День Дневных Звёзд

Сегодня ночью мне опять приснился Ленинград. Замороженный, обледенелый, чёрно-белый. И он был прекрасен. Во сне хотелось бесконечно бродить по его безлюдным улицам и проспектам, но я не могла и шагу ступить. Тело было сковано не то холодом, не то многослойной одеждой, обмотанной, навьюченной, накрученной на меня. И снова, уже в который раз, навстречу медленно надвигалась тёмная обезличенная фигура, не понять: мужчина это или женщина… Следом шелестели полозьями по снегу саночки с маленьким белым свёрточком. Если внимательно приглядеться, то можно распознать очертания головы. Над свёртком выступали только ступни, стремящиеся под прямым углом – к небу.
Как только фигура с саночками приближается, я всегда просыпаюсь. Этот сон преследует меня уже лет пятнадцать. Почему, я и сама не знаю. Тем более что в Питере никогда не была, не говоря уж о Ленинграде. Но ведь недаром говорят о том, что в прошлой жизни мы жили в тех местах, в которые потом возвращаемся во снах. Когда-то я серьёзно думала, что раньше жила в городе на Неве и умерла там во время блокады. А может это сила моего воображения помогает с такой ужасающей реальностью ощутить ноющий, неотступно преследующий голод и вкус сыроватого тёмного куска, лежащего на ладони и зовущегося ленинградским блокадным хлебом.
Ничего со вчерашнего вечера не обещало мне этого сна. Не было даже и намёка. Но, заглянув сегодня в календарь, я увидела число – 27 января, день снятия блокады Ленинграда. И всё стало ясно. Нужно было посвятить своё существование в этих сутках событию, которое однажды в юности стало важным и близким для меня. Но назвать это Днём Голодного Страха я не захотела. Ибо знала финал и то, что стояло за этим – мужество, сила воли и надежда. Тогда я взяла книгу Ольги Берггольц и прочла:

В те дни исчез, отхлынул быт. И смело
в права свои вступило бытиё.
А я жила. Изнемогало тело,
и то сияло, то бессильно тлело
сознание смятенное моё.

С обложки книги на меня смотрела белокурая женщина, ставшая в те дни голосом блокадного города и сумевшая наперекор всему любить, творить и наблюдать звёзды. Правда или нет, но некоторые люди верят, что если заглянуть днём в глубокий колодец, то на самом его дне можно увидеть отраженье дневных звёзд. Я не проверяла, но убеждена, что так и есть. Ольга Берггольц видела их, следила за ними из глубокого колодца ленинградского двора, а потом написала об этом свою пронзительную книгу воспоминаний.
Звёзды днём не уходят с неба, а прячутся в колодцах. «Я не только уверена, что такие колодцы есть, - прочла я у Ольги Берггольц. – Больше того: я хочу, чтобы душа моя, чтобы книги мои, то есть ду¬ша, открытая всем, была бы такой, как тот колодец, ко¬торый отражает и держит в себе дневные звёзды — чьи-то души, жизни и судьбы... нет, точнее: души и судьбы моих современников и сограждан...».
Много лет назад, когда я ещё училась в школе, мне попала в руки совсем другая книга под названием «Блокада», совместный труд Даниила Гранина и Алеся Адамовича. На дворе стояло жаркое, душное лето, а я читала взахлёб, сидя под стёганым одеялом и трясясь от холода. Блокадная зима 41-42 года прошла через меня насквозь. Я была потрясена. Книга научила видеть в еде не только средство для нормального функционирования организма, а нечто большее. Хлеб, который я то и дело недоедала и прятала под тарелку, чтобы мама не заметила, вдруг стал для меня мерилом совестливости и отношения к жизни вообще. Вдруг стало ясно, что в каждой хлебной крошке содержится такая ценность, которую невозможно было раньше представить! С тех пор я стала наблюдать за тем, как люди едят свой хлеб. Если вижу, что человек разламывает ломоть и начинает нехотя отщипывать от него кусочки, роняя крошки себе под ноги, то уже ничто не способно убедить меня в том, что сидящий передо мной благонадёжен. Я не доверю ему ничего, ни дела, ни своей жизни. Впрочем, и те, кто жадно глотает хлеб, тоже не вызывают у меня доверия. Я вижу в этом желание подчинить себе всех и вся. Не уверена, что в голодный год они поделятся со мной. С того времени, как я прочла эту книгу, у меня появилась привычка: никогда не возьму со стола целый кусок хлеба. Только половинку. И пока не съем её, не потянусь за новой порцией.
В той книге было много страшных фотографий. Засыпанные снегом троллейбусы, скованные льдом набережные с чёрными фигурками людей, карабкающихся за водой к проруби. Потрясало и усталое равнодушие на лицах тех, кто тащил за собой санки с покойниками, завёрнутыми в простыни или скатерти. Но самым ужасным и притягивающим снимком для меня стал тот, на котором исхудавший мужчина в шапке-ушанке держал в ладони свой хлебный паёк. Это лицо, точнее кости черепа, обтянутые кожей, эти глаза, напряжённые, испуганные, но наполненные радостью, даже счастьем обладания крохотной порцией, так мало напоминающий настоящий хлеб. Казалось, будто он держит на ладони свою собственную жизнь или надежду на её продолжение.
Первый сон о блокадном Ленинграде я увидела зимой 1997 года. Проснувшись, долго думала и поняла, что об этом нужно написать. Так появился цикл «Ленинградские стихи». Сейчас, перечитывая их через много лет, я, конечно, вижу несовершенство рифм и какие-то другие поэтические огрехи, но мне не стыдно. Потому что написаны эти стихи не мной, а той девочкой-ленинградкой, судьба которой мне неизвестна, но могу догадываться, что с ней стало. Это её бесхитростные слова звучали во мне, когда я заносила их на бумагу тёмно-фиолетовыми чернилами. Это её душа рассказала мне всё, что ей пришлось перенести.

Ночью вернулась мама, замёрзшая.
В прихожей нам кто-то разбил лампочку.
Мама села перед нами, сказала:
«Девочки, я потеряла карточки…».

И замолчала. Наверное, думала,
Сколько без хлеба нам жить придётся.
А я сказала: «Ты знаешь, мама,
Из крана больше вода не льётся».

Больно сестра меня в бок толкнула,
А мама съезжала со стула всё ниже.
И, сев на полу, спросила нас тихо:
«А может мы всё-таки… как-нибудь выживем?»…

Иногда по телевизору показывают документальные кадры, снятые в блокадном городе. И всякий раз я бываю потрясена узнаванием увиденного. Поверьте, это страшно. Потому что объяснения этому у меня нет. Точнее, есть, но не каждый поверит в то, что я в прошлой жизни умерла в Ленинграде.

Легли вечером втроём,
Встали с мамою вдвоём.
А сестрёнка не спала –
Умерла.

Чтоб её похоронить,
Надо саночки купить.
Но нет денег и нет хлеба,
Лишь в окне кусочек неба.

Я сама лежу, болею,
Очень мамочку жалею.
Если вдруг умру и я,
Как же мамочка моя?

Кто ей принесёт воды,
Кто спасёт из той беды,
Что постигла Ленинград
И страшнее всех блокад…

Целый день лежу, молчу…
Очень-очень есть хочу…

Сегодня в День Дневных Звёзд я решила, что однажды, пока ещё точно не знаю, когда, положу свои «Ленинградские стихи» к подножию монумента на Пискарёвском мемориальном кладбище, где выбиты слова Ольги Берггольц «Никто не забыт и ничто не забыто». Здесь лежат ленинградцы, блокадники, чьи лица я иногда видела в своих снах. Знакомые, соседи, одноклассники, родные девочки, какой я была в той прошлой жизни. Если, конечно, была… И это станет моим маленьким памятником, приветом отсюда – Туда, той звёздочкой, которая не поблекнет среди бела дня и всегда будет видна в глубоком колодце времени.