Куда уходит спать Северный ветер 1

Куда уходит спать Северный ветер

Время Оттепели и Застоя 1.

На одном из Московских кладбищ можно встретить довольно скромную по теперешним меркам могилу. Установленный на ней надгробный камень выглядит особенно ординарно по сравнению с анфиладой шикарных надгробий, скажем, на центральной аллее Востряковского кладбища столицы.

Черный камень, огромные, выше человеческого роста надгробия и плиты, а порой и аляповатой формы беседки – все впечатляет на этой выставленной напоказ посмертной ярмарке тщеславия. Безусловно, в них вложены большие деньги. Наверное, суммы должны были быть и вовсе колоссальными, если бы не сомнения в натуральности использованного мрамора. Ведь времена, когда Микеланджело мог вытесать своего Давида из одного камня, давно прошли.

А я снова возвращаюсь к найденной в интернете фотографии заинтересовавшей меня могилы. В ней похоронена одна семья: отец, мать и сын. У каждого из них одна и та же фамилия. Отец, герой-фронтовик, генерал. Сын, доктор философии, писатель.

Сегодня я буду думать о сыне.

Признаться, мне он близок не только, как ровесник, но и как мыслящий человек, переживший вместе со всеми нами катастрофу страны. Искавший и нашедший себя в период распада духовных ценностей. К сожалению, я не был с ним знаком при жизни. Да и чем я мог поддержать его тогда? Но я чувствую за собой долг перед ним, как и перед многими, кто ушел раньше своего срока. И я постараюсь честно этот долг вернуть.

Как мне кажется, было бы не совсем правильно пытаться свести все обстоятельства жизни философа и писателя к личным событиям. И оставить в стороне жизнь страны, в которой родился мой герой. Писатель и философ интересен прежде всего тем, что и как он написал, а потом уже всем остальным.
Как писал Маяковский: «Я поэт. Этим и интересен». Существует определенная логика развития каждой профессии, а философии в особенности, в рамках которой только и может развиваться автор, чувствуя себя субъектом, то есть имея право выбора.

Мне представляется крайне увлекательной задача проследить за тем как меняется мировоззрение человека под влиянием социальных катаклизмов. Причем проанализировать это не на примере обыкновенного человека, как было принято говорить в позапрошлом веке – обывателя, а на примере реально существующей незаурядной личности – философа и писателя.

По этическим соображениям я не буду называть настоящей фамилии этого человека. И вымышленной фамилии тоже не буду называть. Ограничусь только именем и отчеством.

Поскольку я не был знаком ни с Валерием Никитичем, ни с кем бы то ни было из его родных и друзей, постараюсь воспользоваться для описания его личности единственным, что у меня есть: гороскопом А. С. Вронского, составленным для Водолеев. Тем более, что сам Валерий Никитич в одной из книг, написанной им в уже зрелом возрасте, соглашался с точностью характеристики его личности в данном гороскопе.

Итак, о философе в терминах его профессии и о писателе, ни на минуту не забывая о судьбе страны - вот что хотелось бы мне иметь в виду в течение моего рассказа.

Маленький Валерик родился, можно сказать, в рубашке. Он, ребенок войны, появился на свет в далеком Сибирском городе. Его отец, политработник, прошел всю войну, стал генералом и был на командных должностях еще почти двадцать лет.

Страна, в которой жил Валерик – Советский Союз, была, по существу, уже сословным государством. Впору его юности бытовал как будто детский, а по сути, вполне взрослый, анекдот. Сын полковника спрашивает отца: - Папа, а смогу я, когда вырасту, стать как ты – полковником. - Можешь, сынок. - А генералом? - Нет, сын, не сможешь. - А почему? - Потому что у генералов есть свои дети.

Из гороскопа А.С. Вронского, составленного для Водолеев.
«Такой ребенок для родителей просто Божья благодать, если только они не из мещанской среды с ее традициями или не придерживаются каких-либо предвзятых взглядов. В этом случае инфаркт им обеспечен, так как они найдут у своего чада все, кроме того, о чем когда-то мечтали задолго до его рождения.
Во всяком случае, мечты и идеалы Водолея, его детские затеи и подростковые намерения или будущие взрослые планы и цели ни в малейшей степени не связаны со старым мещанским образом жизни или мировоззрением».

Валерик рос тихим и спокойным мальчиком. Он с детства не отличался крепким здоровьем, был маленьким, щуплым и не любил драться. Но зато прекрасно учился и подвал большие надежды, как в естественных, так и в гуманитарных дисциплинах.
А дальше все было ровно по Добролюбову.
«Сил молодецких размахи широкие!
Я никогда вас не знал.
С первых лет детства усвоил уроки я
Смиренномудрых начал.
Только и знал, что корпел все над книжкою,
Горбясь да портя глаза.
Если ругнет кто, бывало, мальчишкою, –
Так и прохватит слеза. …
Старцы мой ум и степенность прославили;
В школе все первым я был;
Детям знакомых в пример меня ставили –
Как я послушен и мил».

Как это знакомо мне и многим моим сверстникам, и множеству тех, кто был до нас и будет после нас. Словно какая-то неведомая сила вдруг вырывает из привычного окружения того, кто еще недавно был просто милым юношей или славной девчушкой и властно призывает служить тому еще неведомому и таинственному, но уже чарующему, что посвященные называют – Знание.

Какая судьба ожидает тех, кто готов все отдать ради чистого познания? Стать монахом, утопистом, философом? Это все зависит от того, в какой стране живет неофит, и каковы потребности общества в его нравственном подвиге.

Юность Валерика, ровно, как и моя собственная, прошла в период Оттепели в Советской стране, когда казалось, когда всем нам еще казалось, что мыслители нужны ей так же, как и инженеры. Родители не могли нарадоваться на успехи сына до тех пор, когда лет в 14 он не заявил, что не пойдет по стопам отца, а решил стать философом. Он объявил об этом спокойно, но таким решительным тоном, каким ни отец, ни мать от него никогда не слышали. Мать поворчала, но в конце концов согласилась с этим странным решением сына. А отец, большой начальник, не привык чтобы его решения оспаривали подчиненные или домашние. Но и он по прошествии времени был вынужден примириться с проявленным своеволием. Хотя обоим им: и отцу и сыну вынужденное примирение далось нелегко.

Из гороскопа А.С. Вронского, составленного для Водолеев.
«Водолеи — это идеалисты и утописты, философы и социальные мыслители, это революционеры, бунтари и мятежники — в зависимости от их духовного уровня».

В отличие от Валерия Никитича я не находил и не нахожу в своих гороскопах даже среднестатистического сходства с моим характером и судьбой. У меня не было и не могло быть ничего общего в юности с Валерием Никитичем, кроме того, что мы жили в одной стране и в одну историческую эпоху. Но, как это ни странно, мы оба «заболели» одним и тем же почти неизлечимым недугом: тягой к Знаниям.

Валерию Никитичу, вероятно, удалось добиться исполнения своей мечты самостоятельно, не прибегая к помощи отца. Я не знаю, чем он занимался после окончания школы вплоть до поступления в университет. В то время в стране существовала масса предубеждений против гуманитарной интеллигенции. Как писал поэт: «Что-то физики в почете. Что-то лирики в загоне». Для поступления на философский факультет МГУ, как и в другие гуманитарные ВУЗы, необходим был двухлетний трудовой стаж. Или, это касалось только ребят, обязательная служба в армии. Вдумчивый юноша поступил в МГУ, правда, для этого ему потребовалось гораздо больше времени, чем при зачислении в технический ВУЗ.

Я же выбрал для себя другой путь, решив прежде поступить в любой технический ВУЗ и параллельно заниматься самообразованием. На втором курсе института я познакомился с преподавателем философии Аникеевым Семеном Павловичем, который, заметив мою тягу к философским знаниям, спустя некоторое время предложил мне возможность поступить в философскую аспирантуру в моем институте.

Я вспоминаю разговоры, которые вел со мной в это время Семен Павлович. Мы никогда с ним не разговаривали на личные темы. Я не склонен был раскрывать свою душу, а он и не лез с расспросами. Мы говорили всегда о философии и иногда об искусстве.

Наедине со мной он мог позволить себе откровенные высказывания. Помню, как сокрушался он о судьбе замечательного философа Пиамы Павловны Гайденко, которую ценил очень высоко. В 1968 г. П.П. Гайденко пострадала за подписанное ею и ее товарищами письмо в защиту арестованных диссидентов А. Гинзбурга и В. Галанскова. Она была уволена из ИМЭМО и в течение пяти лет не допускалась к преподаванию философии в высших учебных заведениях.

Тогда, в конце шестидесятых, я сразу и безоговорочно принял тезис Аникеева о том, что сущностью человека является творчество, с которым он отождествлял также возникновение эстетического чувства у человека.

Несмотря на то, что по мере знакомства с философской литературой, мне понемногу становилась понятна наивность и прекраснодушие этих утверждений, я готов был всемерно их отстаивать, потому что они как нельзя близко совпадали с моими жизненными устремлениями. И сквозь эту призму привык рассматривать философские проблемы.

Именно поэтому «теория отражения», как основы познания, вызывала у меня скептическое отношение. - Если все сводится только к «отражению», - размышлял я, - то откуда взяться «творчеству» в этом процессе? Но венцом моего неприятия являлось утверждение, что сущностью человека является «совокупность общественных отношений». - Как же так? - не мог согласиться я, - ведь это определение соответствует только абсолютно конформистской модели человека, а откуда же тогда берутся люди не согласные с этими «общественными отношениями» - ученые и революционеры?

Мои попытки стать философом потерпели крах в средине 70-х, что, возможно, и к лучшему, потому что навряд ли с такими суждениями у меня в те годы была перспектива. Поэтому я могу судить о проблемах философии исключительно как дилетант.