Червяк (2 часть)

Таковое настроение соседствующей публики несколько обескуражило и может даже больше — озадачило растерявшегося сантехника. Впрочем, холод неприступности Андрей Вильгельмович охотно и вполне извиняюще отнёс на счёт трагичности драматического момента и слишком глубоких переживаний везущих венки дачников. Совершенно успокоенный этой своей находчивой догадливостью Андрей Вильгельмович заинтересованно взглянул на соседа у окна.


Это был довольно крупный, статный мужчина давно не юношеских лет и отменно пристойной, соответствующей этим летам, наружности. Подчёркнутую пристойность его выдающейся наружности выгодно акцентировал безукоризненно подогнанный под формы дородного телосложения (и оттого выглядевший несколько мешковатым) костюм неожиданно землистого оттенка. Однако даже и самая эта мешковатость костюма смотрелась вполне солидно и презентабельно уместно. На шее представительного господина красовался, несмотря даже на несчастие царящей в салоне изнуряющей духоты, красовался идеально повязанный галстук безупречно строгого, чёрного цвета.


Величавые черты несколько закругленного обличья показались отчётливо знакомыми... но сразу, наотмашь, наш финн не мог уже и припомнить, где именно имел удовольствие наблюдать раньше эту неспешную ровность самомнейно значимого взгляда да достойномолчаливую представительность горделиво амбициозной осанки...
Сосед же в это время, преисполненный напыщенной важности и пафосно возвышенной торжественности, держал в руках планшетник... Планшет отличался матовым лоском довольно крупного экрана; наушники от него, обвиснув тонкими нитями чёрных проводков, весьма преудобнейшим и компактным образом размещались в аккуратных ушах среднего размера...


Андрей Вильгельмович хотел было завязать весьма беспардонно и некстати беседу с единственной целью,— показать, что и он разумеется в планшетах, что и у него есть вполне даже очень приличный планшет, что за него в магазине надо было бы выложить столько-то, но ему, благодаря проницательной предусмотрительности, удалось через знакомых купить в интернете гораздо дешевле бэушный вариант, что этот бэушный вариант никак не хуже, а может быть и даже много лучше, как если бы вы только купили в магазине новёхонький, дорогостоящий оригинал... но в очередное взглянув на напыщенную многозначительность степенного обличья, сантехник совершенно засовестился самое даже вознамереной возможности беспардонно навязчивого своего поступка и предпочёл деликатно промолчать...


Представительный господин у окна, не обращая ни малейшего внимания на оробелого своего соседа, просматривал некое видео. Значительное выражение заинтересованной серьёзности и непререкаемой строгости на его лице время от времени красноречивейшим и неожиданнейшим образом сменялось лёгкой улыбкой приятно восхищённого согласия и благочестиво воодушевлённейшего удовлетворенья...
Автор принуждён со всем приличием чистосердечного простодушия признаться, что видео не носило общепринятого характера занимательности, скорее наоборот — это было эпохально знаменательное, важнецки наиважнейшее из целого ряда необходимейше наиважнейших (то есть бесполезно бездарнейшее и непотребно скучнейшее) видео выступления правителя той страны, где имели честь проживать и Андрей Вильгельмович, и Ростислав Иванович, и благословенно достопочтеннейший господин в мешковатом костюме неопределённо землистого оттенка.


Впрочем, нам совершенно нет дела, какому именно правителю и даже больше — правителю какой именно страны с удовольствием блаженно искреннейшего пиетета внимал в переполненной маршрутке означенный господин. Все властители равны, и Андрей Вильгельмович не без основания полагал даже, что все они суть одно и то же, суть одно лицо, суть один человек, либо же, если уж очень поснисходительствовать в благодушно доброжелательных своих допущениях — ближайшая, кровная родня (как-то, к примеру, родные, или же на крайний, положим, диковиннейший случай — двоюродные братья). И поэтому, являлось ли это лицо в образе полулысо карликовой гниды с мелким бесцветьем лживо скачущих глазёнок, в образе козырного ли франта с апофеозом торчащего чуба да песенной дичью соловьиного звучанья, или же просто в значении возвышенно чувствительнейшего витии, сладкоречивейшего торгаша пафосно напыщенным враньём — наш финн с одинаким равнодушием взирал на эти воплощения, твёрдо зная наперёд, что это то же самое, издавна знакомое, ничем не примечательное, скучное и артистически заигранное обличье.


Отвернувшись, Андрей Вильгельмович с неподдельным интересом начал вновь рассматривать едущих с венками дачников — но те по-прежнему пребывали в суровой неприступности гордо сумрачного своего умонастроения...
Что-то, однако, мешало Андрею Вильгельмовичу,— что-то тревожное и неотступно навязчивое...


Надо бы заметить, что, как и прежде, несмотря даже на движение и открытые оконцы, было невыносимо душно и отвратительнейшим образом пахло... тут Андрей Вильгельмович к величайшему своему изумлению совершенно неожиданно и очевидно понял наконец, чем именно столь прескверно гадко и пренедостойно мерзко пахло в салоне маршрутки,— приторно сладкий запах земли и червячного жилища, ещё недавно при столь печальных обстоятельствах слышанный им на рыбалке, мутил разум и готов был, кажется, в преконфузнейшей конвульсии вывернуть самое ество... Несколько удивлённый и даже поражённый этим обстоятельством Андрей Вильгельмович обернулся к соседу, дабы по добродушию простаковатой своей души поделиться нечаянным открытием...


На щеке респектабельно достопочтеннейшего господина виднелась свежая царапина, происхождение которой вполне резонно можно было бы отнести к поспешной неудачливости утреннего бритья...
Что-то неожиданно знакомое и необъяснимо, неизъясненно где-то виденное ранее вновь как будто показалось, неотчётливо привиделось Андрею Вильгельмовичу в гладко закругленных чертах... червячного обличья...


Червячного?.. Червячного??.. Не ошибся ли автор, по инерции борзописательской прыти вписав нераздумчивой рукою своею это случайное словцо?
Именно червячного! мой недоверчиво скрупулёзный читатель, усильно выискивающий между строк беглого повествованья витиеватые намёки искусно закамуфлированного смысла. И полно! Добросовестнейшему автору этой правдивейшей истории присуща исключительная прямота речистовензельного оборота и незамысловатая простота буквалистичного пересказа. Ты не ошибся, резвыми очами проскользнув над этим словечком — именно червячного!


Пред ошеломлённым сантехником, совершенно свободно созерцая видео судьбоносно значимого выступления, в возвышенном нахальстве собственноразумеемого достоинства (то есть неприступно важно и торжественно, будто напрочь не понимая святотатственнейшей скверны недавнего противоправно преступнейшего своего проступка) сидел вчерашний его червяк! Шестисантиметрово развитой представитель сановито червячной расы, будто с нарочитым вызовом предерзновеннейшего своеволья, сидел рядом! Тот самый, прескверно ничтожнейший червяк!..
Потрясённый Андрей Вильгельмович не мог вымолвить и полслова... скоропалительная догадка обожгла его воображение, но так и застряла неразрешимой очевидностью упрямого парадокса...


Как червяк? Отчего червяк? Экой вздор — червяк! Зачем не мышь, не жаба или же, к примеру, положим даже не слизняк? Зачем обязательно и всепренепременнейше червяк? Положим даже, что всякий хоть малую толику уважающий себя червяк имеет право на величавые черты гладко закругленного обличья, положим даже, что можно согласиться с этой его неспешной ровностью самомнейно значимого взгляда да достойномолчаливой представительностью горделиво амбициозной осанки, положим даже, что никто и не ставит под сомнительный упрёк счастие этого червяка иметь безукоризненно подогнанный костюм неожиданно землистого оттенка, положим, что и туго затянутый на багрово перетянутой шее галстук также не вызывает серьёзных возражений — но планшет?!..


Зачем и откуда даже у современного, величественно расфуфыренного червяка в руках оказался этот неожиданно пределикатнейший предмет? И потом, зачем видео именно эпохально значимого, официального выступления первого лица государства просматривал наш червь? Страшусь вымолвить, уж не собирался ли он глумливейшим образом подточить самые... самые основы?


Андрей Вильгельмович со страхом вновь взглянул на планшет — в экстазе пафосного угара, велеречиво ясно, доходчиво и незатейливо доступно с матового зерцала экрана красноречивейше вещал... вещал президент-червяк!
Он также был одет в элегантно подогнанный костюм, на шее красовался элегантно повязанный галстук, говорил толково и запредельно ясно (в основном о вещах бестолковых и очевидно разумеемых), но замест лица... откровенно и явственно... настойчиво и глумливо... проступало раскормленное рыло самодовольно юродствующего червяка!..
Несчастно испуганный наш Андрей Вильгельмович до самого конца злосчастного путешествия не смел не только что со страхом взглянуть на незапно преобразившегося соседа и чудовищный планшет в его руках, но даже и шелохнуться на изломанно потёртой своей седушке. Уткнувшись потерянным взглядом в стоящий неподалёку погребальный венок, он, кажется, силился прочесть на причудливо свившейся траурной ленточке традиционную блажь прощально слезливого воззванья... Мысли, феерически непоследовательные, бессвязные мысли, невольным роем кружащие в его бедной голове... а впрочем, автор оставляет благорассудительно догадливому читателю самому, на собственно разумеемое усмотрение составить представление о роде и порядке мыслей нашего героя.


Также не берусь терзать твой слух, о мой достойномудрейший читатель, длинным пересказом того, что именно пережил Андрей Вильгельмович по приезде. Несколько дней сряду впечатлительный финн был, что говорится, будто сам не в себе. Черви, сановито осклизлые, вездесущие черви мерещились ему повсюду — в шкафу, за холодильником, под кроватью и даже... — в зеркале, в старо запылённом зеркальном отображении Андрей Вильгельмович страшился увидеть вдруг (внезапно и явственно) наглое высокоумие смешливо презрительной червячной рожи.
Но время шло, ни в шкафу, ни за холодильником, ни под слегка покосившейся на бок несчастно скрипливой кроватью не обнаруживалось даже малейшего намёка на самодовольно обнаглевшую живность неспешно расползавшихся, жирных и лениво сибаритствующих червей. Зеркальное отображение также в свою очередь успокаивало — на Андрея Вильгельмовича смотрел с беспокойством испытующей серьёзности всё тот же знакомый лик скромно невыразительной и огорчительно престарелой сантехнической наружности.


Вполне успокоенный и ободрённый этими обстоятельствами Андрей Вильгельмович тем более охотно уверил себя, что происшедшее в маршрутке ему показалось, что представительный господин у окна был всего лишь представительным господином весьма почтенной и весьма, весьма, весьма строго внушительной наружности (но никак не более того), что видео с правителем той страны, где имели честь проживать и Андрей Вильгельмович, и Ростислав Иванович, и тот же благословенно достопочтеннейший господин в мешковатом костюме неопределённо землистого оттенка,— эпохально значимое, важнецки наиважнейшее из целого ряда необходимейше наиважнейших видеоповествований именно с правителем и о правителе, но никоим образом не о препасквильно негоднейшем, ничтожнейшем и самозабвенно крикливейшем червяке.
Утвердясь в благословенной мудрости неожиданно спасительного своего умозаключения, Андрей Вильгельмович будто воскрес, будто ожил; с весёлым энтузиазмом (в тихом удовольствии явно ожидаемого результата), как бы невзначай, он подглядывал в старо запылённом зеркальном отображении неизменно торжествующий взгляд издавна и преотлично знакомой ему персоны. Тут-то Андрей Вильгельмович цокал языком, хитро жмурил глаз, хмыкал и, чрезвычайно довольный собой, отправлялся прочь... однако ненадолго, но именно с тем, чтобы самое большее через полчаса совершенно случайным образом вновь не объявиться пред тем же спасительно оправдательным своим зерцалом.


Всё улеглось и успокоилось, всё само собою утишилось и образовалось. Андрей Вильгельмович вновь стал вполне деятельным, вполне подающим радостные надежды сантехником с увлекательной и захватывающе радужной перспективой планов на будущее. Сам Андрей Вильгельмович смеялся над недавними своими страхами, теперь ему казались необыкновенно диковиннейшим вздором, басней да и глупостью — и господин у окна, и траурные венки, и самый даже президент с его цветастой скукой заученно самоуверенных и пространно бессодержательных речей.


Однако же и то — оправившись от престранно дивного своего злоключения, Андрей Вильгельмович вернулся к навязчивой идее рыболовного досуга и выращивании для того вёртко упругих красавцев-червей. Нетерпеливо впечатлительная его натура жаждала действия, увлечённо вдохновенное сердце словно птица, вырвавшаяся из пут и желающая позабыть ещё недавние свои страхи и ужасы, алкало действенного приложения усилий, мысли мешались в волнующе страстном предвкушении празднества и счастья, поприще, широко открывающееся пред неугомонным внутренним взором...
А впрочем, именно о поприще, вернее, материалистически осязаемом его воплощении, Андрей Вильгельмович начал заботиться прежде всего. На пустыре, за домом, в котором имел честь проживать наш герой, он любовно присмотрел небольшой, вполне подходящий ему участок заброшенной и ни к чему не пригодной земли. Издавна сюда сбрасывали строительный мусор и иную прочую непотребную скверность и дрянь, оттого, кажется, никто бы не мог и подумать предъявлять на эту малость сколь-нибудь значимо толковые претензии владения.


Андрею Вильгельмовичу только того и было нужно. Бросившись по всем необходимым к тому инстанциям, неугомонный сантехник довольно в короткий срок получил официальный листок, в котором сухим языком официального же постановления говорилось, что он, Андрей Вильгельмович, может к всеобщему удовольствию заняться хозяйственной деятельностью на великодушно отпускаемой ему дряни заброшенного пустыря. На бланке значилось несколько подписей (короткие были размашисто широки, длинные же, напротив, тянулись нечитаемой вязью бесконечно уменьшающегося письма). Кроме того, здесь же красовались оттиски нескольких необходимых печатей (круглых и квадратных, прямоугольных и овальных, с прямыми и срезанными углами, чёрного, красного, блёкло-фиолетового и даже неприглядно зелёного цвета чернил). Для придания окончательно завершённой силы и законности, документу необходима была ещё последняя печать и подпись начальника по землеустройству, некоего господина Вирина. Вполне уверенный в успехе незамысловатого своего предприятия с началом пятничного утра Андрей Вильгельмович отправился на приём...


В приятно размыслительном предвкушении очередного предстоящего отпуска (предстоящий отпуск должен был начаться с понедельника) господин Вирин поднялся на второй этаж муниципального совета. Попадающиеся по пути сотрудники, стараясь выказать безусловную приязнь личностной симпатии, простодушно правдивейшим образом изображали приветливость на добрых, чистых, бесхитростных своих лицах и, здороваясь, спешили засвидетельствовать свои всенепременно искреннейшие любовь, почтение и восхищённую благодарность. Меж тех же ласкательно улыбающихся сотрудников он, этот начальник землепользования, по скверности своего крючкотворно въедливого и непримиримо начальственного характера, за глаза, весьма едко и справедливо именовался "ипохондриальным геморроем", но зная болезненно самолюбивый нрав начальника, но щекотливо подозрительную его натуру, но его склонность к злопамятству мелко мстительной обиды, каждый старался изъявить при общении с ним как только можно себе вообразить почтительнейшие и благородно уважительнейшие манеры обхожденья.


Всеволод Владимирович, так звали начальника по землеустройству, зашёл в приёмную своего кабинета. Секретарша его, Софья Павловна, строгая, напыщенно монументальная женщина с неизменно строгим, давно устоявшимся взглядом на окружающую её действительность, со столь же давно и строго закаменевшим выражением лица и неизменно носимой архаикой коконоподобно высокого начёса на голове встретила его, как подобает секретарше её лет и положения — торжественно, почтительно и преувеличенно спокойно одновременно.


Хотя вообще, нужно признаться, Всеволод Владимирович неизвестно по какой причине побаивался своей немолодой уже секретарши. Боязнь эта, видимо, происходила из того, что безусловно преданнейшая его секретарша за многие годы своего безусловно верноподданнейшего секретарства отлично и надёжно разузнала да и усвоила до подлейше мелочной подробности всю подноготную своего представительного патрона.


На офисном стуле в углу, скромно ожидая урочного часа высокой аудиенции, расположился единственный посетитель, незадачливый наш Андрей Вильгельмович. Конечно, он мог бы отдать свои бумажки секретарше, но, зная что начальник по землеустройству с понедельника идёт в отпуск, Андрей Вильгельмович не вовсе небезосновательно опасался затягивания дела как раз на термин (а скорее может и более) отпускного отсутствия необходимого ему подписанта.
Когда в приёмной появился статный мужчина довольно крупного телосложения и отменно пристойного, горделиво представительного вида наружности, он, Андрей Вильгельмович, сразу догадался, что вошедший собственно и принадлежит к начальственному статусу ожидаемого им чиновника — по наочному рассмотрению прилично раскормленной, приятно округлой конституции брюшка и поясницы, по умаслено приторному виду ласково его встретившей, неприступной и строгой до того секретарши, по апломбу самоуверенной обыденности вошедшего. Однако же лица его Андрей Вильгельмович подробно рассмотреть не успел.
Неизвестно отчего засмущавшийся сантехник чуть приподнялся со стула и несколько оробевшим голосом промямлил некий род приветствия. Впрочем, начальник по землеустройству, не обращая малейшего, сколь-нибудь значимо выдающегося внимания, молчаливо прошёл мимо и прочь... прямиком в двери своего просторно меблированного кабинета.
Что-то, однако... Нет, показалось... И потом, нельзя же, в самом деле...


Строгая секретарша, торжественно приготовив чай, немедля взошла следом. Софья Павловна преотлично знала, что Всеволоду Владимировичу необходимо к чаю положить именно два кусочка сахару, учитывая его природную предрасположенность к некой дородности туго раскормленной поясницы, но всякий раз, когда подавался чай, на блюдечко рядом она выкладывала ещё несколько кусочков рафинада с тем, чтобы начальник по землеустройству мог украдкой, таясь от строгих очей немилосердно строгой своей секретарши, подложить себе ещё кусочек-два. Всеволод Владимирович страсть как любил до невероятия переслащённый чай. В то же время в присутствии Софьи Павловны он совестился бросить в чашку злосчастного сахару сверх нормы.


Всеволод Владимирович скрытно положил себе ещё несколько кусочков, медленно помешал чай маленькой, до невероятия удобной ложечкой с закругленным черенком да и с удовольствием зажмуренного присёрба хлебнул горячей сладости.
— Пусть войдёт,— немного подумав, сухо, с некоторым акцентом официозного каприза вымолвил наконец Всеволод Владимирович, продолжая мелкими глотками присёрбывать крепко переслащённый напиток.


Ему хотелось сколь возможно быстрее избавиться от докучливого посетителя, упрямо не разумеющего, что сегодня пятница, что пятница у чиновника (тем более чиновного начальника) имеет некое неписанное, святое право на бездеятельно отдохновенное удовлетворенье, что с понедельника у него, Всеволода Владимировича, начинается долгожданный отпуск, что просто неприлично и вызывающе ни свет ни заря мозолить глаза своим долготерпеливо настырным ожиданием, что любое дело, даже мельчайшая, ничтожнейшая точка, прописанная начальственной рукою, имеет первостепенно важнейшую и несомненно бесспорнейшую необходимость к труднейше размыслительному рассмотренью...
Всё ество рассудливо неторопливого чиновника вопияло против... против... против этого посетителя, его пустячного дела, его никчёмного документа в два листка, испещрённого уже разнообразным множеством печатей и подписей, против пятницы, столь неудачно начинающейся и грозящей незадачливо перерасти в неизвестно какую ещё пятницу, с неизвестно каким ещё испытанием, бестолковой беготнёй и беспокойством.


Кроме того, Всеволод Владимирович ценил и любил исключительно многосложную запутанность представляемого к рассмотрению документа. Именно эта запутанно нюансовая многосложность казуистической формулировки, многостранично обширнейшей терминологии, непостижимейше оппунктованного порядка и превратно истолкованного факта позволяла ему вольно, по своему усмотрению обращаться с делом. Позволяла, подчёркивая его, Всеволода Владимировича, безусловную авторитетность, незаменимую важность и персонифицированную значимость, поворачивать дело в любое, порою пределикатнейше неожиданное положение. Здесь же было два листка, вероятно, простейше незамысловатого документа (Всеволод Владимирович с трёх метров мог оценить с точностью до единицы количество листов в стопке любой толщины). Оттого-то с некоторой долей досадливо раздражительного неудовольствия, сухо и нарочито официально Всеволод Владимирович и произнёс это, Бог его знает что обещающее "пусть войдёт".


...Андрей Вильгельмович объявился в дверях кабинета. Вообще, кабинет начальника землеустройства не представлял из себя нечто неординарно выдающееся и замысловато необычное,— это был заурядно меблированный кабинет заурядно начальствующего чиновника, во всяком случае, не выделяющийся из бесконечного ряда подобных по рангу и статусу кабинетов муниципального совета. Посреди него тянулся отменно длинный светло лакированный стол для совещаний, стол же начальника по землеустройству, примыкая в конце, образовывал внушительноразмерную деревянную конструкцию, напоминающую прописную букву Т. Сбоку, у стены, выстроился пафосный ряд сомкнутых шкафов, блестящих зеркальным убранством хорошо продуманного удобства и комфорта. За спиной чиновника в рамочном оцепенении скромного фотошопа весьма уместно и деликатно распожилось всемилостивейше благодеянное изображение президента. Президент был кроток и мил, лицо его святоотчески мягко и приятно улыбалось изображением здоровой чистоты в меру румяных и упитанных щёк...


...Но что это?.. Вы видите?.. Дайте протру глаза, дайте немедля протру глаза... — всё то же!.. Но возможно ли?.. Неужто, в самом деле?.. И как найти объяснение?.. Нет, я решительно отказываюсь верить... Что же Андрей Вильгельмович?.. он, очевидно, видит то же самое!


Пред ошеломлённым сантехником, совершенно свободно расположившись на привычно начальственном кресле, преисполненный напыщенной важности и официозно возвышенной серьёзности, сидел... сидел уже преотлично нам знакомый червяк! Да, да! тот самый шестисантиметрово развитой представитель гордовито червячного рода в суровой неприступности начальствующей особы сидел просто пред Андреем Вильгельмовичем!.. И даже на гладко закруглённом его обличье изобличительным тавром виднелся ещё след недавней царапины. Но, что удивительно, это гладко закруглённое обличье со следами приснопамятной, не вовсе зажившей царапины, неторопливо посёрбывая переслащённый чай, не обращало на появившегося в дверях Андрея Вильгельмовича хоть сколько-нибудь заинтересованного внимания и, казалось, было совершеннейшим образом занято чем-то исключительно своим...


Андрей Вильгельмович растерялся. Червь был чрезвычайно, что называется невообразимо, чертовски, важен и неприступен... Шельмец, очевидно, понимал все выгоды своего теперешнего положения и бессовестнейшим образом пользовался им. Но, согласитесь, обращаться к червяку, пусть даже и шестисантиметрово развитому червяку, а уж тем более иметь дело с ним как с начальником по землеустройсту, с чиновником, находящимся на государственной службе, да ещё и непосредственно при исполнении... но его кабинет, престрого почтеннейшая, сурового вида секретарша, фотографический портрет за спиною...
Наконец нетерпеливый чиновник прервал молчание:
— Давайте, что там у вас.
Андрей Вильгельмович, оробело подошед, вручил ему свои заветные листочки...


Я надеюсь объяснить, фигурально анализируя, некий апломб логического соображения, условную рефлексию чиновного червя? Даже больше, я надеюсь предсказать изворотливость его мысли, причинно-следственную связь мотива, побуждения и поступка? Я надеюсь открыть, открыть и прикоснуться к заветнейше сокровенным, условно таинственнейшим струнам его непредсказуемой души? А что как нет этих легкоранимых, чувствительнейших струн? А что как нет и самой души?..


Всеволод Владимирович, бегло скользнув взглядом по листочкам представленного документа, нахмурился, надуманно скривился да и прописал нетерпеливо размашистой, начальнической рукой короткое резюме: "В просьбе гражданина Гули А. В. о предоставлении ему в бессрочно хозяйственное пользование земельного участка по адресу такому-то, отказать, ввиду недостаточной обоснованности предоставленных к тому изъяснительно-причинных обстоятельств. Дата. Подпись."


Вполне довольный собой и тою решительностью, с которой он прописал это "обстоятельств", начальник по землеустройству небрежно откинул по направлению к назойливому просителю теперь уже бесполезные листочки. С удальством крючкотворного виртуоза он наблюдал озадаченно расстроенное лицо неосторожно затесавшегося к нему на приём недогадливого гражданина. Всеволоду Владимировичу была приятна эта минута. Внутренне гордясь той властью, которая была в его руках, заключалась в коротком прикосновении к бумаге его пера, он исподтиха, с неизъясненным наслаждением наблюдал теперь за произведённым эффектом растерянного опустошенья и замешательства...


Андрей Вильгельмович совершеннейше потерянно-недоуменным взглядом уставился на лежащие перед ним листочки... Червь... Негодный, гнусный червь... вершил его судьбою, решал счастие его судьбы...


"Обстоятельств... недостаточной обоснованности обстоятельств",— мерзкая изворотливость изуверски изощрённых и лживо бесстыдных букв и цифр, тех самых изменчески подлейших да предательски пренегоднейших букв и цифр, виновников вопиюще прискорбнейших несправедливостей его горестной судьбины, бросилась ему в очи. Да, да, те самые буквы и цифры, призванные служить заветно пленительнейшим красотам мирозданья, высоким идеалам гармонии, добра и совершенства, низко пресмыкались пред едва ли шестисантиметровым, бесчестно нахальным и осклизко располнелым червячным ничтожеством.
Кровь бросилась к голове. Гримаса брезгливости и гадливого отвращения до неузнаваемости исказила обличье потрясённого сантехника. Гнев, праведный гнев отмщенья, овладел Андреем Вильгельмовичем... до боли сдавил горло Андрея Вильгельмовича... страшной пружиной сжал сутулое, щуплое тело Андрея Вильгельмовича... схватив первый попавшийся под руки стул, он что есть силы запустил им в червя:
— А-а-а... на! — весьма красноречиво, доходчиво и ярко завопил не в меру разошедшийся Андрей Вильгельмович.
— А-а-а... на! — и второй стул по не поддающейся математическому анализу траектории полетел в направлении изумлённо перепуганного и ловко увернувшегося Всеволода Владимировича, вернее, в том направлении, где он до того момента имел честь находиться (начальник по землеустройству весьма своевременно и прытко успел ретировать своё дородно развитое тело в тесное пространство подстольного укрытия). Причудливо перевернувшись в воздухе, стул угодил в погрудное изображение президента. Рамочный фотошоп самого важного и первого чиновника со звоном обрушился на пол, причём, именно падая, до того глумливо ухмылявшееся, надменное и хитро закругленное рыльце червя-президента необъяснимо таинственнейшим образом успело изобразить постыднейший порыв отчаянно малодушного, почти животного ужаса и страха...


— А-а-а, на! — но в третий раз запустить стулом Андрею Вильгельмовичу не дали кинувшиеся к нему Софья Павловна да подоспевший на шум дежуривший в муниципальном совете полицейский. Андрей Вильгельмович был схвачен, пренемилосерднейшим образом (невзирая на уважительность пожиловозрастно почтенного его положения), пренемилосерднейшим образом скручен да и доставлен в ближайшее отделение.
Вскоре после того Андрей Вильгельмович был направлен на медицинское освидетельствование, где местные эскулапы от досудебной медицины вынесли блестяще безукоризненный, безапелляционный и не подлежащий даже малейшей доле сомнения вердикт о его неблагонадёжно-психиатрической несостоятельности. Тотчас же Андрей Вильгельмович был весьма попечительно отправлен на некоторый термин проживания в одно из тех медицинских учреждений, где лечебные процедуры носят исключительно принудительный, обязательный характер и проводятся под неусыпным надзором страсть как охочих до тесных дружеских объятий, всеслышащих и всевидящих дюжих санитаров.


Выйдя из лечебницы, нельзя бы сказать, что наш бедный Андрей Вильгельмович уж очень особенным образом изменился. Пожалуй, лишь одно, худые плечи и сутулая спина невысоко невзрачной и щупло непоказной его фигуры приобрели ещё большее выражение печально раздумчивого унынья и огорчительно престарелого смирения, приобрели ещё большую, сильнейшую печать покорной забитости и робкого безмолвья.
Мысль о рыбалке, начисто и навсегда выветрившись из головы, не оживляла больше финна радостной неизвестностью ожиданья. Напротив, окончательно горестное соображение мира и людей, его окружавших, казалось прочной закавыкой засело в расстроенном рассудке несчастного Андрея Вильгельмовича. И это, неосторожно открывшееся ему величайше ужаснейшее значение мира (этого мира) и людей (этих людей) настолько поразило воображение, настолько огорошило откровением цинически беспощадной своей новизны, что потрясённый Андрей Вильгельмович отныне с безутешной скорбью равнодушного отвращения взирал на всё предстоящее его взорам.


Горько' ему казалось небо, нависшее над его головой, и горьким хлеб, который он ел, и горек самый воздух, которым он дышал. Как замочных дел мастер, познав все тончайше хитроумные таинства своего мастерства, совершеннейшим образом разочаровывается в надёжной прочности любого из сложенных когда-либо замков и запоров, как набивший на виршевании руку поэт видит в воздушно ветреных творениях своих да сердобольных собратьев по перу одну лишь натянутую условность гримасы, жеманства и позы, так Андрей Вильгельмович, познав скрытные пружины мироустройства, только ахнул и поперхнулся, с безутешным негодованием видя, что этим приземлённо ничтожнейшим миром правит проклятый и неистребимо пошлейший, мерзкий и недостойно вознёсшийся род червей, что всякий из человеков, напротив того, желал бы попасть в этот сановитый род червячной расы, что подл и мелок человек, что гнусны дела его и помыслы...


Впрочем, ещё об одном, маленьком происшествии, случившемся с нашим одиноко отрешённым финном, я хотел бы поведать благосклонно терпеливому читателю. Однажды, после ливневого летнего дождя, когда солнце, разлившись в безграничье радостного своего торжества, блистало чистым своим ликом в зерцалах свежих луж, в дождевой росе влажно пресыщенных и ликующих трав, кустов, деревьев и, вообще — везде, везде, куда только могло достать своим благодатно ласкающим лучом, Андрею Вильгельмовичу случилось спасти из лужи тонущего червяка. Это был ничем не примечательный, самый обыкновеннейший земляной червь среднего, а скорее можно даже сказать, что и мелкого размера. Вообще же, в тех краях черви представляли особенную редкость... то ли почва, её состав, был по-особому неподходяще противен тонкой организации червячьей натуры, то ли черви тех земель отличались от своих собратьев пугливо догадливой сообразительностью скрытного мастерства...
Но как бы там ни было, аккуратно взяв несостоявшегося утопленника меж большим у указательным пальцами, Андрей Вильгельмович тихонько присел с ним на стоявшей неподалёку лавочке. Поблизости никого не было, а если бы кто и был, то уж точно не обратил бы внимания на полоумно собеседующего с собой сантехника, скрюченно присевшего край ветхой лавчонки. Откровенно, я не знаю отчего, но именно в этом неразвито ещё маломерном, несчастном червяке Андрею Вильгельмовичу привиделся потомок того, печально знаменательного, грозно значимого для него червяка Вирина Всеволода Владимировича. Душевно соболезнуя полуутопленнику, Андрей Вильгельмович завёл с ним собеседованье. Он говорил о всём недавно открывшемся ему, потрясшем его... о мерзости и дряни, о негодности и ужасе, об отвратной скверности и бесчестье... о всём, о всём, в чём по собственному своему, бессомненно верному, открывшемуся с беспощадным откровеньем знанию он был уверен и знал... Он знал, он точно, отлично знал, насколько виновны они, чиновно осклизлые, извратившие суть самого простого и верного, лживо юродствующие черви.
Андрей Вильгельмович говорил долго и успешно... пока червь, надёжно удерживаемый меж большим и указательным пальцами, горестно не всплакнул искреннейшими, покаянно чистейшими слезами. Андрею Вильгельмовичу жаль стало плачущего червяка, и он отпустил его в благословенное великолепие древоподобно высокой, влажной и густой травы...


06. 12. 2017