела мужа и сына. В один день поседела её черная голова, когда сразу две похоронки почтальонша принесла. И не плакала, не кричала-сил не было. Молча смотрела в одну точку день за днем, просунув зябкие, такие тонкие и белые руки, промеж колен. Высохла от горя, не ела, не пила, не двигалась. Почти месяц молчала, потом враз собралась и пришла в свою больничку спасать болящих. Никому не жаловалась, горем не делилась, только заговариваться стала и взгляд теперь у ней странный такой стал- словно смотрит сквозь тебя и видит что-то такое, чего никому вокруг больше не видно…
    Антонина стукнула для порядка в дверь, открывая-Есть кто? Нина Пална, вы здесь?
Та бесшумно выплыла откуда-то сбоку.
- Здравствуй, Тоня. Что случилось?
- Здрасьте. Мне бы порошочков каких от жару. Заболели ребята-то.
- Так давай я посмотрю. Погоди, сейчас накину что и пойдем.
- Нет, нет-замахала руками Антонина-не надо! Ничего страшного там нет, сама управлюсь. Вы уж не беспокойтеся, я сама, сама. Дайте порошков только, да от болячек чего помазать-малой порезался, гноится маленько.
Нина Павловна посмотрела недоверчиво- Чтой-то странная ты сегодня. Нет, я всё-таки пойду, осмотрю ребят-и дернулась было одеваться, но жилистая рука легла на плечо, останавливая. Тоня развернула её к себе, и, глядя в глаза, тихо и веско произнесла
- Не надо никуда идти. Я сама.
Та словно враз всё поняла, быстро принесла необходимое, обсказав попутно что и как делать.
- Спасибо вам, Пална. Пойду.


    Две недели выхаживала Антонина раненого, поила отварами, пичкала порошками. Рана его очистилась и стала затягиваться, жара не было. Меж тем окаянной немчуры становилось всё больше, из усадьбы расползались они на постой по округе, словно плесень какая, выгоняя из домов хозяев-баб, детишек малых, стариков- всех вон на мороз. И к ним в деревню уже подбирались, хотя с десяток избенок всего-то и насчитать. Пора было уходить солдатику. В одну из ночей заметелило, завьюжило, и повела она паренька той же дорогою, что и товарищей его раньше. Так же перекрестила в спину, посмотрела, как снег заметает следы, снова с тоской вспомнила о муже-как он там, где? Лишь бы живой….
    Мело уже два дня, не переставая, навалив снегу почти по пояс. Ветер завывал ночами в печной трубе, словно волк, накликая беду. И накликал. На другую ночь, как проводила солдатика, лежала Тоня на постели без сна. Смотрела в темноту, вспоминая прежнее житьё-бытьё, Гришу своего… славно жили, дружно. Трудились до седьмого пота и веселились на деревенских праздниках от души. Были они с Гришей первой парой- всегда весёлые, статные, красивые-многим на зависть. И куда всё подевалось? Как не было той жизни…
Что за беда, вроде опять в окно стучит кто-прислушалась. Не уж мальчонка вернулся или поблазнилось от вьюги? - снова услыхала стук в окно. Пошла отворять, даже не спросила.
Из вьюги шагнул в сени колченогий Вот-Петро, ставший намеднях под немцем старостой в усадьбе. Ногу потерял в гражданскую, а совесть – теперь, -неприязненно подумала Тоня, оторопело впуская нежданного гостя. Сердце так и ухнуло куда-то вниз, но он пришел один.
-Ну здорово, что ли- буркнул –так и будешь в сенях держать? В избу пошли уже, вот. Не на пороге разговоры такие должно, вот.
На ватных ногах Антонина пошла первой в дом, Петро бухал культяпкой следом. Не спросясь сел на лавку, положил на стол корявые узловатые руки, покашлял, помолчал, пока та раздувала керосинку.
-Ты фитиль-то прикрути-посоветовал-не ровен час увидит кто. И не гляди на меня волком, дело-то серьёзней некуда. Вот. Ежели прознает кто, что я тут появлялся- хана мне. При тусклом свете Тоня разглядела повязку полицая на рукаве поверх тулупа, кобуру на поясе, в единственном валенке торчала рукоять большого ножа. Под ним натекала лужа из стаявшего снега, валенок стоял прямо в ней, но Петро не замечал.
-Жди гостей завтра, Тоня. Вот- вздохнул - Мда… Я бы не пришел, да ведь сама знаешь, мы с Григорием товарищами были когда-то. Остался за мной должок давний. Ежели б не он- не токмо ноги, а и вообще меня не было бы. Вот. К чему я – продолжил- споймали парнишку-то, в усадьбе прямо. Ночью пошёл немчик до ветру-а он тут как тут, решил, вишь, оружья раздобыть. Шум, конечно, поднялся. Вот. Ну и, сама понимаешь, взяли его и приняли за партизана. Потом бить начали зверски, он все им и вывалил – и про тебя, и про друзей-товарищей. А переводчик у их какой день лежит в горячке пластом, готовится богу душу отдать. Стало быть, твоё счастье сегодня. Вот. В комендатуре из наших только я в те поры был, никто боле не слышал. Упрятал я его пока в подпол, на замок закрыл- Петро позвенел ключами-дождался, пока затихнет всё и сразу сюда. А нового переводчика по коммутатору вызвали из района, это я точно понял. Завтрева прибудет, так что времени у тебя немного. Сбирай детишков, да и бегите отсюда подале. Вот. -Петро замолк. Потом увидел на стене давнюю, пожелтелую фотокарточку, где улыбался еще молодой Гриша с кудрявым чубом под заломленной назад фуражкой, с лихо закрученными усами. - Ну что, Григорий, сквитались мы- проговорил – долг платежом красен. Вот. - Поглядел в никуда, что-то вспоминая, и засобирался.
- Пора мне. Да и ты не тяни. Прощайте, - только хлопнули двери в сенях да тенькнул засов.
Застывшая от ужаса Антонина только теперь поняла, что так и простояла всё это время, пока Вот-Петро говорил, в ночной сорочке и босиком, вцепившись руками в керосинку. В горле пересохло, шершавым языком лизнула сухие губы. Молотом билась в голове только одна мысль: «Куда? Куда бежать-то?»
-Осподи! -отупение ужаса сменилось лихорадкой. Заметалась как безумная, хватая всё подряд, роняя по дороге ухваченное и тут же спотыкаясь об него. Ноги подкосились, рухнула на колени. Хотелось выть. и тут спасительно забрезжила мысль. Ну конечно! Та новая заимка, что летось как раз перед войной справили. Собирались там всё лето быть-и косить, и грибы-ягоды сбирать, мёдом диким запастись. Только и успели в ней неделечку пожить, как грянуло. Приехали за хлебом в усадьбу и узнали, что война… Да больше и некуда. До города вёрст шестьдесят, не меньше, да и по дороге всё равно словят.
Растолкала детей, велела надеть на себя всё, что только смогут. Похватала самое необходимое: спички, соль, масло, мука, крупа, мыло, немного картошки. Так, что же ещё… быстро оделась сама, завертела младшего в одеяла, посадила в санки. Сверху нагрузила мешок, велела держать крепко. Ещё один на спину. Старшего за руку. Уф, всё, собрались, вышли. Поглядела, прощаясь, на дом.

    Метель кружила тяжелым снегом, залепляя глаза, и мокрое лицо покрывалось ледяной коростой. Ветер пронизывал до костей, холод коварной змеёй проникал под одежду. Тяжко вздохнув, Антонина прикинула, как лучше идти. Получалось, что сначала до усадьбы топать надо, потом по реке немного и дальше уже по просеке-по другому никак. Тронулись. До усадьбы дорогу накатала немчура, часа за полтора добрались. Потом по кустам и валежинам в обход пошли к реке. Тут уж малый начал хныкать, что замерз и что ему страшно. А еще идти и идти. Главное усадьбу проскочить, помоги, Боже правый… Неожиданно для самой себя она повернула впотьмах к дому фельдшерицы, про себя даже радуясь лютой непогоде. Ни одна псина не взлаяла, нигде ни огонька. Глухо и темно. Только неуютно черными глазами пялились в спину окна крайних домов. Кой-как отворив заметенную снегом воротину, проволоклись во двор ветхой избушки. Вроде тихо. Еще постояла, прислушиваясь, боясь, что немцы на постое и здесь. Спрятала мальчишек в дровнике, сама тихохонько зашла в незапертые сени. Ни на что не надеясь, нащупала ручку двери, легонько потянула… осторожно просунула голову в щель и осмотрелась. На смутно белеющей в темноте кровати сидела одинокая фигура-и больше никого. Значит, не позарились немцы на эту трухлявую, вечно холодную-не натопишь- избёнку. Она была такая же древняя, как и её бывшая хозяйка баба Клава, умершая в начале осени. Нина Павловна перебралась сюда после того, как пришла в себя после похоронок. Невыносимо было жить в доме, где каждая мелочь так жестоко напоминало о потерянных близких.
Чуть осмелев, Антонина протиснулась в комнату и шепнула: - Пална!
Та сидела неподвижно, по своему обыкновению сложив руки промеж колен, с открытыми глазами и никак не отозвалась.
- Нина Пална! - еще раз, уже громче, повторила Антонина.
Передернувшись всем телом, фельдшерица словно очнулась и начала озираться.
- Пална, тихо, не пужайся. Я это, Антонина
Та вглядывалась во мглу, смутно узнавая знакомицу:
-Тоня? Как это? Ты чего здесь? Что это я? Который час?
-Нина Пална, я быстро скажу. Не спрашивай ничего, потом узнаешь. Искать нас будут утром. Упрячь младшего на время, Христом-богом молю! Схорони пока мальца у себя, только чтоб не узнал кто. Идти долго ещё, я лучше потом обернусь за ним налегке, а сейчас тащить много чего надо-боюсь, далеко не убегим, схватят нас да порешат эти ироды немецкие- скороговоркой выпалила Тоня
- Где он? Давай сюда.
Антонина метнулась назад, быстро выпростав сына из одеял, понесла сонного на руках в дом. Нина Павловна бережно переняла его, как великую ценность. Крепко прижала к себе и велела решительно:
-Иди, Тоня, сохраню. Будь спокойна.
Антонина молча поклонилась ей в ноги, подошла крепко поцеловать сына и наказала:
-Уж ты слушайся, не балуй. Я приду за тобой скоро- развернулась, и, не оглядываясь, вышла.
Наскоро переложив сани, крепко привязала старшего веревкой к своему поясу. Двинулись дальше обочь деревни по тропинке, что вела к проруби на реке. Там еще пару вёрст, и будет просека. Слава богу, что метель не утихала, а сильный ветер дул повдоль русла, сгоняя снег к берегам и заметая следы. Пока добирались до просеки, начало понемногу светать. Выбравшись на берег сразу увязли в снегу, и через несколько часов они с сыном полностью выбились из сил. Метель ненадолго затихла, и, боясь оставлять за собой глубокую борозду в снегу, порешили свернуть в лес и отдохнуть маленько. Мишук совсем промок и устал. Антонина завернула его во всё, что было, и, уложив на санях, сама без сил свалилась тут же прямо в сугроб. Устала она настолько, что даже холод не помешал провалиться в беспокойный сон.
Сначала снилась ей та новая заимка, которую справили весной, как осыпал Гриша её и ребятню золотыми пригоршнями свежей ароматной стружки, и они смеялись, дурачась... а потом война, сборы, проводы, бабьи слёзы, вой и плач. И она сморит уходящему мужу вслед, такому родному и единственному, и всё ей кажется, что видит его в последний раз. Тянется к нему, бежит следом и всё никак не может догнать, остановить, и в отчаянии кричит снова и снова
– Гриша! Гришаня, родной!
Проснулась от своего крика. Сумерки короткого зимнего дня уже затаились промеж деревьев, рядом тихонько посапывал Мишка. Она прислушалась. Скрипели деревья, склоняя ветви под тяжестью снега, вьюга продолжила свое дело.
-Мишук, сыночек, проснись! Пора нам.
Закоченевшие руки-ноги не слушались. Кой-как побрели дальше. Становилось всё темнее, одежда ледяной негнущейся коркой затрудняла каждый шаг. Они шли и шли, и казалось уже, что этот мучительный путь в бесконечной вьюжной круговерти не кончится никогда. Мишка повалился на сани, и отупелая от усталости и голода, она, уже ничего не соображая, упрямо месила и месила этот проклятый спасительный снег, который надежно скрывал их бегство. Вовсе стемнело, и только приближающийся издали призрачный волчий вой, сливаясь временами неразличимо с воем вьюги, из последних сил гнал её вперёд. Скоро, скоро… вот только что скорее появится, заимка или волки? Оглянувшись, в белой мгле Антонина различила серые тени, что стелились по их следу стремительными большими скачками. Горящие уголья засветились справа и слева, настигая. Не помня себя, потащила Мишку, и они бежали, увязая в снегу чуть не по пояс. Спасительная заимка тёмной глыбой вырастала впереди. Медленно, как медленно она приближается…
- Наддай, сынок, давай, ну же! Ещё! Ещё, милый, скорее!
Залубенелая дверь всё никак не открывалась. Они бились в неё снова и снова, как раненые птицы, опять и опять, пока не рухнули через порог в разверзнувшуюся бездну. Антонина тут же вскочила и захлопнула с грохотом дверь прямо перед клацнувшей пастью, навалившись всем телом. Здоровенный волчище с разбегу бухнулся о доски так, что она чуть не отлетела. Боясь отступить от спасительной двери хоть на шаг, велела сыну:
-Мишук, я дверь подержу, а ты ищи спички.
Не отступая ни на шаг от двери, сбросила мешок с плеч. Сани с припасами остались там, снаружи, а необходимая мелочевка была в заплечнике. Мишка, стуча зубами, повозился впотьмах, пошуршал, побренькал чем-то в мешке и наконец-то чиркнул спичкой, осветив маленькие сенцы без окна. Пока он возился с огнем, нашарила и заложила засов на двери, прошла внутрь. Стылая избушка об одно оконце, что глядело заиндевелым бельмом на просеку, встретила забытыми вещами. На дощатом столе жестяные миски, кружки-ложки так и остались с последнего обеда. Пахло мышами и сыростью.
- Мишка, да где ты там копаешься! Давай свети уже!
Топчан представлял собой печальное зрелище. Мыши облюбовали его себе на гнездо, и безнадежно изгрызли одела в труху. Пара жестяных вёдер на лавках, котелок, старый тулуп на гвозде в стене да топор - вот и всё нехитрое хозяйство. Посреди сиротливо валялась обгрызенная березовая метла, словно хотела полететь вслед за покинувшими дом людьми, да не смогла, упала без сил да так и осталась тосковать лёжа. Но самой желанной и дорогой для них была сейчас пузатая буржуйка на кривых лапках, что стояла скромно в углу, охраняя небольшой запас поленьев подле себя.
Наколов щепы, затопили. Огонь потрескивал в печи, гонял по бревенчатым стенам причудливые тени. Оттаявшая одежонка холодной лягушкой липла к измученному телу, вытягивая последнее тепло-для сына нашла старую мужнину сухую рубаху, а сама пока так. Вскоре по комнатке пошли блаженные волны тепла, сваливая в крепкий сон. Они всё еще мелко подрагивали, не в силах отогреться до конца. Казалось, что холод засел в самих костях и заставлял ближе тесниться к печурке, не замечая обжигающего жара. Волки кружили возле заимки, обиженно подвывая и грызясь между собой. Антонина прислушивалась сквозь дремоту и крепче прижимала к себе сына, боясь даже представить, что было бы, если бы они не успели, да еще если бы тащили с собой младшего…
Проснулась Антонина от жажды. Пить хотелось ужасно, губы растрескались и кровили из-под сухой корки. Утро уже било в оттаявшее окно косым солнечным лучом с лениво плавающими в нём пылинками. Антонина взглянула в окно. Зимнее яркое солнце золотило пышные сугробы, лес по краям просеки стоял нарядно одетый в белоснежные уборы. Только чернели невдалях растерзанные брошенные сани среди истоптанного пятачка. Антонина пошарила за притолокой в тайничке, нашла. Тяжёлый свёрток из промасленной тряпицы был на месте. Опасливо развернула, положила на стол. На воронёном гладком стволе пистолета надпись. Не по-русски, чудно как-то. Только что и смогла разобрать цифры «1911». Как же его… Коля какой-то или Толя… А! Кольт, ну точно Гриша говорил, кольт! Горсть золотистых патронов тут же. Трофейный. В мировую Гриша добыл его в бою, но говорить о том не любил и подробностей она не знала. Погладила холодный металл, вспоминая как учил её муж вставлять патроны в магазин, как передёргивать затвор, ставить на предохранитель. Сам он часто отлучался в усадьбу, но совсем беззащитными её с ребятишками не хотел- насмотрелся в гражданскую на лихих людей, да и лес всё-таки зверья полон…
Управившись, снова поглядела в окно. Волков не видать, пустынно и бело кругом. Накинула ватник, положила ствол в карман и отперла двери. Набрала снегу в жестяное ведро, чтоб растопить на печи и наконец-то напиться. После пошла за санями. Звери разметали поклажу, изодрали куль, но ничего съедобного для себя не нашли. Собрав, потащила в дом. На первое время впроголодь, но хватит. Потом найти старые охотничьи лыжи, и по первой пурге отправиться в деревню, за припасами и за Антошкой. А пока дровишек впрок наготовить, воды натопить из снега в бочку, да мало ли еще забот найдётся.


    Прошла вторая неделя. Стояли морозы и ясная погода. Антонина уже извелась вся, сердце отчего-то щемило, не переставая: как там Антошка её. Оружие всегда носила с собой, хотя волки больше не приходили. Ствол тяжелой гирей тянул карман вниз, отчего даже натруженное плечо стало ныть. Мелкого зверья вокруг было немеряно: заячьи, куньи, лисьи и птичьи следы полосовали искристый пушистый снег. Мишук наставил силков в лесу, как учил его отец, и иногда к ним в кашу попадал кусок жилистого лесной дичи – вот уж пировали. Ели и Антошку поминали-как бы хорошо, если б и он с нами отведал дичинки. А сердце материнское всё щемило и щемило почему-то при каждой мысли о младшем сыне.
Время от времени Антонина заглядывала в тайник и в отсутствие Мишки доставала другой свёрточек. Вынимала старинный массивный перстень потемневшего золота с дивной красоты и чистоты изумрудом. Примеряла его на свои корявые пальцы, любовалась игрой света в камне, когда попадал на него солнечный луч, и зелёные солнечные зайчики так и прыскали по стенам. Подарил перстень ей на свадьбу Гриша. Когда-то давным-давно получила его в дар крепостная, прабабка его матери, за рождение сына от барина. Был он вдов и бездетен, и под старость взял себе в дом на утеху молодку, которая и обрадовала барина под конец жизни сыночком. Были и еще детки, да всё девки. Говорили, что барин тайно венчался с ней, но достоверно никто не знал. Передавалось это кольцо от матери к старшей дочери уже лет двести, поди. Только вот Гришиной матери девок не народилось, было четверо сынов. Загинули все, кроме Гриши, в мировую, и мамаша его отказала кольцо снохе. А сноха-то поначалу полагалась другая. Вернулся Гриня с фронта –и закружила гражданская его, как и многих. Вместях с другом, Вот-Петро, покуролесили они по Руси-матушке и вернулись в деревню теперь уже не в крестах, а в медалях, да Петро вовсе без ноги. И не поделили девку. Активистка, грамотная и красивая Полина выбрала Гришу. Дело уже катилось к свадебке, Гриша сам рассказывал, что любил её без памяти, только раз застал её в конюшне с Петром. Сначала она притворялась и врала, а потом в злобе стала кричать, что замуж за него собиралась только из-за кольца этого, которым он так неосторожно похвалился. Поженились они с Петром, да вот детки пошли у них поздно, уже после их с Гришей свадьбы. И всё квёлые какие-то. Из шестерых выжило только двое: красивая, в мать, но слабоумная девочка лет тринадцати и плюгавенький пацан, Антошкин ровесник. Наверное, причиной тому была накатившая испанка, унёсшая много жизней вслед за войнами. Заболела и Полина после свадьбы. Болела она долго и мучительно, уж и не чаяли её в живых видеть. Безобразные оспины изуродовали гладкое прежде лицо, а потом и перекосило ей рот набок. С той поры лет пятнадцать минуло. Сама Антонина приехала из уезда к ним деревню гораздо позже, по направлению из города поднимать колхоз, и встретилась здесь с Гришей. Был он старше неё почти вдвое, но сразу заприметил молоденькую девчонку и лихо окрутил городскую гордячку и недотрогу. Каждый раз, видя злющую кривую Сидориху, не могла поверить Антонина, что это- та самая красавица Полина, чуть было не занявшая её места.
Вдоволь налюбовавшись, Тоня убирала перстень в потайник, с сожалением и неохотой расставаясь с такой красотой. Где-то она даже понимала Сидориху, что так страстно хотела обладать сокровищем.
В один из дней завьюжило, и около обеда Тоня засобиралась. Надраила огарком свечи старые охотничьи лыжи, приторочила сани к поясу, проверила оружие, и, наказав сыну никуда не выходить, пошла. Еще засветло вышла к реке, даже пришлось ждать. Решила заглянуть сначала к Нине Павловне, чтобы предупредить. Да и Антошку больно хотелось повидать. Знакомым путем добралась до дома бабы Клавы, осторожно заглянула во двор через тын. Было темно и тихо, в окнах ни огонька. Антонина скользнула через ворота, входная дверь в избе была открыта настежь и хлопала на ветру. Встревожившись не на шутку, Тоня забежала в дом. Там царил полный кавардак: всё разбито и перевёрнуто, открытый подпол не оставлял надежды найти сына.
- Антошка! Пална! - звала шёпотом, шарила за печкой и по углам, заглянула и в дровник, и в нужник. Никого… Уже без утайки сломя голову понеслась к больничке. Та тоже зияла разбитыми окнами, дверь криво висела на одной петле. Внутри все скляницы переколочены, хрустели как снег под промёрзлыми валенками. Даже не зная, что и думать, еще покликала тихонько, поискала… Отчаянье дикой кошкой рвало когтями в груди- куда идти, где искать? Может, дома они, в деревне? Ну где же им еще быть, конечно там! – тешила слабой надеждой себя Антонина, на ватных ногах возвращаясь к реке за санями. Как назло, от реки навстречь кто-то поднимался с вёдрами. Прятаться было поздно. Сблизившись, Тоня разглядела Настасью. Она узнала, охнула, выронив вёдра и закусив кулак, чтобы не крикнуть. Холодный ком страха внизу живота поднимался всё выше к сердцу- не обмануло предчувствие, нет…
- Тонечка! – взвыла тонко-что же это деется на свете, милая! Ой, господи, ой, боженька ты мой! – всё продолжала подвывать Настасья, леденя еще больше и так замершее сердце.
- Что? Говори!
- Ой-ой-ой-ёёёёй - всё причитала Настасья. Как споймали солдатика-то, после утром с района переводчика нового привезли. Ихний, который был, помер же ночью от горячки. А потом изверги горемыку шибко пытали, думали-партизан. Всё узнали и про тебя, и про остальных- он им всё сказал... Они тут же на облаву подались за вами, на мотоциклетах, с собаками. А там пусто. Всю деревню вспотрошили, искавши, - она растирала слезы по лицу, которые лились не переставая. - На другой день виселицу сладили у сельсовета, нас всех с детишками согнали. Смотреть, значит, как будут вешать солдата … Вывели его- весь в кровище, места живого нет- утробно взвыла опять- и били палками да прикладами всех, кто смотреть не мог, чтоб не отворачивались. Бабы воют, детишки воют, а Нина Пална молчком стоит, только побелела вся и трясется…- снова рыдания прервали её речь.
-Ну! Говори, проклятая - Тоня так сильно толкнула её в грудь, так что та уселась в снег, - Ну!
-А как парень тот в петле... он дергаться начал...хрипеть. Пална точно обезумела, как закричит - "Сынок! Нет! Нет!"- и кинулась к виселице его вынимать. Ну и полоснули по ней из автомата... лежит возле теперь. Так вдвоём и остались там - не разрешили схоронить их- и замолкла.
-Дальше говори, убью!
Настасья подобралась как-то, опустила глаза и заговорила, глухо, не глядя на Антонину.
-Немцы с обыском к Палне пошли. Объявили её пособницей партизан. И …. И нашли... Антошку твоего. Сидориха тут как тут, обсказала им, кто да чей. Мы-то на площади как стояли, так нас всех и погнали в деревню вашу. Антошку в избу твою завели и заколотили двери-окна. А нам объявили, что так будет с каждым пособником партизан. Потом горючкой избу обдали и запалили.... А-А-А-А-А-А!!!- заревела опять- уж он кричал...уж он звал... и тебя, и отца ... Всё я и теперь слышу, ни спать ни есть не могу-у-у-у-у-у!!! Господи, помилуй душеньку безгрешную!!!!
Мир покачнулся и небо рухнуло на землю. Не слушая дальше причитаний, не помня себя, бежала Тоня. Как оказалась на месте - и после не вспомнила. Хваталась за обгорелые брёвна, силилась растащить, пыталась пролезть сквозь рухнувшие стены- и не могла. Изодралась вся в кровь, но исступленная мысль хлестала изнутри: - Найти, спасти! Она отчаянно звала часами как заведённая
-Антошка! Сыночек, милый, отзовись! Антоша, Антошка, сыночка! Не может быть такого, нет, не может. Сыночек, где ты, отзовись. Антон!
Обессиленно рухнула пластом, обняла головешки и долго-долго лежала так, гладя их, словно волосы ребёнка. Потом поднялась на колени, спустила плат, развернула русую косу с затылка. Не глядя, нашарила осколок закоптелого стекла и стала с остервенением пилить по волосам у самой шеи. Кровь еле теплой струйкой стекала в рукава из порезанных рук, из порезов на шее за шиворот, но она не замечала. Закончив, тем же осколком разгребла ямку в угольях, положила туда косу и так же молча засыпала. Черным надтаявшим снегом с пепелища обтерла лицо. Постояла еще немного, глядя на обгорелый остов родного дома, ставшего теперь могилой. Уже не таясь шла деревянными ногами обратно в усадьбу через всё продолжавшуюся метель. В одной руке по-прежнему она сжимала стекло, в другой было оружие. Придя в усадьбу, завернула к сельсовету, из которого сделали комендатуру. На скрипящей виселице ветер крутил окоченевшее тело солдатика. Он то поворачивался к ней обезображенным лицом, то прятал его, словно стыдно ему было перед Тоней и не мог выдержать её мёртвого взгляда. Тут же возле помоста ничком лежала Нина Павловна. Серая тень метнулась прочь от её вытянутой изъеденной руки, на которой уже не было пальцев. Темное пятно под ней просадило снег до земли. Тоня взошла на помост, подставила валявшийся рядом табурет и стала пилить осколком верёвку. Тело висельника негнущейся колодой бухнулось о доски, отскочило, кувыркнулось боком и упало рядом с Ниной Павловной. Постояв над ними, Тоня спустилась с помоста и не оглядываясь прошла мимо. Мёртвая тишина стояла в деревне. Только вьюга кружила, прикрывая снегом мёртвые тела, да багровая узкая полоса рассвета проступила в небе и расплывалась заревом всё шире. Месть обязательно будет. Только позже. Мишку надо сберечь, она должна. Обязана сохранить то единственное, что осталось у неё дорогого и связывало тонюсенькой ниточкой с такой ненужной теперь жизнью. Не страшен теперь ни лес, ни волк. Страшнее человека зверя нет.


    Мишук издали углядел её в окно, выскочил и на пороге поджидал, когда она приблизится. Побежал было навстречь, но, словно споткнувшись о невидимую преграду, остановился. Глядел и не узнавал своей матери в страшной женщине с почернелым лицом, короткими патлами и мертвящим взглядом. Весь её облик напоминал Медузу Горгону, о которой он читал когда-то давно в книжке, взятой им у городской учительницы, и которую так боялся в детстве.
-Мама? - спросил неуверенно и испуганно- где Антошка? Что с тобой?
Та молча притиснула мальчика к себе. Мишук увидал запекшуюся кровь на руках, и ему стало ещё страшнее.
-Мама, что там было, скажи?!- хотел заглянуть ей в глаза и не стал, забоялся.
Они молча прошли в дом. Мишка отмывал ей лицо, руки, тёр её, теребил, но смог добиться только одной фразы
-Снег сойдёт-пойдем к партизанам с тобой. Нечего нам тут.
Попомнят они нашего Антошку-уже прошептала еле-еле слышно самой себе, с ненавистью глядя куда-то в угол.
Она ни миг не выпускала сына из виду. При нём Тоня держала себя в руках, не давая воли горю. Вечером Мишук молча сидел возле печи, глядя на огонь в открытую дверцу буржуйки и думая о чем-то своём. Она же смотреть на это не могла, ей казалось, что из огня зовет Антошкин голос: "Мама! Мамочка!" Не выдержав, выметнулась на улицу, и утробно то ли рыча, то ли воя, кусала губы в кровь, катаясь по снегу.
-Мама, мамочка! -услышала из мрака спасительного небытия, но то кричал уже Мишка, пытаясь привести её в чувство. - Пойдем домой, мамочка, родная- он даже пытался нести её, но силёнок не хватало, и ему приходилось тащить её по снегу, ухватив за руки. Под утро началась горячка, она в бреду звала Антошку снова и снова. Выныривая иногда из горячечной мути, Антонина видела зарёванного Мишку. Он давал ей пить, делал примочки на лоб и сам не знал, как еще может ей помочь. Он был той соломинкой, за которую держалась её душа в этом мире.
На третий день она поднялась. Исхудавшая, изможденная, наклонилась к ведру испить воды и отшатнулась, увидев нечаянно своё отражение. Всё тело нещадно болело, словно били её цепами, не переставая все дни. Первым делом нашла пистолет, положила в карман ватника и вышла во двор. Ярко светило солнце, золотило чистый снег, и среди этой зимней торжественной красы произошедшее казалось дурным сном, который вот-вот развеется.
Как ни почасту смотрела она в окно, а всё ж дверь хлопнула неожиданно, и Антонина услыхала, как кто-то протопал в сенцах и без стука открыл дверь. Она обмерла, выронив из рук охапку хвороста, и круто обернулась. На пороге стояла Сидориха, хмылилась кривым ртом.
-Что, не ждали? Настасья прокудахталась всему свету, что ты приходила. Я тут и смекнула, где тебя искать- прошла без спросу, уселась на лавку, развязала шерстяной плат. Под глазами у неё багровели свежие синяки, на шее отчетливо виднелись следы пятерни. Догадалась, о чём подумала Антонина. Злобно продолжила без обиняков:
-Я вот чего пришла, не поленилась? Знаю, что кольцо у тебя. Добром отдашь - уйду восвояси и, может быть, не выдам. Уж как захочу и как просить будешь. А не отдашь- и эту паршивую избенку спалим, да хоть бы и со вторым пащёнком твоим. По бревнышку раскатаю, а кольцо найду.
Она ещё что-то говорила, но Антонина уже не слышала. Ей казалось, что не слова сыпятся из поганого кривого рта, а чёрные пауки и змеи, и ползут к застывшему у печки Мишке, и облепят его сейчас, и поглотят его своей отвратительной копошащейся массой, начнут пожирать заживо её единственную кровиночку, её последнее счастье. Отгоняя наваждение, Тоня потянула из кармана пистолет, одним махом передернула затвор, и прицелив в Сидориху, тихо произнесла
-На колени, тварь. Первой будешь.
Та от удивления запнулась на полуслове, не поверив, дёрнулась было к двери, но Антонина щелкнула предохранителем и уже громче повторила
-На колени.
Сидориха бухнулась на карачки, поползла к ней, заискивающе причитывая и подбираясь всё ближе
-Что ты, Тоня, что ты! Да нешто я смогу? Да нет, нет, это я так, по злобе затмило меня. Всё я не могу это кольцо забыть, одно зло от него.
-Это от тебя одно зло. Убью.
-Ты же не вправду, да? Я знаю, ты не сможешь, ты же добрая. А я ни в чем перед тобой не виноватая, немцы поганые Антошку твоего пожгли, я не причём. Отпусти меня, я ничего не скажу никому. Ты же хорошая, ты не станешь...- но что-то такое почитав в лице Антонины, уже зло выкрикнула- Ненавижу вас всех! - и хотела кинуться...
И грянул выстрел. Красный цветок бахромой расцвёл на груди Сидорихи. Она медленно осела, потом неловко вывернув ноги, безмолвно завалилась на спину. Развороченное сердце в последний раз вытолкнуло рубиновый фонтанчик. Кривая ухмылка медленно сползла с её обезображенного лица, и оно стало каким-то безмятежным, проступая следами былой красоты. Антонина спокойно опустила оружие, зачем-то осторожно провела пальцами по стволу. Холодный. Едкий запах пороха щипал ноздри. Схватив Сидориху за ворот овчины, с трудом потащила неподъёмное тело вон из избы.Потом вернулась и засыпала снегом из вёдер кровавое пятно на полу. Мишук так и стоял возле печи, оглушенный выстрелом и всем произошедшим, с остекленевшими глазами, ни жив ни мёртв. Антонина устало опустилась на скамью, поглядела, как снег жадно выпил пятно на полу, заалел просвечивающей утробой, и, обращаясь к сыну, сказала
-Ничего, сынок, не робей. Мы ещё повоюем.