Черепаха

Черепаха

Первым её заметил Алёшка, мой младший брат. Если бы мы родились в один год, то были бы наверняка одногодками. Но вышло так, что он родился позже меня на целых два года и восемь месяцев. Он даже вскрикнул от неожиданности:

- Ой! Егор, смотри!

Не успел он ещё как следует крикнуть, как я её тоже увидел. Мы её увидели почти одновременно. Можно сказать, что мы её увидели вместе. И хотя Алёшка говорит всегда, что он раньше, это не считается. Она выползла из травы на асфальт и остановилась как вкопанная, чтобы подумать. Наверное, тоже нас увидела и решила узнать, кто мы такие. Мы приcели на корточки и стали её по-всякому разглядывать. Ничего особенного: черепаха как черепаха. И не очень большая, и не очень маленькая, так – средняя. В зоопарке, куда мы с папой ходили, я видел таких огромных – в сто раз больше. И по телевизору тоже, когда про жизнь животных передавали.

- Егор, - сказал Алёшка, - она что, старая?

- Почему? – спросил я и удивился, что он такой бестолковый. Совсем ещё ребёнок, только что из пелёнок.

- Потому что у неё все ноги и шея в морщинах. Черепаха-старушка.

- Они все такие, - сказал я. – С рождения. И возраст здесь не причём.

- Правда, она на бабушку похожа? – сказал Алёшка и захохотал. Он всегда смеётся так громко, как будто его кто-нибудь щекочет под мышками.

Я тоже засмеялся, потому что получилось прикольно. Но не так громко, как Алёшка, ведь я всё же старший брат. Она, правда, чем-то была похожа на нашу бабушку. Только у нашей бабушки не так много морщин. Зато бабушка седая, прямо совсем белая, и добрая. А мама бабушку почему-то не любит. Она всегда сердится и называет её свекровь. И говорит, что бабушка ей мало помогает с двумя детьми. А чего помогать-то, не понимаю. Мы уже и так большие. И потом бабушка инвалид второй группы. У неё же голова ранена. Это сразу видно, хотя бабушка старается сделать себе причёску, чтобы было не так заметно. Бабушка маму тоже не любит. При встречах они обнимаются и даже целуются в щёку, а я знаю, что всё это притворство. Зачем врать-то, когда и так все всё знают? Мы долго хохотали, а я потом сказал:

- Дурачок ты, Алёшка! Совсем как маленький, от горшка два вершка.

- Сам дурак! – сказал Алёшка просто так, без обиды, чтобы обязательно его верх был. Он такой – упрямый, как бык.

Алёшка протянул черепахе руку, сделал щепотку из трёх пальцев и позвал к себе, пятясь назад:

- Бабушка, бабушка, бабушка! Иди сюда, на хлебушка.

Он говорил быстро, и получилось: баушка-баушка-баушка. Мы снова засмеялись. А черепаха, наверно, и в самом деле подумала, что у Алёшки в руке хлеб, и поползла вслед за ним. Только очень медленно, как будто училась ходить. И лапы свои переставляла, как заводная игрушка. Алёшка даже опрокинулся навзничь от смеха и сразу стал заикаться. А после на него напала икота. Вот была потеха – настоящий кайф!

- Ег-гор, - спросил Алёшка, когда устал смеяться, - а чья она?

- Не знаю, - растерянно сказал я. И сразу сам подумал: «В самом деле, чья она? Не может же в таком большом городе, как Москва, такого случиться, чтобы взяться черепахе неизвестно откуда и чтобы она была ничья. Она наверняка чья-нибудь. Ничьи черепахи только в пустыне бывают или в океане. Это бесспорный факт».

Тут к нам подошли две девчонки из соседнего дома, как будто их кто-нибудь звал, и тоже стали смотреть на черепаху. Одна маленькая и рыжая с косичками, как два крысиных хвостика, совсем некрасивая, вот-вот заплачет. А другая – ничего себе, высокая и стройная. Тоже, наверное, как и я, в пятый перешла. Только я её в нашей школе что-то не видел.

- Ой, Ленка, она, кажется, живая! – закричала рыжая противным, писклявым голосом. – Мальчики, она что, живая?

Я даже отвечать не стал. Дура какая-то набитая!

- Разве не видишь, что ли? – сказал Алёшка. – Конечно, живая. Какая же ещё! Это я нашёл.

- Ужас, правда? – сказала другая.

Я сразу догадался, что её Леной зовут. Такая воображала, хвост поджала! Отличница, наверное. Или хорошистка. Сразу видно – ботанический сад. Я её спросил напрямую:

- Чья черепаха?

- Вот ещё, откуда мне знать? – отвечает эта воображала.

Ещё ехидничает! Нет бы просто так сказать: не знаю. А то с вывертом, как будто я какую-нибудь глупость сморозил. А рыжая взяла и сказала:

- Может быть, она вон из того подъезда, - и пальцем в ту сторону показала. Сразу видно, недостаток приличного воспитания: пальцем тычет, как деревня какая-нибудь. – Там один мальчишка живёт, у него целый зоосад: и собака есть, и кошка есть, и аквариум есть, и голубь настоящий, живой. Черепаха, наверное, тоже его. Я почти уверена в этом.

Подумаешь! Уверена она! У нас тоже аквариум есть, большой. Папа давно купил, когда ещё с нами жил. Только вода теперь стала мутная, и одна рыбка сдохла. Мама её сачком достала и выбросила. Раньше у нас даже настоящий щегол жил в клетке. Но петь так и не научился, как мы с Алёшкой ни старались. Мама сказала, что без подруги он петь всё равно не станет и велела вы¬пустить его на свободу. Я знаю, ей просто надоело за ним убирать. А у нас с Алёшкой никак это не получалось. Мы всё время забывали, потому что нам всегда некогда. Алёшка дёрнул меня за штаны и тихо сказал:

- Давай её к себе заберём, раз она временно ничья.

Пока мы разговаривали, тары-бары, черепаха обратно в траву уползла. Мы её едва нашли и сломанной веткой снова на асфальт вытолкали.

- Осторожно! – заверещала рыжая. – Ей же больно.

- Ничего ей не больно, - сказал Алёшка. – Не видишь, у неё спина костяная, вся в корках и в горбушках.

Я нагнулся, взял осторожно черепаху обеими руками за панцирь и поднял с земли. Она сразу втянула голову в свой домик, видно, испугалась чего-то. Алёшка хихикнул, как дурачок, и начал ногами притоптывать от нетерпения, что надо ждать. Я сказал, обращаясь к Лене:

- Мы её пока к себе возьмём, чтобы она совсем не пропала. Если кто будет спрашивать, скажите, что черепаха у нас. Мы в этом доме живём. Квартира 123, четвёртый этаж. Меня Егор зовут, а его – Алёша.

- Ладно, - сказали девчонки, засмеялись, как дурочки, и убежали.

Мы пошли домой, Алёшка сразу стал приставать, как маленький:

- Егор, дай я понесу.

Я ему говорю:

- Да погоди ты! Успеешь. Ещё уронишь. Смотри, как она ногами дрыгает. Сам едва несу. Того гляди, вырвется.

Она, правда, лапами своими по воздуху перебирает, как будто плавать учится. И всё старается в мои руки упереться, чтобы освободиться. Сильная такая и царапается больно. Я даже не знал, что черепахи царапаются. Я почему-то раньше думал, что у них на ногах копыта, как у Хрюши из «Спокойной ночи, малыши». И вообще она смешная. Панцирь твёрдый, будто каменный. А голова, как у змеи. Даже чуточку страшно: вдруг да цапнет. Я её совсем немножко пронёс, Алёшка снова за своё:

- Дай я понесу, Егор.

- Сейчас, - говорю я, как будто не слышу.

- Да, сейчас, сейчас, - захныкал Алёшка. – Ты всегда так: говоришь сейчас, а сам никогда не даёшь. Жила!

- Ныло ты, Алёшка, - сказал я, потому что надоело его нытьё.

- Сам ты ныло, получишь в рыло.

Тогда я ему прямо так и сказал, как отрезал:

- Раз так, тогда отстань.

Тут Алёшка на меня совсем обиделся:

- Да! Я её первый нашёл…

Я, конечно, возмутился от такого нахальства с его стороны:

- Ты нашёл? Как бы не так! Если хочешь знать, мы её вместе нашли.

- Нет, я первый! – заупрямился Алёшка. А у самого уже губы дрожат, вот-вот заревёт.

Он такой упрямый, как козёл. Спорить с ним бесполезно. И вовсе я не хотел его обижать. Я его по-своему люблю, он ведь мой младший брат, и я его никому не дам в обиду. Вообще-то он её первый заметил. Только я не понимаю, какая разница. Я её тоже сразу увидел. Какое это имеет значение? Ну, а если бы его рядом не было, если бы я один во дворе играл. Тогда что? Мама всегда на Алёшкиной стороне. Говорит, ты ему уступай, он маленький.

Ничего себе маленький! Чуть что – в рыло. Уже во втором классе, не хухры-мухры. Я в его годы уже умел на горных лыжах кататься с горы. Меня папа научил в Терсколе. Он тогда привёз нам с Алёшкой из Югославии лыжи с креплениями, которые сами могут отстёгиваться, если упадёшь. Они – щёлк, и готово дело. И ботинки классные с такими железными застёжками – клипсы называются. И брюки-эластики. Все просто обзавидовались. Я сразу научился поворачивать – легкотня. А Алёшка трусил – боялся высоты.

Меня контролёр на канатке – третий Чегет называется – спрашивает: «Ты откуда?» Он думал, раз у меня такие классные лыжи, ботинки и брюки, то я какой-нибудь иностранный турист. Я не понял и говорю: «Снизу». Он опять спрашивает: «А лыжи у тебя чьи?» Думал, наверное, что я отвечу, австрийские или французские. Я ему говорю: «Мои». Он нахмурился, решил, видно, что я русский язык плохо понимаю, и спрашивает, как будто я совсем уж бестолковый: «Ну, а живёшь-то ты где?» Я опять не понял, чего он от меня добивается, растерялся совсем и говорю: «Проспект Вернадского, дом 120, квартира 123» Он тогда покрутил пальцем у виска и сказал: «Ладно, ехай!» Вот прикольно получилось. Папа всем потом рассказывал и смеялся.

Если маленький, значит во всём ему надо уступать, да? Это ещё почему? Так нечестно. А может быть, он такое захочет, ну, например, что-нибудь такое. Например, чтобы я с Олегом не дружил. Тогда что? Я ему тоже должен уступить, так что ли? Нет уж, спасибо покорно, как говорит папа, ваша не пляшет.

Мама говорит, что у меня характер противный, как у папы. И ничего не противный. Такой как у всех. Олег что, лучше, что ли? Я же не виноват, что с таким характером родился. У тебя один характер, а у меня, может быть, другой. У каждого человека свой характер – так папа говорит. И это в порядке вещей. Так жизнь устроена. И тут уж ничего не поделаешь.

Ну, и что из того, что он маленький? Почему он не может уступить? Почему всё я и я? Алёшка сказал:

- Раз вместе нашли, тогда давай вместе понесём.

- Щас! – говорю. – Ты сам подумай своей головой садовой на плечах. Как ты её вместе понесёшь? Она же неудобная. За руки-ноги, что ли? Соображаешь? Давай лучше посчитаемся, кому нести.

- Да! Посчитаемся! Я знаю, ты всё равно меня обманешь. Потому что ты всегда жульничаешь.

- Ничего я не жульничаю. Всё честно: ты же сам называешь, с кого начинать и в какую сторону.

Я один секрет знаю в этой считалке. В ней можно незаметно два раза схитрить. Когда надо говорить «опа, опа», то можно вместе оба слова ска-зать, а можно по-отдельности. И второй раз, когда конец считалки, можно сказать «А ну-ка вылетай» сразу, а можно в два приёма. Если вдвоём счи-таться, надуть ничего не стоит – чепухня. Обманывать младшего брата, конечно, нехорошо, но в шутку, по-моему, можно. Это же юмор, прикол. Юмор спасёт мир – так папа говорит.

- Ладно, - сказал Алёшка, - начинай тогда с себя в мою сторону.

Я прижал черепаху левой рукой к себе, чтобы она не брыкалась, а правой начал считаться:

- Опа – опа – Америка – Европа – Азия – Китай – а ну-ка – вылетай! Вот видишь, ты вылетаешь, значит мне нести.

- Это нечестно, - заныл Алёшка, как маленький из детского сада.

- Ну, хорошо-хорошо, не ной. Хочешь, я с тебя начну?

Он посмотрел на меня с недоверием, но согласился.

- Опа-опа – Америка – Европа – Азия – Китай – а ну-ка – вылетай!

Алёшка сразу разревелся благим матом: «А-а-а!» и стал драться. Он психованный какой-то: чуть что, сразу в драку. И ногами пинается так больно, будто они у него железные. Ничего себе маленький! Совсем кроха-сын к отцу пришёл и спросила кроха. Пришлось ему уступить.

Он тоже её много нёс. Во-первых, он её в лифте нёс – это раз. И потом, когда я своим ключом дверь в квартиру открывал, он её тоже нёс – это два. Этот ключ всегда у меня на шее на длинной верёвочке висит, чтобы он случайно не потерялся. Это папа так придумал. Мама тогда сказала: «Совсем рехнулся! Ты хочешь, чтобы наш мальчик удавился?» - «Ничего, - сказал папа, - будь спокойна. Я сделал узелок, какой нужно. Он не даст затянуться».

Мы её сразу на кухню отнесли. Налили в блюдце молока, а рядом положили на пол кусочек хлеба. Мы даже не знали, чем полагается кормить черепах. Она ничего есть не стала, даже к блюдцу не подошла. И сразу уползла под плиту. Я позвонил папе, хотел у него спросить, но его на работе никогда не застанешь. Либо всё время занято, либо секретарша отвечает, что у него совещание в Комитете. Комитет – это такое министерство. Большое. Жалко, Олегу нельзя позвонить, он вчера уехал на дачу вместе с родителями в Малаховку. Он-то уж наверняка знает, потому что он юннат. Это значит: юный натуралист. У него мама кандидат географических наук.

- Давай немного подождём, - предложил я. – Может быть, она ещё не привыкла. Она ведь живая, и ей требуется время.

- Давай, - согласился Алёшка. – Может, она потом привыкнет.

Мы ушли в свою комнату и стали балдеть. Я книжку читал, а Алёшка просто так балдел. Он ставил на ковёр пластмассовых солдатиков и сшибал их шариком для пинг-понга. Книжка называется «Две Дианы». Ничего, похоже на «Королеву Марго», только «Королева Марго» интересней. А в этой всё про любовь и про любовь. Так в жизни никогда не бывает, я знаю. Я «Королеву Марго» давно читал, когда папа ещё с нами жил. Он сказал тогда: «Что ты всякую ерунду читаешь! Читай лучше Аркадия Гайдара или Николая Островского. У них настоящая жизнь».

В это время пришла с работы мама и сразу стала ругаться. Она в последнее время почему-то на нас кричит, как будто мы во всём виноваты.

- Опять вы ничего не убрали! Егор, как тебе не стыдно! Всё разбросано, кругом бардак. Ведь я тебе сказала, уберите хотя бы в своей комнате. Почему вы этого не сделали? Ты, наверное, хороших слов не понимаешь. Тебе что говори, что не говори, всё как об стенку горох. Обязательно надо на тебя накричать. Это просто наказание какое-то!

- А чего ты всё мне говоришь? – сказал я. – А он чего не убирает?

- Опять он! Ты же большой, старший брат, ты должен, по крайней мере, всё организовать. И Алёшеньке мог бы, кажется, сказать: «Давай, братик, уберём, поможем маме». У меня опять голова болит, у меня дикая мигрень. Я плохо себя чувствую. Я устала, наконец! Имею я право устать? Целый день на работе, а потом по магазинам, чтобы вас накормить. Чтобы купить что-нибудь вкусненькое, какой-нибудь дефицит. Всё на мне. Посмотрите, какую сумку я тащу – все руки оттянула. Вы маму свою нисколько не жалеете. Как будто я не женщина, а вол.

- Нет, мамочка, жалеем, - подскочил к ней Алёшка и сразу стал подлизываться. – Я тебя жалею. Мамочка, хорошая моя, пригожая моя! Самая любимая на свете.

Вечно они лижутся. Я подумал: да, как убираться в комнате или в магазин за хлебом, так я большой! А как чуть позже спать ложиться или телевизор смотреть после «Спокойной ночи, малыши», так сразу маленький. Я не маленький, я уже взрослый. Даже Наташка Овчинникова в меня влюблена. Я знаю, она мне записку написала. Сообщает, что она от меня без ума. И папа говорит, что я почти совсем взрослый. Мама с Алёшкой ещё долго обнимались. Они всегда обнимаются, будто сто лет не виделись.

- Ты моя единственная надежда, радость моя, птичка моя, солнышко моё, - приговаривала мама.

Тоже мне солнышко! Выгляни в окошко. Потом они расцепились, и мама пошла на кухню готовить нам ужин. И сразу она закричала:

- Ой! Ой, ой! Кто это тут? Вонь какая, задохнуться можно! Сейчас меня вытошнит прямо на пол.

Тут мы вспомнили про черепаху и побежали скорей на кухню. А там мама на коленках стоит и под плиту заглядывает. С веником в руке.

- Мама, я черепаху нашёл, - похвастался Алёшка без всякого зазрения совести. – Можно она у нас пока поживёт?

- Мы её вместе нашли, - уточнил я.

- Какая ещё черепаха? – строго спросила мама. – Что ещё за новости!

- Обыкновенная, - сказал я. – Пусть Алёшка достанет. Ему под плиту залезть ничего не стоит. Он от горшка два вершка.

Алёшка показал мне язык, полез под плиту по-пластунски, вытащил оттуда черепаху, весь измаранный в пыли, и предъявил её маме.

- Вот, - сказал он, - черепаха. Настоящая.

- Фу, гадость какая! – сказала мама, сморщив нос, как будто кто-то из нас троих испортил воздух. – Этого ещё в доме не хватало! Сейчас же выбросьте её на улицу, чтобы её здесь не было!

- Мам, мам, мам! – постарался задобрить маму Алёшка. – Мы будем за ней убирать, и гулять с ней на улице. Мам, ну почему? Собаку не хочешь, кошку не хочешь. Теперь вот черепаху не хочешь.

- Папа вон хотел собаку, - сказал я. – А ты только машину хочешь и старинную мебель. И тряпки всякие.

- Не повторяй за папой глупости, - сказала мама.

- И ничего она не гадость, - заныл Алёшка. – Она живая.

- А кто её будет кормить? – спросила мама, как будто в этом было всё дело. Как будто это – самое главное.

- Я, я буду её кормить, - заверещал Алёшка. – Правда-правда. Честное слово. Честное пионерское!

Я хотел с ним решительно поспорить, вечно он лезет не в своё дело, но тут мама вдруг сказала:

- А вы забыли, что вы завтра в лагерь уезжаете?

В самом деле, подумал я, мы же завтра в лагерь уезжаем. Вот здорово! Я совсем забыл. Как же это я мог забыть? Вот раззява!

- Она будет здесь только гадить, - сказала мама. – И вообще неизвестно чем её кормить. Фу, страшная какая! Голова, как у змеи. Уберите её от меня!

- Подожди, - сказал я. - Может быть, её скоро от нас заберут. Она, наверное, из соседнего дома. Так рыжая сказала.

- Какая ещё рыжая? – удивилась мама.

- Да ты её не знаешь, - сказал я. Как будто сам знал.

- Сейчас же пойдите и верните, - велела мама. – Её, наверное, давно ищут. Вот если бы у вас была черепаха или собака, и она бы пропала, вы бы её искали, правда? И волновались, что она заблудилась, так ведь? Животных надо любить. Вот и эту черепаху сейчас ищет какой-нибудь мальчик. Или де¬вочка. И они горько плачут, потому что ничего не знают о её судьбе. Отнесите её к хозяину, пока я ужин приготовлю. Папа не звонил?

- Нет, - вздохнул я.

- Как всегда, - сказала мама. – Тянет до последнего.

- Мы же не знаем, чья она, - резонно возразил Алёшка. – Кому отдавать-то? Откуда мы знаем?

- Спросите. Нечего прикидываться дурачками. У вас язык есть?

- Даже два, - сказали мы и высунули языки, будто дразнились.

Алёшка свой высунул так далеко, будто его об этом доктор просил. И с кончика закапала слюна. Мама улыбнулась, и тогда мы все вместе договорились так, что черепаха пока останется на кухне, а мы с Алёшкой сходим на разведку. Узнаем, чья она, а потом вернёмся и тогда уж отнесём.

- Хорошо, - сказала мама. – Только быстро. Через пятнадцать минут у меня будет всё готово. Не забудьте надеть куртки. На улице – ветер. Пронизывает насквозь.

Вот ещё! Жарища такая, а она – куртки. Что они, эти взрослые, не понимают, что ли, простых вещей? Или просто так придуряются? Всегда: оденьтесь, оденьтесь – простудитесь. Вам холодно – вот вы и одевайтесь. А мне, может быть, не холодно. Папа всегда говорит: нечего детей кутать. Чтобы они не простужались, их надо закалять. Мы побежали с Алёшкой, естественно, без курток.

Во дворе ребята из нашего дома играли в футбол в одни ворота. Двор у нас это такая площадка, где машины ставят. Кто на новенького, тому в воротах стоять. Между двумя машинами. Мы с Алёшкой отошли в сторонку и сговорились: он линкор, а я ту-сто-четыре.

- Выбирайте! – крикнул я ребятам. – Линкор или ту-сто-четыре?

Алёшке выпало на воротах стоять, и я сразу, получив пас, забил ему гол. Он показал мне кулак и стал кричать, что гола не было. Мы поиграли совсем чуть-чуть, а мама уже кричит из окна:

- Егор, это что за безобразие! Сейчас же домой!

- Сейчас, ну, мам! – крикнул Алёшка. – Ещё пять минут и всё. Ну, пожалуйста. Я тебя прошу. Я тебя умоляю.

- Я кому сказала? Егор! Ты что, глухой?

- Пошли, Алёшка, - сказал я. – Ничего не поделаешь. Не поможет тебе твоё нытьё. Придётся идти. Айда!

Я ловко стукнул напоследок щёчкой по мячу и сказал ребятам:

- Ну, мы пошли. Мать зовёт.

И пошёл домой против воли. Алёшка тоже поплёлся за мной следом.

- Ну, как, узнали, чья черепаха? – ехидно спросила мама.

Пришлось соврать, что мы хозяина черепахи не нашли. А как его искать, в самом деле? В каждую дверь стучаться, что ли? В доме пять подъездов и 18 этажей. За целый день не обойдёшь. Вот всегда так: не хочешь соврать, а само получается. Я где-то прочитал или по телеку слышал, что если дети начинают обманывать, то виноваты в этом, прежде всего, родители. Наверное, так оно и есть. Папа часто повторял маме: не хочешь, чтобы тебя обманывали, не спрашивай, где ты был.

- Ладно, - сказала мама. – Так уж и быть. До завтра пусть остаётся, а утром чтобы духу её здесь не было. Где нашли, туда и отнесите.

Рано утром приехал папа. Мы уже встали и даже успели позавтракать. Мы с Алёшкой обрадовались - ни в сказке сказать, ни пером описать. Я его уже целый месяц не видел. А Алёшка ещё больше, потому что он в детском санатории был. Почки там лечил. В каком-то Железноводске. Тоже мне названьице – зашибись. Что там, вода, что ли, железная?

Мама нас к папе и к бабушке с дедушкой не пускает. Она говорит, что если мы в тот дом ездить не будем, то папа не выдержит и обязательно вернётся. А я знаю, что он не вернётся. Он сам так сказал. А если папа сказал, то это могила. И дедушка то же сказал. Мама думает, что меня бабушка с дедушкой против неё настраивают. Никто меня не настраивает. Я сам всё вижу, не маленький.

Я схватил папу за руки, а Алёшка забрался к нему на плечи, как обезьяна. Он любит по папе лазать, как по дереву.

- Пап, чего ты так долго не приходил? – спросил Алёшка, обнимая его за шею. – Я по тебе соскучил.

Мы повалили папу на ковёр и стали с ним бороться без правил.

- Погодите, ребятки! – взмолился папа. – Мне тяжело. Вон вы какие большие стали. Вы меня задушите. А мне ещё работать и работать много лет, чтобы вы успели вырасти и жениться. У меня нога больная.

- Хватит, хватит, довольно! – строго сказала мама. – Мы и так уже опаздываем безбожно.

Папа едва вырвался от нас и убежал на кухню.

- Ой! – удивился он, увидев черепаху. – Откуда такая прелесть?

- Это я нашёл, - сказал Алёшка.

- Нет, я, - сказал я ему назло.

- Молодцы! – сказал папа и взял бережно черепаху на руки. – Ух, ты, какая смешная! Настоящая Тортилла. Прямо-таки – замечательная симпатяга. Чудо природы! Вот это да! – Он потрогал её кончиком пальца в нос. – Эй ты, коряга-симпатяга!

Он всегда так. Сам смеётся редко, зато про всех говорит: какая смешная или какой смешной. Даже когда совсем не смешно. Нас с Алёшкой он называет смешными таракашками-букашками.

- Тараканы-барабаны – вот вы кто, - говорит папа, когда мы ему надоедаем своим приставанием.

Алёшку он называет мухой или картошкой. Алёшка-картошка. А меня: Егор-помидор. Он про нас даже сочинялки придумал, чтобы было смешно. Про Алёшку такая: «Алёшка-картошка, полезай скорей в лукошко. Мне картофель нужен, съем его на ужин». А про меня такая: «Егор-помидор, кислая капуста, съел ворону с чесноком и сказал: как вкусно!» Я сначала обижался, когда маленький был, а потом понял, что это юмор. Папа говорит, что юмор спасёт мир. Что это значит, я не очень понимаю, но звучит красиво.

Как-то всё по-уродски получается. Папа добрый и мама тоже, а всё время ссорятся. Вообще-то мама сама виновата. Я знаю.

- Отнесите её на улицу! – сказала мама.

- Как это так на улицу! – возмутился папа. – Ты просто бессердечная. Разве так можно? Это же живое существо. Какой детям ты подаёшь пример!

- Посмотри лучше, как это живое существо загадило всю кухню за одну ночь, - сказала мама. – А мне убирать. Ты как всегда об этом не думаешь. Между прочим, можешь отдать её хозяину, который живёт в соседнем доме. Если мальчики не обманывают, как ты их всему научил.

- Вот как! – сказал папа. – Это другое дело. Пожалуй, я так и поступлю.

Он посадил черепаху в чёрную сумку и ушёл. Нам стало немножко грустно, но мы поняли, что он прав. Алёшка в это время меня спросил:

- Егор, почему папа черепаху Тортилой обозвал?

- Научишься самостоятельно читать, узнаешь, - ответил я, чтобы он не приставал. – Сказка такая есть про деревянного мальчика, которого звали Буратино. В этой сказке есть старая черепаха, её зовут Тортилла.

- Я и так все буквы знаю, - сказал Алёшка. – И умею считать до двадцати. Что, съел? – Он показал мне язык, потом подумал немножко и ляпнул: - Не Тортила, а Торчила.

- Почему это? – удивился я.

- Потому что у неё все ноги в разные стороны торчат – вот почему. Черепаха-Торчила. – И он захохотал, как ненормальный.

А что? Молодец Алёшка, здорово придумал. Маленький-маленький, а котелок тоже не слабо варит. Не зря он мой младший брат.

Скоро вернулся папа, расстроенный и грустный.

- Никто не признаётся, жалость какая! – сказал он. – Ладно, заберу её с собой на работу, там кому-нибудь отдам. Ничего, пристрою. У нас на работе все женщины - добрые.

- У тебя всюду одни добренькие, - сказала мама с ехидством. – Особенно, конечно, женщины.

- У тебя пластырь есть? – спросил папа.

- Возьми в аптечке, - сказала мама. – Ты же сам прекрасно знаешь где.

Папа достал из аптечки, которая висела в чулане, пластырь и отрезал ножницами две коротких ленточки. Потом приклеил одну из них на мой чемодан, где ручка, а другую – на Алёшкин, в таком же месте. На каждой написал чёрным фломастером большими буквами имя и фамилию. Посмотрел на свою работу и сказал:

- Вроде нормально. Как на ваш взгляд, буяны-тараканы?

- Нормально! – закричали мы с Алёшкой. И нам сразу стало весело.

- Вот и хорошо. А номера отрядов напишем после, когда приедем в «Известия». Мне сказали, что номера отрядов надо уточнить, а то может быть пересортица. Ну что, наверное, пора? Присядем на дорожку.

Мы с Алёшкой сели рядом на его нижнюю кровать. У нас кровать двухэтажная, папа её сам сделал. Мама села в кресло возле окна, а папа пристроился на краешке одного из стульев с высокими спинками, стоявших перед письменным столом. Он длинный и общий для нас с Алёшкой, чтобы мы вместе делали уроки и не мешали друг другу. Стол тоже папа сделал. Мы посидели совсем чуть-чуть, папа посмотрел на нас и сказал:

- Погодите-ка, тараканы-басурманы! А кто будет галстуки надевать? Вы теперь пионеры и едете в пионерский лагерь.

- Хватит! – сказала мама. – Некогда всякой ерундистикой заниматься. Галстуки выстираны и выглажены и находятся в чемоданах. Мальчики приедут на место, вот там пусть и надевают.

Папа посмотрел на маму долго и ничего не ответил. Решил, видно, что не стоит связываться. А я тут вспомнил, как нас с Алёшкой в пионеры принимали. Только меня – в пионеры, а его – в октябрята. Папа тогда ещё вместе с нами жил.

Он пришёл однажды домой с работы пораньше, довольный и в приподнятом настроении духа.

- Я договорился, - сказал он с воодушевлением, - что мальчиков будут принимать в пионеры в музее Ленина. В наше время мы о таком и мечтать не могли. Теперь вот дожили.

Мама тогда фыркнула и сказала, что не видит в этом никакой радости, потому что в пионеры идут одни только Павлики Морозовы. А папа горячо возразил, потому что он сам был в детстве пионером. И никакой он не Павлик и не Морозов. Просто мама всегда и во всём с папой не согласна. У них разные характеры и взгляды. Папа называет маму диссиденткой. Я не знаю точного значения этого слова, но мне почему-то кажется, что это что-то нехорошее, что-то вредное.

Папа тогда настоял на своём и повёз меня и Алёшку в музей Ленина. Это такой большой и красивый старинный дом рядом с Красной площадью, на которой всегда бывают военные парады и демонстрации. Там уже собралось много мальчиков и девочек. Все были такие нарядные, просто зашибись. Мальчики – в белых рубашках, чёрных наглаженных брюках и начищенных до блеска ботинках, а девочки – тоже в белых блузках, чёрных юбочках с многими складками, чулках с туфлями и большими бантами в волосах. Никто не шалил и не смеялся громко, потому что всё было очень торжественно. Нас сначала всех вместе провели по нескольким залам музея и рассказали, как жил и боролся за счастье трудящихся и всех детей Ленин. Ничего нового я не узнал, так, фигня, Ленин и Ленин. Мама говорила, что он совершил жестокий переворот - я из своей комнаты это слышал, - а папа возмутился и назвал маму набитой дурой. Потом нас разделили на две группы: тех, кого должны были принимать в октябрята, и тех, кого – в пионеры. Младших увели в отдельный зал, и что там потом происходило, я не знаю. А нас, без пяти минут пионеров, оставили в большом зале, где стояла на красной тумбе огромная белая мраморная голова Ленина, а возле неё – наклонённые красные знамёна с жёлтыми золотыми кистями. А по бокам от головы - живые горнисты.

Нас построили четырьмя шеренгами вдоль стен, чтобы получился ровный квадрат. На середину вышла старшая пионервожатая от ЦК комсомола, совсем взрослая тётя в пионерском галстуке. Она показала, как надо отдавать салют и научила, что нам надо будет отвечать хором, когда она закончит читать клятву. Тут же вышли перед строями стоявшие отдельно молодые нарядные вожатые и стали повязывать нам на шеи красные шёлковые галстуки, которые мы принесли с собой из дома и держали наготове в руках.

Когда с этим занятием было покончено, главная тётя-пионервожатая громко скомандовала, чтобы мы все слышали:

- Отряды, смирно! Слушайте и запоминайте пионерскую клятву!

Красиво и торжественно протрубили горнисты, задрав свои сверкающие серебристые горны, и тётя стала читать по бумажке слова клятвы. Если честно, то я ничего не запомнил. Бу-бу-бу и бу-бу-бу. А потом главная пионервожатая подняла перед своей головой правую руку с вытянутой ребром поперёк лба ладонью и громко произнесла:

- К борьбе за дело Ленина будьте готовы!

Мы все тоже отдали ей салют, правда, немного вразнобой, и сказали хором не очень слаженно:

- Всегда готовы!

Ещё раз протрубили горнисты, заиграла бодрая музыка, наверное, какой-нибудь марш, потому что всем захотелось маршировать. Сбоку, в сторонке стояли родители, и они все дружно захлопали. Папа был очень горд, и глаза его блестели, как будто он собирался заплакать. Мне его даже стало чуточку жалко тогда.

Потом мы забрали Алёшку в соседнем зале. У него на груди был прицеплен октябрятский значок, на котором был изображён кудрявый маленький Ленин. И мы поехали домой.

Ну, это было уже давно. С тех пор Алёшку тоже в пионеры приняли. Только не в музее, а в лагере. Папа нам тогда купил игрушечный барабан. Совсем как настоящий, с ремешком, чтобы его можно было через плечо носить, и двумя барабанными палочками с шишечками на концах. Мама тогда сердилась, потому что от барабанного боя у неё разболелась голова. А папа сочинил нам такой стишок, чтобы мы могли маршировать:

Из-за леса, из-за гор
Пионер шагал Егор.
За ним следом по дорожке
Пионер шагал Алёшка.
Видят люди, говорят:
«Боевой идёт отряд.
Руки сильны, ноги быстры,
Берегись мальцов, Фашисты!»

Мы с Алёшкой вдвоём взяли за обе ручки чёрную сумку, в которой сидела черепаха, папа подхватил оба наших чемодана, мама забрала полиэтиленовые пакеты, куда она положила нам с собой в лагерь апельсины, бананы, яблоки, печенье с конфетами и по бутылке домашнего компота, - и все вместе вышли из дома. Я этот домашний компот терпеть не могу. Совсем почти не сладкий и без газа. По дороге к метро папа неожиданно поставил чемоданы на тротуар, как будто что-то вспомнил, и сказал:

- Братцы-кролики, постойте! Я, кажется, нашёл топор под лавкой. Ведь вы же в лагерь едете. Так?

- Так, - сказали мы с Алёшкой, а мама изобразила на лице недоумение.

- Вот и заберите черепаху с собой в лагерь. Вот и всё! Это будет самое лучшее решение вопроса. Там наверняка есть зооуголок. Там ей будет весело. И все ребята в лагере будут довольны. А вы сможете её навещать каждый день. Правильно?

- Правильно! – закричали мы с Алёшкой. Да так громко, что даже прохожие остановились и посмотрели в нашу сторону, а мама сказала:

- Дети, ведите себя прилично.

Молодец папа, хорошо придумал. И как такая простая мысль мне са-мому в голову не пришла? Она бы пришла, если бы папа не успел её высказать вслух. Просто она немного задержалась.

В метро мы все подряд молчали, потому что всё равно никто ничего бы не услышал. Пришлось бы кричать. Папа поставил чемоданы возле дверей, которые на остановках не открываются, и забрал у меня сумку с черепахой. Всё равно она всю сумку разорвала своими лапами. Мама покачала головой и сказала, глубоко вздохнув:

- Ну вот, теперь придётся новую сумку на рынке покупать.

Мама и Алёшка уселись на вагонный диван, а мы с папой остались стоять рядом с чемоданами и держались за никелированную стойку, потому что всем не хватило места. Я вообще не люблю сидеть в метро. Всё равно придётся уступать место старшим или малышам, вроде Алёшки. Уж лучше я постою. А то сидишь как дурак, а на тебя все глазеют и думают, когда же, наконец, он место уступит старушке или беременной женщине.

Папа расстегнул молнию на сумке, чтобы черепахе было, чем дышать, хотя и без того дыр было полно. А заодно чтобы нам было удобнее видеть, чем она там занимается. И я стал смотреть, как она копошится. Смешно так: черепушка горбатая, а из неё голова торчит и ноги. Она ими всё время перебирает, скребёт по сумке, никак не хочет успокоиться. Видно, интересно ей узнать, что такое метро и куда её везут.

На остановке «Парк культуры» много народу стало выходить, потому что там переход на кольцевую линию. И тут в вагон вместе с другими пассажирами вошёл папин знакомый. Он увидел папу и сразу стал к нам пробираться. Худой такой, прямо настоящий скелет. Я его запомнил, потому что он нас с Алёшкой смешил. Он у нас однажды в гостях был, когда папа с нами жил. Мама тогда в Варшаву уезжала, чтобы сделать какой-то гешефт, а папа был сильно недоволен. А потом мы этого дядю до метро провожали. Он такой пьяный был, едва шёл. Прямо потеха и умора. Папа его под руку держал и сам качался из стороны в сторону. И всё время повторял одно и то же:

- Держись за землю, Станислав. Тогда нас никто не вышибет из седла.

Дядя протиснулся к нам, поминутно повторяя: «Простите! Простите!», поздоровался сначала с папой за руку, а потом обратился ко мне:

- Привет, старик! Как дела?

- Дела как сажа бела, - ответил я и засмеялся, потому что он меня стариком обозвал.

Тут он увидел нашу черепаху в сумке, сильно удивился и высказал странное предположение:

- Да вы никак с Галапагосских островов возвращаетесь?

Папа улыбнулся и сказал:

- Вот мальчишек своих в пионерский лагерь отправляю. Удалось достать две путёвки от «Известий». Они с собой черепаху везут. Во дворе вчера нашли. Кто-нибудь, скорее всего, выбросил, как ненужную вещь. Это сейчас, к сожалению, запросто, как два пальца об асфальт.

- Это хорошо, что они черепаху подобрали, - сказал папин знакомый. Я вспомнил, его Станиславом звали. – А второй где же?

- Да вон там с матерью сидит, - ответил папа. – Отсюда не видно.

- Угу, - сказал дядя Станислав угрюмо, как будто на что-то намекая. – Теперь ты, надеюсь, меня понимаешь?

- Понимаю! – вздохнул папа.

Я, признаться, ничего не понял, о чём это они. Наверняка что-нибудь по работе. У взрослых одна забота – это работа. Дядя Станислав подождал немного и опять ко мне обратился. А папа незаметно ему подмигнул, но я всё равно заметил, от меня ничего не скроешь.

- Старик, а ты знаешь, почему черепаха черепахой называется?

- Нет, - сказал я и уже начал заранее улыбаться.

- А хочешь узнать?

- Конечно, хочу.

- Тогда слушай. – Он дождался, пока поезд остановится, чтобы лучше слышно стало, и продолжил: - Когда Чарльз Дарвин высадился на Галапогосских островах и у видел этих тварей, ползущих к океану, он воскликнул: «Смотрите, смотрите! Прямо как череп. Ага? Только он по-русски плохо знал и вместо «ага» говорил на английский манер «аха». Вот и получилось: череп – аха? То есть черепаха. Понял?

Я сразу догадался, что дядя Станислав прикалывается, и спросил у папы просто так, как будто я не догадался:

- Правда, пап?

- Дядя шутит, - сказал папа. И они стали о чём-то тихо говорить между собой. Я уже не слышал о чём.

Мама говорит, что я предатель. Это потому, что я тогда к папе уехал, где он стал жить с бабушкой и дедушкой, и мы с ним вместе поехали в Терскол на лыжах кататься. Какой же я предатель, если папа всё равно не вернётся. Теперь, видите ли, он не вернётся из-за моего предательства. Ерунда на постном масле. Вон на что уж Алёшка грозился, что он папу никогда не простит. А папа всё равно не вернулся. Почему это я не могу поехать к папе и к бабушке с дедушкой? Папа говорит, что я уже большой и сам должен решить, с кем мне жить. А я не хочу выбирать. Я хочу жить с папой и мамой. Чего тут непонятного? Черепахе и той ясно.

Иногда мне папу жалко. А потом вдруг маму. И без Алёшки я не могу. И без школы тоже. Здесь Олег. Он настоящий друг. От него тоже папа ушёл. И у Наташки Овчинниковой родители в разводе. И почему это взрослые не могут жить нормально? Неужели и мне, когда я стану взрослым и женюсь, придётся от своих детей уходить! Нет, со мной этого никогда не случится, потому что я знаю, как детям плохо жить без папы.

Мы с Алёшкой тоже часто ссоримся, но это совсем другое дело. В крайнем случае, можно прибегнуть к простой мирилке, которой нас папа научил: «Мирись, мирись, мирись и больше не дерись. А с тем, кто хочет драться, я буду обниматься».

Тут объявили по радио нашу станцию: «Площадь Пушкина». Мы – я, папа, мама и Алёшка - вышли с вещами из вагона, а дядя Станислав остался, потому что ему надо было ехать дальше. Он мне подмигнул, а я ему на прощание помахал рукой и улыбнулся, как хорошо знакомому.

Весь проезд перед «Известиями», от кинотеатра «Россия» до улицы Горького, был забит автобусами, на которых за стёклами спереди и сзади виднелись таблички с надписями: «Дети!» И провожавших родителей набралось столько, что мы едва протиснулись в клуб. Папа остался стоять с чемоданами и черепахой у входа, а я, мама и Алёшка стали проталкиваться на медосмотр. Едва совсем не опоздали. Нас с Алёшкой посадили на лавку возле стены и поставили градусники, но ничего не нашли.

Мы долго ждали и балдели от нечего делать. Мама куда-то ушла, а потом вернулась и сказала, что я попал в четвёртый отряд, а Алёшка – в десятый. Он очень расстроился и обиделся, потому что там одна малышня, в основном октябрята.

- Я вообще не поеду, раз так, - захныкал Алёшка.

А мама стала его успокаивать и уговаривать, словно ему пять лет:

- Ну, что ты, дурачок! Лучше быть самым большим и сильным в десятом отряде, чем маленьким и слабым в каком-нибудь другом. Зато тебя никто не будет обижать, и Егорушке не придётся за тебя заступаться. Ты сам со всеми справишься. Ты и в прошлом году в этом отряде был.

- Вот именно! – сказал Алёшка и едва не заревел.

Потом нас всех вывели во двор и построили каждый отряд отдельно. Было очень жарко и душно, как в позапрошлом году на море, куда мы ездили с папой и мамой вместе. Маму и Алёшку я сразу же потерял из вида. Оркестр так громко играл разные марши, что ничего не было слышно, про что говорят. Я только видел из второй шеренги, где я стоял, как к старшему пионервожатому подходят по очереди отрядные пионервожатые и отдают под салютом рапорт. А мы все стоим по команде «смирно».

Вдруг я увидел папу, он с трудом пробирался позади всех вдоль стены, высоко держа руками черепаху над головой. По-моему, она не шевелилась, видно, смирилась со своей судьбой. Потом папа появился совсем рядом, сзади меня, как будто крался. Я застеснялся, потому что все стали оборачиваться, смотрели и удивлялись. Папа очень торопился, чтобы мы не успели уйти. Он сказал:

- Держи, Егорка, она уже немного успокоилась. Осторожней! Ты её в автобусе где-нибудь в уголке пристрой, а то сумка вся изорвалась. Покорми её чем-нибудь в дороге. Да следи, чтобы её не раздавили ненароком.

- Да кто же её раздавит, дядя! – сказал мальчишка, который стоял рядом со мной в строю. Я его с прошлого года запомнил, мы вместе в футбол играли. Только забыл, как его зовут. – Ведь она же в костяном панцире, как в каменной крепости.

- Всё-таки, - сказал папа.

Тут подошёл пионервожатый из нашего отряда и спросил:

- В чём дело? Что случилось? Что за шум, а драки нет? Почему без галстука? Это непорядок.

- Черепаха вот, - сказал папа виновато и смутился. – Можно, если сынишка её с собой в лагерь возьмёт? Ведь там же зооуголок, он её туда сдаст. А здесь куда её девать? Её только вчера нашли. А насчёт галстука вы не беспокойтесь, он в чемодане. Не успели достать.

- Ясное дело, можно, - сказал пионервожатый и заулыбался. – У нас как раз черепахи не хватает.

- Да вы не волнуйтесь, пожалуйста, дядя! – сразу закричали мальчишки из нашего отряда, кто близко стоял. – Мы её довезём в целости и сохранности. И возьмём над ней шефство.

Папа вытер платком пот со лба, помахал мне рукой и исчез в толпе. Пошёл, наверное, искать Алёшку, чтобы сказать ему, что дело в шляпе. А черепаху у меня сразу девчонки из нашего отряда забрали и стали тискать.

Вскоре нас повели на посадку. Сначала нас посадили в один автобус, но в нём всем места не хватило, и тех, кому не хватило, пересадили в другой, и я попал в их число. Я сразу сел возле окна, чтобы лучше видеть, а рядом тот мальчишка, который вместе со мной в строю стоял, когда папа принёс черепаху. У этого мальчишки всё лицо было обсыпано конопушками, будто опилками. Так было смешно на него смотреть.

Тут я увидел из окна папу и маму. Они стояли врозь друг от друга возле автобуса, в котором ехал десятый отряд. Папа стоял ближе к окну, а мама чуть позади. Она вытирала платочком глаза, потому что они были у неё на мокром месте. Чего она, в самом деле! Как будто мы навсегда уезжаем. Алёшку было плохо видно, потому что солнце от стекла отсвечивало и било прямо в глаза. Я только заметил, как он руками что-то показывал и указательные пальцы кончиками соединял, как в игре в жмурки. Я догадался, что он говорил родителям, чтобы они помирились. Напрасный труд. Я знаю, что из этого всё равно ничего не получится. Папа не вернётся, он сам об этом не раз говорил. И тётя Наташа, мамина двоюродная сестра, говорит, что они совсем разные люди.

Конечно, было бы здорово, если бы они помирились. Мама говорит, ничего, как-нибудь проживём, а сама всё время плачет. И ругается на нас с Алёшкой постоянно. Наверное, нервы не в порядке. Папа говорит, что у них принципиальные разногласия. Он ей всё повторяет про старинную мебель, тряпки, поездки за границу, спекуляцию какую-то и ещё про какого-то Хосровянца. Даже не выговоришь сразу. А мама говорит, что ничего особенного не было. Папа на это говорит:

- Я не знаю в таком случае, что ты подразумеваешь под словом «особенное». Не надо мне морочить голову.

В самом деле, что она имеет в виду? Я знаю, у взрослых есть тайна. Это они только вид делают, что ничего нет. Они думают, что мы ничего не понимаем и не знаем, почему рожаются дети. Вот дураки! Смешно даже. Знаем, знаем, как всё это происходит. Всё очень просто.

Перед самым отправлением появился папа. Он пробрался по проходу между сидениями через весь автобус и сунул мне бумажный пакет с провизией на дорогу и бутылку с лимонадом.

- А черепаха где? – спросил он

- Не знаю, - сказал я. – Её, наверное, девчонки в том автобусе тискают.

- Ты за ней следи, - сказал папа. – Помни: мы в ответе за тех, кого приручили. И за Алёшей приглядывай. Учти, ты старший брат и за него в ответе. Он тебя любит. Пиши почаще и поподробней. Мне абсолютно всё, всё-всё интересно. Напиши, как она там приживётся.

- Ладно, - сказал я, - напишу.

- Её лиса сожрёт! – совсем глупо засмеялся мальчишка, который рядом со мной сидел. Я уже вспомнил тогда, что его Игорем зовут. Он на воротах стоял в прошлом году, я ему три гола забил вчистую. Его дразнили в лагере: рыжий-рыжий, конопатый, убил бабушку лопатой. Он не обижался. Привык, наверно, что так всюду дразнятся.

- И ничего не сожрёт, - сказал я.

- Ну, пока, - сказал папа.

- Пока, - сказал я.

И папа вышел. Автобус медленно тронулся и поехал. Я махал рукой в окно, пока мама и папа ни скрылись, когда автобус повернул на улицу Горького. Сначала было как-то грустно и даже почему-то хотелось плакать. А потом мы разговорились с Игорем и стали играть в города. Я, конечно, его всегда побеждал, а он не расстраивался, потому что он не очень далёкий. Потом мы закусили. Папа положил мне в пакет большой огурец, бутерброд с ветчиной, яблоки и вафли с шоколадной начинкой. Ничего, вкусно. И лимонад, какой я люблю. Называется «Тархун». Я поделился с Игорем, а он – со мной. У него были бутерброды с сыром. Ехали мы долго, даже надоело всё время сидеть на одном месте. Один раз видели зайца, он в одном месте дорогу перебегал. Смешной такой, серый, и уши прижаты.

Я вспомнил про черепаху только тогда, когда мы уже приехали в лагерь Всё было там, как в прошлом году, совсем ничего не изменилось, я сразу всё узнал: и старый монастырь, где столовая и клуб, и дома, где мы жили, и линейка для построений, и футбольное поле, и всё-всё. Пока мы вылезали из автобуса и относили в корпуса свои вещи, девчонки уже успели пристроить черепаху в зооуголок (их автобус чуть раньше нашего пришёл) и поместили её в один из вольеров. Будто кто-то их просил об этом. Не могли уж подождать! Вольер – это такая клетка просторная, в ней домик и миска для еды. Оказывается, черепах надо кормить капустой, огурцами, помидорами, мясом, крутыми яйцами и одуванчиками. Я это потом узнал.

В этот день нам было страшно некогда, потому что дико захотелось есть. И надо было ещё со всеми перезнакомиться. Многие были из прошлого года. Потом вещи заставили разбирать и складывать всё аккуратно в тумбочки. Один мальчик, из новеньких, свой чемодан не нашёл, наверно, в Москве остался. Он ревел громко, как зарезанный. А потом его чемодан нашёлся в другом автобусе. Ну, и других дел было по горло.

А на следующий день, после мёртвого часа, мы с Алёшкой побежали в зооуголок, проведать нашу черепаху. Она бодро ползала в своём просторном загончике по подстилке из соломы, и видно было, что она уже освоилась на новом месте и никуда не хочет больше уезжать.

- Эй, привет, бабуся! – сказал Алёшка, и мы захохотали.

Теперь черепаха живёт в лагере. Её всё любят и зовут Торчилла. Рядом живут ёж, лисёнок, белка и заяц. Смешная такая компания. В зооуголок мы, правда, ходим редко, потому что постоянно некогда. Но всё-таки иногда заглядываем к нашей «старушке». Алёшка уверен, что она нас узнаёт. В лагере мне очень нравится. Зато скоро мы с папой поедем на море. Он нам обещал. Все вместе, как в позапрошлом году: я, папа и Алёшка. А вдруг, чем чёрт не шутит, мама тоже с нами поедет. И всё будет, как прежде.

А лагерь наш называется «Синева».


_________