Фея ржавого клозета.

Ник Ковалёв. (Триви)
Фея ржавого клозета.

Не хочу этого видеть, раздери меня бесы! Не хочу этово слышать, лопни мои перепонки! И соответственно не желаю пробовать я эту гадость, отсохни мой язык! Так порой, восклицая на всю территорию внутремозгового воображения, я яростно, скрипя зубами воспроизводил подобного рода предложения. Случалось это часто: а именно в дни: понедельник, в среду и в пятницу (проклятая пятница, ненавижу!). Теперь уже не могу сказать- что такой подход был удачный с моей стороны, и это закономерно: ведь в те дни я проходил курс лечения в закрытой психиатрической лечебнице имени св. Патриция(не знаю какой он был святой- но его лечебница сущяя преисподняя на земле), а сейчас пребываю в полной умиротворённости своего духа, и могу теперь трезво и здраво анализировать моё поведения в тот по настоящему чёрный период в моей жизни. Надо ли говорить- что в этот ад под видом лечебницы, я загремел не по своей доброй воле. Мои проклятые родственнички, постоянно исходивщие слюной от зависти как бещеные собаки, упекли меня туда. И не мудрено- я был в их семье лишний, пятое колесо в телеге, чужой среди так называемых своих, и ещё кучу выражений которые говорят по этому поводу. Они были как стая гиен, постоянно смеющихся с чьего- либо горя, разрывая на куски тех- кто сильнее их, но одинок, и они брали числом. Все они являлись копиями друг друга, хоть и мнили себя вершителями судеб один лучше другово. Сестра моя, дрожайщая, которуя я любил ровно до десяти лет(она уже тогда училась быть настоящей дрянью) занимала важную роль в нашей справедливой фемиде. Являясь по профессии судьёй, она не судила- а лишь осуждала. С радостью беря взятки, она отпускала преступников, а невиновных сажала. Я часто её осуждал за это, но в ответ лишь слышал оправдание старое как мир: но ведь жить как то надо? Брат мой, негодяй и двуличный мерзавец по своей природе, как я подозревал был замещан в контрабанде наркотиков, от которых погибали сотни людей ежегодно. В общем, даже не хочу вспоминать о них всех, большой семье, ибо меня коробит. И единственным близким мне по духу, мне был дед, владевший большим количеством недвижимости, виноградных полей, коллекцией старых раритетных вещей от посуды до оружия и в придачу целым состоянием. Мы были с ним искренни дружны, и я часто, в свободный от работы час заходил к нему, и мы разговаривали с ним у камина, со стаканами в руках горячительного. А мои родственнички, только и видели что бы он слёг, и тогда они смогли бы наброситься на его наследство. Но каково их было удивление, когда после смерти деда(я долго горевал по нему) его натариус прочитал нам всем, собравшимся в гостинной дедова особняка, завещание в котором их многочисленных имен не было и в помине, а всё наследство достаётся мне одному. С тех пор они возненавидели меня намного больше прежнего, попросту я их бесил. Ясное дело в их снах, в шёпоте за моей спиной, я представлялся им тяжело больным при смерти, сбитым пьяным водителем таксомотора, пропавшим без вести или на худой конец просто застрелившемся, и тогда богатое моё наследство от коего им не досталось ни старинной вазы, ни самой мелкой банкноты на щету в банке- перешло бы в их крысиные лапы. Но я то не собирался потокать им, жалким суррогатным родственникам, которых мне стыдно называть родственниками, в их грёзах и мечтах, и зарубал все их попытки насолить мне- на корню. Физическая моя сила и здоровье, билась светом сквозь мой дорогой кастюм, несщадно рассеивая их мрачные надежды на мою гибель от какой- либо подхваченной лихорадки. Кстати, немного отступлюсь и поведаю откуда они черпали свои надежды на это. Я работал в одной из самых богатых и успышных тур агенств в нашем городе, и по долгу службы я часто отлучался в тропические страны, на которых по всеобщему убеждению схватить смертельную лихорадку- как прихлопнуть комара. Но я был осторжен в своих путешествиях, и всегда делал прививки, так что мои родственники зря надеились на столь бесславный мой конец. Именно поэтому, видя что я проживу до своей весьма безбедной старости, ещё переживя всех их, и началась плестись паутина заговора против меня. Мне не столь трудно, как мерзко это вспоминать, и по этой причине скажу лишь что по их извращённой прихоти я оказался признан шезофреником опасным для общества, и в один из дней был беспардонно, без обьяснения причин схвачен, и помещён в закрытую лечебницу(ей богу, сколько я раз жалел что не попал в тюрьму).
Учитывая почётную должность моей сестры, путём взяток и связей нашего продажного общества, это не стало трудным делом моим родственникам. Вследствии этого дела, я пребывал в застенках псих лечебницы. Там меня каждый день обкалывали снотворными и ещё бог знает чем, и лишь моя железная воля помогла мне не превратится в растение, коих в этом аду было больше половины. Незнаю, истинно не знаю, почему моё провидение до этого сопутствовавшее мне, вдруг отказало мне в поддержке столь кащунственным образом в моём горе.
Без сомнения, в первых днях моего пребывания там, я показал себя с опасной стороны для мед персонала, состоящих в основном из хамовато мерзких верзил санитаров, и противных сестёр с мнимо заботливыми выражениями лиц и с пробивающимеся под носом усами, вкалывающих в меня, беспомощьного(обернутова в усмирительную рубаху), кубы галюценогеннов. В первый день как помню, только оправившись от шока, я принялся уверять врачей в моём полном здравии. Я уговаривал их позвонить мне на работу и спросить там характеристику, я клялся что это ошибка или мерзкие происки моих родственников, мечтавших сжить меня со света. В конце концов я требовал что бы мне предоставили телефон, дабы я позвонил своему адвокату. На что доктора, презренные старцы с напрочь продажными лицами, лишь снисходительно кивали(видимо пропуская мои слова мимо ушей) и уверяли меня тоном, каким говорят с трёхъгодовалым ребёнком, что всё хорошо, но сейчас надо полечится. Я яростно кричал что всё это бред, и угрожал им самыми изощьрёнными способами расправы, и клялся что приведу угрозы в исполнение, если они сейчас же меня не выпустят. Меня тут же скрутили санитары, одному из которых я впрочем успел сломать нос, и который мне потом, накачанного успокоительными, долго перисчитывал рёбра. Лёжа так, как безвольный овощь, я доходил своим умом, что я остался один в этом продажном мире.
Так и началась та мука, преследовавшая меня теперь уже ночами в кошмарах, длинною в два долгих года. Порой я и сейчас просыпаюсь в холодном поту, от сна в котором меня обратно упекают в лечебницу, и я там лежу и кричу, прикованный к кровати(Бррр!).
Понедельник. Ненавижу понедельник! Я не хочу этой проклятой гадости! В моей палате было ещё восемь таких же психов, незнаю мнимых или настоящих, как я. С такими- же диагнозами. И в этот день на нас всех испытывали какое то экспериментальное лекарство. Это было похоже на ужасный мятный сироп, и пол литра этой дряни нужно было выпить прямо перед санитарами, которые следили что бы ни одна капля не пролилась мимо рта. Мне до сих пор мерещится этот вкус. Настолько гадкий- что хочется откусить язык, только бы ни пить это снова.
Вториник. Их в основном я проводил привязанным к кровати, в обществе других "психов", обколотый успокоительными. Ближе к вечеру нам давали свободное время, и я слонялся по палате. Были конечно и развлечения, так я играл сам с собою в шахматы(кроме меня, ни один "псих" не умел в них играть). Ещё нам по вторникам после ужина давали дешёвые сладости. Я наслаждался ими в полной мере, так как другим было нечем.
Среда. В этот день я не хотел этого слышать. В каждой палате, под потолком висел огромный допотопный динамик и из него слышалась одни только самые древние симфонические концерты. Это сводило меня с ума, с самого утра до самого отбоя. Я не мог этого терпеть, мои перепонки казалось скоро лопнут от этого. Я проклинал того доктора, кто придумал этот метод успокоения больных. Мне хотелось поймать его и проткнуть его уши ржавым железным прутом.
Четверг. День отдыха. Нас выпускали в сад, и мы кружили там по тропам, под тенями деревьей и под неусыпным взороми охранников. Я искренне наслаждался долгожданной тишиной.
"Не хочу этого видеть!" кричал я по пятницам, безрезультатно пытаясь освободить моё привязанное тело и намертво зажатую в специальные тиски голову. Так начинались мои пятницы. Если кто не понял о чём идёт речь(а я думаю что все), то я поведаю вам это, хоть мне и мерзко вспоминать. Дело в том, что мою шезофрению опасную для общества(которой у меня не было) решили лечить весьма наваторским методом. По пятницам меня приводили в маленькую закрытую комнатку, заковывали в специальное кресло(с тех пор я сижу только на стульях без спинок) в котором моя голова, благодаря чудным инженером спроектировавших сие, не могла и шелохнутся. Включали большой, допотопный проектор, и перед моим взором представали картины всевозможного насилия. Военных хроники, бомбёжки, расстрелы и прочие жуткие картины. Поначалу я с интересом смотрел на это, но после нескольких дней меня уже начало тошнить от этих картин. Моё отвращение ко всякого рода насилию, переполняло мою больную голову. Я не мог боле видеть этого, и закрывал глаза. Тогда один из санитаров вставал надо мной, и бил меня током(в его руках была длинная тыкалка для скота), если я только закрою глаза. Так что всё что я мог себе позволить- это яростно кричать "Я не хочу этого видеть!".
Суббота. День приёма родственников больных- так значилось на газетной доске в холле психушки. Вот только я ни разу не видел что б кого то навещали. За исключением единственого больного. Я видел его всего несколько раз, как раз по пятницам. Когда меня, полусоображающего выводили после "сеанса визуального насилия", его как раз сожали на моё место. Только его навещали. По видимому это была его жена. Они сидели на лавке в парке, и я просунув голову между прутьями в окно, наблюдал за ней. За её красотой. Она говорила, а он всегда молчал. И когда время их выходило, и эта женщина удалялась вдоль по аллеи, я чувствовал что единственная красота на весь мой мир, уходит, что бы вернутся через неделю.
Воскресенье. Царит относительное спокойствие и умиротворённость. Большинство мед персонала(если его так можно назвать) отдыхают в свой заслуженный выходной. В одно из воскресений, я предпринял попытку бежать. Само собой- неудачно. Не успел я спустится на первый этаж как на меня набросились санитары. Изо всех сил я махал руками, и кричал. Одному из санитаров поломал зуб, жаль не убил. Следующие две недели провёл в карцере обитом мягкой тканью, и в котором единственная связь с миром- маленькое окошко(совсем маленькое) под самым потолком. Надо ли говорить, что эти две недели показались мне вечностью.
Когда я вышел из карцера, всё пошло заново. Единение и относительное спокойствие я находил, простите, сидя орлом над старым, ржавым, клозетом. Лишь в этом туалете, с тремя клозетами, я как бы отделялся от этого сумашедшего, просачивающегося в каждую щель морального убожества. Этой старой комнатой, почти не пользовались, предпочитая более новый туалет на этом же этаже, потому только там я и находил определённое одиночество и спокойствие. Бывало я садился на грязный подоконник, и глядя в оранжевое от ржавчины окно, за которым была кирпичная кладка, я представлял что стою на краю сказочной долины, пышушей неукротимой природой. Вдыхал горный целебный воздух, зарождающийся на недосигаемых для человека свободных высотах. Как вдруг проклятый санитар, пинал ногой железную дверь, так что содрогался кафель на стенах, и выгонял меня из уголка отстранённости.
Как раз в такой день, я и познакомился с моей феей ржавого клозета. Сущьностью, весьма неопределённой, загадочной и не раскрытой мной до конца, но доброжелательной ко мне, была она. Я тогда плыл над своими водопадами, и был довольно далеко от окна, как бачок клозета вдруг зашипел, по трубам прошла вибрация, о которой вставшая дыбом краска окончательно поотлетала, вырвав меня из сочной зелени, и я вновь окозался в плену непроницаемой комнаты. Один звучок, всё же просочился - крик безумца прошедшего совсем рядом с дверью, и догоняющий его поучительный возглас санитарки, приведший меня к пониманию неизменчивости материи, окружающей меня. Не буть то - люди или санитары, психи или удерживающиеся здесь бедняги - ничего не изменилось с приходом моей феи. Изменилась только долина за окном, стала ближе и ярче прежнего, настолько что я хотел пробить эти проклятые кирпичи и упасть в неё, даже если приземление моё окажется смертельным.
Позже я научился разговаривать со своей феей, иногда даже на языке непонятном для самого себя, но понимая смыслы фраз, облачно, туманно, не известной мне частью мозга. Приходила она только в определённые моменты, только когда бачок вдруг не с того не с сего, начинал шипеть без видимой причины. Но я знал, что именно это и означало приход моей феи. Разговоров с ней было много, но однажды я её попросил. Я попросил её облегчить мои мучения. С начала лишь по понедельникам. Теперь я не чувствовал вкуса той гадости что вливали в меня по понедельникам. Санитары удивлялись и даже кричали на меня в испуге, но мне было хорошо. Я не чувствовал вкуса.
Когда я всё рассказал своей феи, о том как я доволен, этой малой частью, она предложила мне ещё один дар. Теперь я не слышал той ужасной музыки что крутили по средам. Я лежал на своей кровати и улыбался, видя как другие больные прилаживают, так и эдак, подушки к своим ушам. Я не слышал проклятой музыки.
Я был чуточку счастливее, но всё- же чудовищьные пятницы и их насилие - всё портили. Тогда я попросил свою единственную Фею, единственную понимающую меня Сущьность, о помощи. И она сделала так, что бы я не видел эти ужасные картины насилия. Я смеялся, чувствуя как санитары приковываёт меня к их креслу. Мне было всё нипочём. Я не видел всего этого ужаса.
Но именно тогда я стал смутно осознавать, что те маленькие радости что я испытывал там, теперь вовсе недоступны мне. Я больше не ощущал сладостного вкуса, так же как и противного. Я больше не мог насладится в полной мере тишиной, для меня тишь была мёртвая, без шелеста листьев и без журчания фонтана. Так же я, не мог более созерцать красоту, так же как не мог созерцать и самые мерзкие и ужасающие картины во всём мире.
Тогда я побежал к своей феи, я стал умолять её, падать перед ней на колени, молить её, что- бы всё было возвращено мне. Но мои мольбы не были услышаны, ни ей, ни кем боле другим, потому как у меня не было языка. Я сразу метнулся к окну, но сразмаху врезался в стену. Захотел заплакать, но не было глаз. Тогда я на ощупь подобрался к ржавому клозету и принялся ждать журчания бачка, но так ничего и не услышал, так как перепонки мои были пробиты ржавым железным гвоздём, а на этаж выше никто так и не спустил воду.
Тогда, доктора, приняв меня за слишком уж хлопотного пациента, вышвырнули меня из больницы, так же беззаконно, как и упекли. Теперь я живу совершенно в своём мире, отделённом от другово, из которого впрочем иногда просачивались потоки злости, таких например как высокие ставящие мне подножки бордюры, пинки мне под зад загадочными образами и прочие. Но всё- же, теперь я бы мог смотреть на самые мерзские картины нашего мира, целыми веками, ради одной лишь минуты созерцания истинной красоты.

Ник Ковалёв. (Триви)
Защищено законом об авторском праве.